Тони Джордан 5 страница

Каждую ночь я лежу на этих простынях, но лишь теперь ощущаю прохладу и натяжение каждой хлопковой нити. Я чувствую его затылком, шеей, каждым сантиметром позвоночника, копчиком, изгибом ягодиц, задней стороной бедер, подколенной впадиной и икрами. Пальцы ног покалывает, точно по коже пляшут электрические разряды. Как будто провод от розетки подсоединили к ножке кровати и теперь мое тело пронзают миллионы маленьких вспышек.

Первый электрический стул появился на свет благодаря изобретению Николы. Возможно, при пробном включении ощущения на стуле возникали именно такие. Сначала постепенно разливается по телу тепло. Потом, наверное, оно усиливается и становится похоже на муравьиные укусы; затем растет всё больше, и уже как будто жалят пчелы. И только потом, в самом конце, это похоже на удар током.

Первым, кого казнили на электрическом стуле, был Уильям Кеммлер, преступник, зарубивший топором свою любовницу. Никола не хотел участвовать в его казни. Они с Вестингаузом даже пытались оспорить это в суде. Электричество слишком непредсказуемо, говорили они. Первый электрический стул оснастил Эдисон, показав, что ток, открытый Николой – переменный, – смертелен, а открытый самим Эдисоном постоянный ток является безопасным.

Кеммлера привязали к стулу и подсоединили к его телу два электрода: один – к голове, другой – к позвоночнику. Включили аппарат. Показания приборов поползли вверх. Палач направил разряд прямиком через Кеммлера.

Хотела бы я знать, что чувствовали в тот момент Никола с Вестингаузом. Всё, ради чего они трудились, всё, во что верили, могло быть уничтожено в любой момент. Ни один человек в здравом уме не захотел бы иметь переменный ток у себя дома, в опасной близости от детей, жены. Товар, который они предлагали, оказался бы потенциально смертельным. Наверное, в тот момент они сидели дома у Вестингауза. Тот был из людей, которых успокаивают физические прикосновения. Должно быть, он стоял, положив руку Николе на плечо, и оба думали о своей мечте, о том, что ей пришел конец. Возможно, чернота, разлившаяся в сердце Николы в ту секунду, когда по телу Кеммлера прошел электрический ток, оказалась не столь невыносимой благодаря присутствию Вестингауза. Может, Николе тогда тоже показалось, что он не одинок.

Разряды на моей коже не от электрического стула и не из ножки кровати. Никола смотрит на меня, но он тут тоже ни при чем.

Как ни странно, я засыпаю. Просыпаюсь в 4. 07 утра, и в этом нет ничего странного. 4 часа утра – худшее время для пробуждения, это вам любой нормальный человек скажет. Слишком поздно, чтобы пить чай или ложиться спать. Слишком рано для подъема и конструктивных действий. По телику ничего нет, кроме речей напыщенных проповедников да рекламы средств от прыщей и видеокурсов, которые помогут изменить жизнь. Для меня, если отставить в сторону символику числа 12, вовсе не полночь дьявольский час. А 4 часа утра.

До этого момента я прекрасно спала. И в течение секунды после пробуждения в голове была только одна мысль: вот как живут нормальные люди. Им можно лечь спать, не почистив зубы, не проведя зубной нитью 10 раз между каждым зубом, не поменяв расположение 10 подушек, – и при этом они будут спать крепко и безмятежно. Я проснулась, но как будто еще сплю: меня обнимает красивый мужчина, который только что занимался со мной сексом, и я могу решать, когда и как мне ложиться спать. Я лежу, свернувшись калачиком, прижавшись к Шеймусу спиной. Но сон ушел, и в голове снова цифры.

Это не даты и не фазы лунного цикла. Не день, когда у меня должна наступить овуляция. Я принимаю таблетки. Уже 19 месяцев. Не то чтобы у меня была насыщенная сексуальная жизнь – просто мне невыносимо не знать точно, когда начнутся месячные. Они всегда начинались у меня примерно в одно и то же время – а ведь есть несчастные женщины, которые не в курсе, четырнадцатидневный у них цикл или двадцативосьмидневный или месячные вообще не придут. Я бы с ума сошла. Раньше мой цикл длился от 26 до 30 дней, но теперь – 28, как по часам.

