|
|||
Глава 2. ТалисманГлава 2 Джим
Джим живет в кемпере на окраине нового жилого квартала. Каждый день на рассвете он пешком идет через пустошь и каждый вечер пешком возвращается обратно. Работает он в супермаркете, в только что отремонтированном тамошнем кафе. Там теперь есть и вай-фай, и возможность зарядить мобильник, только Джиму все это ни к чему. Когда полгода назад он начал там работать, его определили в секцию горячих напитков, и он без конца подавал посетителям капучино и рогалики с ежевикой и сахарной пудрой, но потом начальство сочло, что он с этой работой не справляется, и его понизили до роли протирщика столов. Если окажется, что он и с этим не справляется и все путает, тогда все. А ведь теперь даже «Бесли Хилл» больше нет. Черное небо все в разводах легких облаков, похожих на серебристые волосы, воздух такой холодный, что стынет лицо. Земля под ногами промерзла насквозь, и ботинки Джима безжалостно сокрушают хрупкие стебельки травы. Уже виднеется вдали неоновое зарево над Кренхем-вилледж, а за спиной у Джима автомобили с зажженными фарами осторожно прокладывают себе путь через пустошь – отсюда эти вереницы автомобилей похожи на ожерелья из крошечных движущихся огоньков, красных и серебристых, протянувшиеся по холмам. Ему было лет восемнадцать, когда его нашли там, на этом шоссе, в одних подштанниках и ботинках. Свою одежду он отдал деревьям. Он уже много дней ночевал под открытым небом, его, собственно, и застигли «на месте преступления». «Ну, здравствуй, Джим», – сказал ему врач, словно они были старыми друзьями, словно Джим был одет не хуже самого доктора – в костюм и рубашку с галстуком. «Ну, здравствуйте, доктор», – ответил Джим, чтобы показать, что с ним все в порядке, и он не хочет никому причинять беспокойства. Доктор прописал гальванотерапию, после чего Джим начал заикаться, а чуть позже у него появилось еще и неприятное покалывание в кончиках пальцев, которое до сих пор не исчезло. Боль, она такая – уж он-то знает. Все, что с ним когда-то случилось, странным образом перепуталось у него в мозгу. И боль, испытанная им тогда, превратилась в нечто иное, куда более сложное, связанное не только с физическими муками, но и со всем тем, что произошло более сорока лет назад и мучает его до сих пор, со всем тем, что он потерял. Джим идет по дороге, ведущей в их микрорайон. Там есть знак, приветствующий посетителей Кренхем-вилледж и призывающий их ехать осторожней. Недавно, правда, этот знак изуродовали, как и автобусную остановку, как и детские качели, теперь там написано: «Добро пожаловать в Кретин-вилледж! » Еще хорошо, что в Кренхем люди заезжают только в том случае, если у них навигатор ошибся. Джим стирает написанное, потому что это позор, когда пишут такое, но прежние буквы обратно возвращаться не хотят. Новые дома стоят тесно, как зубы. Перед каждым – маленький садик, размером не больше парковочного места, под окнами пластиковые ящики для цветов, в которых ничего не растет. В прошлый уик-энд многие жильцы прикрепили к водосточным трубам гирлянды рождественских фонариков, и Джим останавливается, чтобы ими полюбоваться. Особенно ему нравятся те, что похожи на мерцающие снежинки. На одной крыше виднеется надувной Санта – он качается на ветру и вот-вот снесет спутниковую тарелку. Пожалуй, этот Санта совсем не похож на чудесное существо, появления которого из вашего камина вы с нетерпением ждете. Джим проходит мимо грязноватой площадки, которую местные жители называют Лугом, в центре Луга виднеется огороженная яма. Джим собирает разбросанные повсюду банки из-под пива и относит их в мусорный бак. Вот и знакомый тупичок. Первым делом Джим смотрит на тот дом, где квартиры снимают иностранные студенты, а затем на тот, где у окна всегда сидит какой-то старик. Затем он проходит мимо ворот с надписью: «Осторожно, злая собака! », затем мимо сада, где на веревках вечно висит белье, но в окнах никогда никого не видно. Если б оттуда кто-нибудь выглянул, Джим непременно помахал бы ему рукой. Вон впереди уже сияет в лунном свете его кемпер, белый, как молоко. Мимо на огромной скорости проносятся двое мальчишек на велосипедах, визжа от возбуждения, один, по крайней мере, хоть на сиденье сидит, а второй и вовсе закинул ноги на руль. «Эй, ос-с-сторожней! » – кричит им вслед Джим, но они его не слышат. Как же я здесь оказался? – спрашивает себя Джим и думает: ведь когда-то нас было двое. А ветер все дует и дует, но так и не говорит ни слова ему в ответ.
