ЧАСТЬ ВТОРАЯ 6 страница

Завтрашний день начался. Занималась заря. Еще не было шести, когда Аннета встала, оделась, позвонила, отдала распоряжение, затем разбудила свою спутницу, которая не могла оторвать голову от подушки:

– Вставай! Выспишься в автомобиле…

Ей надо было помочь одеться. Аннета потащила ее за собой. Внизу, у дверей, их ждал мощный автомобиль Тимона. Аннета распоряжалась и действовала, как хозяйка. И потому ли, что тон у нее был внушительный, или скорее всего потому, что Тимон сам так наказал, но ей подчинялись, как если бы она и в самом деле была хозяйкой. Девочка, еще не оправившаяся от ночных треволнений и выпитого вина, почти тотчас заснула; Аннета поудобней положила ее голову на подушки, а сама в полудремоте смотрела усталыми глазами, как пред нею, точно в кино, развертывалась белая дорога, мелькали изгороди, поля, города, облака дыма – и битвы ее жизни. В Париже она доставила свою, наконец проснувшуюся подопечную к ней в дом, а затем поехала к себе отдохнуть, – она вполне заслужила этот отдых.

Сон у нее был тяжелый и часто прерывался, и тогда сквозь ноющую боль во рту проступала одна‑ единственная, ясно осознанная мысль: «С Тимоном кончено!.. » И тем не менее она ничуть не была удивлена, когда к вечеру, уснув, наконец, спокойно, была разбужена звонком. Она не стала гадать, кто бы это мог прийти. Но, отворив дверь, сочла вполне естественным появление могучей фигуры Тимона. Они не обменялись приветствиями. Аннета показала движением руки: «Войдите», – и прошла вперед. Он последовал за ней – боком, потому что коридор был узкий. Она быстро привела в порядок постель. Но ни разу не взглянула на себя в зеркало. Она лишь запахнула халат, указала Тимону на стул, а сама молча села в кресло у окна: она ждала. Ничто в лице Тимона не выдавало его намерений. Он был мрачен и хмур. Он знал, что ему надо сказать, что он хочет сказать. Он не собирался приносить извинения. Но когда он увидел эти строгие глаза и разбитый рот, он забыл все, с чем пришел. Он видел только этот рот. И неуклюже, просто чтобы хоть что‑ нибудь сказать, он спросил, как она себя чувствует. Она ответила холодно:

«Хорошо», не давая себе труда что бы то ни было прибавить. И, так как он все еще не мог оторвать взгляд от ее рта, она проговорила:

– Прекрасная работа!.. Вы довольны?

И показала сломанный зуб.

Тимон злобно стиснул кулаки и выругал себя:

– Мерзавец! Аннета продолжала измерять его взглядом.

– Ругай меня! – сказал он.

– Это лишнее. Ведь вы сами себя ругаете, – с презрением произнесла Аннета.

– Что я могу сделать?.. Заплатить тебе за твой зуб? Этого недостаточно… Если бы я мог заменить его одним из моих собачьих зубов!..

– Нет, – возразила Аннета, – не будем говорить о собаках!

Тимон растерялся, заерзал на стуле.

– Чего ты хочешь? Возмещения убытков?

– Лучше было бы для начала попросить у меня прощения.

Просить прощения Тимон не привык. Надо или давить, или быть раздавленным. Просить прощения или прощать – все это не имеет хождения на бирже, это потерянное время. Тимон счел бы более естественным, если бы Аннета, в свою очередь, выбила ему зуб. Заметив его колебания, она сказала:

– Не делайте этого, раз вам самому это в голову не пришло! Мне это не нужно! И я предпочитаю сказать вам заранее, что это ничего не изменило бы в моем решении.

– В каком решении?

– Не иметь больше дела с вами.