Нет, меня не волнует перспектива забеременеть, быть оплодотворенной каким-нибудь из 50 000 000 сперматозоидов, содержащихся в среднем количестве извергаемой спермы – от 2 до 5 миллилитров. Ну 50 000 000 плюс-минус парочка сотен. В зависимости от того, сколько времени прошло с тех пор, когда он в последний раз занимался сексом. С кем-нибудь еще. До меня.

Цифры, возникающие у меня в голове после пробуждения, – это статистические данные. 40 000 000 людей в мире больны СПИДом. Более 3 000 000 умирают от СПИДа ежегодно. 60 процентов всех заболеваний, передающихся половым путем, можно подхватить во время вагинального полового акта.

О хламидиях я и вовсе молчу. А гонорея?

Я не одна из тех чокнутых, что то и дело боятся подхватить какую-нибудь заразу. Бактерии повсюду, в основном они безопасны и стимулируют иммунную систему. Люди, существующие в стерильной среде, заболевают раком. Это каждый дурак знает.

Но секс без презерватива на кухонном полу с едва знакомым мужчиной?!

Если бы я знала, что всё к тому идет, то по дороге домой задала бы ему пару вопросов. К примеру: «Ну что, давно делал переливание крови? » Или: «Ты, случайно, в последнее время не проходил полного медицинского обследования? » Или: «И давно ты занимался анальным сексом? »

Его рука становится тяжелой, а дыхание раздувает мне волосы. Какой-то он бледный. Мои ляжки слиплись.

Чем бы он ни болел, это наверняка у меня теперь тоже есть. И секс тут ни при чем.

Это всё из-за того, что я не почистила зубы ни щеткой, ни нитью, не выпила чаю. Не поставила тапочки перед кроватью, не расположила подушки в нужном порядке. В темноте вижу пижаму, та обвиняюще смотрит на меня со стула в углу спальни. Эти упущения, которые вроде бы на первый взгляд и пустяковые, на самом деле очень важны. Они имеют значение. Маленькие трещинки в подземном мире, тянущемся на много-много миль. Из-за них начинаются землетрясения и оползни, и я прекрасно представляю людей, которые пострадают от этих катастроф. Какие-нибудь старушки или дети-сироты, широко раскрывшие глаза перед объективом фотоаппарата и надеющиеся, что эти снимки расскажут о них миру и кто-то сильный придет и заберет их к себе домой. Лежа в кровати, я почти чувствую эти сотрясения – и знаю: эта рука, эта кровать, эта комната, дом планета – всё это висит на волоске. Вокруг меня нет ничего устойчивого – всё это потрескается и разлетится в щепки, а я провалюсь под землю и буду падать и падать, и вокруг не будет ни одной твердой поверхности, даже дна у той трещины, куда я провалюсь, не будет. И хуже всего – я знаю, что сама во всем виновата. Это из-за меня земля разверзлась. Из-за того, что я, идиотка, обо всем забыла.

Таков мир, в котором мы живем, – жестокий, бесконечно жестокий, и нестабильный. Катастрофы на каждом шагу, и никуда от них не скрыться. Твоя собака может умереть, или какой-нибудь тупой ребенок по неосторожности причинит бесконечное горе одним своим бестолковым поступком. Люди умирают, умирают дети, хоть они в этом и не виноваты. Когда я думаю о том, что случится с моим миром, мне хочется плакать, – и я плачу, только тихо, потому что не хочу, чтобы он проснулся и спросил, откуда слезы. Тело начинает дрожать от сдерживаемых рыданий, и дыхание становится неровным: воздух выходит рывками через нос, но кроме этого, почти ничего не слышно.

