ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 3 страница

Марк написал ей все о драме, с которой жизнь столкнула его так близко, что нож гильотины, падая, казалось, просвистел над самым его ухом.

Он писал, что если нож упал не на его шею, то это простая случайность:

Симон мог быть Марком, а Марк‑ Симоном. Отчаяние, безумие, преступление живут в каждом из нас. Одному удается устоять, другой сваливается, кто может сказать – почему? «Это был он, но мог бы быть я. Я не имею права никого осуждать…»

Его не удивляет ответ Аннеты:

«Нет, ни ты, ни я, – мы не имеем права осуждать этого несчастного…»

Она пишет о Симоне с жалостью человека, который все понял. Однако она прибавляет (и сердце Марка екает):

«Но это неверно, мой дорогой, что он мог быть тобой, что ты мог быть им. Ты – это только ты: мой плод… Его можно сорвать с дерева. Но червивым он быть не может… Преступление и позор живут, – да, я это знаю, – и в тебе и во мне. Но они никогда не обретут власти над нами. Как бы тебя ни тянуло… (А тебя тянуло! Ты мне об этом не говорил, но я догадываюсь… Да и почем ты знаешь: может, меня самое тянуло?.. ) Но, слава богу, преступление и позор сами отворачиваются от нас! »

Марку становится жарко. Он дрожит… «Тебя тянуло…» И ее, ее тоже «тянуло»… Она так прямо ему об этом и пишет… Одним движением она смела его тайный страх. Если бы она находилась у края тех же пропастей и все‑ таки устояла, он, мужчина, должен устоять и подавно. Однако, чтобы испытать ее, он заходит в своей откровенности дальше, чем когда бы то ни было. Он описывает ей то безумие, которое молодые люди вынашивают порой в себе и от которого он очнулся внезапно, задыхаясь, судорожно шевеля пальцами, в минуту, когда был на грани подлости. «Что я ей написал!.. » – думает он. Но она ему отвечает:

«Ты был на грани. Ты заглянул в бездну. Это хорошо. Теперь ты не будешь застигнут врасплох. Я затем и создала своего Марка, чтобы он рисковал. Но я создала его и затем, чтобы он умел сопротивляться. Рискуй! Я тоже рискую, и я рисковала. Погибнуть суждено не всем».

И прибавляет со своей непринужденной, серьезной и насмешливой улыбкой:

«Я двадцать раз пробовала. Мне это никогда не удавалось. Искуснее меня ты не будешь. Смиримся, мой мальчик, и поцелуй меня! »

Дойдя до этих строк, Марк затрепетал от радости. Пол заходил у него под ногами. Вместе с дымом сигареты он выпустил все свое затаенное, чего он всегда стыдился.

«Иди в другие легкие».

В этот день на улицах он вдыхал все тот же загрязненный воздух. Но он говорил себе с вызовом и насмешкой:

«У меня есть и свой воздух. У меня под ногами твердая земля. В жилах у меня кровь моей матери, моей Ривьер».

Но река не была золотоносной. И жизнь была трудной в ту зиму. Марку ни в чем не было удачи, да и здоровье сдавало, сказывались лишения. Он не хотел обращаться за помощью к матери, и даже когда она сама предложила ему деньги, он из глупого самолюбия отказался. Во‑ первых, он подозревал, что ради него мать отказывает себе в самом необходимом. Во‑ вторых, этот глупенький петушок не считал возможным принимать деньги от женщины… Разве мать‑ женщина?.. Да, для него – женщина!.. Он сухо отказался:

«Не вздумай настаивать! » Она и не настаивала… Какие дураки эти мужчины… она была очень рада, что Марк – мужчина.