Тимон задвигал своими страшными бровями. По его лицу, по его судорожно сжимавшимся кулакам видно было, какая в нем происходит борьба. Наконец он сказал:

– Заставлять тебя не стану… Конечно, если бы я мог… (Его руки снова задвигались. Аннете он на мгновение представился Ассурбанипалом, и она увидела, как он разламывает ей хребет своей тяжелой пятой…) Но все‑ таки, если бы я тебя спросил…

Он чуть было не сказал: «Сколько ты хочешь? » Но инстинкт предупредил его, что заговорить в такой момент о деньгах, значит наверняка привести дело к разрыву. Он сказал – и сам был удивлен, услышав эти слова:

– Если бы я тебя попросил… Если бы я…

Аннета сидела, заложив ногу за ногу, рассеянная, высокомерная. Тимон с минуту смотрел, как она покачивает босой ногой, наполовину высунувшейся из комнатной туфли. И внезапно нагнулся, схватил эту босую ногу и приник к ней своими толстыми губами.

Аннета тоже не стала раздумывать. И не стала скрывать свое отвращение. Резко, гневно отдернула она ногу от морды, которая позволила себе, пусть почтительно, но завладеть ею, и при этом сильно ударила Тимона по губе. Она была в ярости. Он тоже. Он прорычал:

– Значит, я тебе очень противен? Она прошипела:

– Да! Ах, с каким наслаждением стер бы он ее в порошок!.. Но он себя поборол. Склонив свою огромную побежденную голову, он проговорил:

– Прости! На сей раз Аннета увидела в роли Ассурбанипала себя самое.

Теперь уже она попирала бритую голову негритянского царька. Видение промелькнуло мгновенно. Однако оно было так отчетливо, точно все это произошло в действительности. По телу Аннеты пробежала дрожь удовлетворения.

Потом, успокоившись, она сказала:

– Почести вам были возданы ногой… Охота кончилась… Итак, Тимон, покончим со всей этой историей!

Тимон поднял голову (эта проклятая женщина сбивала его с толку…) и увидел рот Аннеты, увидел рану, которую озаряла строгая улыбка… Но сломанный мост был восстановлен. Он прошел по этому мосту.

– Покончим! Ловлю тебя на слове.

– А я никакого слова еще не сказала. Я еще не поставила своих условий.

– Но ты не уходишь! – сказал он уверенно.

– Я еще ничего не сказала.

– Ты говоришь, у тебя есть условия? Я их принимаю. Значит, ты не уходишь.

– Я остаюсь, – пожимая плечами, сказала Аннета, – пока не будут закончены текущие дела.

– Отлично! – сказал Тимон. – Это еще не скоро.

Аннета пожалела, что неосторожные слова сорвались у нее с языка. Тимон заметил это и проявил великодушие:

– Я не стану удерживать тебя против твоей воли. Если ты меня возненавидела после вчерашней сцены, – я это понимаю, – уходи! Ты мне нужна, ты для меня гораздо больше, чем секретарша, – ты моя узда. Правда, не очень весело обуздывать такое животное, как я. Я это признаю. Ты вправе сказать: «Довольно с меня!.. » Ты свободна. Я тебя недостоин.

Аннета была тронута.

– Я остаюсь, Тимон, – сказала она. – Что ж, тем хуже для тебя! И для нас обоих! Либо узда лопнет, либо зубы поломаются.