Всё ли в порядке с мамой? Я вдруг понимаю, что с ней что-то случилось: она умирает, вот прямо сейчас, лежит на полу в ванной, раскинув тощие руки и загребая пол, и выкрикивает мое имя, призывая меня прийти ей на помощь. Она уронила фен в ванну и потянулась за ним; кусок хлеба застрял в тостере, и она попыталась достать его ножом. Когда мне было 6 лет, у меня поднялась температура, и она осталась со мной, сидела на краю моей кровати и кормила меня ванильным мороженым с серебряной ложечки из набора, который доставала только для гостей. Я помню те ощущения, когда лежишь больная: воздух спертый, алюминиевые жалюзи задернуты в тщетной попытке укрыться от жары, которая всё равно проникает в каждую клеточку твоего тела. Я тогда стала легкой, как воздух, взлетела и почти смогла увидеть свое тело с наблюдательного пункта на потолке. Я слышала тихие мамины шаги – она занималась какими-то делами. Складывала белье, подметала. Делала яичницу. Звук бьющейся скорлупы вернул меня в постель. Мама подоткнула одеяло и поцеловала меня в лоб. Я помню тысячу проявлений ее любви, оставшихся без благодарности и без отплаты. А теперь из-за меня она умрет.

А может, это Джил? Может, ее смерть я предчувствую? Она моложе меня, поэтому, скорее всего, она упадет. Люди постоянно умирают, поскользнувшись и размозжив себе голову. Или автокатастрофа – наверное, это уже случилось два или три часа назад, но никто не подумал мне позвонить, потому что они всё еще пытаются вернуть ее к жизни, эти красивые врачи в белых халатах, кричащие: «Интубируем! » или «Срочно третью группу! » Наверняка всё произошло из-за этого придурка Гарри. Они пошли на очередной скучный прием, устраиваемый его компанией, он напился, и она села за руль. А Джил плохо водит машину: она слишком тушуется, слишком нервничает, да и машина у них размером с небольшую квартиру, что тоже не помогает. Скорее всего, шел дождь – я слышу, он и сейчас идет, – и в темноте она свернула на светофоре направо, а поворота там нет, и черный седан – глупо ездить на машине такого цвета в такую погоду – выехал на желтый и вмазался прямиком в водительское сиденье, на котором сидела она. Гарри, естественно, отделался легким испугом, с другим водителем тоже всё в порядке, а вот ее раздавило в лепешку. Я знаю, всё так и есть. Множественные переломы, лицо изувечено.

Теперь, когда Джил не стало, мне так многого будет не хватать. Игр, которые мы придумывали в детстве, – всего этого уже нет. Помню, мы играли в такую игру: выбирали себе будущего мужа и тренировались писать свое новое имя. Представляли свою будущую жизнь. Когда ей было десять, она непременно выбирала себе какого-нибудь рок-певца и всё о нем знала: второе имя, любимое блюдо – всё, что ни спроси. Она читала об этом в музыкальных журналах. А я ничего ни о ком не знала, разве что о книжных героях, поэтому моими мужьями в разное время побывали Саймон Темплар[7], Питер Уимзи[8] и Эллери Квин[9]. Я уверяла Джил, что это настоящие мальчики, которые в меня влюблены, и что они живут в соседнем квартале. А она, поскольку была младше, даже не думала сомневаться в моих словах. Тогда она лишь смотрела на меня, хлопая глазками, словно три лишних года наделили меня бесконечной мудростью. А что она от меня видела, кроме зла?

Все наши игры исчезнут вместе с ней. Ларри останется без матери, и на похоронах я попытаюсь взять ее за руку, но она отдернет ладонь, и по ее глазам я пойму – она знает, что это я во всем виновата. Я никогда не смогу заменить ей мать.

Я всё разрушила. Держала всё в руках и раздавила, и теперь уже ничего не исправить, ни-че-го…

Ничего ничего ничего ничего. Его рука стала очень тяжелой она не двигается а только давит. Он не шевелится и не дышит. Может он уже умер не знаю может инфаркт астма или какой-нибудь приступ. Аневризма взорвалась в голове лопнул маленький жизненно важный сосудик. Так он и будет лежать и синеть а я не смогу пошевелиться кому позвонить его мертвая кожа касается моей трется разлагается мертвечиной. Ни шевеления. Неподвижная грудь. Не могу заставить себя повернуться и посмотреть. Вдруг на меня уставятся мертвые глаза. Лежит рядом и разлагается.