Денег у Аннеты он не взял, но он ухватился за ее мысли. Без них он чувствовал бы себя очень одиноко в ту суровую зиму, он бы замерз. Он грелся у этих мыслей, как у костра, которого никто не видит, которого, как он думал, не видит сама Аннета. Но мать была связана с ним тайными нитями. И она не могла не видеть, что в некоторых его суровых и сдержанных словах сверкает, точно в каменном угле, скрытый огонь. Она смутно догадывалась, что сделалась для сына предметом страстного и чистого, почти религиозного преклонения. Она считала это нелепым, но в глубине души испытывала к сыну смиренную благодарность. Бойцам бывает нужна иллюзия любви и почитания… «Non sum digna[117] Но я все же благодарна тебе, мой маленький рыцарь…»

Эта необычайная, невысказанная душевная близость помогала молодому бойцу в нужде и одиночестве держаться на поверхности темных и холодных вод и не тонуть… Но у него мерзли ноги! Однажды поздно ночью он шел по улице, топая ногами от холода, и вдруг увидел сквозь туман на плохо освещенном углу тротуара словно бы знакомую фигуру. Он быстро отошел в сторону, чтобы незаметно рассмотреть ее. Он не ошибся: это была она – Рюш. Прислонившись к закрытому газетному киоску – так, чтобы на нее не падал свет электрического фонаря, – она, видимо, подстерегала кого‑ то, кто должен был выйти из дверей дома напротив. Она прижалась к киоску и лишь слегка подалась вперед из своего укрытия. Марк в изумлении остановился в нескольких шагах и спрятался. Улица была безлюдна. Часы показывали час. Рюш не двигалась. Ее взгляд был прикован к закрытой двери…

Наконец дверь приоткрылась. Рюш чуть не выскочила из засады. Правая ее рука вынырнула из темноты и вытянулась вперед, но Рюш сейчас же ее отдернула – человек, который вышел Из дому, был не тот, кого она ждала…

Она снова притаилась, прислушиваясь к удалявшимся шагам незнакомца. И Марк тоже притаился. Но он видел руку – и понял все. Он подкрался к киоску, обошел его и схватил Рюш за руку. Она испуганно подскочила, затем пришла в ярость и стала молча отбиваться, вонзаясь в Марка ногтями. Марк крутил ей руки и в конце концов вырвал револьвер. Он прижимал ее к стене, но женщина была в бешенстве – она нагнулась и стала кусать ему руку, а он шептал ей прямо в затылок:

– Рюш! Это я, Марк! Рюш, милая, не бойся!.. Ну отдай же!

После короткой, но ожесточенной борьбы бесноватая почувствовала себя побежденной, сдалась, перестала дергаться и разразилась рыданиями. Она заливалась слезами, а Марк, прижимая к своей груди ее мокрый рот, шептал:

– Да ну же! Ну же! Он взял ее за подбородок и, не найдя носового платка, вытер ей, как нянька, щеки и нос пальцами: она была сломлена и не мешала ему. Он нахлобучил ей на лоб шляпку в форме каски, съехавшую на сторону, привел в порядок расстегнувшееся пальто и, убедившись, что она больше не сопротивляется, просунул руку ей под локоть, крепко сжал его и потащил ее за собой. Она шла, как сомнамбула… Куда они шли? Они не знали. Рюш об этом не думала. Куда шел он, туда и она. Она переходила улицы не глядя, покорно поворачивала направо, налево. Какое ей дело? Ей и на дне реки было бы не лучше и не хуже. Марк говорил машинально; ни он, ни она не слышали, что он говорит. Он все думал: «Что же мне с ней делать»?.. Отвести ее к ней домой? Оставить ее одну в таком состоянии было бы и бесчеловечно и неосторожно. Ноги сами привели его на улицу Кюжас, к гостинице, где он жил. У самых дверей он сказал:

– Поднимайся!

И подумал вслух:

– Каждому свой черед!

Теперь Рюш была доведена до отчаяния – пришел его черед дать ей приют.

Она ничего ему не сказала, ни единым движением не выразила ни отказа, ни согласия. Она поднялась по лестнице.

