ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 6 страница

«Твою душевную глубину я знаю лучше, чем ты… Я не могу подсчитать, сколько дней и ночей пронеслось над тобой, я не знаю твоей поверхности, но глубины я коснулся».

Как узнать, кто из них был прав? Шпора любви вонзается глубоко, она проходит дальше сознания. Но она слепа. Чего‑ то она касается, за что‑ то держится – сама не знает за что, – она ничего не видит.

И все‑ таки она держит… Когда в желтые окна проник дневной свет, сегодня особенно желтый (на дворе шел дождь), Ася склонилась над молодым своим другом, – под утро он, наконец, уснул. А она за всю ночь не сомкнула глаз… Она смотрела на его усталое лицо, на его счастливый рот, на его гибкое и беспомощное тело. Их ноги сплелись, и она не могла высвободиться.

«Где мое? Где его? – подумала она. – Мы теперь смешались…»

От истомы и страсти желание вспыхнуло в ней с новой силой… Но она овладела собой… «Нет, не надо! Что ему делать со мной? И мне что делать с ним? Пусть каждый возьмет свое обратно!.. »

Она вырвалась. Это было трудно. Он открыл глаза.

От этого взгляда она едва не рухнула на постель. Но осилила себя. Она закрыла ему глаза поцелуями:

– Спи… Мне надо выйти на минутку. Но я тебя не покидаю. Я тебя уношу с собой и оставляю тебя…

Он был слишком слаб и ничего не ответив ей, снова погрузился в сон…

Ася скрылась. Она говорила правду: какая‑ то частица Марка вросла в ее сердце, и она уносила ее с собой. Бежать было поздно.

Ася постучалась к Аннете:

– Я вам говорила насчет свободной квартиры. Я вам ее покажу. Идемте!

Аннета, уже одетая, укладывала вещи в чемодан, готовясь к переезду.

Она повернулась лицом к Асе. Одного взгляда ей было довольно, чтобы почувствовать, какие пламенные вихри бушуют в этой груди. Это уже был не вчерашний северный леденящий ветер. Буря не улеглась, но ураган переменил направление.

– Идем! – сказала Аннета.

Ася не услышала, что в груди этой женщины тоже бушует буря‑ буря скорби. Пылающие глаза Аси скользнули по раскрытой телеграмме:

«Timon dead». [121]

Бегло прочитанные слова сейчас же изгладились из памяти. Какое ей дело?.. Они вышли.

Сначала они шли, обмениваясь короткими и пустыми замечаниями о дожде, который продолжал лить. Затем, переходя Люксембургский сад от решетчатых ворот улицы аббата Эпе до улицы Вавен, они молчали. На зеленые лужайки капал холодный дождь. Вдруг Ася остановилась, взяла стул и сказала Аннете:

– Садитесь! Я хочу с вами поговорить.

Дождь шел мелкий, упорный, пронизывающий. Ни одного прохожего. Они находились возле высеченной из камня пастушки с козочкой. Аннета не стала возражать. Она села на стул, по которому текла вода. Ася устроилась рядом. На Аннете был непромокаемый плащ, на Асе – простая красная сильно поношенная шаль, которой она даже не пыталась прикрыть себе плечи, и полушерстяное серое платье с вырезом, сразу набухшее от дождя. Аннета наклонилась, чтобы защитить ее зонтиком.

– Обо мне не беспокойтесь! – сказала Ася. – Я и не такое видела! И мое платье тоже…

Аннета все же продолжала укрывать ее от дождя. Ася рассказывала, и обе они, одинаково захваченные, все ближе придвигались друг к другу, так что под конец они уже касались одна другой головами.

Ася начала ex abrupto:. [122]

– Вот уже пять лет, как меня носит по всем ручьям Европы. Я не боюсь промокнуть лишний раз. Я хорошо изучила запах тины и сажи, которым пропитаны ваши дожди! Вода больших городов не омывает – она пачкает. Но мне уже не приходится беречь свой горностай. Он давно выволочился в грязи.