Глава 3 Талисман
Когда Джеймс впервые упомянул о добавленных секундах, сам он воспринимал их всего лишь как очередной занятный факт, не более. Байрон и Джеймс любили во время обеденного перерыва устроиться в тихом местечке под стеной часовни, где почти не слышно остальных ребят, с воплями носящихся по лужайке. Они демонстрировали друг другу новые карточки, которые вкладывают в коробки с чаем «Брук Бонд» – оба собирали серию «История авиации», – а еще Джеймс пересказывал Байрону то, что успел прочитать в газете. Информация о добавленных секундах содержалась не в передовице, пояснил он, да к тому же он очень торопился, поскольку яйцо на завтрак уже сварилось, но главное он все-таки успел выяснить, просмотрев статью, посвященную теме времени. Там говорилось, что с введением високосного года официально установленное время через какой-то срок совершенно перестало совпадать с естественным временем движения Земли, и чтобы это подкорректировать — Джеймс любил с умным видом вставить в свою речь подобные словечки, – ученым пришлось учесть многие другие вещи, например, изменения в земной коре и их воздействие на отклонение Земли от своей оси. Байрон чувствовал, как от слов Джеймса у него каменеет лицо. Сама мысль о вмешательстве в естественный ход вещей приводила его в ужас. И хотя Джеймс заявил, что все это, разумеется, очень интересно, а потом и вовсе принялся болтать о чем-то совсем из другой оперы, Байрону не давала покоя мысль об изменении времени – эта мысль все разрасталась и вскоре заняла все пространство в его душе. Время никак нельзя было трогать, именно время, казалось ему, и является тем, что соединяет все в мире и удерживает жизнь в издавна установленных рамках. В отличие от Джеймса, Байрон был мальчиком крупным, крепким и упитанным. Вместе они смотрелись весьма забавно: Джеймс, худенький, бледный, с вечно падающей на глаза челкой и вечно что-то обдумывающий, привычно покусывая при этом губы, и Байрон, рядом со своим щуплым другом казавшийся особенно высоким и сильным. Ему часто приходилось помалкивать и ждать, когда Джеймс закончит свою очередную тираду. Иногда Байрон, сердито оттягивая мягкие складки у себя на талии, спрашивал мать, почему у Джеймса нет таких складок, почему только он, Байрон, уродился таким толстым, и она начинала убеждать его, что и у Джеймса, конечно же, есть такие складки, но Байрон понимал, что она говорит это исключительно по доброте душевной. Его тело всегда было каким-то излишне большим и часто прорывалось сквозь бесконечные пуговицы и шнурки. А отец однажды так прямо и заявил: мальчик страдает излишним весом и чересчур ленив. Мать в таких случаях всегда начинала возражать и уверяла отца, что это детская полнота, которая скоро пройдет. Даже в присутствии Байрона они говорили об этом так, словно его самого рядом нет, что было довольно-таки странно: ведь говорили-то они о том, что его на самом деле слишком много. В те доли секунды, что последовали за столкновением, Байрон испытал странное чувство: ему показалось, что внутри не осталось ничего, кроме пустоты. Может, я ранен? – мелькнуло у него в голове. Байрон замер, ожидая, когда мать поймет, что произошло – поймет и пронзительно вскрикнет, поймет и выскочит из машины. Но мать ничего такого не сделала. Байрон надеялся, что девочка вскочит и с плачем бросится прочь от их машины и от шоссе, но этого тоже не произошло. Дайана продолжала неподвижно сидеть за рулем автомобиля, а девочка по-прежнему лежала на обочине под упавшим на нее сверху красным велосипедом и не шевелилась. Затем вдруг, словно какой-то фокусник щелкнул пальцами, все снова пришло в движение. Мать оглянулась через правое плечо и поправила зеркало, Люси спросила, почему они остановились. И только та девочка так и осталась лежать на обочине. Включив двигатель, Дайана положила руки на руль в точности так, как учил ее муж, и задним ходом выехала на дорогу. Выровняв колеса, она включила первую скорость и осторожно тронулась с места. Байрон просто поверить не мог, что мать преспокойно уезжает, оставив девочку