Они вошли в жалкую, грязную, неприбранную комнатушку, и Марку стало стыдно, что Рюш все это видит… Но она ничего не видела – она стояла, точно окаменев. Он усадил ее на кровать. Она делала все движения, какие он заставлял ее делать, но безучастно, руки ее повисли, как плети. Марк хмурил брови, кусал губы и, наконец, решился. Он снял с нее шляпку, расстегнул пальто, распустил шнурки на ботинках и уложил ее на кровать. Теперь у нее наступила реакция, нервы не выдержали, все ее тело сотрясал озноб. Марк прошептал:

– Ложись под одеяло! Дай, деточка, я тебе помогу?

Он приподнял ее, чтобы постелить постель. Она позволила себя раздеть – глаза ее были открыты, но смотрела она отсутствующим взглядом. Ее худые плечи не чувствовали прикосновения неловких пальцев, которые ее раздевали. Он прикрыл ее всем, что только нашлось у него в чемодане тяжелого и теплого из платья. И покуда на спиртовке согревалось питье, он сидел возле кровати и, сунув руки под одеяло, согревал ее окоченевшие ноги. Оба были измучены и оба неподвижны. Марк вышел из оцепенения, как только зашипела вода, выливавшаяся из чайника на огонь. Он встал, приготовил грог и приподнял Генриетте голову, чтобы заставить ее сделать несколько глотков. Сначала жидкость вылилась у нее изо рта и побежала по подбородку и вдоль шеи. Горячий грог привел ее в чувство. Она посмотрела на Марка и наконец увидела его. Она взглянула в его встревоженные глаза, заметила дымящийся стакан в его руке, – он в это время неловким движением пытался влить ей в рот ложку горячего питья. Она открыла рот и глотнула, как ребенок. Легкая краска проступила у нее на щеках. Слабым движением руки она отвела ложку. Марк с облегчением следил за тем, как она возвращается к жизни. Он крепко сжал ей виски и сказал:

– А теперь спи! Тебе тепло? Почти в тот же момент он заметил, что голова ее лежит на подушке с грязной наволочкой, и ему стало ужасно неловко. Но, вместо того, чтобы скрыть свое смущение, он сказал:

– Извини! И пошел за чистым полотенцем, чтобы положить ей под голову.

Его наивное смущение вернуло Рюш к жизни. Приподняв краешек полотенца, она улыбнулась, стащила его, сбросила на пол, прижалась щекой к подушке и закрыла глаза.

Марк подождал еще минуту, затем, увидев, что она успокоилась, кое‑ как устроился на двух стульях и потушил свет.

В темноте послышался голос Рюш:

– А ты? Где же ты будешь спать?

– Не беспокойся! Я отлично устроился.

– Ты не уснешь на стуле.

– Мне не впервой.

– Подвинь по крайней мере стул к кровати. Иначе ты свалишься!

Он устроился на двух стульях рядом с кроватью, ногами в головах у Рюш, почти упираясь головой в ее ноги.

– Подержи мне ноги! – сказала Рюш. – Так хорошо!

Он опять начал греть ей ноги. Спустя некоторое время она сказала:

– Ты хороший.

– Не знаю… Не думаю…

– Когда я говорю: «хороший», я тебя сравниваю…

– С кем?

– С другими кобелями…

– Да ведь и я кобель…

– А я сука.

– Да, сегодня ты была сукой.

– И все‑ таки не сумела прокусить ему брюхо! Она забила ногами по постели.

– Ладно, ладно, довольно! Не дрыгай ногами. Не вырвешься!

Он крепко сжал ей щиколотки.

– Послушай, Марк: я хочу, чтобы ты знал все, раз уж судьбе угодно было, чтобы ты попал в мою паутину…

– Не надо мне ничего знать… Да и что тут знать? Какая‑ нибудь дурацкая история обманутой любви, если только можно это назвать любовью…

– Да! Я это так и называю… А какая разница, так это называется или иначе? Он меня хотел, и я его хотела. Он меня взял, и я взяла его. А теперь он меня бросает, я ему надоела. Он хочет другую, он берет другую. Я хочу его убить…

Марк проворчал:

– Рюш! С этими глупостями кончено! Это больше не повторится?

