Послесловие 18 страница

Интуиция подсказывала мне, что так оно и было. Что она хотела его соблазнить и испортить таким образом наши отношения. Она обожала все портить. Но я никогда не узнаю правду. Я могу сесть рядом с розовыми кустами и вслушиваться в ветер, но я никогда не узнаю всей правды. Я могла бы спросить Джона, но не уверена, что хочу все узнать. Они оба предали меня, неважно, кто и в какой степени.

Несколько дней я не расставалась с письмом Джона, как когда-то он сам — с прощальной запиской своей девушки. Я ничего не могла с собой поделать: все его слова теперь казались мне пропитанными ложью и предательством. Как я могу ему поверить? Разве ему можно доверять? Что, если он поверил маме и предал меня? А если их разговора на самом деле не было, это означает только одно — я серьезно в нем ошиблась. «Ошибка» — это слово преследовало меня с того самого момента, как Джон сказал, что бросает меня. Как я могла так ошибиться! Как могла довериться ему! Джон говорил, что я «чудесная девушка», но он не обещал жениться на мне. И все же хранил мои письма. Собираясь жениться на другой, он сохранил мои письма.

Наверное, именно этот факт повлиял на мое решение. Я решила ответить ему. Не сообщая о Сюзанне. Как всегда, Джон оставил адреса портов, которые его судно посетит в ближайшее время, и вскоре я сочинила письмо. Я написала, что утратила веру в людей и доверие к ним. Я написала, что он поступил отвратительно, как настоящий трус, потому что была уверена, что именно это слово причинит ему самую сильную боль. Я не упомянула о маме — не смогла. Да и, наверное, не хотела. Но я напомнила ему о словах Шекспира, которые цитировала когда-то: что судьба распоряжается человеком, как бы он ни пытался это изменить. Я помнила, что он ответил мне тогда. Джон писал, что намерен сам управлять своей жизнью. Теперь он убедился, что это невозможно.

Ответа долго не было. Я запретила себе каждый день заглядывать в почтовый ящик. В какой-то мере мне было достаточно того, что я высказала ему все словами, которые, как мне казалось, мы никогда не произнесли бы вслух. Может, он понял, что я не жду ответа, потому что ответил сразу, как только получил мое письмо. Он писал, что испытал огромное облегчение, ведь и не надеялся на ответ. Что я была права, цитируя Шекспира, и теперь он вынужден признать, что боги сильнее нас. Джон писал, что действительно проявил себя трусом по отношению ко мне, своей семье и друзьям, но, что хуже всего, по отношению к самому себе.

«Мне кажется, я испугался последствий. Я ничего не говорил тебе, потому что в глубине души понимал, что совершаю ошибку и мы с Лаурой не будем счастливы вместе. Должен признаться, из-за страха одиночества я часто совершаю импульсивные поступки, но надеюсь, что сумею измениться и стать другим человеком. Лаура хотела привязать меня к себе. Так же, как Анна. Она требовала, чтобы я все время был с ней, и из-за этого я обижал моих друзей. Она хотела, чтобы я бросил флот, и я уже готов был пойти на это, меня остановило только то, что я не представлял, чем смогу заняться на суше».

Дальше он писал, что хотел бы, чтобы все, кому он причинил боль, простили его, и чтобы мы снова встретились. Джон спрашивал, соглашусь ли я с ним поговорить. Может, на берегу в Фриллесосе? Он спрашивал, не смутят ли меня его слезы, потому что все последние месяцы он плачет, когда остается один.

Сегодня, когда за моими плечами опыт стольких лет жизни, мне нетрудно представить, в каком депрессивном состоянии он тогда находился. Сейчас я понимаю, что тогда он висел над пропастью, преследуемый не крысой или крокодилом, а воспоминаниями о девушке, которая из-за него покончила с собой. Я вдруг вспомнила слова, которые его друг Стивен сказал мне тогда в пабе. Что Джон больше всего на свете боится одиночества и что ему нужна любовь. А я в ответ рассмеялась и спросила, что такое любовь. Сейчас я способна понять, что он сделал выбор в пользу той любви, которая была ближе и надежней. Сегодня я вижу, что, как это ни странно, он не был уверен в моей любви к нему.