– Пусть уж в следующий раз это будут мои! Внешне положение Аннеты в редакции не изменилось. Она по‑ прежнему сидела за своим столиком, рядом с большим письменным столом Тимона. Но очень скоро все заметили, что у хозяина изменился тон, что он стал к ней внимателен. Конечно, распухшие губы Аннеты привлекли всеобщее внимание, вызвали много толков о том, что произошло ночью в замке; ходили самые фантастические слухи. Слухи эти были довольно противоречивы, но безусловно установленным считалось то, что последнее слово осталось за женщиной… Ну и баба! И как же она здорово скрывала свою игру!.. Она по‑ прежнему знала свое место, так же внимательно и усердно исполняла все распоряжения хозяина, никогда не высказывала ему своего мнения о чем бы то ни было при посторонних, если он сам ее не спрашивал, и на людях продолжала говорить ему «вы». Но стало известно, что, как только дверь закрывалась, Аннета переходила на «ты», между ними возникали споры, и Тимон – самое трудное для такого деспота! – выслушивал ее не перебивая. Сотрудники гнусными остротами мстили Аннете за ее тайную власть, хотя должны были бы скорее радоваться, ибо она действовала на Тимона благотворно. Аннета не знала подробностей, но она хорошо знала человеческое недоброжелательство и обо всем догадывалась: она дошла до той степени добродушного презрения, когда человек становится безразличным к таким вещам. В глазах Тимона это было не последним достоинством Аннеты, ибо его презрение было не добродушным, а сокрушающим. Тайна заключалась в том, что Аннета не старалась использовать свое положение в своих интересах, – она принимала к сердцу интересы Тимона.

Интересы или «интерес»? (В век классицизма сказали бы высокопарно:

«Славу»…) Да, ей хотелось, чтобы эта сила, скопившаяся на пустом месте, по крайней мере возвела себе пирамиду, которая возвышалась бы над песками. Ей хотелось именно на это употребить свое влияние, которым она пока (надолго ли? ) пользовалась. И она наметила путь, по которому старалась направить Тимона. Постоянно вращаясь в самой гуще интриг, которые плели бароны‑ разбойники из промышленного и делового мира, она научилась кое‑ как разбираться в политике. А инстинкт заставлял ее, – правда, безотчетно, – склоняться в пользу партий, которые ставили своей задачей защиту и освобождение эксплуатируемых. СССР, на который столько клеветали – и неизвестно, кто больше: невежественные туристы, заносившие на бумагу свой детский лепет, поколесив две недели по стране, или профессиональные лжецы своими отравленными перьями, – оставался для Аннеты загадкой, но загадкой манящей. Она ясно чувствовала, что именно там находится необходимый противовес чудовищной глыбе Реакции, под бременем которой трещали кости Запада. И, еще не имея твердого и определенного намерения, она все же старалась перетянуть решающий вес Тимона именно на эту чашу.

Видел ли он это? Возможно. Он, пожалуй, лучше, чем она, понимал то, чего ощупью искала ее мысль, и знал, до каких пределов может эта мысль дойти.

Но он ее не подталкивал и делал вид, что ни о чем не догадывается. Он, смеясь, говорил Аннете:

– Ты словно погонщик, восседающий на слоне. Ты собираешься его выдрессировать. Но чему именно ты хочешь его научить? По крайней мере это‑ то тебе ясно? Ты хочешь водить меня по улицам, чтобы всякие болваны ходили за мной толпой и кричали от восторга? Не стоит, этим я сыт по горло. Ты хочешь сделать из меня оплот государства? Какого? У такого человека, как я, не может быть своего государства. Ты хочешь, чтобы я строил? Что? Триумфальную арку? И прошел под ней, как этот карапуз Наполеон? Мы строим одни могилы. А я не хочу ложиться в могилу! Пока я жив, мне нужно двигаться на просторе. Я брожу по лесу, я иду направо, налево, я сокрушаю все, что стоит у меня поперек дороги. Нагнись! Береги голову!

– Даже если ты создан только для того, чтобы разрушать, то по крайней мере, Тимон, разрушай с умом! Не без разбора! Проложи дорогу! Дойди до конца! Ты вот все топчешься на одном месте. А ты решись! Пройди вперед!

– А куда это «вперед»?

– Ты знаешь лучше меня. Не прикидывайся! Ты видишь, что начался великий поединок. Ты за кого?

– За самого себя.

– Это не так много! Но по крайней мере, Тимон, пусть это твое «я» будет цельным! Пусть будет «да», пусть будет «нет», но не наполовину!

– Игра – это игра. Все зависит от удачи.

– Я играю наудачу. Будь я на твоем месте, я бы села за зеленый стол.

