Александр Чаковский 5 страница

— Ну, не будем ссориться! — сказал я. — Давайте я помогу вам.

Она даже не обернулась. Тогда я поравнялся с ней и, протянув руку к рюкзаку, сказал совсем уже настойчиво:

— Дайте я донесу!

Волошина ускорила шаг и ответила:

— Это мои камни, я их и донесу. А ваша помощь мне не нужна!

— Послушайте, — воскликнул я, — никто не посягает на ваши камни, можете хоть всю породу вынести, вагонеткам меньше груза будет. Но ведь в этих мешках не менее трех десятков кило веса! Дайте сейчас же сюда два своих рюкзака! Ну?

Волошина чуть замедлила шаг, обернула но мне лицо, мокрое от пота, и коротко отрезала:

— Нет!

Я понимал, что нахожусь в глупом, смешном положении. Тоненькая, худая девчонка тащит набитые камнями мешки, а здоровенный парень идет рядом налегке и бормочет какие-то жалкие слова.

Я сделал несколько быстрых шагов, забегая вперед, и остановился, загораживая ей дорогу.

— Дальше вы не пойдете! Отдайте рюкзаки. Волошина остановилась и опустила свои мешки на землю.

— Что вам, собственно, от меня нужно? — устало спросила она..

— Помочь вам.

— Вы уже помогли мне. Тогда, у палаток.

В ее словах было столько горечи, что я не смог смотреть ей в глаза и опустил голову.

— Ирина, — сказал я, — простите меня! Я вел себя как дурак и хам. Ну, вам этого достаточно? Если бы вы знали, что было со мною в тот вечер!.. Ну хватит, дайте мешки.

Я потянулся к рюкзакам. Она не вырвала у меня лямки, как я ожидал. Стояла и смотрела, как я вскидывал мешки на плечи. Потом вытерла лоб рукавом своей брезентовой куртки и, не говоря ни слова, по-, шла вперед. Я шел за ней. Мешки были дьявольски тяжелые. «Ну и сила же у этой пигалицы! » — подумал я.

В общем, я был доволен, что извинился перед Ириной. Какое мне в конце концов дело до нее и до ее жизненных планов! Не все ли мне равно, сбежит она отсюда или останется. Вернее всего, что сбежит. Только плохо будет, если кто-нибудь поверит в нее так же, как я в Светлану. Хорошо, что она хоть не болтает о своем призвании, романтике и всем прочем.

Волошина вдруг остановилась, посмотрела на меня и улыбнулась:

— Тяжело?

Она забросила свой третий, наполовину наполненный камнями рюкзак за спину, придерживая его. за лямки.

— Не, очень, — пробормотал я и подумал о том, что ей, наверное, часто приходится таскать такие тяжеленные мешки.

Видимо, между нами был установлен мир. Внезапно я почувствовал большое облегчение. Мне даже показалось, что мешки стали легче.

Мы подошли к палаткам, и я направился было к той, у которой произошла наша встреча.

— Нет, не сюда, — сказала Волошина, направляясь к другой, самой маленькой.

Она откинула и придержала полог, чтобы дать мне, возможность нырнуть под него. Войдя, я со вздохом облегчения сбросил эти проклятые мешки и осмотрелся. Две кровати-раскладушки, и Между ними опрокинутый, видимо из-под инструментов, ящик, на кото-, ром я увидел зеркало, стопку книг, бинокулярную лупу и полевой микроскоп.

— Вот здесь я живу, — сказала Волошина, пододвигая мешки к кровати.

Она сняла свою длинную брезентовую куртку и оказалась в блузке с короткими рукавами и туго перетянутой в талии серой юбке. Затем она подошла ко мне и протянула руку.

— Ну, спасибо, что помогли, товарищ начальник строительства!

Не содержалось ли в ее словах иронии? Я пожал ее маленькую руку.

— Может быть, вы отдохнете немного? — предложила Волошина, когда я направился было к выходу.