Письма от Джона, которые я не читала столько лет, говорят мне сейчас именно об этом. Может быть, его признания в любви и сравнения с розами были на самом деле попыткой добиться от меня слов о том, что я люблю его и никого другого. Бессмысленно теперь рассуждать на эти темы. Он мог просто влюбиться в другую. Уши Бустера сумели бы его понять.

Я снова ответила ему, после долгих колебаний. Я написала о том, что переехала и нашла работу, но ни словом не упомянула ни о Свене, ни о Сюзанне. Что-то останавливало меня. Я не знала, когда снова смогу довериться другому человеку. Ответ пришел незамедлительно. Джон рассказал о своей жизни, о том, что хранит все свои пожитки в машине и живет у друзей, когда оказывается на суше. Он спрашивал, что стало с моими планами учиться в Англии, и я ответила, что временно отложила их.

В бюро я столь пылко рассказывала клиентам о турах в Великобританию, что однажды Давид Якоби спросил, почему я так влюблена в эту страну и не пытаюсь ли таким образом выпросить командировку туда. Я обдумывала его слова весь день. Впервые мне пришла в голову мысль встретиться с Джоном. Но что-то меня останавливало. Он предал меня, но я уже начала представлять себе, как мы встретимся и чем это может кончиться. Но Джон меня опередил. В письме, пришедшем через пару дней, он сообщил, что его подлодка направляется к берегам Норвегии.

Это было странное письмо, написанное словно во время войны. Он писал, что сейчас три часа ночи и что он ощущает себя ужасно грязным, потому что не мылся и не брился как следует вот уже три недели. Он писал, что у них особое задание, не вдаваясь в детали, и рассказывал, что запас яиц, сыра и масла закончился уже неделю назад, и остались только протухшее мясо и заплесневелый хлеб. Но несмотря на все это, он чувствует себя счастливым. Почему — он не может объяснить, но он как будто примирился с самим собой.

«В последний раз мне было так хорошо, когда я ехал на " Минерву" ранним утром, проведя ночь с тобой в Стокгольме. Помнишь " Минерву" — корабль, на котором я приходил в Стокгольм? В том домике, где мы с тобой ночевали, ты сидела и смотрела новости по телевизору. А я смотрел на тебя и думал, что даже если мы никогда больше не увидимся, я всегда буду с радостью вспоминать эту минуту», — писал он и добавлял, что долгие рейсы в море дают ему время подумать. Все произошло так быстро. Он утратил контроль над своей жизнью и своими чувствами и, не в силах сопротивляться, отдался течению, не замечая, что этот путь — тупиковый.

«Никогда не знаешь, как поведешь себя в критической ситуации. В какой-то момент я тоже утратил веру. Но сейчас я знаю, что жизнь — она как море: иногда спокойная и тихая, иногда бурная и опасная». В конце он писал, что подлодка направляется в Норвегию, и спрашивал, не смогу ли я приехать повидаться с ним. Его интересовало, выгляжу ли я так же, как раньше, или тот бутон, красотой которого он когда-то любовался, теперь превратился в пышный цветок.

«I wonder if you still look the same, or has the flower whose delicate beauty I once sat and watched now bloomed into perfection? »

Эти слова преследовали меня всю жизнь. Они причинили мне страшную боль в тот момент, когда я меньше всего этого ожидала.

«Я так хотел бы это узнать! Милая, не переставай писать мне».

Мое темное «я» ответило ему ни к чему не обязывающим письмом и отправило его, когда, как я знала, его уже не было в Норвегии. Я не готова была что-то менять в своей жизни ради Джона, и еще меньше готова была рассказать ему о Сюзанне. Ледяной сгусток у меня внутри, может, и подтаял по краям, но никуда не делся. Мне нужно было время. Время, которого мне не дали. Потому что больше писем от Джона не приходило. Я тоже ему не писала. По сей день не знаю, что с ним сталось. И теперь, когда пишу эти строки, я чувствую, что больше не могу. Я должна отложить ручку, потому что моя рука дрожит так сильно, что невозможно писать.

8 августа, восемь вечера

Скоро именины Анны-Клары. Я всегда дарю ей подарки на день ангела. Так было и в этом году. Я послала ей украшение и открытку, в которой написала, что дневник был для меня самым прекрасным подарком в жизни.