там, где они ее сбили. Только потом он понял: да ведь мать просто не знает, что натворила! Она этого столкновения даже не заметила! Сердце у Байрона вдруг забилось так, что у него даже дыхание перехватило. – Давай, давай, давай! – вдруг закричал он. Мать сосредоточенно прикусила губу и, поставив ногу на педаль газа, принялась почему-то опять поправлять зеркало заднего вида, поворачивая его то влево, то вправо… – Скорей, поехали! – снова закричал Байрон. Господи, им нужно побыстрей уехать отсюда, пока их никто не видит! Дайана спокойно двинулась дальше по Дигби-роуд, а Байрон все время вертел головой налево и направо или, вытягивая шею, вглядывался в заднее стекло. Он чувствовал – если не поспешить, от этого тумана вскоре ничего не останется! Наконец, они свернули на Хай-стрит и проехали мимо новой закусочной «Уимпи»[7]. Дети, живущие в микрорайоне Дигби-роуд, темной толпой выстроились на автобусной остановке. На Хай-стрит имелись еще бакалейная и мясная лавки, музыкальный магазин, штаб-квартира местной ячейки партии консерваторов и большой универмаг, где сотрудники в форме полировали витрины и разворачивали над ними полосатые маркизы. Далее следовал отель, у входа в него стоял швейцар в цилиндре и курил, наблюдая за тем, как с подъехавшего грузовичка сгружают свежие цветы. Все дышало покоем, и лишь Байрон был охвачен тревогой и по-прежнему сидел, вцепившись ногтями в сиденье: ему казалось, что вот-вот кто-нибудь выскочит им наперерез и остановит их. И все-таки ничего подобного не произошло. Дайана спокойно припарковала автомобиль на обсаженной деревьями улице, где всегда ставили свои машины матери одноклассников Байрона, и вытащила из багажника ранцы детей и их сумки с физкультурной формой. Помогла Байрону и Люси выбраться на тротуар и заперла машину. Люси тут же устремилась вперед. Другие матери приветливо с ними здоровались, спрашивали, как прошел уик-энд. Одна сказала что-то насчет уличных пробок, другая сосредоточенно вытирала бумажной салфеткой школьный ботинок сына. Туман быстро рассеивался. Уже и голубое небо местами проглядывало, и солнечные лучи пятнышками сверкали в листве сикомор, точно крошечные золотистые глаза. А вдали дрожала и переливалась, как море, бледная пустошь, где следы туманной дымки еще цеплялись за вершины холмов. Байрон шел рядом с Дайаной, и ему все время казалось, что колени под ним вот-вот подломятся. Он чувствовал себя стеклянным кувшином, в который налили слишком много воды, и если он вдруг сделает резкое движение или внезапно остановится, то либо разольет воду, либо даже сам расколется. Он никак не мог понять, что происходит. Не мог понять, почему все по-прежнему спокойно идут в школу. Не мог понять, отчего жизнь вокруг продолжается, как всегда. В общем, это утро казалось самым обычным, вот только обычным-то оно как раз и не было. Время раскололось, треснуло, и теперь все стало не таким, как прежде. На площадке для игр Байрон, как приклеенный, стоял возле матери и так внимательно прислушивался к каждому слову, что, казалось, весь обратился в слух. Но почему-то никто так и не сказал: «А мы видели ваш серебристый «Ягуар» с номером KJX 216K на Дигби-роуд! » И никто не упомянул ни о том, что на улице сбили какую-то девочку, ни о двух добавленных секундах. Байрон вместе с матерью проводил Люси в школу для девочек, и Люси выглядела настолько веселой и беззаботной, что даже забыла помахать им на прощание. Дайана с тревогой сжала руку сына: – Что с тобой, солнышко? Ты хорошо себя чувствуешь? – Байрон кивнул, потому что голос у него вдруг пропал. – Тебе тоже пора идти. – И он пошел, чувствуя, что мать смотрит ему вслед. Он чувствовал ее взгляд все время, пока шел через площадку для игр, и от этого идти было так трудно, что у него даже позвоночник заныл. Резинка от шапки врезалась в горло. Необходимо было найти Джеймса. Причем немедленно. Джеймс многое в жизни понимал так, как Байрону понять было не дано. Он как бы заменял собой в душе Байрона некую логическую составляющую, которой тому недоставало. Когда мистер Ропер впервые