Послесловие 14 страница

Сюзанна нюхала розы, а я думала, что она не права: розы гораздо более предсказуемы, чем люди. Мои розы всегда меня радовали, и хотя мне пришлось приложить к этому немало усилий, эти усилия были мне в радость. Наверно, за билет в рай тоже придется заплатить, ведь только в ад попадают бесплатно.

Сюзанна с трудом оттащила детей от котят, которых наконец принесла Иса. Даже Анна-Клара оторвалась от книг, чтобы поглазеть на три пушистых комочка: серый, черный и пестрый. Надеюсь, они решатся взять одного себе. Эрик ходит вокруг котят как гордый папаша, и я его понимаю. Сразу три таких чудесных малыша…

Я думала, что день выдался удачный, но ошиблась. После отъезда Сюзанны я решила навестить Ирен. Я не была у нее уже несколько дней и чувствовала, что должна поддержать ее и проверить, как за ней ухаживают. Может, вывезу ее погреться на солнышке. Свен отказался ехать со мной, пообещав, что займется мытьем посуды.

В Сундгорде, как обычно, не было ни души. Зато в комнате отдыха для персонала сидели пять человек и пили кофе. Я прошла в столовую и нашла там спящую в кресле Ирен. Она выглядела просто ужасно. Над верхней губой выросли грубые черные волоски, щеки перепачканы едой, одета в ту же зеленую блузку, которую я надела ей несколько дней назад. Дверь на задний двор была приоткрыта, и я увидела, как какой-то старичок пытается выехать в своей инвалидной коляске на солнце. Я предложила ему помощь, но услышала в ответ гордое «нет» и вернулась к Ирен. Наверное, она почувствовала мое присутствие, потому что теперь смотрела прямо на меня, отчаянно пытаясь поймать мой взгляд.

— Ты пришла, штобы шабрать меня шомой, — прошамкала она.

Я пообещала, что мы поедем домой, но не сегодня, потому что: «Ты еще больна, Ирен». Она попросила воды, я пошла на кухню и достала из холодильника бутылку. Ей удалось сделать несколько глотков, а я держала ее за руку и думала, что она похоронена здесь заживо, и с этим ничего нельзя поделать. Наверное, она прочитала мои мысли, потому что внезапно до боли сжала мою руку.

— Мне плошо, мне ошень плошо, — простонала она, и я заметила, что она вся мокрая от пота, и руки у нее ледяные.

Я в панике позвала на помощь, но никто не откликнулся. Я снова закричала, и, наконец, показались две юные девушки, раньше я их здесь не видела.

— Ей плохо! — крикнула я.

Девушки подошли и представились. У одной был пирсинг в губе и растрепанные черные волосы, другая — вся в татуировках, но они все-таки отвезли Ирен в ее комнату и осторожно переложили в кровать, а потом позвонили медсестре.

Я села у кровати и взяла Ирен за руку.

— Как хорошо, что я решила приехать именно сегодня, — сказала я.

— Да, шорошо, — ответила Ирен и сжала мои пальцы. Так мы и сидели до появления медсестры.

— Думаю, надо вызвать «скорую», — сказала она, измерив Ирен давление.

Мне стало страшно при мысли о том, что, не окажись меня рядом, Ирен могла умереть в одиночестве в засиженной мухами столовой. Вскоре приехала «скорая». Двое спокойных уверенных врачей напоминали тех, кто приезжал ко мне когда-то, много лет назад. Они уложили Ирен на носилки и понесли к машине. Я представилась, и они сказали, что я могу ехать за ними. Чудесный день лопнул, как мыльный пузырь.

Я поехала за «скорой», по дороге позвонив Свену и сообщив о случившемся. Потом я позвонила дочери Ирен. Она обещала приехать в больницу, но потом опять начала жаловаться на Ирен и рассказывать, в какой ад та превратила ее жизнь.

— Моя мать — воплощение зла, — сказала она под конец.