Ирен Сёренсон сбежала из дома престарелых. Полиция и добровольцы искали ее с собаками повсюду, но так и не нашли. Она исчезла бесследно, и все во Фриллесосе гадают, куда она могла подеваться.

По словам Гудрун, перед тем, как исчезнуть, Ирен лежала на кровати, уставившись в потолок, и бормотала, что утопится в ближайшем озере. Вечером она позвала кого-то и попросила усадить ее в инвалидное кресло и подкатить к окну. Любезный алжирец, который поил ее латте, согласился ей помочь. Он подкатил ее кресло к застекленной двери (ее комната была на первом этаже), и приоткрыл дверь, чтобы проветрить. Потом поинтересовался, не хочет ли она выпить с ним кофе. Ирен кивнула, и он вышел, чтобы приготовить латте. Когда он вернулся, ее уже не было.

Мысль о том, что Ирен могла уйти сама, кажется мне невероятной. Наполовину парализованная, она не могла даже управлять своим креслом. Но служащие дома престарелых отмечали, что когда они пытались заставить ее делать гимнастику, она сопротивлялась с невероятной силой.

— У нее была железная воля, — вздыхала Гудрун, рассказывая мне новости. Я испекла ореховый торт — наверное, впервые за десять лет, и Гудрун с удовольствием его поглощала.

Алжирец, кстати, тоже исчез. Гудрун заявила, что слышала его разговор с Ирен — та предложила ему выпить чашечку латте, прежде чем он поможет ей броситься в озеро, — но никому об этом не рассказала.

— Полицейские допросили алжирца и не стали его задерживать. Значит, он вне подозрений. Но это было до того, как он исчез, а теперь мы не знаем, что и думать. Мы звонили ему домой, говорили с его друзьями, но он словно сквозь землю провалился…

Киты просыпаются к новой жизни, уходя под воду. Симон. Может, это он пришел за ней. Или Ирен сама утопилась в озере. Это останется загадкой. Но Ирен не может прочитать мои мысли. Существуют истины, которые сбрасывают в воду, привязав камень на шею, чтобы их горестные останки никогда не всплыли на поверхность.

Побег из дома престарелых, конечно, подарок для журналистов, особенно в августе, когда ничего не происходит. Они посвятили «сенсационному материалу» сотни газетных полос и, пользуясь случаем, написали пару-тройку другую критических статей об уходе за престарелыми в нашей стране. Взяли интервью и у дочери Ирен. Она заявила, что требует скорейшего раскрытия дела об исчезновении ее матери и что полицейские должны с помощью водолазов обследовать дно озера Хелшён, в котором Ирен могла утопиться. При этом она очень едко отозвалась об уходе, который получала ее мать после инфаркта, называя его пародией на милосердие.

Мне кажется, ей нравилось красоваться перед камерами. И я могу ее понять: гораздо интереснее выступать по телевизору и обвинять других, чем самой убирать за старухой. Мне забавно было слышать, как она говорила, что родственники денно и нощно ухаживают за стариками, ведь я знаю не понаслышке, что сама она и пальцем не пошевелила ради матери. Но в ее упреках есть резон, и хорошо, что она это говорит. Это ведь она — дочь Ирен, и это она вправе возмущаться тем, как обращались с ее матерью, а не я.

8 августа, три ночи

Я на скалах в Нурдстен. На этот раз я взобралась очень высоко и сижу теперь на самой вершине и смотрю на море. Такая красота стоит, чтобы за нее пострадать, поэтому я стараюсь не думать о своей бедной спине, протестовавшей против этого подъема. На южной стороне острова — удобные для сидения камни, зато на северной — острые скалы, обрывающиеся отвесно в море. Только посвященные знают, что с них открывается чудесный вид.

Сегодня я на острове одна. Я вижу Кидхольмен, Братте, Алме, почти весь архипелаг и даже сушу — Фриллесос, его тихую, обыденную жизнь. Передо мной Нидингарна и другие мелкие островки, но они не мешают вглядываться вдаль, даря ощущение, что передо мной — бесконечность. Море сегодня тихое, луна полная и яркая, она словно соперничает с солнцем, заливая все вокруг ровным серебристым светом.