Конечно, следовало бы уйти. Что, собственно, удерживало меня здесь? Я сделал все, чтобы загладить впечатление от своего нелепого поведения, помог ей донести груз… Словом, теперь я мог спокойно уходить.

Но мне вдруг захотелось узнать, что же, собственно, собирается делать в наших краях эта девушка. В общих чертах я об этом уже знал и от нее самой и от профессора Горчакова. Однако мне захотелось услышать обо всем этом поподробнее.

Я сел на раскладушку: в палатке больше не на что было сесть. К тому же у меня затекли плечи, я порядком-таки устал.

— Здесь вы и собираетесь прожить два года? — спросил я.

— Ну нет, — ответила Волошина, усаживаясь рядом со мной, — здесь, так сказать, наша база, а большую часть времени мы будем проводить в горах. Летом, конечно. У вас тут хорошо в горах, — добавила она, посмотрела на меня и вдруг улыбнулась.

Я молчал.

— А вам что, здесь не нравится? — неожиданно спросила Волошина.

— Почему это вам так кажется?

— Ну… не знаю. Вы все время в каком-то странном настроении. Точно чем-то недовольны. Я права? Впрочем, это, может быть, только я на вас так действую… отрицательно?

— Вы тут ни при чем. Просто производственные неполадки, — ответил я, сознавая, что говорю полуправду.

— А я вот не могу долго быть в плохом настроении! — задорно сказала Волошина. — Наверное, это от глупости? А?

— Нет, почему же…

— Объясните, товарищ Арефьев, — продолжала Волошина, — почему вы все-таки предсказали мне такую печальную будущность? Нет, нет, — заторопилась она, — я уже не обижаюсь, мне просто любопытно. Очевидно, во мне есть что-то не внушающее доверия. Наверное, я просто ростом не вышла. Так? Когда по окончании института комиссия распределяла нас, мне предложили работу в аппарате, в Свердловске. Посмотрели на меня и спрашивают так сочувственно: «А не трудно ли вам будет, девушка, в экспедициях? » Я чуть было не нагрубила в ответ. А потом, когда вышло по-моему и председатель поздравил и протянул руку, я и подумала: «Ладно, сейчас я тебе покажу! » А ну-ка, дайте руку, — внезапно попросила она меня.

Я протянул ей руну. Не могу сказать, что почувствовал боль от ее короткого пожатия. Но тем не менее оно было неожиданно сильным. Впрочем, у меня не было оснований сомневаться в силе Волошиной после того, как она с таким упорством тащила свои мешки. Чтобы доставить ей удовольствие, я воскликнул преувеличенно громко: «Ой! »

— Ну вот, видите! — Волошина рассмеялась. Я в первый раз услышал, как она смеется. У нее был мягкий, заразительный, по-детски звучащий смех. — Председатель был старичок, и тоже вот так же воскликнул: «Ой! ».

— Вы что, занимаетесь спортом?

— Спортом? Да нет, что вы! Просто походите вот так два сезона в экспедициях — лучше всякого спорта натренируетесь.

— Но ведь когда вы жали руку председателю комиссии, экспедиции были еще впереди?

— Да, вы правы, — сказала Волошина и вдруг помрачнела. — Руки у меня такие, наверное, не от мешков с камнями. Я одна с матерью жила, отца в первые дни войны не стало. Мать у меня болела все время… Я, сколько помню себя, и дрова носила и ведра с водой… От этого, может быть…

Она как-то растерянно посмотрела на свои ладони, точно впервые увидела их, и удивилась.

— Вот только левая, у меня слабее, — тихо сказала Волошина, — сейчас-то ничего, а раньше совсем плохо было. — И я увидел на ее левой ладони широкое темное пятно — как шрам. Он не бросался в глаза, его можно было заметить, только приглядевшись, видимо шрам зарубцевался уже давно.

— Что это у вас? — спросил я. — Вы упали? Поранили руку? Обожгли?

Волошина тотчас же убрала руку.

— Так, ерунда, — быстро проговорила она. — В детстве…

— А где вы жили в то время?

— В Ленинграде.