стал рассказывать им о теории относительности, Джеймс с таким энтузиазмом кивал, словно и сам давно подозревал о существовании силы притяжения, а вот у Байрона все эти недоступные пониманию вещи лишь вызвали в голове полную неразбериху. Возможно, это было связано еще и с тем, что Джеймс всегда действовал очень осторожно. Байрон порой прямо-таки со священным ужасом смотрел, какими четкими, выверенными движениями Джеймс выравнивает, скажем, молнию на своем пенале или убирает челку с глаз. Иногда Байрон и сам предпринимал попытки стать таким. Старался ходить осторожно, никого не задевая, и аккуратно раскладывать фломастеры по цветам и оттенкам. Но очень скоро оказывалось, что у него или развязались шнурки на туфлях, или рубашка вылезла из штанов, и он тут же снова превращался в прежнего Байрона. В часовне он опустился на колени рядом с Джеймсом, но внимание его привлечь не сумел. Он прекрасно знал, что в Бога его друг никогда не верил («Нет никаких доказательств Его существования», – говорил он), но если уж Джеймс решал принять участие в каком-то общем процессе, то всегда относился к этому – в данном случае к молитве – со всей серьезностью. Опустив голову и зажмурившись, он с такой страстью шептал слова молитвы, что прервать его казалось Байрону богохульством, и он снова попытался поговорить с Джеймсом лишь через некоторое время, уже в столовой, пристроившись за ним в очереди. Но тут к ним подошел Сэмюэл Уоткинс и стал спрашивать, что Джеймс думает о команде «Глазго Рейнджерз». Джеймс, разумеется, тут же попался на крючок. Дело в том, что всех всегда очень интересовало мнение Джеймса. Он начинал обдумывать ту или иную вещь задолго до того, как остальные успевали сообразить, что об этом, наверно, стоило бы подумать. Но к тому времени, как всем становилось ясно, что эта вещь действительно достойна внимания, Джеймс уже успевал переключиться на что-то другое. Наконец, во время спортивных игр Байрону повезло. Джеймса он отыскал за павильоном для крикета. День разгулялся, и стало так жарко, что заставить себя двигаться можно было лишь с трудом. На небе не было ни облачка, солнце палило вовсю. Байрон уже успел поработать битой, а Джеймс, сидя на скамейке, все еще ожидал своей очереди. Он любил сосредоточиться перед игрой и предпочитал делать это в одиночестве. Байрон подсел к нему на скамью, но Джеймс в его сторону и не посмотрел. Даже не пошевелился. Длинная челка свисала ему на глаза, а светлая кожа уже успела немного обгореть, особенно там, где кончались рукава майки. Байрон все-таки заставил себя его окликнуть и вдруг замер. Дело в том, что Джеймс считал. Точнее, монотонным шепотом называл числа одно за другим – казалось, он зажал коленями какого-то первоклассника и хочет научить его счету. Байрон привык к тому, что его друг вечно что-то бормочет под нос, он тысячу раз это видел, но обычно Джеймс бормотал еле слышно что-то совсем непонятное, тогда как сейчас он явно считал: «Два, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два…» Над Кренхемской пустошью дрожало жаркое марево, в котором, казалось, вот-вот растворятся верхушки холмов. Байрон совсем перегрелся в своем белом костюме для крикета. – Ты зачем это делаешь? – спросил он, делая попытку завязать разговор. Но Джеймс аж вздрогнул от неожиданности – он явно не заметил, что рядом кто-то есть. Байрон рассмеялся, показывая, что вовсе не хотел его напугать или застать врасплох, и спросил: – Ты что, расписание уроков повторяешь или таблицу умножения? Только зачем, ты и так ее лучше всех знаешь. Уж, во всяком случае, лучше меня. Я, наверное, безнадежен. Все время ошибаюсь, когда надо на девять умножать. Или на семь. Это для меня trè s difficile[8]. – Мальчики обычно пользовались французскими словами в тех случаях, когда становилось слишком скучно либо было трудновато объяснить что-то по-английски. И потом, говорить по-французски – это почти то же самое, что иметь некий тайный язык, хотя, если честно, по сути дела, любой из учеников их класса мог присоединиться к их «тайной» беседе на французском.