Он пропах запахами всех стад. Чувствуете?.. (Она поднесла ей к носу свою шаль. ) Эта шаль таскалась по вязкой грязи Украины, по ее ужасным базарам, потом очутилась здесь и стала покрываться пылью вашего страшного равнодушия…

– Моего? – прошептала Аннета.

– Вашего Запада.

– У меня ничего своего нет, кроме себя, – возразила Аннета.

– Вы счастливая! – сказала Ася. – У меня и этого никогда не было…

Выслушайте меня! Мне надо выговориться… Если вам станет противно или скучно слушать, уйдите… Я не стану вас удерживать. Я никого не удерживаю… Но попытайтесь!..

Аннета молча разглядывала профиль молодой женщины, ее выпуклый лоб А та, подставив голову под дождь и нахмурив брови, устремила вдаль суровый ненавидящий взгляд. Она вся ушла в себя, в темницу своих воспоминаний.

– Вы больше чем вдвое старше меня, – сказала Ася, – но я старее. Я уже все пережила.

– Я – мать, – мягко сказала Аннета.

– И я была матерью, – глухо ответила ей Ася.

Аннета вздрогнула.

– Его больше нет? – прошептала она осторожно.

– Они убили его у меня на груди.

Аннета подавила крик. Ася разглядывала пятно на своей шали:

– Вот, вот! Смотрите!.. Мясники!.. Они зарезали его, как ягненка…

Аннета, словно утратив дар речи, инстинктивно положила руку Асе на плечо.

– Бедная вы моя!.. – наконец прошептала она.

Ася высвободила плечо и сухо сказала:

– Оставьте!.. Нам не до жалости. Быть может, я сделала бы то же самое, что они.

– Нет! – воскликнула Аннета.

– А я хотела, – продолжала Ася, – я поклялась после этого убивать всех их детей, какие только попадутся мне под руку… Но не смогла… И когда один человек, чтобы отомстить за меня… я чуть не убила его самого!

Она умолкла. Несколько минут было слышно только, как мелкий дождь льет, льет, льет. Аннета положила руку Асе на колено.

– Говорите!

– Зачем вы меня прервали? Она продолжала:

– Я не рождена для таких испытаний. Надо было приноравливаться. Время пришло. Оно сломало меня. Не меня одну. Нас там были тысячи таких, как я: мы лежали в девичьих постелях, а из нас выпустили всю кровь… Придет черед и девушек Запада… Всю кровь нашего сердца, наших иллюзий выпустили из нас. Многие не выжили. Я осталась жить. Почему? Не знаю. А вы знаете?.. Если бы кто‑ нибудь сказал мне, когда я была при смерти, что доживу до сегодняшнего дня, я бы выплюнула ему в лицо мою душу. Я бы крикнула ему: «Нет!.. » И вот я выжила!.. И я живу!.. Я хочу жить!.. Разве это не ужасно? Чего от нас хотят? Кто нас хочет, когда мы сами, мы сами себя не хотим?

– Наша судьба, – сказала Аннета. – Судьба наших душ. Им надо совершить длинный путь. Мне это знакомо. Судьба женщин, которые не имеют права добраться до смерти, пока не пройдут через тройное таинство любви, отчаяния и позора. Говори!

Ася рассказала о своем изнеженном и безмятежном детстве в тихом домашнем гнезде. Это был рассказ о том, как иной раз неожиданно и жестоко кончается сладость жизни… Благодушие, неустойчивость, разброд… аромат болотных лилий. Потоки слащавой, хотя и искренней любви, – грош ей цена, – любви к некоему неопределенному человечеству, потоки душевного холода и тайного самолюбования. А в то же время червь сознания подтачивает зрелый плод, готовый сорваться с ветки. Сил не хватает быть злым.