Сердце у меня екнуло. Мать на пороге могилы, а она даже не стыдится признаваться в ненависти к ней. Дочь Ирен стояла на своем до конца, и такое полное отсутствие угрызений совести не могло не впечатлять. Я припарковала машину и отправилась на поиски Ирен. У нее на лице была кислородная маска, к руке подсоединены провода. В отличие от дома престарелых, тут было светло и чисто, и вокруг Ирен постоянно сновали врачи. Один из них подошел ко мне.

— Мы подозреваем инфаркт, но пока ничего нельзя сказать наверняка. Нужно сделать кардиограмму, — сказал он.

— Она останется в больнице? — спросила я в отчаянии. Мне не хотелось даже думать о том, что Ирен придется вернуться в этот ужасный дом престарелых.

— На сегодня наверняка. Вообще-то у нас катастрофически не хватает мест, все приемное отделение забито престарелыми, но нам удалось разыскать для нее койку, — ответил врач. Он заверил меня, что я ничем не могу сейчас помочь, и Ирен увезли.

Я ехала домой и думала о том, что вот так можно работать всю жизнь, не покладая рук, платить налоги, а на старости лет тебе не найдется даже койки в больнице.

Когда я проезжала мимо магазина марокканца, двери были закрыты, но я остановила машину, вышла и постучала. Через некоторое время дверь осторожно приоткрылось, один из детей марокканца высунул голову и поздоровался со мной.

— Папа дома? — спросила я.

— Нет, только мама, — ответил он и крикнул что-то на своем языке.

Тут же показалась жена марокканца. Ее темные волосы были распущены. Она вопросительно посмотрела на меня. Я сказала, что только хотела узнать, как у них дела, и что мне очень жаль, что с ними такое случилось.

— Хочешь чашечку чая? — спросила она, и я не могла отказать, хотя на самом деле мне хотелось домой.

Я кивнула, она открыла дверь и тут же заперла ее, извинившись за беспорядок.

Только сейчас я заметила, что все в магазине перевернуто вверх дном. Ящики с фруктами и овощами разбросаны как попало, повсюду сумки и коробки с одеждой. Жена марокканца скрылась в кухне и вернулась со стаканчиком горячего чая очень приятного зеленого оттенка, в котором плавал листик мяты. Я сделала глоток и собралась спросить, что это я пью, но она меня опередила:

— Мы завариваем свежую мяту и добавляем туда сахар. Этим напитком очень вкусно запивать финики. — Она умолкла, потом продолжила: — Мы переезжаем. К родственникам в Стокгольм. У них там магазин.

Я снова открыла рот, чтобы сказать, как я расстроена, потому что больше негде будет купить свежие овощи и фрукты, но она опять меня опередила. Ее шведский был таким же необычным, как чай, который мы пили, — теплым и ароматным.

— Тебе не надо ничего объяснять, Ева. Я знаю, что ты думаешь, и этого достаточно. Не беспокойся о нас. У тебя и без того хватает проблем.

Она сделала глоток из своего стаканчика и посмотрела на меня.

— Позволь погадать тебе, — попросила она, и я легкомысленно протянула ей руку. Она взяла ее, проследила линии кончиком пальца и посмотрела мне в глаза своими, цвета черного янтаря, а потом снова опустила их на мою ладонь.

— Ты должна вернуться домой. Ты слишком долго отсутствовала. Пора вернуться домой. И он может вернуться с тобой. К тебе.

— Я должна понимать, что это означает? — спросила я, сомневаясь, можно ли воспринимать ее слова всерьез.

— Должна. Это очень важно, — ответила она и отпустила мою руку. — Видишь, я делаю как раз то, чего ждут от марокканки. Гадаю по руке. Банально, да?

Я удивленно посмотрела на нее, не зная, что сказать. Мы допили чай молча. Потом я спросила, могу ли чем-нибудь им помочь. Она покачала головой.

— У тебя и так много дел, — повторила она и протянула мне руку.