– Да, я воображаю тебя за зеленым столом в Монако! С раздувающимися ноздрями!.. Ты бы поставила на карту все, до последней рубашки.

– Я потому и не играю, что знаю себя. Не рубашку бы я поставила на карту, а жизнь!

– Да ты ее уже поставила, голубушка! Ты и не подумала об этом. Но раз ты связалась со мной, ты поставила на карту жизнь. Или еще поставишь. Я за тобой наблюдаю.

– Жизнью я уже рисковала не раз. Чепуха! Я всегда выигрываю…

– Все игроки так думают!

– А ты разве не игрок? Ты сам только что сказал.

– Ты рискуешь лишь своей шкурой. Это твое право. Она принадлежит одной тебе.

– А ты кому принадлежишь?

– Я играю не один. Во всякой игре надо считаться не только с противниками (это одно удовольствие! ), но и с партнерами. Дело сложное…

– Это и есть то, что ты называешь быть свободным и ходить по лесу?

– Это есть то, что я называю лесом.

– Свали его!

– Ты рассуждаешь, как женщина. Я могу лишь чуть‑ чуть расчистить пространство вокруг себя. А лесом зарос весь мир. Лес всех нас держит…

Да мне это и не важно в конце концов.

– А мне важно! Если бы он держал меня, я бы его подожгла.

– И сгорела бы сама…

– Пускай! Лишь бы он сгорел!

– И да здравствует Революция?.. Уж не собираешься ли ты в Москву?..

Красный лес горит здорово!.. И я не говорю, что они не правильно поступают! Говорят, после пожара земля лучше родит… Но на той земле меня уже не будет. Я нахожусь на этой. И здесь я остаюсь.

Нет, нелегко было вытащить его из социальных зарослей старого мира.

Он хотел урвать побольше, и у него было много дела… И кусок он урвал большой. Но ему пришлось уступить большие куски и другим рыцарям наживы (рука руку моет). Поединок приковывал их друг к другу. Клинок к клинку.

Аннета увидела, что можно принадлежать к хозяевам мира и быть менее свободным, чем бедняк, у которого нет ничего. Если только у этого бедняка есть душа или (а это одно и то же) он думает, что она у него есть. Но такие редки.

Большинство не знает этого. Аннета находилась под властью души (как говорят иногда: под властью мужа)Не то чтобы она связывала с ней вопрос о загробной жизни, о страховке в потустороннем мире. Когда у человека действительно есть душа, он не трясется над ней, как гнусный собственник, который боится, что его обкрадут… «Не я владею моей душой. Она владеет мной». Тимон мог бы возразить Аннете: «Стало быть, и ты не свободна!.. » Верно! Кто из нас свободен? Все мы фигурки на шахматной доске.

Кто же играет нами?

Не все фигуры одинаково ценны. Аннета была королевой на шахматной доске, на которой Тимон был турой. Она влияла на ход игры. Под ее влиянием этот минотавр становился человечней, он становился способным, – хотя бы время от времени, – на великодушные порывы, а это уже немало…

Конечно, он никогда не был лишен этой способности; изредка он позволял себе такую роскошь. Но на свои великодушные порывы он смотрел, как на болезнь, и лечился от нее цинизмом, как лечатся хиной. В нем смешались мерзавец и герой, и трудно сказать, кто был лицевой стороной, а кто изнанкой, ибо он мог в любую минуту повернуться и той и другой стороной. В общем, до Аннеты, до того, как она прибрала его к рукам, он охотнее выставлял напоказ свои мерзости. Аннета сумела заставить его проявлять и лучшие стороны своего «я». Без особых усилий она добилась того, что он стал оказывать широкую поддержку многим общественно полезным начинаниям, не столько благотворительным (им он не доверял), сколько профессиональным и просветительным. Что касается частной благотворительности, то он предоставил Аннете действовать по ее усмотрению; правда, она отдавала ему полный отчет, но он просматривал ее отчеты бегло, и она знала, что к нему не надо с этим приставать. Одной из первых, получивших такую помощь, была адриатическая лань: ее водворили обратно в родной городок на юге Франции и устроили там; она вышла замуж и теперь кормила детеныша, который, засыпая у нее на груди, по временам вздрагивал: быть может, он слышал, как лаяли собаки в лесной чаще.