– Тихо, ш-ш-ш… всё хорошо, всё хорошо…

От неожиданности подскакиваю на 5, может, даже на 5, 3 сантиметра.

– Всё хорошо, Грейс. Тебе приснился кошмар.

Его голос хриплый от сна и тревоги. Он дважды гладит меня по голове, по лицу.

Глубокий вдох. Что, если так? Что, если это и вправду был кошмар?

– Проснись, Грейс. Господи, да ты вся дрожишь. И дышишь тяжело, как будто стометровку пробежала. Всё хорошо.

Его голос звучит тише, слова убаюкивают. Теперь он уже не гладит меня, а обнимает. Слишком крепко для обычных объятий. Так крепко, как будто хочет дать мне понять, что он рядом. Что хочет всю меня обнять. Повторяет, что всё хорошо. У него очень твердый голос.

– Ну и жуть, наверное, тебе привиделась. Ты вся ледяная. Иди ко мне. Дай обниму.

Он и так уже меня обнимает. По сравнению с моей холодной кожей его тело обжигает. Пусть обнимает.

– Расскажи мне всё. Кошмары быстрее забываются, если их сразу рассказать. Мне ли не знать?! Мне в детстве снилось, что у меня под кроватью змеи и посреди ночи они вылезают и по мне ползают. Я орал на весь дом, будил родителей. Ну давай, Грейс. Что тебе приснилось?

Может, он прав? Всем снятся кошмары, даже Шеймусу. Может, это и был просто обычный кошмар, из тех, что снятся нормальным, среднестатистическим людям, а то, что я не спала, – это мне тоже приснилось. Интересно, сколько змей жило у него под кроватью? 2? Или 2000?

Хочу, чтобы всё прекратилось. Чтобы всё это кончилось.

Мне вдруг становится противно до тошноты от всего этого. От постоянного счета. От всех моих маленьких ритуалов и правил, распорядков и списков. От пережевывания пищи по 30 раз и чашки чаю каждый вечер перед сном. Хочу иметь работу, ходить в кино, завести семью, позвать гостей на ужин и приготовить что-нибудь еще, а не курицу с овощами. Хочу быть как все. Бегать так быстро, как только смогу, босиком по траве, как в детстве, чтобы волосы развевались за спиной. Хочу бегать и чувствовать, как растягиваются и сокращаются мышцы ног и свободно вздымается грудь.

Не хочу больше считать.

– Моя мама. И Джил. Они умерли, – отвечаю я.

– Кто это – Джил?

Он прищуривается, и в уголках его глаз появляются маленькие сосредоточенные морщинки – слишком много бывает на солнце. Он из тех, кто спокойно прогуливается по улице без солнцезащитного крема. Умеет водить машину. Может выйти из дома, не зная, куда держит путь, отправиться в путешествие, не имея определенного маршрута. Приходя в ресторан, он наверняка берет что хочет. Ему необязательно заказывать первое из расположенных в алфавитном порядке блюд, или первое на первой странице меню, или первое по какой-нибудь другой из сотен систем, которые я опробовала. Он знает, каково это – бежать что есть мочи.

– Моя младшая сестра.

Кошмар быстро забывается, и чем крепче он меня обнимает, тем быстрее.

– Что случилось, Грейс?

Расскажи ему. Он обнимает меня и хочет знать.

– Она умерла, и мама тоже умерла. Они обе умерли ужасной смертью, а я должна была о них заботиться. Это я во всем виновата.

Смотрю в его чудесные глаза, окруженные морщинками, и, хотя мне намного лучше, чувствую, что вот-вот расплачусь. Он обнимает меня всё крепче, пока я не оказываюсь прижатой к нему вплотную в моей узкой кровати и его ноги не обвивают мои – к счастью, они у него длиннее. Его ноги длиннее моих сантиметров на 8–9, руки – на 4–5. С такого угла трудно сказать точно. На прикроватном столике рядом с портретом Николы лежит сантиметр, при помощи которого я раз в неделю проверяю, ровно ли стоит мебель, но сейчас до него трудно дотянуться. Его губы скользят по моему лбу и волосам, мое лицо утыкается в его шею. Тут так приятно и тепло. Пахнет добротой.