Одна мысль о жестокости вызывала судороги. Люди с наслаждением вдыхали в себя тяжелый, расслабляющий, душный, тошнотворный запах красивых яблок, которые гниют в погребе… Пресыщенные гурманы называли себя толстовцами, что не мешало им смаковать Скрябина и эластичные антраша гермафродита Нижинского. Принимали они и грубые откровения Стравинского, которые нравились, как нравится пряность… Грянула война. Но она шла где‑ то там… и это там было так далеко! Как декорация в глубине сцены. Она тоже была своего рода пряностью… И пятнадцатилетняя девочка смотрела, как распускаются цветы ее грудей, и прислушивалась в своей рощице к неуверенной песне любви… Эгоистическая пастораль продолжалась. Семья переехала в деревню, и жизнь протекала без печалей и без лишений. В большом запущенном саду было полно земляники, крыжовника и сорных трав.

Двое детей, брат и сестра, грызли подсолнухи и делились наблюдениями и мечтами. Они до тошноты объедались пирожками и стихами Блока и Бальмонта. В то время было модно увлекаться эстетизмом, приправляя его щепотками теософии, и на словах поклоняться народу. Народничество[123] – расплывчатая жалость и мягкотелая идиллическая вера в нищий, темный, немытый народ, таящий в себе сокровища непостижимой мудрости и доброты, которые дремлют в нем, как дремлет вода подо льдом. Религией Асиного отца был кабинетный идеализм – вера в благую природу, в прогресс человечества, которое неуклонно шествует своей дорогой, в мудрость событий, даже в мудрость войны и поражения, после которых сам собой наступит золотой век: «святая Русь», как ее понимала просвещенная и либеральная прослойка русской буржуазии во главе с ее добрым гением, Короленко, которого намечали в президенты идеальной Республики будущего… Даже накануне великого Октябрьского штурма в Петрограде не понимали, что положение серьезно.

Так были уверены в своих силах, что даже не приняли мер предосторожности для самозащиты. И проснулись побежденными, не успев вступить в бой…

Лицо мира преобразилось. Словно подземный толчок потряс всю страну, от края до края. Все рушилось. Перемещение огромных воздушных масс разметало в клочья тысячи гнезд. Стаи обезумевших птиц носились, сами не зная куда, падали и находили друг друга в водовороте бегущих армий. С жизни были мгновенно сорваны все покровы, все до единого. И тогда люди с изумлением увидели, сколько неистовой злобы и ненависти скопилось в сердце народа, который еще вчера казался добрым и плакался на свою судьбу. Увидели зверя, увидели безумные глаза, увидели морду в крови, почувствовали его смертоносное дыхание, его похоть… Слуга, которому привыкли доверять, на глазах у которого выросли дети, который с покорной и добродушной заботливостью нянчил их, внезапно сделался опасен, как дикий зверь: он пытался изнасиловать господскую дочь… И вот началось бегство вместе со сторонниками Керенского, а они уже смешались с белыми. И среди своих, в своем собственном лагере, извержение тех же инстинктов. Пала последняя линия обороны: безумие овладело молоденькой девушкой. Зверь дышал людям прямо в лицо. Люди становились похожи на него…

– И я тоже была зверем! И, что страшнее всего, я стала зверем без всяких усилий. Сразу… Значит ли это, что я всегда была зверем, что маска культурности, которую на нас напялили, тяготила нас и что у нас чесались руки содрать ее с себя? Отец смотрел на меня с ужасом… Старики ведь не могут менять кожу. Пока он был жив, я еще кое‑ как сдерживала себя. Да и то! Он умер, когда я была уже беременна. Его счастье, что он так и не узнал… Вместе с ним я похоронила ту, которой была раньше.

Бросила ее вместе с ним на дороге и ушла. Я ее потеряла, я потеряла все, даже свое имя, даже ощущение своей личности. Целых два года я жила без имени, как сумасшедшая, которая бегает за стадом, а стадо неслось бешеным галопом… Еще и сегодня, еще и сейчас у меня в глазах полно пыли.

Чего я только не видела! Чего я только не делала! Чего я только не перенесла!

– Несчастная! Довольно! – сказала Аннета, сжимая рукой Асино колено.

– Не надо бередить…

– А я хочу! – сказала Ася. – Я себя щадить не стану. Я же сказала: если вам этот запах не нравится, – уходите!