Но самая большая услуга, какую Аннета оказала Тимону, состояла в том, что она заставила его внести порядок в свою деятельность, отучила делать что‑ либо только потому, что так ему заблагорассудилось. Она намечала для него цель и, когда цель была достигнута, указывала дальнейшую. При этом она научила его не терять времени по пустякам и не оставлять подстреленного зайца другим. Разумеется, она направляла его в ту сторону, к которой склонялась сама, и с каждым месяцем все более сознательно: в сторону международной социальной перестройки, происходившей вокруг СССР как центра циклона. И уже через несколько месяцев результаты стали настолько очевидны, что партнеры Тимона встревожились. Им не понадобилось слишком много времени, чтобы увидеть, откуда ветер дует. Аннете стали оказывать странное внимание люди, которые старались проникнуть в тайные замыслы Тимона и которые были заинтересованы в его беспорядочном образе жизни; они не сомневались, что, если бы только их компаньон и союзник имел возможность, он с удовольствием свернул бы шею каждому из них; им внушал страх его ум. Им было бы спокойнее, если бы он хоть половину своей энергии бросал на ветер. Они, правда, в завуалированных выражениях, но все же дали понять Аннете, что если она об этом позаботится, то они сумеют ее отблагодарить. Но эта женщина отвечала с такой ледяной иронией, что они потеряли всякую охоту настаивать. Тимон от души смеялся, когда узнал об этом. И в глазах слона загорелся огонек мстительности. Аннета воспользовалась этим озлоблением, чтобы подстегнуть его с удвоенной силой.

И с разбегу он выхватил из‑ под носа у своих конкурентов великолепное дело, которое они уже считали своим.

– Ты становишься опасной, – говорил Тимон Аннете. – Они тебя похитят, чтобы сломить твою верность. Придется жениться на тебе, чтобы тебя сохранить.

– Это самый верный способ меня потерять, – возразила она. – Только не это, Тимон!

– О, я за этим не гонюсь! – подтрунивал он. – Но ты можешь быть уверена, что они ни перед чем не остановятся, чтобы тебя уничтожить. Если бы это было в Чикаго (а чикагские нравы у нас привьются меньше чем через десять лет), они бы уже это сделали.

Она не стала говорить Тимону, что дело к тому идет. Недавно она получила из Сан‑ Франциско коробку фиников. Имя отправителя было ей незнакомо. Финики были до того хороши, что ей захотелось их съесть. Но у нее возникло сомнение… Она отнесла коробку для анализа в бактериологическую лабораторию одной польки‑ бактериолога, которая иногда помещала статьи в газете Тимона. Анализ обнаружил в финиках датурин. Аннета выбросила коробку, не сказав ни слова Тимону. Прибыла также банка икры из Турции, но тут Аннета даже не сочла нужным обращаться к анализу. После этого посылки прекратились. Замысел потерпел неудачу. Аннета насторожилась и все смотрела, откуда, из какого угла может снова прийти опасность. Тимон тоже насторожился, хотя ничего ей не говорил. Ни один из них не считал нужным тревожить другого. Но их бдительность была разбужена, общая опасность, тайная забота друг о друге сближали их.