Рюш проглотила слюну и, несколько раз глубоко вздохнув, сказала:

– Кончено. Да. Сорвалось. Таких вещей два раза не делают… Но я должна тебе все рассказать, чтобы облегчить себе душу, чтобы отомстить.

– Милая ты моя, да они мне противны, твои истории! Молчи!.. И потом я больше не могу, я хочу спать. Я умираю…

Рюш нервно рассмеялась:

– Ну и что же?.. Умирай!.. Но только выслушай!.. Меня это не трогает, что тебе противно. Мне тоже противно… И тут я тебе еще утру нос…

(Она схватила его за оба уха и стала возить носом по простыне. ) Ты мой ньюфаундлендский пес! Ты вытащил меня из воды – против моей воли, но вытащил… И на свою голову! Теперь ты должен довершить спасение, ты должен вышить всю чашу моей горечи.

– Ладно! – покорно сказал Марк.

И сейчас же заснул. А Рюш, сидя в постели, склонясь над ним, с яростью выкладывала ему свою историю. Чтобы привлечь его внимание, она время от времени запускала дрожащие пальцы ему в волосы И трясла за голову. Но сон был сильнее. Марк воспринимал поток ее слов лишь как беспокойную колыбельную. Ему снилась ночь в море… И последнее, что еще задержалось в его сознании, это ноги, которые он сжимал и которые двигались, двигались и извивались, как руки, покуда она говорила…

Хотя Рюш и знала, что Марк давно уже ничего не слышит, все же она досказала свою историю до конца. И только вдоволь наговорившись и опустошив себя, она остановилась. Когда мельница внезапно умолкла, Марк задвигался во сне. Стул, на котором лежали его ноги, опрокинулся. Рюш удержала Марка за поясок и, обхватив обеими руками вокруг бедер, втащила его спящего, в кровать, рядом с собой. Он был одет, не разут. Она положила его босые ноги на подушку, рядом со своей щекой, а его голову к своим ногам. И тоже заснула. Так провели они ночь рядом, – юна под одеялом, он на одеяле. Оба изнемогали от усталости. Они спали, как умеют спать только в этом возрасте, – семь часов подряд, не пошевельнувшись. Около одиннадцати утра они проснулись, – оба одновременно и в том же положении, как легли.

Марк был изумлен. Одним рывком он сел на кровати и, увидев, что щека Рюш прижимается к его ногам, быстро подобрал их под себя, бормоча:

– Извини, извини!..

Рюш рассмеялась, сказала:

– Спасибо! И тоже села на пятки, как он.

Так они и сидели на кровати, точно китайские болванчики, и смотрели друг на друга.

– Мне стыдно перед тобой, – сказал Марк.

Рюш потерлась носом о нос Марка.

– Ну и стыдись, ну и стыдись, глупый мальчишка!.. Лучшей подушки у меня никогда еще не было… Как я чудесно спала! Я умылась, я освободилась от всей дряни, которая меня отравляла. Ты, конечно, ничего не слышал и не запомнил из всего того, что я тебе высыпала ночью на голову…

Марк попытался вспомнить:

– Ни единого слова.

– Неважно! Я тебе все вывалила. Как хочешь, друг мой, но когда‑ нибудь ты все припомнишь, по кусочкам. Ведь я говорила тебе прямо в ухо, я тебе все вдула в мозг.

– Хорош подарок!

– А что? Только тогда и становится легче, когда переложишь свое бремя на кого‑ нибудь другого.

– И тебе стало легче?

– Мне стало совсем легко. Желудок пуст, сердце свободно. Я чиста и свежа.

– Ну тогда ладно. Я молчу.