Я пожала ее, пожелала марокканке удачи и попросила передать привет мужу. Она поблагодарила за добрые слова и подарила мне две спелые дыни.

— Возьми. Ты была хорошей покупательницей, — сказала она.

Я ехала домой и думала о том, что хотя знакома с ними уже много лет, на самом деле ничего о них толком не знаю. Орн сказал, что люди могут жить как хотят, только бы ему не приходилось с ними общаться. Теперь я понимала, что у нас с ним есть кое-что общее: меня тоже не интересовали другие люди.

Я с трудом поднялась по ступенькам, чувствуя сильную боль в спине и надеясь, что Свен сообразил приготовить что-нибудь на ужин, хотя бы омлет. Странно, но сегодня я проголодалась. Потом я по старой привычке направилась к моим розам, но остановилась на полпути. Что-то торчало среди кустов, и, подойдя поближе, я поняла, что это деревянный кол, воткнутый в землю. Я похолодела и бросилась в кухню. Свен что-то помешивал в миске.

— Свен, что там торчит среди роз?! Как ты мог сделать это, пока меня…

— Ева, успокойся. Я попросил Орна зайти посмотреть трубы, и он приходил. Этот кол — только отметка, чтобы мы знали, где копать. Орн говорит…

Я не дослушала. Бросилась обратно к розам, царапаясь о шипы, продралась к колу и попыталась его выдернуть. Из глаз у меня хлынули слезы. Я уже и забыла, что это такое — слезы. Я дергала и дергала, чувствуя, как внутри у меня поднимается буря. Ты должна вернуться домой, вернуться домой. Свен нашел меня, когда я истерически рыдала, вцепившись в кол.

Он отвел меня домой, усадил на диван. Принес мне омлет, налил бокал вина. Расспросил об Ирен. Дал мне выплакаться. Выслушал рассказ о жене марокканца и о том, что она мне сказала.

— С каких это пор ты начала верить гадалкам? — спросил он, и мне нечего было на это ответить. Потом он сказал, что надо спать по ночам, а не писать всякие глупости, и что он надеется, мне легче, оттого что он рядом.

28 июля

Листая дневник, я вижу, что написала уже очень много, но еще не все. Словно все это время готовилась к заключительному акту пьесы. До сих пор я только перемещала реквизит по сцене, одевала актеров и репетировала с ними реплики. Зрелище получилось весьма эффектное: красное и черное — для любви и смерти, синее — для лета, желтое — для страсти и зеленое — для жизни. Поворот ножа, чтобы придать ране правильную округлую форму.

Осталось поднять занавес между июлем и августом, в самое печальное время года, когда лето еще в разгаре и не замечает приближения холодной мрачной осени. Август с его бархатными ночами и утренними заморозками. Фонари в ветвях деревьев. Это самый лучший месяц на Западном побережье, потому что туристы уезжают, а теплая вода, спелые фрукты и овощи и одинокие скалы остаются. Когда-нибудь я сплаваю к островам, пообещала я себе в одну из теплых июльских ночей, которые щекочут лоб, как травинки.

Театральная пьеса? Жизнь как театр? Нет — скорее, как сон. Жизнь — это бесконечный дурной сон. Такие мысли приходят мне в голову, когда я слышу, как ветер рвет ветки за окном. Я легла спать со Свеном, дождалась, пока его дыхание станет мерным и спокойным, и достала уши Бустера. Они по-прежнему лежат у меня под подушкой. Взглянув с нежностью на ветхий мешочек, я подумала о том, сколько всего им пришлось выслушать. Свена устроило объяснение, что этот мешочек для меня — что-то вроде индейского амулета, к счастью, ему не пришло в голову заглянуть внутрь. Впрочем, даже если б он увидел засохшее содержимое мешочка, вряд ли догадался бы, что оно собой представляет.