Она не щадила Аннету. Она не щадила себя. Она рассказала о страшном бегстве, безудержном скатывании вниз, обо всех скачках и провалах. Она не пропустила ни одного унижения и не выказывала при этом ни сожаления, ни стыда. Рассказ ее был точен, быстр и сух. Голову она держала прямо, глядела строго, и, словно слезы, по ее щекам текли капли дождя. Аннета была захвачена. Она слушала не дыша. В это апрельское утро, которое непрерывный дождь обратил в аквариум, перед ней развертывалась бредовая картина бегства, и она преклонялась перед суровой силой беспощадной, мужественной и сжатой исповеди, в которой не было ни искреннего, ни наигранного раскаяния. Аннета была так покорена волшебной силой образов, что даже не задумывалась над их нравственным смыслом. С бьющимся сердцем следила она за дьявольской охотой и уже сама не знала, принадлежит ли этот курносый профиль, с которого она не сводила глаз, скифской Диане или дичи, за которой Диана охотилась. А с зонтика, который она машинально держала, вода стекала ей на плечи.

Садовый сторож прошел мимо и посмотрел на женщин, но они его не заметили. Сделав несколько шагов, он обернулся, еще раз взглянул на них, на их застывшие позы, дернул подбородком и ушел. Мало ли на свете сумасшедших? В Париже к ним привыкли…

Ася рассказывала о жизни в изгнании, о позоре и надругательствах, о рабском, губительном труде, который разбил столько душ, еще и в эмиграции сохранявших гордость, или довел их до сумасшествия. Но ее душу испытания лишь закалили. Ее спасли дикий порыв гордости и презрения, суровое одиночество, в котором она себя замуровала, откровение, которое она познала в этот ужасный период, когда она добровольно порвала все связи с жизнью и людьми, восторженное утверждение своего одинокого и потерянного «я», непостижимая сила этого неведомого «я», которое бросало вызов миру и не намерено было сдаваться. Двухлетняя ожесточенная борьба, в которой ей удалось защититься не только от посторонних, но и от самой себя, от своих ловушек и душевных бурь. Аннета угадывала в Асе огромную силу, силу, не имевшую ни компаса, ни центра тяжести, силу, которая в одиночку билась над тем, чтобы найти этот центр, и не находила его. Она искала себе направление, искала смысл жизни в тяжком, беспросветном повседневном труде, полном самых гнусных унижений, в ужасах голода – она предпочитала его похлебке, которую могла бы получить, если бы согласилась подчиниться какой‑ нибудь партии или какому‑ нибудь человеку. Аннета узнавала тот чистый алмаз суровой гордости, то неукротимое стремление к независимости, которые спасли ее самое. Она сразу распознала их своим опытным глазом в хаосе женской души, которую опустошил катаклизм. И среди того, что было в этой душе наносного, она сумела разглядеть залежи моральной и духовной силы, погребенной под развалинами целого мира. Она видела их лучше, чем Ася, потому что Ася в своем исповедническом азарте ожесточилась на самое себя. Она говорила, говорила – Аннета слушала, слушала и думала… Как долго это продолжалось? Час? Больше?.. В промежутке между двумя фразами рассыпался, как горсть дробинок, брошенных на медную чашу, бой часов из маленького лицея… Ася остановилась, потеряла нить, провела рукой по мокрому лбу… Она вышла из бездны и уже не понимала, что она там делала, зачем она все это рассказала…

– Что вы тут сидите и слушаете меня?.. – грубо спросила она.

Аннета не успела ответить. Воспоминания продолжали всплывать.

– Я уже несколько лет к этому не прикасалась… Что сегодня со мной?

Что я наделала?..

Она вздохнула и машинально отжала волосы, намокшие от дождя, даже не заметив, что вода струями побежала у нее по спине.

– Ах, да!.. – сказала она. – Теперь вы знаете, кто я. Заберите вашего сына и уведите его!

– Хорошо, – сказала Аннета. – Ведь мы ищем комнату для него.

– Но сию же минуту! Чтобы он больше меня не видел и чтобы я его не видела!