Он тихо бормочет, точно утешая ребенка:

– Послушай меня, Грейс. Грейс, милая. Это просто кошмар. Никто не умер, и никто не умрет.

Наступает день, и в комнате светлеет. День просачивается сквозь жалюзи и заползает на пол. В неясном свете его черты кажутся мягче, а комната выглядит незнакомой. Ночь как будто была совсем давно. В другом мире. Слышу чириканье птиц за окном, но для машин еще слишком рано. Шеймус, сама уверенность, лежит в моей постели в моей квартире и обнимает меня так, будто я принадлежу ему. Он из тех, к кому кошмары приходят только по ночам. Из тех, кому ничего не стоит спросить меня про зубные щетки, а когда я решу не отвечать, улыбнуться, пожать плечами и сказать: «Как хочешь».

Шеймус и сейчас улыбается:

– Никто не умрет, пока я здесь.

Когда я просыпаюсь в следующий раз, в комнате совсем светло. Солнце давно встало, и воздух неподвижен. Мои глаза закрыты, ум и тело молчат. Я в своей детской спальне.

По тому, как падает свет, определяю, где угол моей кровати. Чувствую запах отглаженной одежды в шкафу. Простыни из фланели, а не из хрустящего хлопка. Если открою глаза, то увижу свои фарфоровые статуэтки. И всё же есть одна вещь, которая возвращает меня в настоящее, – гладкая сильная рука, кольцом обвившаяся вокруг моей талии. Должно быть, после кошмара я снова заснула в его объятиях.

Открываю глаза. С прикроватного столика на меня смотрит Никола. В ночь накануне казни Кеммлера Никола, наверное, тоже проснулся в 4. 00 в панике, как я, и, как я, увидел вокруг только смерть. На следующее утро, 6 августа 1890 года, в 6. 00, Кеммлер должен был умереть. Всё должно было пройти тихо и гладко, как предсказывал Эдисон. И всему, о чем думал и мечтал Никола, пришел бы конец. Никто не захотел бы иметь переменный ток у себя дома.

Но всё вышло иначе. Потому что казнь Кеммлера прошла вовсе не гладко.

Как только его кожу, нервные окончания и сосуды пронзил электрический разряд, он принялся рвать связывавшие его путы, от боли натягивая их, пока те почти не лопнули. Он кричал, и этот звук резал уши тех, кто восхвалял электричество как новую эру «гуманного убийства». Через 17 секунд электрический стул выключили.

Жаль, что в ту темную ночь рядом с Николой не было меня. Я бы сказала ему: «Не слушай свои страхи. Пусть запах смерти витает рядом и проникает в твои сны, он не сможет убить твой разум». Может, я даже обняла бы его и добавила: «Никто не умрет, Никола, пока я здесь».

Кеммлер всё еще был жив. Он получил кошмарные увечья и корчился, опорожняя мочевой пузырь и кишечник на глазах застывших от ужаса свидетелей.

Палач решил включить генератор и пустить ток еще раз, однако пришлось ждать подзарядки. Они вынуждены были ждать, а Кеммлер хрипел и бился в конвульсиях. Во второй раз ток шел по его телу почти минуту, и в конце концов воздух в тесной камере наполнился дымом и вонью от горящей плоти.

«Лучше б его зарубили», – сказал потом Вестингауз.

Возможно, не на следующее утро, но вскоре после казни Эдисон начал терять влияние в том, что касалось дальнейших перспектив электричества. Несмотря на ужас, пережитый Николой в ту ночь, и страшные сны о смерти, вскоре к нему вернулась вера в его видение, и будущее вновь стало казаться определенным. Он стал крепче спать, совсем как в детстве. Совсем как мужчина, что спит сейчас рядом со мной.

– Шеймус, – шепчу его имя.

Я знаю, что он проснулся, но он лежит с закрытыми глазами и дышит глубоко и ровно.