— Во время блокады?

— И до и во время. Потом эвакуировались в Свердловск. Только это уже в сорок четвертом году было.

— Но как же вы там жили? И во время голода?! — воскликнул я, понимая, что мой вопрос прозвучал наивно.

— Так же, как и другие. А, не хочу сейчас вспоминать об этом! — Ирина встала. Я тоже поднялся.

— Теперь я займусь своими камнями, — не глядя на меня, сказала Волошина. — А вам спасибо.

На этот раз она не протянула мне, руки, только кивнула головой.

…Я шел и думал об Ирине. Мне казалось, что я снова совершил какую-то бестактность. Воображение мое рисовало страшные картины ленинградской блокады, о которой я знал только по книгам и кинокартинам. Зима, занесенные снегом улицы, первых этажей домов не видно, обледенелые, вмерзшие в снег трамваи и автобусы, обрывки троллейбусных проводов, полумертвые от голода люди…

Но ведь она была тогда совсем маленькой девочкой, почти ребенком! Сколько ей было лет, когда началась война? Не больше восьми или девяти, наверное… А я, дурак, шляпа, полез тогда, у палаток, читать ей свои нотации!.. И сейчас тоне… Следовало бы расспросить ее обо всем поподробнее, может быть ей нужна какая-нибудь помощь, созет…

В следующий раз надо обязательно поговорить с ней подольше.

Наступила зима. Моя вторая заполярная зима! На долгие месяцы ушло от нас солнце, повалил снег, закружили метели… Но как непохожа была эта зима на ту, предыдущую! Тогда нам казалось, что мы живем во тьме, редкие фонари чуть рассеивали мрак полярной ночи.

Теперь же не только строительная площадка, но даже автомобильная дорога, соединяющая нас с Тун-дрогорском, была ярко освещена. Каждый, кому довелось бы впервые оказаться на нашей площадке, был бы ослеплен светом тысячеваттных электроламп, оглушен раскатами взрывов, звоном электровозов, выкатывающих из штольни вагонетки с породой, гудками автомашин… Ему и в голову бы не пришло, что наше строительство в прорыве.

В ту, прошлую зиму мы жили плохо, в полутьме, сначала в бараках, а потом в сырых, только что выстроенных домах. Но каждый из нас хорошо знал, что ему надо делать. Каждый день мы видели перед собой цель — стену забоя, которую надо было пробить, и идти вперед, только вперед. Мы знали, что будем делать и завтра и через месяц. Никто не задумывался над вопросом: а что завтра?

Сегодня этот вопрос стоял перед всеми нами.

Программа по бетонированию выполнялась не более чем на четверть. Опять не хватало цемента. Недель пять мы работали нормально: вагоны с цементом, которые помог получить Баулин, выручили нас. Но по мере того, как запасы подходили к концу, вопрос: «А что будет дальше? » — неумолимо вставал перед нами.

Я написал письмо в главк. Ответа мы не получили.

Снова и снова приезжая в Тундрогорск, я с волнением и надеждой входил в здание управления комбината. И, встречая в коридоре кого-либо из снабженцев или плановиков, я с тревожным ожиданием заглядывал им в глаза. Я ждал от них только трех слов: «Главк прислал телеграмму». И они знали, что я жду этих слов. Я думаю, не было на комбинате человека, который не знал бы, зачем я приехал сюда в очередной раз. Но телеграммы не было. И люди отводили глаза при встрече или, наоборот, старались опередить меня и первыми обращались со словами: «Ничего нет, Арефьев».

И я садился в автобус и ехал на свою стройку и потом, подходя к конторе, снова тешил себя надеждой, что за час моего отсутствия что-то произошло, пришла телеграмма, может быть, как раз в те минуты, пока я ехал из Тундрогорска обратно. Войдя в кабинет, я прежде всего хватал телефонную трубку, вызывал диспетчера и, едва услышав его хрипловатый голос, нетерпеливо спрашивал: «Что нового? »

Диспетчер начинал долго и, как мне казалось, нудно перечислять цифры и происшествия, которые, по существу, ничего не определяли и ничего не могли изменить. А телеграммы все не было.