Джеймс пошевелил концом биты в траве у своих ног и пояснил: – Просто проверяю, легко ли я могу удваивать числа. Так, на всякий случай. Для безопасности. – На какой случай? – Байрон судорожно сглотнул. – Что значит «для безопасности»? – Джеймс никогда раньше так не говорил. Это было совершенно на него не похоже. – Ну, это все равно что успеть добежать до своей спальни, пока в туалете еще не перестала шуметь вода. И сказать себе: если я этого не сделаю, все может пойти не так. – Но где же тут логика, Джеймс! – На самом деле все очень даже логично, Байрон. Я не оставляю места случайностям. Напряжение и так нарастает из-за этих экзаменов на стипендию. Иногда я даже начинаю искать четверной клеверный листик. А теперь еще и «счастливым» жуком обзавелся. – Джеймс вытащил из кармана что-то, неярко блеснувшее у него между пальцами. Это был искусно сделанный из потемневшей бронзы жук-бронзовик со сложенными крыльями – весьма изящная вещица размером с большой палец Байрона и в точности повторявшая облик настоящей бронзовки. Жук мог также служить брелком для ключей, поскольку к нему была приделана серебряная петелька. – А я и не знал, что у тебя есть такой чудесный амулет, – сказал Байрон. – Это тетя прислала. Из Африки. Я не могу позволить себе никаких дурацких ошибок перед самым экзаменом. У Байрона вдруг как-то странно защипало в носу в районе переносицы, и он, к своему стыду, понял, что сейчас расплачется. Но тут на крикетном поле заорали: «Аут! », послышались аплодисменты, и Джеймс встал. – Моя очередь бить, – сказал он. Спортивные игры давались ему хуже всего. Байрон старался не упоминать об этом, но прекрасно знал, что Джеймс всегда закрывает глаза, когда в его сторону летит мяч. – Мне надо идти. – Ты видел? Сe matin[9]? – Что я должен был видеть, Байрон? – Те две секунды? Их ведь сегодня прибавили! В четверть девятого. Возникла крошечная пауза, во время которой ничего не произошло, хотя Байрон ждал, что Джеймс Лоу хоть что-нибудь на это скажет, но Джеймс Лоу не сказал ни слова. Он просто очень внимательно посмотрел на сидящего Байрона, и лицо его побледнело настолько, что стало каким-то восковым, в руке он по-прежнему крепко сжимал своего жука. Солнце было прямо у него за спиной, и Байрону приходилось щуриться, чтобы разглядеть его лицо. Уши Джеймса на солнце просвечивали красным, точно вареные креветки. – Ты уверен? – спросил, наконец, Джеймс. – Да. Я сам видел, как секундная стрелка у меня на часах двинулась назад. А потом, когда я снова посмотрел на часы, они уже шли, как обычно. Это совершенно точно было сегодня. – А в «Таймс» об этом ничего не писали. – И по телевизору тоже ничего не говорили. Я вчера вечером весь выпуск новостей посмотрел, но никто об этом даже не упомянул. Джеймс посмотрел на свои наручные часы. Часы были швейцарские, на широком кожаном ремешке, раньше эти часы принадлежали его отцу. Там было окошечко, но в нем выскакивало только сегодняшнее число, а не минуты и секунды. – Ты уверен? Ты действительно уверен, что видел это? – Действительно. – Но почему же тогда… Почему решили прибавить эти секунды, никому не сообщив? Байрон поморщился, стараясь не расплакаться: – Не знаю. – «Жаль, – думал он, – что у меня нет такого «счастливого» жука. Жаль, что у меня нет тети, которая могла бы прислать мне из Африки такой талисман». – Ты что? У тебя все в порядке? – вдруг спросил Джеймс. Байрон так энергично закивал, что, казалось, даже глазные яблоки подпрыгнули у него внутри черепа. И поторопил друга: – Depechez-vous. Les autres[10] ждут. Джеймс тяжко вздохнул и пошел отбивать мяч. Потом побежал, высоко поднимая колени, его плечи и локти работали, точно поршни, то поднимаясь, то опускаясь. И Байрон вдруг подумал: если он будет бежать с такой скоростью, то выдохнется раньше, чем доберется до черты. На всякий случай он незаметно вытер глаза, но на него вроде бы никто не смотрел, потом несколько раз чихнул – пусть те, кто все же что-то заметил, думают, что у него сенная лихорадка или какая-то странная простуда, невесть откуда взявшаяся среди жаркого лета. * * *