Во время поездки в Вогезы, когда они после ужина выходили из ресторана, шофер Тимона, человек, ему преданный, служивший у него уже много лет, внезапно захворал какой‑ то странной, мучительной болезнью. Бесполезно было устанавливать причины; оставалось только поручить заботы о больном врачу. А так как Тимону необходимо было во что бы то ни стало вернуться в Париж, он нашел в указанном месте другого шофера. Но, внимательно оглядев его, Тимон почувствовал к нему недоверие и отказался от его услуг. Он тщательно осмотрел автомобиль и увидел, что треснул один очень важный винт. Тогда он нашел единственный имевшийся в деревне автомобиль, предложил за него такую цену, которая исключала всякую возможность отказа, и уехал с Аннетой, но уже другой дорогой. В пути они поделились некоторыми наблюдениями, сделанными за последние месяцы. С тех пор Тимон никому, кроме Аннеты, не доверял проверку автомобиля перед отправлением в свои таинственные поездки. Он научил ее вести машину, чтобы в случае надобности она могла заменить его за рулем.

Он видел, что угрозы скопляются над его головой, и это разжигало его плебейскую ярость. Он отвечал нападением. Он подкапывался под своих противников. Он с диким злорадством разоблачал политические и финансовые происки короля‑ нефтяника, как он называл сэра Генри Батавского. (Это было еще самое ласковое название – обычно он прибегал к другим. ) С каждым днем он все больше втягивался в борьбу против лагеря антисоветской коалиции. Это не исключало его неприязни к коммунизму, но он ненавидел и презирал его противников. Теперь у него уже не было иного выбора. Борьба завязалась не на жизнь, а на смерть. Он чувствовал, что противники окружили его своими шпионами, своими полицейскими, и тоже окружил их своими агентами, и нередко эти агенты служили обеим сторонам. За последние пятнадцать лет политика и аферы так тесно переплелись с государственной и частной полицией, что все эти звери в конце концов образовали единое целое. И уже нельзя было разобрать, кто кого держит в руках. Чаще всего их усилия сводит на нет взаимный шантаж. И это хорошо! Разве в наших государствах нет отважных префектов полиции, которые никого и ничего не боятся, потому что располагают секретными документами и могут скомпрометировать всех политических деятелей, из всех партий? Разве сами эти висельники не держат шантажиста в петле, которая болтается под перекладиной?.. Враги вступают между собой в тайные союзы, в существование которых трудно было поверить. Но для Тимона такие союзы перестали существовать. Он разорвал эти «клочки бумаги». Он сам себя поставил вне закона джунглей. Британский трест, который его содержал, бросил на произвол судьбы его газету. Тимон немедленно передал ее враждебному лагерю – крупному американскому тресту, и тот поднял ее на прежнюю высоту. Тимон стал вести подкоп под своих вчерашних союзников. Но затея оказалась гибельной. Новые союзники пользовались им только в своих целях. Он рисковал быть раздавленным между двумя враждующими лагерями. Он уже не чувствовал себя спокойно в Париже и сколотил новое предприятие – обширный промышленный картель, который должен был повести борьбу против гегемонии англосаксонских дельцов. Дело требовало его переселения за границу.

Это были месяцы напряженной работы. Аннета принимала в ней самое деятельное участие. У нее не хватало времени думать о выпадах газет, которые понемногу стали брать ее под обстрел. Тимон больше беспокоился за нее, чем она сама, и бушевал; у него были свои способы внушать головорезам уважение. Но Аннета не видела никаких оснований ставить наемников Тимона выше наемников его врагов: «Капулетти!.. Монтекки!.. » И те и другие – бандиты!

– Доставь мне удовольствие, Тимон, избавь меня от опеки твоих разбойников!

– Ты предпочитаешь, чтобы тебя обливали помоями?