…То утро началось, как обычно. В девять часов в моей комнате собрались главный инженер Орлов, начальник западного участка Рожицын, начальник восточного Королев и сменный диспетчер.

Эти утренние планерки стали для меня сущим мучением. Мне казалось отвратительным лицемерием, что все мы, деловые, серьезные люди, собираемся каждое утро и говорим о том, сколько взорвано породы, сколько доставлено лесоматериалов, почему ночью сгрудились вагонетки и застопорили движение, как выполняется план по бетонированию… Говорим в то время, когда каждый из нас знает, что все это уже не так важно, что большая, готовая часть туннеля, предназначенная для бетонирования, вот уже несколько дней пуста, что бетона едва хватает, чтобы выполнить менее четверти плана… Но в то утро случилось происшествие, которое окончательно вывело меня из себя. Вот что произошло.

Начальником западного участка на «Туннель-строе» был Рожицын, тот самый Леонид Викторович Рожицын, что играл в «козла» у Кондакова. Он раньше меня окончил институт в Ленинграде, около года проработал на железнодорожном строительстве где-то на Кавказе и прошлой осенью появился у нас.

После того как позорно сбежал Крамов, западный участок остался без руководителя, и естественно, что первый же присланный на стройку инженер был назначен на эту должность.

Рожицыну было двадцать шесть лет — мой сверстник. Но своими привычками и манерой говорить, двигаться и, как мне казалось, жить он напоминал если не старика, то, во всяком случае, человека пожилого.

Это сказывалось и в его манере одеваться, какой-то подчеркнуто старомодной, никогда не отвечать на вопрос сразу, а всегда после паузы, «отдыхать», то есть попросту спать, после обеда и никогда не повышать голоса. Была у Рожицына еще одна раздражающая меня привычка: он всюду таскал с собой потрепанную записную книжечку, которую незамедлительно вытаскивал из кармана почти во всех случаях жизни.

Рожицын обычно держал в руках свою книжечку и огрызок карандаша, когда сидел на собраниях, когда выступал, когда начинал разговор со мной. Иногда он, прежде чем ответить на какой-нибудь производственный вопрос, заглядывал в свою книжечку, а иногда и вовсе не раскрывал ее, но обязательно держал в руках. «Что он туда записывал? — не раз спрашивал я себя. — Цифры? Тезисы своих будущих выступлений? Задания на день? »

Инженером Рожицын был дельным, на дружбу не напрашивался, врагов, насколько я знал, не имел; его участок, как правило, выполнял план по всем показателям. Словом, у меня не было оснований для какого-либо недовольства. До сих пор не было.

Но вот уже два дня, как меня занимал вопрос: почему, каким образом западный участок, который возглавлял Рожицын, выполнил вчерашний и позавчерашний план по бетонированию примерно на три четверти, в то время как восточный — едва на четверть? Ведь и западный и восточный участки получали соответственно урезанные нормы бетона. Почему же Рожицын шел впереди? Где он брал бетон? Предполо-жить, что Рожицын, пользуясь какой-то особенной дружбой на бетонном заводе, получает бетона больше, чем тот в состоянии произвести, будучи на голодном цементном пайке, — предположить это было просто бессмысленно. Но тогда что же, что же?

Ответ пришел совершенно неожиданно. Один из рабочих пожаловался на неправильный расчет зарплаты. Я проверил наряды на выемку породы за истекшие сутки и, между прочим, увидел, что на западном участке было вынуто сто десять кубических метров.

У нас, естественно, не велось никаких протоколов утренних планерок. Но я отчетливо помнил, как на прошлой планерке Рожицын заявил, что на его участке вынуто семьдесят, а не сто десять кубометров породы — семьдесят, а не сто десять!

Я вспомнил, что, проводя планерку, автоматически записывал некоторые цифры на листке бумаги. Теперь я нашел этот листок. Среди других цифр я увидел и число «70». Конечно, я был прав! Но в чем же было дело? Почему Рожицын тогда преуменьшил результаты работы своего участка? Не преувеличил, а именно преуменьшил?