Ключи от нового «Ягуара» были вручены Дайане, когда она успешно сдала экзамены на права. Отец Байрона редко позволял себе подобные сюрпризы, а вот мать, куда более порывистая, была вполне способна на неожиданные поступки. Она могла, например, купить кому-то подарок просто потому, что ей захотелось, чтобы у человека была эта вещь, и любой подарок она всегда заворачивала в красивую бумагу и перевязывала ленточкой, даже если никакого дня рождения и не было. Ключи от «Ягуара» отец ни во что заворачивать не стал, а просто положил в коробочку под белый носовой платочек с кружевами. – Боже, какой сюрприз! – воскликнула мать. Она, похоже, и не догадывалась, что в коробочке еще и ключи от машины. Вид у нее был страшно смущенный, и она все трогала изящный платочек, на котором была вышита первая буква ее имени «Д», увитая маленькими розовыми розочками. Наконец Сеймур не выдержал. – Ради бога, дорогая! – с досадой сказал он, и это прозвучало как-то не совсем правильно: в его словах, пожалуй, слышалось больше угрозы, чем нежности. Только после этого мать догадалась приподнять платочек и обнаружила под ним ключи с эмблемой «Ягуара», выдавленной на кожаном ярлычке. Она была потрясена. – Ах, Сеймур, – без конца повторяла она, – ну разве можно… Не стоило… Я не могу… Отец, как обычно, с достоинством кивал, но Байрону почему-то казалось, что ему страшно хочется подпрыгнуть или побегать по комнате, только строгий официальный костюм этого не позволяет. Он сказал Дайане, что теперь люди будут смотреть на нее с интересом, что все будут обращать на нее внимание. Теперь уж никто не посмеет посмотреть на Хеммингсов сверху вниз. «Да, конечно, дорогой, – подтвердила Дайана, – матери всех учеников будут мне ужасно завидовать, потому что я – самая счастливая женщина на свете». И она погладила отца по голове, а он, закрыв глаза, прислонился лбом к ее плечу, словно вдруг почувствовав себя ужасно усталым. Потом они поцеловались, и отец невнятно пробормотал что-то вроде того, что он изголодался. Дети, решив, что он хочет есть, тут же ускользнули прочь. Дайана оказалась права насчет других матерей. Все женщины, прямо-таки все, столпились возле ее новой машины. Они трогали приборную доску из красного дерева и кожаные сиденья, усаживались сидеть на водительское место, а Диэдри Уоткинс сразу же объявила, что отныне маленький спортивный «Купер» ее совершенно не устраивает. От этого «Ягуара» даже пахнет чем-то дорогим – как-то так выразилась мать нового ученика, недавно появившегося у них в классе. (Никто еще толком не знал, как ее зовут. ) И пока женщины рассматривали машину, Дайана металась за ними следом и носовым платком стирала с полировки следы их любопытных пальцев, довольно скованно при этом улыбаясь. Каждый уик-энд отец задавал матери одни и те же вопросы: чистят ли дети свою обувь? Полирует ли Дайана хромированную решетку? Все ли знают, что у нее есть «Ягуар»? Конечно, конечно, говорила она. Матери остальных учеников просто позеленели от зависти. А стало ли об этом известно отцам учеников? «Да, да, – снова с улыбкой заверяла его Дайана. – Они только об этом и говорят. Ты так добр ко мне, Сеймур! » И отец, пытаясь скрыть счастливую улыбку, начинал вытирать рот салфеткой. От этих мыслей о матери и «Ягуаре» сердце Байрона вдруг с такой силой подпрыгнуло, ударив в грудную клетку, что он аж испугался. Вдруг сердце пробьет в ней дыру? И у него случится сердечный приступ? Он даже на всякий случай прижал к груди руку. – О чем мечтаем, Хеммингс? – Мистер Ропер заставил Байрона встать и сообщил всему классу, что именно так выглядит настоящий «ignoramus», то есть полный невежда. Но Байрону было все равно, что бы там мистер Ропер ни говорил. Он сел и попытался присутствовать на уроке, но чем бы он ни занимался – тупо смотрел в учебник или в окно, – все расплывалось у него перед глазами, теряя очертания – и слова на страницах книги, и окрестные холмы. Вновь и вновь перед глазами возникала та девочка, свернувшаяся калачиком на земле возле дверцы «Ягуара», с той стороны, где сидел он. Колеса красного велосипеда, придавившего девочку, все еще крутились в воздухе, она лежала совершенно неподвижно. Казалось, она шла-шла и вдруг решила прямо у дороги прилечь и отдохнуть. Байрон то и дело поглядывал на свои наручные часы, на безжалостное, безостановочное движение секундной стрелки, и ему казалось, что время пожирает его заживо.
|
|||
|