– Это опасно?

– Я люблю его.

– А он вас любит? Ася пожала плечами:

– Раз я люблю, то и меня любят.

– Что же я могу сделать, если он вас любит?

– Вы многое можете. Вы одна имеете на него влияние. Я знаю его. Я знаю вас. Я знаю, что вас связывает. У вас более близкие и более глубокие отношения, чем обычные отношения матери и сына.

– Откуда вы знаете?

– Я читала ваши письма.

У Аннеты перехватило дыхание.

Но Ася и не подумала извиниться.

– Я слишком долго ждала. Я хотела удалить его вчера вечером. Оказалось, поздно. Теперь несчастье уже совершилось.

– Несчастье?

– Он бы, наверное, сказал – счастье… Я бы тоже так сказала, если бы послушала себя, если б не знала того, что знаю, того, что должно произойти… Так вот, уведите его, пока не поздно! Но торопитесь! Завтра я уже за себя не отвечаю… Я его заберу у вас, и он будет несчастен. Я этого не хочу. Но это неизбежно.

– А вы? – спросила Аннета.

– Я? Что – я?

– В чем ваше счастье? В чем ваше несчастье?

– Что вам до этого?

– Я прошу вас ответить.

– Это неважно.

– Вы сказали, что любите его.

– Конечно! Иначе зачем бы я с вами о нем заговорила?

– Что же это, вы всегда гоните от себя тех, кого любите?

– Я никого не любила до него… Да, конечно, после всего, что я вам наговорила, вы будете пожимать плечами. Я тоже пожимаю плечами… Ну и довольно! Это к делу не относится… Для вас это не имеет значения.

– Как сказать! – заметила Аннета.

Она взглянула на Асю. Ася промокла до костей. Платье набухло, как губка, и облепило ее. У нее был такой вид, точно она сидит в халате после купанья. Все краски сошли с ее лица. Она сидела, стиснув зубы, бледная, озябшая.

Аннета встала:

– Ладно, идем домой! Поговорим обо всем этом у меня.

Она прикрыла ей плечи своим дождевиком и повела. Ася пыталась сопротивляться, но большая затрата энергий обессилила ее.

Не следует думать, что ее намерение порвать с Марком вызывалось бескорыстным, внушенным любовью, желанием спасти Марка от себя. Самая пламенная любовь такой женщины, как Ася, не может быть бескорыстной. Она действительно думала спасти его, и тут она не лгала! Она сама была поражена своим самоотречением: ведь это значило предать любовь! Но прежде всего она думала о том, чтобы спастись самой. Ей казалось непостижимым, как это она могла снова податься страсти: ведь она поклялась никогда больше не попадать под колесо, которое по ней проехало. От былых столкновений со страстью у нее остались страх и ужас, доходившие до ненависти к этому виду рабства. Но так ли уж были сильны столкновения со страстью, если они не оставили воспоминаний о головокружении? Страсть снова искушала ее. Она сознавала всю опасность бездны, чувствовала, как сильно ее притяжение. Этой бездной был Марк. Он захватил ее всю: все ее тело, пылавшее, как факел, всю ее душу, сгоравшую от нежности, от жалости к дорогому мальчику, от скрытого материнского чувства, от сознания своего превосходства, дающего власть над другим человеком, и покорности, которая молит о покровительстве. А после этой ночи Ася была уже не в силах сама оторваться от него. У нее едва хватило сил обратиться за помощью к Аннете. Но это усилие сломило ее. Аннета, схватив ее за руку, повела в гостиницу. По дороге у Аси была еще одна вспышка. На бульваре, в самой сутолоке, она вдруг остановилась и остановила Аннету.

– Избавьте меня от вашего сына! Уведите его! – запальчиво крикнула она.

– А если вы потом придете и заберете его, что мне тогда делать? – спросила Аннета.

– Это меня не касается! Сделайте так, чтобы я не могла его забрать!