Он лежит на боку, прислонившись к стене, – так близко ко мне в односпальной кровати, что, если повернуть к нему голову, он займет всё мое поле зрения. Я лежу на спине, одна его рука у меня под шеей, другая – на животе чуть ниже груди. Его волосы прилипли к голове и не такие светлые, как обычно. Лоб высокий и гладкий. Брови кустистые, а под глазами припухшие мешки. Нос великоват для лица, а между носом и верхней губой ямочка, такая же глубокая, как и на подбородке. Щетина у него темнее, чем волосы на голове.

Мне хочется поцеловать каждую его клеточку.

Вместо этого делаю глубокий вдох и выдох:

– Мне нужно тебе кое-что сказать.

– Что? – Его глаза по-прежнему закрыты.

– Меня зовут Грейс Лиза Ванденбург, – говорю я, глядя в потолок. – Мне 35 лет. Моя мать – Марджори Анна, сестра – Джил Стелла. Ей 33 года. Она замужем за Гарри Венаблесом, 2 мая ему исполнится 40. У них трое детей: Гарри-младший, 11 лет, Хилари, 10 лет, и Бетани, 6 лет. Моего отца звали Джеймс Клэй Ванденбург, и он умер 17 лет 9 месяцев и 5 дней назад. У меня степень бакалавра естественных наук и диплом учителя. В первый раз я занималась сексом в машине своего первого парня у дома моей матери. Я не люблю кинзу. И реалистическую живопись. Однажды в школе мы ездили на экскурсию в Национальную галерею Канберры, и я целый час простояла, глядя на «Синие столбы»[10]. – Задумываюсь на минутку, потом продолжаю: – В одежде из лайкры выгляжу толстой.

Он открывает глаза:

– Толстой? Ерунда. Где?

Сжимаю левой рукой трицепс правой, ту часть, что обвисла и похожа на сырую свиную сардельку:

– Здесь.

Он приподнимается на локте и обнимает меня крепче. Приближает лицо вплотную к моей правой руке. Его нос почти касается моей кожи – он похож на ученого, который разглядывает в микроскоп необычную бактерию. Он рассматривает мою руку, разглаживая кожу пальцами. Потом прикусывает передними зубами:

– Не согласен.

– И здесь. – Задираю футболку и сжимаю двумя пальцами складку на животе.

Он наклоняется и опять кусает, только нежнее:

– Нет.

Его губы скользят вниз, и мое сердце бьется быстрее. Он просовывает два пальца под резинку моих трусов и приспускает их. Кровать узкая, поэтому он наваливается на мои ноги. Его губы касаются моих волос внизу живота.

Ловлю себя на том, что потираю ладони и переплетаю пальцы. Кладу руки по бокам.

– Есть еще. Еще много чего, что я должна рассказать.

Про Николу. Про электричество. Я даже не знаю, с чего начать.

Он останавливается и смотрит на меня:

– Уверен в этом, Грейс. И буду рад узнать, особенно про кинзу. Вдруг мне придет в голову мысль прислать тебе букетик пряных азиатских трав? Но не сейчас. Потом расскажешь.

Вцепляюсь пальцами в простыню. Нет, сейчас. Я должна сказать сейчас! Конечно, обо всем можно не говорить – можно даже не говорить о самом важном. Но он должен хотя бы краешком глаза увидеть, какая я. А как он увидит, если его голова у меня между ног?

К тому же Никола смотрит на нас.

Но я чувствую его горячее дыхание на коже с внутренней стороны бедра, и его руки тянутся и проскальзывают под трусики и хватают меня за ягодицы. Если сейчас же не прекратить…

– Шеймус?

– Что?

– Боюсь, я могла чем-нибудь заразиться.

Он скатывается на бок и садится на кровать рядом со мной:

– От меня?

– Нет. Оттого, что смотрела ночью телевизор и не предохранялась.

Смеется:

– Не поздно ли ты спохватилась?

– Поздно-шмоздно. Вопрос в том – нужно ли?

– Нет. А мне нужно волноваться о том, что через девять месяцев на свет появится маленький сюрприз – полуирландец-полусупермодель?

– Я принимаю таблетки.