– Пусть себе болтают! И она пожимала плечами. Что ей до общественного мнения?.. Впрочем, нет, одно уязвимое место у нее было – своя ахиллесова пята; что о ней станет думать ее мальчик? И из‑ за него презираемое ею общественное мнение приобретало силу. Вонь могла дойти до Марка. Ей надо было соблюдать большую осторожность, чтобы не подать никаких поводов думать, будто из своей службы у Тимона она извлекает какие‑ то неблаговидные выгоды. И хотя Марк больше к ней не приходил и не мог ничего знать, одна мысль о том, что она может его обмануть, приводила Аннету в ужас, и она отказывалась от всех подарков, которые ей предлагал Тимон, хотя и считала их естественными и честно заслуженными. В самом деле, что ж тут такого? Разве ее труд и опасности, с ним сопряженные, не окупали их сторицей? Нужно ли говорить, что ей больше всего было жаль нарядов, от которых она раза два отказалась? Кому был нужен ее отказ? Если бы дело касалось только ее одной, она предоставила бы волю злым языкам. Но однажды, всего лишь один раз, она приняла простое, красивое, хорошо сшитое платье, которое ей понравилось, и надо же было, чтобы именно в этот день она встретила Марка! И каким взглядом он смерил ее с головы до ног! У нее от этого взгляда все тело залилось краской. Она заторопилась домой, чтобы поскорей снять злосчастное платье, повесила его в шкаф и больше никогда не надевала. (Иногда она открывала все‑ таки шкаф, чтобы взглянуть на него – с нежностью и с досадой. ) Но это не помогло. Ревнивый сын не забыл. Она категорически запретила Тимону делать ей какие бы то ни было подарки. Она обрекла себя на скромную жизнь, какую вела и раньше, все в той тесной квартирке. Она отчетливо представляла себе, каким инквизиторским взглядом Марк стал бы все осматривать, если бы пришел к ней.

Она не скрывала от Тимона причину своего «воздержания», которое ей самой было не по душе (она не отказалась бы от некоторого комфорта: в пятьдесят лет ценишь его лучше, чем в молодые годы). А Тимон смеялся над ним.

– Черт побери! – восклицал он. – Ты бы меньше церемонилась, если бы собиралась наставить рога своему мужу!

Она отвечала таким же тоном:

– Конечно! Само собой разумеется! Муж берет то, что ему дают. То, что бог даст, он может взять и обратно. Но чего и сам не может – это оторваться от сына. Сын вышел из его дома, и дом принадлежит сыну. Он обязан сыну отчетом. А я обязана отчетом моему сыну. Муж всего только жилец. А хозяин моего дома – сын.

– А что он для него делает? Ничего! Я управляю твоим домом, я делаю его доходным.

Аннета смерила его взглядом:

– Я не доходный дом… Не заботься о моем доме! Ключ у меня, и у меня он останется… Дружище Тимон, я тебе благодарна, но давай заниматься твоим домом! Ты мне платишь за то, чтобы я им управляла. Не будем тратить времени на болтовню!

Бывало – после нескольких дней, а иногда и ночей, напряженной работы – Тимон принуждал ее хоть немного отдохнуть. Он говорил ей:

– Кончится тем, что ты заставишь меня уважать человечество.

Аннета возражала:

– В уважении оно не нуждается. Ему нужен воздух и хлеб. Старайся не раздавить его! Вы так тяжелы, так тяжелы, Тимон! Дышать невозможно. Зачем вам столько земли? Одной ямки достаточно – на кладбище.

Тимон решил обосноваться в Брюсселе, откуда ему предстояло часто выезжать в Германию, в Лондон и т. д. Аннета не без колебаний согласилась поехать с ним. Чтобы уломать ее, он поступился всей своей гордостью. Она уже видела его в трудные минуты (быть может, они были лучшими), когда его охватывало мрачное желание все переломать, все сокрушить, опрокинуть на себя дом, чтобы вместе с ним под развалинами погибли и люди. Усталость, отвращение, неудачи в личной жизни, о которых он не говорил…