Аннета чувствовала, как судорожно подергивается у Аси плечо, как пробегает дрожь по ее бедру. Внезапно нервное напряжение ослабло, и Аннете пришлось волочить за собой мокрый, тяжелый, но покорный тюк. Они вошли в гостиницу. Аннета предложила Асе пойти переодеться. Но Асина комната была заперта изнутри. Чтобы попасть к себе, ей надо было пройти через комнату Марка, а она не хотела показываться ему в таком виде. Аннета отвела ее к себе, а сама пошла к ней в комнату взять для нее смену белья. Ася пыталась удержать ее, и у Аннеты возникло сомнение, существует ли эта смена белья. Она прошла через комнату сына на цыпочках. Он все еще спал блаженным сном. Аннета на мгновение задержалась, чтобы взглянуть на него. Видимо, он не пошевельнулся с тех пор, как ушла Ася. Аннета бесшумно обследовала покрытый пятнами сырости стенной шкаф в комнате Аси. Убогие тряпки, которые она там обнаружила, вызвали у нее невольное чувство жалости. Но их относительная опрятность свидетельствовала об упорстве, с каким Ася боролась, чтобы не захлебнуться в грязи. Аннете это было знакомо!

Вернувшись, она застала Асю на том же месте: Ася стояла, прислонившись к стене. У ее ног образовалась небольшая лужица. Аннета взяла ее за плечо и стала снимать с нее прилипшее платье. Очнувшись, Ася резким движением попыталась высвободиться. Но Аннета держала ее крепко:

– Стойте спокойно!.. Подымите руку!.. Вот так! Скорей!..

– Глупости!.. – ворчала Ася. – Мне сколько раз приходилось спать под таким дождем!

Аннета заговорила о том, как спит Марк, и непокорное тело Аси замерло. В изъеденном ржавчиной зеркале Аннета увидела отражение Асиной улыбки и ответила ей улыбкой. Он был их общий ребенок. В этом обе женщины сходились…

Ловкие руки Аннеты проворно раздели Асю с головы до ног. Сильное, гибкое тело, не отвечавшее требованиям классической красоты, было создано для того, чтобы ходить, бороться, любить, рожать детей. Крепкие суставы. Кожа очень смуглая, чистая, тугая, отливавшая старым золотом. От воды она блестела… Аннета обтерла ее, Ася не сопротивлялась. Ей больше нечего было скрывать. Она уже все показала: и то, что внутри, и то, что снаружи. Между тем у Аннеты с Асей шел такой разговор:

– За что вы любите Марка?

– Люблю, потому что люблю.

– За что вы его любите? Ася поняла:

– За что люблю? Как я его люблю?.. Люблю, как вообще любят, – от голода. Но этот голод не только телесный. Такой голод можно заглушить. И я заглушала его не раз… Но есть другой голод. Его нельзя ни заглушить, ни обмануть. Я изголодалась по правде, по чистоте. А ваш сын правдив, в мыслях своих он чист. Он чист, как вы… Ну да, я знаю, что говорю! И вы тоже знаете… Разве можно ошибиться после того, как шесть лет барахтался среди современной душевной гнили? И если вдруг перед тобой всплывает чистая душа, то как можно не наброситься на нее?

– Мой сын не безгрешнее вас, вряд ли он менее испорчен, чем вы. Он наделал много ошибок. Еще и сейчас… На его беду я наделила его беспокойным характером. Я верю в его врожденную честность и в его волю, верю, что когда‑ нибудь он достигнет душевной гармонии, но достанется это ему нелегко, и сбудется это не завтра.

– Знаю, знаю! Но что бы я стала делать с этой гармонией? Да, ему ее не хватает! И слава богу! Я видела вашего сына голым – так, как вы меня сейчас видите, – голым телесно и голым душевно. С тех пор как я его наблюдаю, да и во время болезни, он уж, кажется, все мне раскрыл… Нет, ваш ягненок не без пятен! Я это знаю… Иначе я бы его так не любила. Я не люблю – да и вы тоже не любите – беленьких блеющих барашков, у которых капелька молочка висит на мордочке. Тот не человек (вы ли, я ли, он ли), кто не боролся с жизнью и не оставил в ее логове клочьев своей шерсти. Нужно, нужно пройти и по грязи и по терниям! Вы прошли. Марк прошел. Но он не увяз. Он натура здоровая. И правдивая. Он искренен в ненависти. Он искренен в любви. В нем много здоровой горечи, гниение его не коснется…

– Он такой же, как вы.