– И отлично делаешь! Если бы ты теперь посмел намекнуть на что‑ нибудь, связанное с этой ночью, я бы стала все отрицать. Я отрицаю…

Только посмей! Ничего не было, ровно ничего.

Она поддразнивала его. Он только рот раскрыл, глядя на это самоуверенное, смеющееся, отдохнувшее лицо, на котором ночные судороги не оставили никаких следов.

– Чертовы бабы! – сказал он. – У них семь душ и семь лиц.

– Это еще очень мало, – заметила Рюш.

Она сжала ему руками лицо и ущипнула за щеку:

– Славный ты мой мальчик!.. Маленький мой мальчик!.. Какой же ты худой!.. Как я тебе благодарна!.. Ты не можешь себе представить!.. Даже и не пытайся! Пусть лучше я одна буду об этом знать.

– Я тоже это отлично знаю.

– Скажите, пожалуйста!.. Каков наглец! Глупый хвастунишка!.. Теперь он станет домогаться, чтобы я признала его услуги… еще чего доброго потребует, чтобы я ему заплатила…

– Конечно, потребую! Плати!

– Ростовщик!.. Говори, сколько!

– Обещай мне никогда больше этого не делать.

– Я буду спрашивать у тебя позволения.

– А если я не позволю?

– Я подчинюсь.

Внезапно за шуткой последовал твердый, серьезный тон и открытый взгляд, говоривший:

«Довольно шуток! »

– Ладно! – сказал Марк. – Помни, что ты обещала.

Они взялись за руки.

– А теперь, – сказала Рюш, вытаскивая ноги из‑ под одеяла, – давай есть! Я чертовски проголодалась…

И она соскочила на пол…

Марк был в затруднении. В кошельке у него было пусто. Рюш догадалась об этом. Она нагло заявила:

– Беру тебя на содержание. Я плачу!

Марк энергично запротестовал.

– Миленький! Ты должен будешь подчиниться. Иначе наше соглашение пойдет прахом! Я снова становлюсь убийцей.

Марк стоял на своем.

– Закрой рот! Откроешь его за тарелкой.

– Рюш! Ты хочешь меня унизить.

– Ну разумеется! Это тебе очень полезно для здоровья. Ты же лопаешься от спеси. Значит, надо ее сбить. Меня‑ то ты отмыл? Каждому свой черед!..

А скажи, пожалуйста: правда, что за тебя никогда еще не платила женщина?

– Конечно, нет!

– Вот и отлично! А я за тебя буду платить! Она потирала руки, она кружилась, она взяла его за локоть и ущипнула, когда они спускались по лестнице; наконец они вышли на улицу.

В студенческом ресторане они ели мясо с кровью.

Кроме того, что значилось в общем меню, Рюш потребовала пирога, маслянистого сыра бри и бутылку старого бонского. В ее глазах сверкала лукавая насмешка. Сопротивляться ей было бы опасно. Марк смирился. Он предоставил ей делать все, что она захочет, и был доволен. Его сознание отяжелело; оно молчало, как сторожевая собака, которую перекормили. Хорошо было все‑ таки хоть раз наесться досыта!

Из ресторана Марку надо было идти на работу.

Рюш сказала ему:

– Дай‑ ка мне твой ключ! Вечером он застал ее у себя в комнате. Она чинила его рубашки и носки. Она вытряхнула все, что лежало в ящиках и в чемодане. Бумаги и вещи были навалены на кровати, на двух стульях, на полу. И не все было чисто, далеко не все! Марк обычно запихивал грязное белье в угол стенного шкафа. Рюш все вытащила, рассортировала, подсчитала, пересмотрела и даже кое‑ что выстирала в тазу. Перед окном, на веревке, сушились тельники и носовые платки.

Марк готов был сквозь землю провалиться. Он так не любил показывать кому‑ либо свои недуги и свое нищенское белье! Он опустился на кровать и прикрыл глаза рукой.

– Не надо, не надо, не надо! – жалостно повторял он.