Я никому ничего не сказал о своих недоумениях, но твердо решил выяснить, в чем же тут дело.

Планерка началась, как обычно, с сообщения диспетчера. Но я почти не слушал его. Я и так знал, что сутки прошли плохо, мы не выполнили плана, и причина была не только в бетоне, но и вообще в неблагоприятном стечении обстоятельств. Я ждал, когда заговорит Рожицын, только он интересовал меня сейчас.

Леонид Викторович сидел на скамье у стены со своей неизменной книжечкой в руках. Он расстегнул, но не снял полушубок, и распахнутые отвороты его обнаружили многоцветный, широким узлом завязанный галстук, из тех самых дорогих, но безвкусных галстуков, которые еще часто продаются у нас. В ответ на мое «говорите» он раскрыл свою книжечку и спокойно объявил:

— Сто два процента. Я был изумлен.

— Какие сто два? Что вы имеете в виду — бетонирование? Выемку породы?

Рожицын снова медленно полистал свою книжечку и невозмутимо ответил:

— Я имею в виду средний процент. А раздельно данные будут такие: по выемке — сто пять процентов, ну а по бетонированию немного недобрал — процентов девяносто шесть будет. Причины ясные.

Я был просто огорошен этим заявлением.

— Вы хотите сказать, — обратился я к Рожицы-ну, — что сумели выполнить или почти выполнить план по бетонированию за истекшие сутки?

На этот раз Леонид Викторович не раскрыл свою книжечку. Он просто погладил ее потрепанную клеенчатую обложку и тихо сказал:

— Я говорю, что план по бетонированию выполняю. До сих пор выполнял… Дальше пойдет, конечно, хуже. Причины ясные…

Он явно уходил от прямого ответа.

— Послушайте, Леонид Викторович, — заметил Орлов, — ведь каждому из сидящих здесь ясно, что план по бетонированию вы выполнить не могли. Давайте, если уж на то пошло, пойдем сейчас все вместе на участок, проверим укладку бетона за сутки и увидим…

— Я говорю о декадном плане, — с необычной для него торопливостью прервал его Рожицын. — Я имею в виду декадный план, включая истекшие сутки. В конце концов для строительства безразлично, как распределяется выполнение плана внутри декады.

Вот! Теперь я все понял!

— Послушайте, — поспешно и даже с затаенной радостью спросил я, — а если проверить план выемки породы за сутки? Только за сутки? А?

Рожицын молча пожал плечами, раскрыл свою книжечку и сделал в ней какую-то отметку.

— Вы обманываете нас, товарищ Рожицын, — сказал я. — Четыре дня назад вы сообщили, что вынули семьдесят кубометров породы. На самом деле вы вынули сто десять. Сорок процентов вы решили «зажать». А потом «распределить» их на те дни, когда не сможете выполнить план. Сохранить премиальные и прочее. Так? Теперь я понимаю вас. Вы создавали себе искусственный резерв на те дни, когда вам не удастся выполнить план. То же и с бетонированием. Я прав?

Рожицын продолжал что-то писать в своей книжечке, и это начинало меня раздражать.

— Может быть, вы перестанете писать, пока мы разговариваем? — стараясь говорить сдержанно, сказал я.

— Извините. — Рожицын закрыл свою книжечку. — Я просто хотел подсчитать, как выглядел бы участок и, следовательно, все строительство, если бы я был, скажем, бухгалтером, а не… — он замялся, подыскивая слово, — а не политиком в некотором отношении.

Внезапно я потерял всякий контроль над собой.

— Политиком?! — закричал я. — Вы называете политикой это явное очковтирательство?

— Андрей Васильевич! — Орлов укоризненно развел руками.

— Что, что «Андрей Васильевич»?! Со времен Крамова, с тех пор, как этот проходимец убрался отсюда, на нашем строительстве не было случаев подлогов и очковтирательства! Вы что же, Рожицын, премиальные свои страховали, что ли?