Ася умолкла. Она растерянно смотрела на Аннету, та смотрела на нее.

Обе женщины молча вглядывались друг в друга. Аннета, видимо, хотела что‑ то сказать. Ася сделала едва заметное движение, чтобы остановить ее.

– Я не стану, – взвешивая каждое слово, решительно заявила Аннета, – я не стану разъединять вас.

Ася пыталась перебить ее. Но Аннета жестом принудила ее к молчанию.

– Я знаю, чем я рискую. Я рискую вдвойне. Теперь у меня два долга вместо одного. Вы. Он. Я их беру на себя. Я доверяю вам обоим. Оставайтесь вместе!

Ася окаменела от волнения, она слушала и не понимала… Смысл того, что сказала Аннета, просачивался в ее сознание по каплям, и они застывали, как сталактиты… Ее опять начал бить озноб. Она все еще стояла голая, и Аннета матерински заботливым движением надевала на нее рубашку.

Ася опустила голову, повернулась к стене, прислонилась к ней лбом и, закрыв лицо руками, по‑ детски расплакалась.

Аннета уложила ее на кровать и прикрыла ей голые ноги своим пальто.

Ася никак не могла согреться.

– Вы простудились… – сказала Аннета.

– Нет, это не простуда, – возразила Ася. – Позвольте мне побыть возле вас еще немного!

– Тогда ложитесь под одеяло.

Ася держала ее руки. Аннета села рядом.

– Выслушайте меня! Сегодня я уезжаю. Скоропостижно скончался один человек, мой хозяин, мой друг, – я была его помощницей. Я возвращаюсь на свое прежнее место. Пробуду я там несколько недель. Марка я оставляю на вас. И вас оставляю на Марка. Подумайте оба!.. Вы меня понимаете, моя девочка? Не ошибаетесь ли вы? Я говорю вам: подумайте! Оставайтесь вместе, но подумайте хорошенько, прежде чем связать себя окончательно. Защищайте свою свободу! И защищайте его свободу, если он сам не сумеет! Добросовестно разберитесь в самих себе! Потребуется немало времени для того, чтобы каждый из вас смог наконец заглянуть в самую глубь души – не чужой души, а своей собственной. Не спешите! И будьте искренни!..

– Я искренна, и я буду искренна, – сказала Ася. – Я разгадала вас. Я не ошиблась: вы умеете любить. Так вот, поймите: именно потому, что я его люблю, я боюсь обмануть его, обманываясь сама. Но если он меня любит и ошибается, то хватит ли у меня сил открыть ему глаза? Быть может, благоразумнее нам было бы все же расстаться?

– А если я поймаю вас на слове? – спросила Аннета.

– Нет, нет!.. Не надо!.. Я бы уже не могла… Теперь уже поздно.

После минутного размышления она устыдилась своей слабости и прибавила:

– Но я все ему расскажу. Он будет знать все.

Аннета грустно улыбнулась:

– Нет, девочка. Не советую.

Ася вскочила, сбросила с себя одеяло, села на кровати и уставилась на Аннету:

– Как? Вы не советуете мне сказать ему всю правду?

– Да. В устах матери это звучит странно, не так ли?

– В ваших устах это звучит странно.

– Благодарю вас. Да, я думаю, что я человек правдивый, и всегда была правдива, в особенности когда это бывало мне невыгодно. Именно поэтому я считаю себя вправе подать вам такой совет. Вы хотите рассказать Марку все ваше прошлое…

– Рассказать о том, какая я, – проговорила Ася.