Девушка произнесла добродушно:

– Оставь, пожалуйста!.. Это вполне естественно!..

– Эти отрепья… – простонал он.

– Вот именно! Они уже давно нуждались во мне.

– Нет! Нечего тебе копаться в этой грязи!

– Ты, вероятно, думаешь, что я не привыкла! Женщина еще и не такое видела!

– Это нехорошо! Нет, нет! Ты не имела права…

– Я сама беру себе права. После сегодняшней ночи мне необходимо снова взять верх над тобой… Вот я и взяла. А ведь я здорово сегодня поработала!.. Я же сказала: «Я тебя отмою»… Вот и отмыла… Грязнуля!..

Марк пустился наутек; он задыхался от стыда.

Рюш отбросила работу, догнала Марка и схватила его за руку:

– Мой милый мальчуган… За это я тебя еще больше люблю…

Марк все еще отворачивался. Рюш взяла его за подбородок:

– Дурень!.. Ведь мы же с тобой товарищи, товарищи по несчастью…

– Товарищи по свинству, – сказал Марк, ворча и смеясь. Но он был тронут.

– Что может быть лучше? Он помог ей собрать белье. День угасал. Пришлось зажечь свет.

– На сегодня довольно! – сказала Рюш, – Тут еще на день работы хватит. Я приду завтра.

– Как? Ты уходишь? – спросил он.

– Конечно. Ухожу домой.

Она заметила, что он огорчен.

– Да, друг мой! Сегодня ночью было чудесное приключение, но повторять его было бы рискованно.

У него был растерянный вид. Она рассмеялась.

– Ты не находишь? Если один раз каким‑ то чудом все сошло благополучно, то повторять – значило бы искушать дьявола.

– Да ведь дьявол только и мечтает, чтобы его искушали!

– Еще бы!.. И дьяволица тоже!

– Значит?..

– Значит, нет.

– Ты права. То, что было, – слишком хорошо.

Она смотрелась в зеркало, висевшее на окне, и пальцем заправляла волосы под шляпку. Позади себя она увидела Марка.

– Все‑ таки ты добрый малый.

– Да и ты не злая!

– Для моих любовников – больше, чем достаточно, злая, уверяю тебя.

Она задорно обернулась.

– Ну, а мы? – спросил Марк.

– А мы? Вот именно!.. Как хорошо, что мы не любовники!.. И, пожалуйста, без вежливых гримас!

– При чем тут вежливость?

– Конечно, лгунишка ты этакий!.. Повторяй за мной: «Как хорошо…»

Он протянул ей обе руки. Она взяла их.

– Как хорошо, что ты – это ты, а я – я и что мы держимся за руки!

И – лукаво:

– За ноги мы уже держали друг друга.

– Ты прошла по мне, я прошел по тебе. Если мы не друзья и не любовники, Рюш, то что же мы друг для друга?

– Мы друг для друга твердая почва. Нас засасывала трясина, но мы вытащили ноги и снова на твердой земле. Теперь можно идти дальше. Перед уходом – один раз не в счет – можно и поцеловаться.

И они по‑ детски чмокнули друг друга.

– Но ты еще придешь? – спросил Марк.

– А как же! Оборванец, у меня ведь все твое тряпье!.. И потом сегодня мы ни о чем не успели поговорить. Завтра потолкуем.

Но завтра потолковать не пришлось. Марк задержался на работе. Когда он пришел домой, Рюш уже не было. Он нашел аккуратно сложенное белье, а на столе лежала пара носков с двумя выставленными напоказ дырами, в которые можно было просунуть по крайней мере шесть пальцев. Это была наглая визитная карточка; она говорила: «Увидимся завтра».