Рожицын встал.

— Я не понимаю вас, Андрей Васильевич, — невозмутимо пожал он плечами. — О каких премиальных идет речь? Просто, как и все на строительстве, я знал, что мы выдыхаемся. Мне хотелось путем этого невинного перерасчета поддержать рабочее настроение на участке, вот и все. И никого я не обманывал, ведь фактически-то все показанные в отчете работы выполнены? Так?

В комнате наступила тишина. То, что Рожицын после моего крика произнес эти несколько слов так спокойно и с достоинством, явно расположило всех в его пользу.

— Мы еще разберемся, — буркнул я. И перешел к очередным делам.

После того как планерка окончилась и все, кроме Орлова, ушли, я снял с вешалки ватник, чтобы идти в туннель. Но Григорий остановил меня:

— Чего ты так разъярился? Не понимаю. Я внимательно посмотрел на него.

— А я не понимаю тебя, Григорий, не понимаю твоего спокойствия. Человек на наших с тобой глазах хитрит, фокусничает, а тебя это ничуть не возмущает!

— «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман…» — продекламировал Григорий. И добавил: — Я думаю, что ты преувеличиваешь.

— Как? В чем?! Вот что, — сказал я решительно, — меньше всего мне хочется сейчас спорить на философско-этические темы. Дай указание, чтобы подготовили приказ о строгом выговоре Рожицыну. У меня все!

Я пошел к вешалке.

— А у меня не все, Андрей. — И Орлов загородил мне дорогу. — Мне надо поговорить с тобой. Сядь, прошу тебя. — Он произнес это так мягко, так по-дружески, что мне стало стыдно за свою резкость.

Я молча вернулся и придвинул себе табуретку, стоящую у стола. Григорий уселся напротив.

— Ведь мы друзья, Андрей, — примирительно начал Григорий, — а раз друзья, значит все должно быть ясно. Никаких недомолвок. Так вот, я чего-то не понимаю в твоем характере. Ну, не понимаю! Ты способен оттолкнуть человека, которому обязан помочь и с чисто человеческой и со служебной точки зрения, оттолкнуть грубо, беспричинно… Ты же способен поднять крик, начать скандал из-за того, что другой человек допустил обычную… ну, скажем, производственную уловку, хитрость. Ты уверен, что этого требует справедливость. Ну а в том, другом случае?

— То, что сделал Рожицын, — сказал я угрюмо, — не просто уловка и не просто хитрость. Это обман государства.

— Ты часто иронизируешь надо мной за пристрастие к громким фразам. А сейчас ты говоришь, как прокурор, и пользуешься такой формулой обвинения, что, выходит, человека надо в тюрьму сажать.

— В тюрьму его сажать ни к чему, а проучить следует. Во всяком случае, строгача он вполне заслуживает.

— С него достаточно того, что произошло в этой комнате. Я прошу тебя не отдавать приказа. Боюсь, что ты слишком уж непримирим к человеческим слабостям. Пойми, Андрей, я не хочу тебя обидеть, — проникновенно продолжал Григорий, подаваясь вперед и кладя руку на мое колено. — Теоретически ты, конечно, любишь людей. Теоретически их любят все или почти все. А практически? У тебя были неприятности с Крамовым, согласен. Крамов не пример: очевидно он был подлецом. Но ты не ладишь и с Кондаковым. Ты оттолкнул и эту девушку-геолога. Сейчас ты готов превратить в своего врага Рожицына.

«Не понимаю, — подумал я, — к чему он клонит? И вообще, каким образом возник весь этот разговор? Неужели единственный повод — случай с Рожицы-ным? »

— Вот что, Гриша, — решительно сказал я, — в чем дело? О чем ты?..

— Ну, хорошо, я скажу тебе, — неуверенно начал Орлов. — Некоторое время назад Полесский попросил меня написать статью для газеты. О нашем туннеле. Точнее, о затруднениях с цементом… Я знал, что Полесский просил написать эту статью тебя. Но ты ее не написал, очевидно был слишком занят. Ну а я согласился. Ты ничего не имеешь против?