– Какая вы? А что, если вы прошли через все это и остались чистой, так же, как ваши ноги, которые ступали по дорожной грязи, а теперь отмылись? Но допустим! Я тоже не забыла всей грязи, по которой ступали мои ноги. Я не отрекаюсь от той, какой я была. И я не люблю тех, которые говорят: «Я не знаю этого человека! » – когда у них всплывают неприятные воспоминания о самих себе. Но вы признаете этого человека, так велит вам ваша совесть. Вы не обязаны посвящать в это других.

– Других – нет, – сказала Ася. – Но его…

– Пусть бы еще, – сказала Аннета с тонкой улыбкой, в которой была доля горькой насмешки, – пусть бы еще, раскрывая ему все это, вы шли на риск отдалить его от себя! Но если он вас любит – а вы в этом уверены, даже слишком уверены, – вы его не удалите, вы только причините ему боль.

И эта боль – конечно, очень сильная – только еще крепче привяжет его к вам и останется в нем навсегда. Он не разлюбит вас. Он скажет: «Я все забыл». И ничего не забудет. Пройдет год, два, десять лет: рана раскроется и станет гноиться. Вы тогда уже не сможете припомнить, кто была эта женщина, которая жила среди смертей и обессилела от страданий, которая, потеряв голову, отдавалась в ночной темноте, лишь бы уцепиться хоть за кого‑ нибудь и не упасть – лишь бы уцепиться за жизнь. Вы уже о ней забудете. Но он, Марк, он ее увидит совиными глазами. Любовь берет их напрокат у ревности. И вы его тоже увидите – в его глазах. Он на всю жизнь прикует вас к этому вашему прошлому, хотя вы его уже сбросили, как старое платье, – так, как все мы сбрасываем с себя наше прошлое. Они хотят, чтобы мы сохраняли наши старые, прогнившие души, от которых мы, слава богу, избавились, потому что мы обновлялись. Мужчины не способны понять, моя милая девочка, какая сила живет в нас, а она заставляет нас вечно омоложаться.

Она говорила, не повышая голоса, но в самом ее спокойствии была горечь. Ася молчала, не сводя с нее удивленных глаз.

Аннета говорила, не глядя на нее, – и уже не для нее, а для себя, но вдруг вспомнила о ней и обернулась. Они обменялись многозначительной улыбкой.

– La donna e mobile – вот как они судят о нас. Вот что они сказали бы, если бы слышали меня. То настоящее, что есть в настоящей женщине, не меняется – вот чего они не могут понять. Ничто не пропадает из пережитого нами, если оно питало нашу жизнь. Оно стало частицей нашей крови, а мы выбрасываем из себя лишь бесполезное и нечистое…

– Я не ожидала найти в вас союзницу, – сказала Ася.

– У меня никогда не было союзницы, – заметила Аннета. – Поэтому я и сочувствую тем, у кого их нет.

– Так будьте же моей союзницей! Я этим злоупотреблять не стану. И я прошу вас помогать мне – не в ущерб Марку, но ради него. Если вы не хотите, чтобы я рассказала ему все, – а я чувствую, что вы правы, но только не ручаюсь, что смогу молчать! – я передаю вам, в ваши руки, все, что меня гнетет. Сегодня я вам передала самое тяжкое. Но кое‑ что еще осталось. Я вам отдам все. Вы вправе использовать это в любое время против меня и в интересах вашего сына. Я изобличать вас не стану.

В глазах Аннеты сверкнул лукавый огонек:

– Прекрасно! Но уж теперь берегитесь! Вы в моих руках.

– Вот и держите меня! Я этого и хочу. Будьте моим судьей. Ничем иным я не могу расплатиться с вами за то, что вы дали мне.

– Что же я дала вам?

– Не притворяйтесь, что не понимаете! Вы все отлично поняли… Того, что дали мне вы, еще никто мне не давал… Не любовь – любовь у меня была, есть и еще будет… Вы мне дали нечто гораздо большее: доверие. Вы поверили в меня. А вы понимаете, что это значит?.. Вы мне самой вернули веру в себя, если только она у меня когда‑ нибудь была… Теперь я верю, я верю в себя. Благодарю вас! Я воскресаю…

⇐ Предыдущая 65 66 67 68 69 70 71 727374 Следующая ⇒