Кажется, пришло время подумать о том, что произошло с исполнителями второстепенных ролей в моей пьесе. Мне ничего не известно о том, что стало с могилой Бустера, но думаю, наши соседи так никогда и не узнали, где закончил жизнь их любимец. Вот и у них в жизни появилась своя неразгаданная тайна. Жокей, такса Ульссонов, попал под машину, и я помню, что мне печально было узнать это. Калле получил научную степень по математике, женился, завел детей. Мы недолго поддерживали контакты, потому что наши дороги редко пересекались: переехав сюда, я крайне редко выбиралась в столицу. Бьёрн Сунделин умер много лет назад после долгой болезни. Фотография в газете, должно быть, была старой, потому что на ней он выглядел, как тогда, когда мы встречались с ним в кафе. Мне было жаль, что не опубликовали его фото в Большом Каньоне. Мне кажется, Бьёрн предпочел бы именно его.

Карин Тулин, моя бывшая учительница, обратилась к Богу. Я узнала об этом случайно из газетной заметки о группе шведских миссионеров в Африке, и на фотографии узнала постаревшую, но радостную Карин Тулин. Я была даже рада ее увидеть. Если она решила обратить всех диких животных Африки в христианство, я первой пожелаю ей удачи.

А Бритта, моя первая любовь? Она словно растворилась во мне и все это время напоминала, что все на свете, в том числе и любовь, имеет свой конец. Много лет она всплывала у меня в подсознании, как обломки налетевшего на скалы корабля. Я так сильно по ней скучала, что под конец во мне осталась одна только эта тоска, а образ самой Бритты исчез без следа. Я вспомнила о ней, только когда Сюзанне исполнилось столько же лет, сколько было мне, когда у нас жила Бритта, но не стала ее разыскивать. Я чувствовала, что встреча с ней разрушит тот образ, что остался в моей памяти, а я хотела сохранить его навсегда.

Я принесла букет свежих роз и поставила на комод. Их аромат напомнил о комплиментах, которые делал мне Джон. Он всегда сравнивал меня с розой. После его визита в Стокгольм я написала ему много писем. Я боялась, что наши отношения изменятся, и испытала невероятное облегчение, когда наконец получила от него ответ. Я даже расплакалась от волнения. После его отъезда страх поселился у меня внутри, и я просыпалась среди ночи от ужасных болей в животе. Я послала Джону несколько фотографий, сделанных летом, особенно мне нравилась та, которую он снял моим фотоаппаратом. На ней я стояла среди роз и смеялась. У меня были распущены волосы, я стояла босиком, в одной ночной сорочке.

«Я был прав, когда сравнил тебя с английскими розами. Ты не только потрясающе красива, ты такая нежная, что это сводит меня с ума. Мне трудно сосредоточиться, когда я думаю о тебе, но я поставил твое фото на рабочий стол, и теперь мне кажется, что ты все время смотришь на меня, — писал он в письме и добавлял: — Ты знаешь, как сильно я жду нашей новой встречи».

Он рассказывал о своей службе, о том, что изучает устройство подводных лодок, что у них очень тяжелые учения: приходится бесконечно маршировать на плацу без воды и еды. Джон писал, что выдерживает эти учения только благодаря тому, что серьезно занимался плаванием, и что закаляется, не надевая перчатки и теплую куртку. Он описывал курсы по оказанию первой помощи и по изучению разных видов оружия. Им приходилось учиться зашивать раны и ампутировать конечности прямо на поле боя.

«Странная у меня профессия, да? » — писал он, а я отвечала, что моя неприязнь к армейской службе только усиливается после его рассказов. Мы часто спорили в письмах, конечно, не всерьез, но по серьезным поводам. Видимо, он все-таки придавал проблеме насилия гораздо больше значения, чем мне тогда казалось.

Мне приходилось отсылать письма каждый раз на новый корабль или подлодку, и я спрашивала, не одиноко ли ему все время быть в пути и никогда не достигать цели. Джон отвечал, что да, одиноко, и что иногда он завидует тем, кто работает на суше, но что ему никогда не было одиноко так, как когда его корабль отплывал из гавани Стокгольма после нашего с ним знакомства.