Я все-таки добралась сюда. Я села в лодку, и мотор завелся с первой попытки. Я поехала к островам, сделала то, что должна была сделать, и бросила якорь на Нурдстен. Я выпрыгнула из лодки с легкостью, как когда-то. Чуть не поскользнулась на мокрых камнях, но все-таки взобралась наверх. Повернув голову, я вижу, что лодка лежит на том же месте, где я оставляла ее двадцать лет назад. Странное ощущение.

Я сижу, поджав колени к груди, пью кофе из термоса и закусываю бутербродами с сыром. Я сделала их из свежего хлеба, хотя сегодня похороны. Мама была бы довольна. Ей всегда нужно было только самое лучшее. Бутерброды чудесно пахнут, и я уже в который раз благодарю небо за то, что старость не лишила меня обоняния. Все проходит, но запахи остаются. К аромату свежего хлеба примешивается запах соли, моря, водорослей, травы, пробивающейся между скалами, крепкого кофе. И среди этих ароматов я улавливаю запахи из моих воспоминаний. Запах передника Бритты, когда я утыкаюсь ей в колени, запах кожи Сюзанны, когда она была младенцем, аромат волос Джона, то, как пахла шерсть Бустера перед тем, как он исчез в мешке. Мамины духи, аромат которых оставался в прихожей после того, как она уходила из дома, захлопывая дверь, чтобы отправиться на вечеринку или «чтобы никогда больше не возвращаться». Теперь она никогда больше не вернется. Теперь все кончено.

Вчера, когда я вернулась домой из нашего сарая для рыбацкого снаряжения, который мы снимаем в Торстенвике, случилось то, что должно было случиться. Среди моих роз стоял Орн и измерял что-то, и его резиновые сапоги уже успели примять мои любимые «Реасе». Я посмотрела на Свена, который стыдливо отвел взгляд.

— Я не хотел тебя расстраивать, Ева, и позвал Орна, чтобы мы могли вместе все обсудить. Зима предстоит суровая, и нам придется заменить трубы. Послушай сама, что скажет Орн. Уверяю тебя, он прав.

Я ничего не ответила, только пошла прямо к Орну, который шагнул мне навстречу, не обращая внимания на розы под ногами. Желтые, розовые и кремово-белые бутоны смешались с грязью, и у меня защемило сердце. Я с трудом заставила себя вежливо поздороваться с Орном, который пожал мне руку, предварительно вытерев ее о брюки. Его водянистые глаза и красный нос с синими прожилками свидетельствовали о том, что он по-прежнему пьет запоем. Волосы у него были грязные и всклокоченные.

— Ты пришел поговорить о трубах?

— А о чем же еще? — удивленно уставился на меня Орн. — Конечно, о трубах. Если не хотите остаться зимой без воды, самое время их заменить. Вообще-то это давно надо было сделать, но раз уж вы сейчас решили… Придется покопать, но…

— Насколько глубоко?

Орн отвернулся и подошел к розам. Я встала рядом.

— Свен сказал, что ты переживаешь из-за роз, Ева. Нам придется выкопать канаву два метра глубиной. Неширокую. А трубы пройдут приблизительно вот здесь.

Орн показал, что канава пройдет прямо среди кустов роз и потом дальше в сад. Он пообещал копать осторожно, заявил, что знает, как выглядят у роз корни, и заверил, что будет обращаться с моими кустами, как с любимой женой. При этом он захохотал и посмотрел на меня, чтобы проверить, как я отреагирую на шутку. Но я развернулась и молча ушла в дом. Свену пришлось играть роль хозяйки и предлагать Орну кофе. Пока они пили его в саду, я тоже налила себе чашку и присела за стол. Но не для того, чтобы писать, а чтобы подумать.

Что бродило у меня в голове, когда я сидела там за столом? Я взяла дневник, погладила его и поняла, что в нем осталось всего несколько чистых страниц. Это было не что иное, как жизнь, переплетающаяся с жизнью, мысль, переплетающаяся с мыслью, неизбежность, обвивающаяся вокруг тела, словно змея. Дневник с розами на обложке. Как Анна-Клара узнала?.. Конечно, она не могла знать, но видела, с какой любовью я ухаживаю за розами, и поняла, где мое самое больное место. Теперь моя очередь. Я должна спросить себя, что мне делать. Что мне предназначено судьбой, и что я могу сделать, чтобы это осуществилось.