Он выжидающе посмотрел на меня. Не знаю почему, но меня охватило чувство какой-то смутной тревоги.

— Почему ты думаешь, что я могу иметь что-нибудь против, Григорий? — спросил я.

— Я… я не знаю. Но, говорю тебе, ты стал каким-то уж слишком раздражительным. Иногда твои поступки необъяснимы. Вот мне и показалось, что, может быть, и на этот раз… — Григорий снова умолк, нервно передергивая плечами.

«Он хитрит со мной, — подумал я. — Он знал, что я не хотел писать эту статью. Знал, что у меня были на то свои причины. Пусть неизвестные ему, но были. Полесский понял это. Поэтому он обратился к Орлову. А тот согласился, не поговорив со мной. И теперь ему неловко. Вот и все».

Это огорчило меня. Я мог ожидать от Григория чего угодно — романтического порыва, сентиментальной выходки, — но только не хитрости в отношениях со мной.

— У меня к тебе один вопрос, — сказал я. — Почему ты затеял весь этот разговор сегодня, сейчас? Мы можем спокойно поговорить насчет этой статьи. Я выскажу тебе свои сомнения, и ты…

— Видишь ли, — прервал меня Григорий, — статья завтра утром должна появиться…

Он закурил папиросу, сунув обратно в коробку обгоревшую спичку.

«Так, все ясно. Но почему, однако, Орлов чувствует себя таким смущенным? Ведь внешне во всей этой истории нет ничего, что давало бы повод для чрезмерных эмоций. Да, редактор городской газеты просил меня написать статью о нашем строительстве. Я волынил, тянул, не написал, не говорил ни «да», ни «нет», подвел газету. Тогда редакция обратилась с такой же просьбой к главному инженеру. Что может быть логичнее? Тот согласился и написал. Что криминального в этом факте? Ничего».

Но я знал — пусть смутно, но знал, почему не выполнил поручение Полесского. А вот в чем причины смущения Григория, его нервозности? Только в том, что он «перебил» у меня «авторство»? Тогда это чепуха. Об этом и говорить-то не стоит. Но, может быть, тут что-то другое?

Наш разговор так ничем и не кончился. Он имел продолжение на следующий день, когда… Впрочем, об этом я расскажу позднее.

Расставшись с Григорием, я постарался выкинуть из головы всю эту дурацкую историю со статьей и пошел в туннель.

Как только я вошел в туннель и снова увидел незакрепленные, ждущие бетона участки, мысли мои вернулись к Рожицыну. Что он за человек в конце концов? В нем было что-то невозмутимо-равнодушное, я бы сказал — созерцательное. Глядя на Рожи-цына, думалось, что грохот взрывов, буровая пыль, полумрак штольни, — словом, все, что связано с трудной и «грязной» работой горняка, шахтера, — должно быть чуждым и неприятным этому человеку.

«Откуда он такой? — спрашивал я себя; и отвечал: — Оттуда же, откуда и все мы. Из школы. Из института. Жизни, конечно, не нюхал. Из школы в институт прошел точно по стеклянным, отгороженным от внешнего мира коридорам. А из института — на производство… Наверное, и во время учебной практики выбирал такие места, где можно было прожить без лишних тревог и забот».

«Ну, хорошо, — возражал я себе. — Но ведь это обычная биография молодого человека. Школа, вуз, производство… Разве ты сам не прошел точно такой же путь?

Прошел. Ну и что же? Разве я не чувствовал себя неучем, когда около двух лет назад приехал сюда? Да, я был неучем не только потому, что обладал лишь теоретическими знаниями и не сразу научился применять их на практике. У меня не было вдобавок никакого опыта общения с людьми, с производственным коллективом. Все это так. Но я не хитрил, не «комбинировал», как Рожицын. Нет».