«Я встретил поразительно красивую девушку, которая очаровала меня с первой минуты нашего знакомства. Она показывала мне город, но я видел только ее. И когда я уезжал, то чувствовал, что она затронула во мне что-то, о чем я раньше и не подозревал. И эта девушка написала мне письмо, а потом приехала ко мне. Я был так счастлив в те недели… Мне кажется, различие наших взглядов на многие вещи делает общение еще интереснее, хотя то, что она постоянно критикует мою профессию, вселяет в меня неуверенность. Потом мы встретились снова, и я много думал о ней, и понял, что не знаю, чем все это может закончиться. Я знаю только одно — я хочу быть с ней вместе. Это похоже на сказку. Истории нашей любви хватило бы на книгу или фильм, но тогда мне необходимо придумать концовку».

Я стала искать возможность изучать математику в Англии. Это оказалось довольно дорого, но можно было попытаться получить грант. Я написала об этом Джону, и он ответил, что будет счастлив, если у меня получится. Он уже рассказал об этом своей семье, и они обещали помочь раздобыть информацию. Он писал, что его мама обожает подсвечник, который я ей подарила, и часто ставит в него свечи, особенно по воскресеньям, когда, как она знает, Джон особенно по мне скучает. Мы обсуждали возможность увидеться на Рождество: я собиралась приехать в Англию, и Джон говорил, что этот праздник в его стране — нечто особенное. А потом он пригласил меня на бал.

Это был бал флота, одно из самых ярких событий в жизни Британской армии, и Джону удалось получить пригласительный билет. «Я хочу пойти туда только с тобой и ни с кем другим», — написал он, и у меня внутри все сжалось от переизбытка чувств. Я знала, что мне будет трудно собрать денег на эту поездку и еще сложнее отпроситься посреди учебного года. С мамой мы практически не разговаривали, так что не было и речи о том, чтобы попросить у нее денег на билет в Англию. Папа мог бы мне помочь, но ему самому приходилось туго: при разводе мама выжала из него все, что могла. К тому же, бал совпадал с экзаменом по математике, который был для меня очень важен, если я собиралась учиться за границей. С тяжелым сердцем я написала Джону, что не смогу приехать на бал, но с удовольствием приеду на Рождество, я надеялась, что бабушка и дедушка сделают мне подарок деньгами, если их попросить. Джон ответил, что все понимает и что рад будет увидеть меня зимой.

Это было в конце ноября. В начале декабря мне доставили цветы, и на открытке, вложенной в букет, Джон написал, что скучает по мне. Это были красные розы, не темно-красные, как те, что он принес тогда, но зато они стояли так долго, что дождались следующей весточки от Джона: он писал, что нам придется отменить встречу на Рождество, потому что он получил приказ уйти в море. «Здесь говорят, такова жизнь солдата, и если у тебя плохо с чувством юмора, не стоило выбирать эту профессию», — писал он, добавляя, что сам не считает эту шутку удачной, но все равно ничего не может поделать. Он писал, что по-прежнему безумно хочет меня видеть. На следующий день я получила бандероль и письмо, в котором он желал мне счастливого Рождества.

«Передай своим родным, что я им завидую, потому что они могут быть с тобой в этот день, — писал он. — Они и не осознают, какое это счастье. Зажги свечу в этот день и подумай обо мне, а я буду думать о тебе».

Он редко упоминал о моей семье после своего визита к нам. Только один раз попросил поблагодарить маму от его имени за гостеприимство, но ни словом не обмолвился о поездке в ресторан в день ее рождения. В те редкие моменты, когда мы с мамой разговаривали, она спрашивала, общаюсь ли я с Джоном, и просила передать ему привет. В тот день, когда я получила от него розу, мама сообщила, что уезжает в командировку и будет отсутствовать недели две. Ее фирма решила расширяться, и маме предстояло ехать в Европу на переговоры. Она должна была посетить Германию, Францию, Великобританию и Италию и хотела успеть сделать это до Рождества, чтобы к весне уже заключить договора. Она сказала, что, вероятнее всего, на Рождество ее тоже не будет дома.