Ночью я почти не спала — разговаривала с ушами Бустера. Убедившись, что Свен заснул глубоким сном, подкрепленным двумя таблетками снотворного, которые я разболтала в его бокале за ужином, я встала и вышла в гостиную. Там уже была приготовлена одежда. Луна ярко светила, и я чувствовала, что она со мной заодно. Я достала из гаража лопату и пошла к маминой могиле, как когда-то. Каждое движение лопаты сопровождалось воспоминанием из детства, которые я пыталась успокоить, шикая на них, как старую собаку. Я, которая никогда не умела успокаивать собак.

Руками в перчатках я начала раздвигать розы. Они сопротивлялись, выставив шипы. Сильные гибкие ветви пытались дотянуться до меня, но я была непреклонна. Наконец, я воткнула лопату в землю и начала копать под аккомпанемент своих мыслей. Слова из прошлого, смех звучали у меня в голове. Моя дочь со странностями. Глубокий копок. Ты никчемное существо. Сломанный корень. Я научилась любить себя, тебе тоже придется это сделать. Горсть камней. Я никогда больше не вернусь. Дождевой червяк. Тогда мы едем в ресторан! Еще земля. Нет смысла разговаривать с Евой. Она вообще ничего не знает о жизни. Еще камни. Ты пугливый мышонок. Корни. Любила, любила… А теперь споет Ева! Что-то твердое. Но ты ведь всегда меня презирала, не так ли? Я все копала и копала. Ты трусиха, ты боишься жизни! Я вся вспотела, но копала все глубже. Ловила ртом воздух. Чувствовала боль в груди и в животе. Постепенно я вообще перестала понимать, что делаю.

Наконец заметив то, что когда-то было красным мешком для одежды, я выпрямилась, чтобы перевести дыхание. Передо мной была могила, и следовало быть осторожной, чтобы ничто не проснулось к жизни и не начало кровоточить. Я копала и копала, доставая то, что когда-то было красной тряпкой, вместе с тем, что когда-то было красивой женщиной. Я действовала осторожно, словно раскапывала сокровище. Все выкопанное я складывала на старое покрывало. Красота мимолетна, тлен вечен. Но розы выжили. Я видела кости, лоскутки ткани, когда-то прикрывавшие ноги, которые так любили танцевать, останки, которые когда-то брали от жизни все. Теперь они лежали на старом покрывале. Я завязала его узлом и понесла на руках, как ребенка. Подошла к машине, открыла багажник, снова закрыла. Вернулась к могиле и засыпала ее землей. Все это заняло несколько часов, а на то, чтобы восстановить мою коллекцию роз, потребуются годы. Ну и что. Дайте розам любовь, и вы получите ее обратно. Я прихватила стул, который намеревалась использовать в качестве грузила, засунула его в автомобиль, села за руль и поехала.

В гавани было по-августовски темно и печально, но воздух чист и свеж. Сторож, судя по всему, пил чай у себя в будке. Я без помех перенесла груз в лодку и спустилась в нее. В какой-то момент мне показалось, что кто-то стоит у меня за спиной, но это была всего лишь моя тень: я испугалась самой себя. Мотор завелся с первой попытки: сегодня судьба была ко мне благосклонна. Полная луна ласкала холодными лучами поверхность воды. Мне вдруг пришло в голову, что я никогда не была достаточно сильна, чтобы управлять своей судьбой. Столько всего случилось без моего участия. С этими мыслями я направила лодку по лунной дорожке к горизонту, чувствуя, как меня словно магнитом притягивает к цели.

Отплыв достаточно далеко, я выключила мотор. Умей я определять координаты по звездам, как Джон, могла бы найти место, куда когда-то выкинула мамину сумку с одеждой. Теперь же я доверилась интуиции, и она привела меня в то самое место. Подальше от берега, чтобы не побеспокоить купающуюся молодежь. Это кладбище кажется мне самым прекрасным в мире. Я дарю его тебе, мама. Теперь я знаю: ты была права. Любить. Любовь. Не обязательно употреблять именно эти слова. И тот, кто любит, не обязательно теряет. Теряет тот, кто не умеет любить.