Я медленно шел по забетонированному участку туннеля. Отсюда, снизу, самого свода почти не было видно. Он скорее угадывался в дымке постоянно висящей в воздухе буровой пыли. Среднюю часть туннеля уже обрушили, и теперь, раздавшись в стороны, она была значительно шире, чем сама штольня. Глухой рокот бурения доносился откуда-то издалека. Там, в невысоких нишах, часто не имея возможности выпрямиться или даже повернуться, бурильщики забуривали свои шпуры.

«Что же все-таки за человек этот Рожицын? » — размышлял я.

Рассуждая формально, в «трюке» Рожицына не было ничего страшного. В конечном итоге западный участок выполнил недельный план в том объеме, в каком это официально сообщил Рожицын. Насчет обмана государства я, конечно, преувеличивал. Но человеку, который лжет с таким равнодушием, с таким спокойствием, вообще нельзя доверять. В этом и заключалось то главное, что так возмутило меня в поступке Рожицына;.

…Я подошел к участку, где уже не производилось никаких работ. Здесь верхняя часть туннеля была почти готова. Но в этом «почти» и заключалось все дело. Этот участок туннеля ждал бетона.

Медленно продвигаясь по настланным доскам, под которыми журчала вода, я внезапно увидел впереди очертания двух человеческих фигур..

Люди стояли у стены штольни совсем неподвижно, и я никак не мог понять, кто они и что делают здесь, в пустой штольне, где вот уже несколько дней все работы прекращены.

Я шел тихо, и те люди, видимо, не слышали моего приближения. Только когда я подошел почти вплотную, они наконец заметили меня и шарахнулись в сторону…

Но было поздно. Я уже хорошо разглядел их самих и то, чем они занимались. Это были рабочие-бетонщики. Они поспешно повернулись ко мне, и я услышал, как чуть звякнуло стекло от прикосновения к каменной стене штольни, — один из рабочих прятал за спиной бутылку.

Я едва сдержался, С тех пор как в Тундрогорске была уничтожена проклятая пивная — «шайба», с тех пор как мы построили новые дома для рабочих, у нас не было случая выпивки на производстве.

— Идите к начальнику своего участка, — сказал я, — и передайте, что вы уволены. Оба.

Я пошел вперед, каждую секунду ожидая услышать за собой шаги и жалобные просьбы. Но вместо этого раздались слова, гулко прозвучавшие под пустынным сводом:

— Ну и увольняй! Не испугались! Работу найдем! Безработицы как будто не предвидится!

Я остановился, круто обернулся. Говорил, видимо, тот, что стоял впереди, ближе ко мне. Я не знал этого высокого плотного человека.

— Как фамилия? — спросил я.

— Крылов, — ответил высокий и добавил: — Ну, вот тебе моя фамилия. Протокол, что ль, писать будешь?

Второй, чуть пониже ростом, тронул его за рукав ватника. Крылов демонстративно отмахнулся.

Внезапно меня охватило чувство острого любопытства. Кто эти люди? Почему, будучи виноватыми, они решаются так разговаривать с начальником строительства?

— Вы с какого же участка? — спросил я.

— С западного, с западного! — поспешно ответил тот, что пониже. Своей готовностью отвечать он, видимо, хотел сгладить впечатление от поведения собутыльника.

— Как же вы дошли до такого? Что же вы: рабочие или шпана подзаборная?

— Рабочим работа нужна! — угрюмо сказал Крылов. — Тебе, начальник, за простой деньги идут? А нам вот нет. Ясно?

Я хотел спросить, почему же начальник участка или смены не перекинул их на другие работы, но внезапно слова застряли у меня в горле. Я вдруг вспомнил, как почти два года назад приехал сюда, к этой горе, на пустынный участок, и увидел Агафонова и Нестерова, долбивших гору ломами… Но ведь тогда строительство только еще начиналось! А теперь? Наш туннель близок к окончанию, мы во всеоружии передовой техники, бывшие рабочие Агафонов и Нестеров стали мастерами, все, все изменилось, — и вдруг я слышу голос, звучащий откуда-то из прошлого.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