Известие о том, что я останусь одна, меня ничуть не расстроило, даже наоборот. Весь ноябрь у нас гостили мамины друзья, и дом выглядел как туристический кемпинг, где матрасы, одеяла и одежда лежали кучами и постоянно кто-то курил. Так что перспектива маминого отъезда меня только радовала. Зато известие о том, что мы не увидимся с Джоном, ухудшило мое и без того плохое самочувствие. Меня постоянно тошнило. Желудок, казалось, жил собственной жизнью. Еда внушала мне отвращение, даже самые любимые блюда. Впрочем, обычно я ела одна, так что это никого не беспокоило. Получив бандероль от Джона, я не смогла заставить себя дождаться Рождества: зажгла свечу, как он меня просил, подумала о нем и открыла коробочку, в которой оказался кулон: роза на тонкой золотой цепочке.

Я тут же надела кулон на шею и пообещала себе, что не сниму, пока мы снова не встретимся. Я чувствовала, что не смогу жить без Джона, без него жизнь не имела для меня никакого смысла.

Моя оборона была сломлена, белый флаг свешивался из окна, и солдаты опустились на колени. Оставалось только признать поражение.

Я послала Джону джазовую пластинку, фартук (в надежде, что ко мне вернется аппетит и мы что-нибудь вместе приготовим) и розовую рубашку, которая так шла бы к его темным волосам. Мама уехала, объявив, что мы с папой сами можем решать, где нам праздновать Рождество — дома, в Стокгольме, или у него в Гётеборге. С ее отъездом мне стало только легче, но я по-прежнему тосковала по Джону и с нетерпением ждала его реакции на мои подарки. Я засушила розу из букета, который он мне прислал, и положила ее в фотоальбом с летними снимками.

Но писем не приходило. Рождество приближалось с каждым днем, а от Джона ничего не было слышно.

Не понимаю, откуда я тогда черпала силы ждать. Сегодня я подняла бы трубку, набрала номер и потребовала объяснений. Но тогда международные переговоры стоили целое состояние. К тому же, я стеснялась звонить его родителям (по единственному номеру, который он мне дал), мне казалось, что таким звонком я выставлю себя на посмешище. Но чем дальше, тем больше я тревожилась, что с ним случилось что-то плохое. Этот неожиданный приказ и потом долгое молчание — все это мне очень не нравилось. За день до Рождества, так ничего и не получив от Джона, молчавшего уже три недели, я была уже на грани отчаяния. В этом состоянии меня нашел папа, приехавший из Гётеборга. Разумеется, у меня не было настроения ничего праздновать. Более того, во мне проснулась злость: никогда еще Джон не заставлял меня так долго ждать письма.

В рождественское утро я проснулась под звуки музыки, которую включил папа. Как обычно в последнее время, у меня болел живот, и я поспешила в ванную. Стоило мне уловить запах жареного мяса, как меня так сильно затошнило, что я едва успела добежать до унитаза. Я включила воду, чтобы не слышно было, как меня рвет. Тогда я впервые подумала, что со мной что-то не так, но отбросила эти мысли, решив вернуться к ним после Рождества. Я зашла в спальню, надела халат и вышла в гостиную. Папа ждал меня у горящего камина.

В комнате было уютно. Вместе с мамой исчезли матрасы и сумки, и какое-то подобие рождественского настроения витало в доме. Подарок Джона висел у меня на шее, холодя кожу.

— С Рождеством тебя, Ева, садись, — сказал папа. — Нет, сначала сходи в кухню, позавтракай. Конечно, так не слишком торжественно, но я решил, раз уж мы с тобой вдвоем, нет нужды накрывать стол в гостиной.