Он потягивается, как кот, поворачивается и расцепляет мои пальцы, сжавшие простыню. Берет мою руку, целует то место на запястье, где бьется пульс, и, касаясь губами и зубами, проводит линию до сгиба локтя.

– Но я чувствую себя немного виноватым, – произносит он.

Виноватым? Никола смотрит на меня. А я в постели с парнем, которого знаю каких-то 14 дней, и это он чувствует себя виноватым? О боже! Значит, у него жена. Десять детей. Мои руки сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони.

– Это почему?

Он сидит на краю кровати. Я отодвигаюсь.

– Обещал накормить тебя ужином в итальянском ресторане. Не вышло. Потом предложил деликатесного перепела из супермаркета, и опять не получилось. Ты так и осталась без ужина. Совсем тебя голодом заморил. – Он на мгновение замолкает. – У меня идея. Как насчет завтрака? Что-нибудь непростительно вредное – бекон, яйца по-бенедиктински, блины, а может, и первое, и второе, и третье? И тогда ты сможешь рассказать мне обо всем, о чем захочешь. Чем переболела в детстве, какая твоя любимая группа и футбольная команда, – да о чем угодно.

Поднимаю глаза и смотрю на потолок. Мне так много дел нужно переделать. Вымыть голову, высушить и расчесать 100 раз, потом одеться. К тому же в субботу утром я хожу за покупками. А еще надо почистить зубы, умыться. Я уже пропустила звонок будильника, но это еще не значит, что весь день насмарку… Ведь можно начать по новой в начале следующего часа.

– То есть… ну если ты свободна, конечно…

– Дело не в этом.

Он берет меня за руки и держит за запястья. Притягивает к себе, и у меня не остается выбора, кроме как взглянуть ему в глаза.

– Грейс, я должен задать тебе важный вопрос. Пожалуйста, не думай, что это шутка. Подумай об этом, подумай хорошенько, прежде чем ответить.

Мои плечи и руки сжимаются.

– Грейс, можно мне взять одну из твоих зубных щеток? Мне бы очень хотелось почистить зубы, и не хочется так скоро от тебя уходить, какие бы дела меня ни ждали.

Я смеюсь.

Притворюсь, что в супермаркете было всего 13.

– Можно.

– Спасибо. Теперь я пойду в туалет. И почищу зубы экземпляром из твоей коллекции. Потом надену вчерашнюю одежду, как бы ужасно это ни звучало, и поведу тебя завтракать, потому что нам нужна еда и нужен кофе. Ну как тебе?

Воздух еще неподвижнее, чем раньше. Новый день. Сегодня я проснулась рядом с кем-то в своей кровати. Вчера нарушила распорядок перед отходом ко сну. Новый день полон возможностей, и у меня полно возможностей. Мы с ним почти не знакомы. Я могла бы стать кем угодно.

– Ну так что скажешь? – повторяет он.

Встать. Пойти в туалет. Почистить зубы новой щеткой. Надеть вчерашнюю одежду. Пойти завтракать.

В его устах это звучит как список.

Резко встаю с кровати, и эта решительность меня пугает. Я стою у кровати. Я встала.

– Нет. – Его брови удивленно ползут вверх. – Нет. У меня нет любимой футбольной команды. Маркс ошибался. Спорт – вот настоящий опиум для народа.

Он улыбается – такой широкой улыбки я еще не видела, – и морщинки вокруг его глаз тоже становятся похожи на улыбки.

– Плохо, Грейс. Очень плохо. Но, может, ты и не виновата. Может, тебе нужно просто показать, как это здорово – бежать по границе поля и забивать крутые голы с края площадки.

Иду на кухню, достаю из пакета две щетки и одну протягиваю ему:

– Футбол? Умоляю. Как он вообще может кому-то нравиться? И почему за 1 гол начисляется именно 6 очков? Меня это просто бесит. С какой стати команда, сборище игроков, подобранных случайно, безо всякой логики, вызывает в людях такой слепой фанатизм?