Какое-то время я просто лежала на дне лодки, слушая, как волны бьются о борт, чувствовала, как луна ласкает меня своими лучами, смотрела на узел, на стул и на свои руки, кроваво-красные в лунном свете. И вздрогнула. Я думала о взаимосвязи всего в мире. О своей жизни. О том, что все скоро закончится. Постыдное чувство. Вспоминала уши Бустера и всё, что им пришлось выслушать. Вспоминала Пикового Короля у своего изголовья. Он всегда был рядом, хотя я этого и не осознавала. Я думала о том, чем закончилось наше противостояние с мамой. Что моя жизнь началась и кончилась в ту минуту, когда я ее убила. То, что я сделала тогда, было вызвано желанием отомстить, но то, что я делаю сейчас, продиктовано любовью. Я дарю тебе подарок, мама. И тут я увидела ее перед собой. Длинные светлые волосы. Огромные глаза. Яркая красивая одежда. Губы, радостно смеющиеся губы. Эхо далеких слов. Твоя мама особенная.

Последнее письмо Джона. Ощущение, что оно написано во время войны, хотя он писал, что примирился с самим собой. То же самое чувствовала сейчас и я — в лодке, со всех сторон окруженная водой. Я тоже могла примириться сама с собой. Джон как-то написал, что нас с ним навсегда соединило море. Я ответила, что надеюсь, скоро он пересечет Атлантику, чтобы встретиться со мной. Джон написал, что для этого ему достаточно будет пересечь Балтику, но даже Атлантика не помешала бы ему снова меня увидеть. Он был прав. Сейчас, в море, я чувствовала, что на самом деле мы с ним навсегда остались вместе. Потому что самые сильные чувства не умирают, они просто перерождаются в новое состояние.

Я больше не получала от него писем. И не писала ему. Его последнее письмо дышало поражением и смертью, и когда писем больше не последовало, я решила: так этому и быть. Для меня он был мертв. Но сейчас, собираясь подарить морю маму, я вдруг поняла, что у меня есть выбор. Я могу все выяснить. Наверное, я должна это выяснить. Тогда я не смогла его простить. Может, теперь пришло время прощать?

По пути к Нурдстен я видела тюленей у острова Алме. Тюлениха рожает только одного детеныша, полностью белого, и он остается таким в течение трех недель после рождения, а потом его мех темнеет. Но не все детеныши рождаются белыми, и кто знает, когда пушок невинности сменяется проседью опыта? Я родила белого детеныша, и у него тоже есть право знать. Как и у меня, когда я сама еще была белой.

Я никогда не лгала Сюзанне. Свен был для нее только Свеном. Но когда она спрашивала меня о своем отце, я называла только имя, месяц и год. Почти столько же информации, сколько мама сообщила мне перед смертью о моем папе. Я рассказала Сюзанне, что мы с ее отцом познакомились в Стокгольме и что он служил на корабле под названием «Минерва». Потом с ним случилось несчастье. Его смыло волной за борт. Как моего папу. Но поскольку она была маленькой, я рассказывала это как сказку. Говорила, что его проглотил кит, как Иону, а потом наверняка выплюнул на каком-нибудь необитаемом острове. Я рассказывала, что иногда китам нужно уйти под воду, чтобы возродиться к новой жизни. Так я говорила Сюзанне, пока она, повзрослев, не поняла, что, утонув, невозможно вернуться.

Я не считала это обманом. Убедила себя, что так оно и было. Я говорила правду, просто эта правда имела мало общего с реальностью. И мне так часто приходилось рассказывать о нашем знакомстве в Стокгольме, что эта история затуманилась в моем сознании. А потом вопросы прекратились. Может, Сюзанна поступила, как и я в свое время. Искала человека по имени, месяцу и году рождения и не смогла найти. И, как и я, смирилась. Но здесь, в море, я поняла, что обманывала дочь. Что обман не смешивается с любовью, как бы не трясли бутылку: любовь всегда будет сверху, а обман снизу. Здесь, в море, я поняла, что обязана рассказать Сюзанне правду, чтобы не быть такой, как мама. Нельзя допустить, чтобы мою дочь преследовал ее собственный Пиковый Король. Я хочу, чтобы она сохранила свой белый мех на всю жизнь.