Не знаю, печалился ли он, что никто из родственников не смог приехать к нам, или, напротив, был этому рад. Мне было хорошо наедине с ним. Я пошла в кухню, приготовила себе чай (кофе вызывал у меня тошноту) и поджарила тост.

Когда я вернулась, папа пристально на меня посмотрел:

— Ты какая-то бледная. Устала или плохо себя чувствуешь?

— Устала, папа. И не голодна. Но я очень рада, что ты приехал.

— Я знаю, Ева. Тебе было нелегко. И я был далеко, но…

— Тебе тоже пришлось несладко.

Он замолчал. Мы смотрели на огонь, и я уже решила, что не дождусь продолжения разговора, когда он произнес:

— Ты права. Мы оба правы. Нам обоим досталось.

Я ничего не ответила. Мы молча наблюдали, как языки пламени лижут поленья и как угли живут своей жизнью. Я маленькими глоточками пила чай, тошнота прошла, и мы начали обсуждать всякие пустяки. Папа поинтересовался, как у меня дела в школе, я сообщила о своих планах учиться за границей. Он меня полностью поддержал, хотя сказал, что будет скучать. Я спросила его про работу, он ответил, что дела идут не слишком хорошо, а потом рассказал про одну из своих коллег: ее бросил муж, и от горя она чуть не потеряла рассудок. Потом она встретила другого мужчину, и все думали, что она с ним счастлива. Но накануне Рождества она бросила его так же жестоко, как когда-то оставил ее муж. Папа вздохнул.

— Забавно, но люди, пострадавшие от кого-то, часто поступают с другими не менее жестоко. Они ужасаются тому, как с ними обошлись, а потом делают то же самое. И всегда находят себе оправдание. Я сталкивался с таким не раз. Люди, которых бросили, бросают сами, люди, которым изменяли… — Он не закончил фразу, но я не ждала продолжения.

Я поперхнулась и закашлялась. Тревога за Джона камнем лежала на сердце. Я вспомнила о его бывшей девушке Анне. Нет, он молчит не поэтому. С какой стати ему совершать самоубийство? Он же так хотел меня видеть, я отвечала ему взаимностью. Может, с ним случилось несчастье? Знают ли родители Джона, как меня найти?

Зазвонил телефон. Долю секунды я надеялась, что это Джон решил поздравить меня с Рождеством и прогнать мои страхи. Я бросилась было к телефону, но папа меня опередил. По его тону я поняла, что звонит мама. Она только что приехала в Париж из Лондона, и, насколько я поняла по папиному хмыканью, у нее все было хорошо. Он пожелал ей счастливого Рождества от нас двоих (со мной она, видимо, говорить не захотела) и положил трубку.

— Это была мама, — сообщил он.

Меня не интересовало, что она сказала, но папа все равно сообщил, что она довольна результатами переговоров, ей понравился Лондон и она с удовольствием жила бы там. Сейчас она идет смотреть Париж с коллегами, а вечером будет отмечать Рождество в ночном клубе. Он покачал головой:

— Не понимаю, как ей удается делать карьеру, если в личной жизни у нее полный хаос. Ты когда-нибудь видела, что творится на ее рабочем столе? Она ни разу в жизни не повесила платье на вешалку. И тем не менее всегда выглядит превосходно. К тому же, по всей видимости, она отличный работник.

— Кто говорит, что она отличный работник? Может, другие за нее все выполняют, как это делали мы дома? — поинтересовалось мое темное «я».

— Нет, из этого ничего бы не вышло, — возразил папа. — Просто, видимо, у нее хватает сил только на работу и на свою внешность, а на остальное…

Он не стал продолжать. Я тоже. Просто встала и пошла налить себе еще чая, прекрасно зная, что тем самым оттягиваю неизбежное, а именно, звонок родителям Джона в Ридинг. «Подожду еще неделю, — сказала я себе. — Позвоню на Новый год. С утра. Если до тех пор ничего не узнаю». И мне вдруг стало страшно. Я висела над пропастью на тонком канате, который грызла крыса, и у меня не было выбора между львом и крокодилом. Мне предстояло упасть и быть разорванной на куски.