Сижу в туалете с закрытой дверью, но он продолжает со мной говорить:

– Игроки в команду подбираются не случайно. Совсем не случайно. – Слышу и другие звуки. Он открывает и закрывает дверцы кухонных шкафов. Холодильника. – У тебя есть сок? – Голос звучит как из банки.

Когда я выхожу из туалета, он пьет воду из стакана.

– Нет. Сока нет.

Он пожимает плечами. Я иду в ванную и чищу зубы новенькой зубной щеткой. Надеваю вчерашнюю одежду. Это не так просто сделать, потому что частично она всё еще на мне. Было бы гораздо приятнее взять свежую, хотя бы трусы. Чистая одежда лежит в спальне, в ящиках комода. Но тогда получится, что я не во вчерашней одежде. Быстро снимаю всё, что на мне. Потом надеваю обратно.

Я не причесываюсь, не умываюсь и даже не выпиваю стакана воды.

Выхожу из ванной и вижу Шеймуса. Он стоит у кровати и разглядывает мои счетные палочки.

– Это что, счетные палочки? Как в школе?

– Да. Сувенир из детства. Никак не могу с ними расстаться.

Он берет фото Николы:

– А это твой дедушка?

Он держит портрет обеими руками, повернув его ко мне. Подхожу и забираю у него Николу:

– Нет. Нет, это не мой дедушка. Это… вроде как мой кумир.

– Небось не футболист.

– Нет.

– Зубной врач?

– Нет.

Я так и стою с портретом Николы в руках.

– Он тоже пойдет с нами завтракать?

Видимо, слишком уж сильно я в него вцепилась.

– Да нет. Он редко ест.

– Тогда давай поставим его на место и пойдем. Умираю с голода.

Кладу Николу на прикроватный столик. Лицом вниз.

Мы идем. Сначала по коридору, потом по лестнице и по дорожке. По улице. Мы идем, и я совсем не соблюдаю старый распорядок. Переходим улицу. Это так просто.

Мы молчим, потому что я думаю о руках и длине своих пальцев. Длина указательного пальца моей левой руки – 69 миллиметров от первой морщинки до кончика, безымянный короче – 68, 5. Длина указательного пальца на правой руке – 67 миллиметров и длина безымянного такая же – 67 миллиметров.

Как и все измерения, которые мы делаем, как и все размеры всех вещей, эти числа важны. Коэффициент пропорциональности пальцев – это соотношение длин пальцев от первой морщинки у основания пальца до его кончика. Как правило, этот коэффициент высчитывается по указательному и безымянному пальцам, и у мужчин и женщин он разный. Указательный палец у мужчин обычно короче безымянного, мало того, его длина обычно составляет всего 96 процентов от длины безымянного. Поэтому в среднем коэффициент пропорциональности у мужчин равен 0, 96. У женщин пальцы или одинаковой длины, или указательный чуть длиннее. Коэффициент равен 1 или чуть больше единицы. Например, мой коэффициент – 1, 007 для левой руки и 1 для правой.

Я читала, что такая разница между полами объясняется воздействием гормонов на плод. Еще когда мы представляем собой не более чем сгустки в материнской утробе, на нас воздействуют различные половые гормоны, особенно тестостерон и эстроген. Если тестостерона меньше, а эстрогена больше, мы остаемся маленькими девочками. Но стоит тестостерону зашкалить, а эстрогену уменьшиться, и мы становимся мальчиками. А у мальчиков вырастают не только пенисы, но и длинные безымянные пальцы.

Ну и что такого, скажете вы? Дело в том, что тестостерон влияет на кое-что еще, и соотношение длины пальцев прекрасный тому пример. Те мужчины, у кого это соотношение ниже, более склонны к физической агрессии, у них больше концентрация сперматозоидов и больше детей, и они более спортивны (и, как ни удивительно, музыкальны). По крайней мере, в теории. Мужчины с более высоким коэффициентом больше подвержены сердечным заболеваниям и чаще становятся геями. У женщин всё наоборот: чем выше коэффициент (как у меня), тем они более плодовиты и больше подвержены риску заболевания раком груди. Будь мой коэффициент ниже, я была бы склонна к вербальной агрессии (а это мне ни к чему) и, возможно, стала бы лесбиянкой.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