Пиковый Король. Я посмотрела на воду. Кто он был? Тень? Идея? Я встала и подошла к узлу на дне лодки. Положила его на стул, крепко привязала шнуром, подняла и выбросила за борт. Волны с бульканьем поглотили свою жертву, и на воде в том месте, где мамино тело последовало за сумкой с ее вещами, остались только круги. Море заволновалось, но вскоре снова успокоилось. Симон. Джон. Мама. Подняв глаза, я увидела темную фигуру на вершине скалы и улыбнулась. Я знала, он не сможет пропустить это событие. Казалось, он чего-то ждет. Я помахала ему, развернула лодку, направила к острову, бросила якорь, вышла и взобралась на скалу. Теперь я сижу здесь. Остальное, как говорится, покрыто мраком.

Я только что достала фляжку и налила в стакан, который прихватила с собой, красного вина. Я подняла стакан навстречу луне и дала лунному свету смешаться с его содержимым. Потом салютовала моему темному спутнику и сделала глоток вина с легким привкусом какао.

То божество намерения наши довершает,

Хотя бы ум наметил и не так…

Боги определяют нашу судьбу, как бы мы ни старались это изменить. Таков мой вольный перевод этого философского изречения. Я снова подумала о покое. О прощении. Я отняла у Бустера жизнь, но сделала его своим лучшим другом. Я предала Калле, но он нашел другую девушку и добился успехов в математике, сделав то, о чем я сама мечтала когда-то. Я причинила боль Бьёрну, но надеялась, что таким образом помогла ему примириться с самим собой и со старением. Я поспособствовала тому, чтобы Карин Тулин выгнали из школы, но благодаря этому она нашла свое истинное призвание. Я убила свою маму, но таким образом пробудила ее к новой жизни, к новой экзистенции.

И внезапно все они закружились у меня перед глазами в безумном танце: такса Жокей, за ней Бустер — еще с ушами, дальше я различила Калле, Бьёрна, Карин Тулин, Свена, Сюзанну, Анну-Клару… Я видела Бритту с распущенными волосами, смеющуюся, лежа на снегу, а за ней — Джона. Он улыбался, не улыбаясь, но в глазах его светилась радость, он держал Бритту за руку и смотрел на меня. И тут я увидела маму.

Она танцевала в праздничном красном платье. Ее длинные ноги были босыми, и она откидывала назад свои роскошные волосы. И смеялась, пока ее смех не превратился в крик одинокой чайки, летящей над морем.

10 августа

Человек на другом конце трубки сделал усилие, чтобы на четком английском объяснить мне:

— Полагаю, он сейчас на пенсии. Если он служил во флоте, то получает пенсию, и тогда мы сможем разыскать его адрес. Предлагаю вам написать ему письмо. И послать его нам вместе с запиской, в которой вы изложите всю информацию, которая вам известна. Мы, в свою очередь, сделаем все возможное, чтобы доставить ваше письмо адресату. Пошлите конверт по адресу: ASPAA (С), Management Service Case Work, Centurion Building, Grange Road, Gosport, Hampshire P0139XA. Повторить? Как я уже сказал, мы сделаем все, что в наших силах.

Дневник дописан. Передо мной лежит пустой лист бумаги и останки жизни. Берясь за ручку, я чувствую себя так же неуверенно, как в тот день, когда впервые писала мужчине, с которым провела дождливый день в Стокгольме. Сердце бьется в груди, ладони потеют, хотя я еще не написала не строчки. Я не знаю, как написать, что сказать… Но слова сами берут дело в свои руки, как и тем летом. Рука сама собой выводит буквы: «Dear John ». И дальше:

«То божество намерения наши довершает, Хотя бы ум наметил и не так… Может, эта цитата говорит тебе о чем-то… о ком-то? »

Послесловие

Я проводила лето во Фриллесосе всю мою жизнь, и это место значит для меня слишком много, чтобы это можно было описать словами. Скалы в Нурдстен существуют на самом деле, как и другие места, описанные в книге, но сама она — плод фантазии. Я взяла на себя смелость придумать магазины, рестораны, людей, чтобы вывести их в романе. Например, описание домов престарелых не имеет ничего общего с реальностью, как и жалобы персонажей на шведскую систему ухода за пожилыми людьми.

Все герои романа вымышлены, и любое сходство с реально существующими людьми — чистая случайность.

Любовные игры китов нельзя увидеть на западном побережье Швеции. О них можно услышать в песне Кристофа Штелинга «Die Liebe der Wale im Eismeer» — «Любовь китов в Ледовитом океане».

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 15 16 17 181920 Следующая ⇒