29 июля, час ночи

Какой вкус у ужаса? Чем пахнет страх? Каково это — падать в бездонную пропасть? Куда деваются непролитые слезы: превращаются внутри нас в лед? Куда исчезают невысказанные мысли? Где хранятся неосуществленные желания? Может ли быть лишним один вдох?

Я много думала об этом все эти годы, но так как у меня не было потребности записать свои мысли, они остались невысказанными. А теперь бьют меня в лицо, как волны осеннего шторма. Теперь, когда я могу записать их на бумагу, у меня даже есть ответ на один из этих вопросов. Чувства не исчезают. Их запирают в бутылку и затыкают пробкой, но там, внутри, они продолжают жить. Достаточно просто достать старое чувство и описать его в дневнике, или в своих, как их называет Анна-Клара, мемуарах, и чувство это будет свежим, как новорожденный младенец. Свен был прав. Опасно трясти бутылку с прошлым: плохое и хорошее могут перемешаться.

Раскупоривание бутылки я отмечаю старым темно-красным вином из Бордо, которое приятно щекочет язык. Свен расстроится, что я выпила его одна, мы так долго хранили эту бутылку. Но он меня поймет. И простит. Он спит. А я — нет. Час ночи, и темнота вокруг уже не такая густая, как пару недель назад. Но меня это не удивляет, мне просто грустно.

Не знаю, как я пережила то Рождество. У меня был лед внутри и иней под кожей, что трудно было даже говорить. Папа спрашивал, что со мной, но я просила его оставить меня в покое. Наконец, я с огромным облегчением узнала, что ему пора возвращаться в Гётеборг. Мне было стыдно за эту радость, но я ничего не могла с собой поделать. До Нового года оставался один день. Я заверила папу, что со мной будет все в порядке и что меня пригласили на несколько вечеринок, к тому же скоро приедет мама (это была ложь). Я благодарила небо за то, что осталась дома одна и могла позвонить Джону. Я решила сделать это утром. Собравшись с силами, я набрала номер. Я хорошо помню, как сжимала черную трубку телефона, как меня колотила дрожь и с каким трудом заговорила, когда мне ответили. Это была мать Джона.

— Добрый день, миссис Лонгли. Как дела? Поздравляю вас с Рождеством, точнее, с прошедшим Рождеством. Надеюсь, вы хорошо его отметили. И с Новым годом тоже. — Я осторожно пробиралась через минное поле английских фраз, мой голос дрожал.

Мама Джона не могла этого не заметить. Но сделала вид, что не заметила. Она сказала, что рада меня слышать, спросила, как дела у меня с учебой и дома. Мы беседовали достаточно долго, чтобы я успела набраться храбрости и спросить, что с Джоном.

Я ожидала чего угодно. Несчастья. Командировки. Опасного задания. Но только не этого.

— Джон вообще-то дома. Он спит. Но я его сейчас разбужу.

Я уловила резкость в ее тоне, тоне разгневанной матери, которой стыдно за поведение сына. И поняла: что-то не так.

Голос Джона звучал как обычно. Это был его голос — глубокий, бархатный, с красивой интонацией:

— Привет, Ева. Как дела?

— Хорошо, спасибо. Я много училась, а так все в порядке. А у тебя?

— У меня тоже все хорошо. Ева, я должен тебе кое-что сказать. Я помолвлен и собираюсь жениться.

— Помолвлен и собираешься жениться? — Только повторив эту фразу, я смогла осознать ее смысл.

— Да, мне очень жаль. Я должен был сказать тебе раньше.

— И почему не сказал?

— Все произошло так быстро, что я не успел принять решение, как лучше поступить.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