Покончила с собой – красивая молодая парижская актриса. Он увлекся ею, решил ею овладеть, купил ее и отправился с ней в морскую прогулку на своей яхте. Но в день, когда гнет хозяина оказался слишком тяжел, она утопилась, чтобы избавиться от него… Этот несокрушимый человек был потрясен до глубины души. Он, который без тени раскаяния переступил через столько разрушений, на сей раз не мог, неизвестно почему, освободиться от укоров совести. Быть может, удар пришелся в минуту душевной слабости. Быть может, он был слишком глубоко захвачен своей страстью, а сам считал ее только эпизодом и потому не оберегал, и понял ее неповторимую ценность лишь после того, как сам все разрушил? Он открылся только Аннете; затем последовали другие признания, и они раскрыли Аннете все жалкое, все лучшее, все человеческое, что таилось в этом циклопе. Выслушивая его исповедь, она принимала на себя перед ним известные обязательства. Но одновременно она получала и права. Он молчаливо признавал их. Благоразумие не позволяло ей злоупотреблять ими. Она и не позволяла себе этого, но она пользовалась ими для того, чтобы осторожно направлять деятельность Тимона по тому пути, который считала в социальном отношении наиболее правильным. Однако, как ни мягко было давление ее руки, оно не ускользало от Тимона и даже нравилось ему, – он не мешал ей: это ничуть не противоречило его самому затаенному желанию. Ему недоставало только веры, чтобы самому хотеть того же. Аннета верила, и это не было ему неприятно. Это освежало Тимона, терзаемого горьким сознанием бесплодности своей бесцельно растрачиваемой воли; он вполне мог доставить Аннете удовольствие и поступать так, как если бы он тоже верил.

Мало‑ помалу он втягивался в игру. В капиталистической крепости он становился той армией, которая переходит к врагу, – так варвар вступал в римские легионы и собирался открыть ворота неприятелю. Теперь, не давая себе труда скрывать это, он противодействовал империалистической коалиции, которая – за невозможностью организовать интервенцию – старалась задушить СССР экономической блокадой. Он срывал блокаду, заключая с Россией торговые договоры, – конечно, не ради ее прекрасных глаз: он извлекал из этих договоров немалую выгоду. Своих противников он доводил до отчаяния. Не желая уступать ему, они тоже добивались соглашения с пролетарским миром, как им ни хотелось его раздавить. Их перебежки на сторону врага расшатывали коалицию. Вокруг Тимона сгущалась ненависть. Ему собирались перебить хребет. Он это знал. И уж, конечно, в такую минуту, когда Тимон намеревался ринуться в пекло, когда он сколачивал стальной картель, этот боевой механизм, при помощи которого он думал разрушить господство всемогущего англосаксонского механизма, – в такую минуту Аннета не могла оставить его. Она была единственным близким человеком, которому он мог довериться.

Ей трудно было решиться. Она больше не хотела уезжать далеко от сына.

Хотя внутренняя отчужденность внешне еще оставалась между ними, однако у обоих было достаточно времени, чтобы обо всем поразмыслить и даже сказать: «Меа culра». Аннета готова была избавить Марка от первого шага. Но с тех пор, как произошла история с платьем, мрачный дурачок не переставал дуться в своей конуре. Неужели они так и расстанутся, не рассеяв этого глупого недоразумения? Уходило время, уходила жизнь, а потом и сам уйдешь навсегда… Однажды утром она ему написала:

«Дорогой мой мальчик! Я уезжаю на несколько месяцев из Парижа. На сей раз я буду не так далеко. Не на много дальше, чем мы были с тобой весь этот год. Но я больше не могу ни уехать, ни оставаться, не обняв тебя.

Не покажешь ли ты ко мне свой носик? Если ты считаешь, что я в чем‑ нибудь виновата (думаю, что ты ошибаешься, но не настаиваю на этом), то прости меня. Но, простишь или не простишь, все равно приходи, поцелуй меня! »

Он еще не успел получить записку, как их столкнул случай. Проходя мимо церкви св. Евстафия, Марк прочитал, что там будут исполнять «Заповеди блаженства» Цезаря Франка. Он горел желанием послушать музыку. Это была жажда измученной души. У входа на дешевые места толпилась масса народа.

⇐ Предыдущая 61 62 63 64 656667 68 69 70 Следующая ⇒