Они увиделись. Была суббота. Вся вторая половина дня была в их распоряжении для разговоров. Она сидела на кровати. Он – верхом на стуле. Они обжигали себе пальцы сигаретами, забывая курить. Интимная обстановка создалась сама собой. Рюш освобождалась от своих тайн. Все эти ее любовники – пустая болтовня! У нее никого не было, кроме одного, которого она подстерегала в ту ночь. Она смеялась над собой и с напускным цинизмом признавалась, что хоть и вела себя в Париже очень вольно и не раз по своей вине попадала в рискованные положения, но все же не могла сделать решительный шаг; нечто похожее на физическое отвращение удерживало ее в последнюю минуту.

– Между тем, – говорила она, – я – натура цельная и здоровая, у меня есть потребности, и я не боюсь удовлетворять их: в этом я убедилась с тем идиотом!.. Но почему же надо было, чтобы это случилось именно с ним, с этим скотом, с этим жеребцом (как бы я хотела обломать хлыст об его спину!.. ), а не с кем‑ нибудь, кто мне по душе… Например, с тобой?..

Марк не прерывал ее. Потом он сказал:

– В сущности, ты честная француженка, а заставляешь себя играть роль, для которой ты не приспособлена. И все из упрямства, назло своим старикам. А твое место скорее возле них, в провинции. (Она запротестовала. ).

Не для того ты создана, чтобы с револьвером в руке подстерегать по ночам любовников. Тебе надо иметь мужа – хорошего, одного на всю жизнь, и добросовестно делать с ним детей, целую ораву… Я даже представляю себе, как ты кормишь их грудью.

– А у меня нет груди. Потрогай!

– Ничего, маленькие коровы дают лучшее молоко!

– Я даже не корова! Просто худая коза носится по полю. И ты воображаешь, что она даст привязать себя к забору на всю жизнь?

– Если тебе захочется, ты мысленно сможешь оставаться все той же козой и будешь прыгать, кусаться и щипать траву у чужого забора. Мысленно ты десять раз обманешь мужа… Бог ты мой, я даже не вижу беды в том, чтобы ты действительно разок‑ другой наставила ему рога. Разок‑ другой за всю жизнь – это пустяки!..

– Хотела бы я на тебя посмотреть в роли такого мужа, разбойник!

– Нет, нет, не обо мне речь!

– Но скажи мне, Марк, скажи мне откровенно: с тех пор, как мы знаем друг друга, ты никогда не думал об этом?

– О чем?

– О том, чтобы я тебе наставила рога?

– Нет, право же, нет! А ты думаешь?

– Вот как раз сейчас пытаюсь… И не могу.

– Не созданы мы, чтобы ходить в одной упряжке.

– Однако мы так хорошо понимаем друг друга! Ты единственный человек, который видит меня насквозь, а я – тебя… В этом‑ то все и дело! Соединяются только такие, которые ничего друг о друге не знают.

– Нужна ночь, чтобы отдаться друг другу.

– У тебя она будет, ты сам себе создашь ночь. Я уверена, что ты попадешься в сети к такой женщине, которая сможет тебе навредить больше, чем кто бы то ни было. Ты не захочешь женщины цельной, спокойной, в которой можно быть уверенным. Для тебя это было слишком ясно!

– Пожалуй, ты права.

– Каждый из нас лучше знает судьбу другого, знает, что именно другой должен сделать для своего блага. А этот другой, конечно, ничего не сделает!

– Значит, согласись, я не так уж плохо понял, чем ты должна была бы быть и чем ты стала?

– Чем я не стала! Да, это ты верно сказал: жизнь, которую я веду в Париже, убивает меня. Я – Рюш, я – улей, мне нужно серое небо над моей Луарой. А эти огромные муравейники, их ядовитые грибы, их отравленные мысли – все это наполняет меня отвращением и ужасом. Я бы хотела все это поджечь. Пустить бы газы – и все было бы кончено с этой мерзостью!

– Ну так уезжай! Уезжай! Вернись в свои поля!

– Не могу.

– Почему?

– Из‑ за старика. Теперь это вопрос самолюбия.

– Ты думаешь, ему мало того урока, который он получил от тебя? Ты думаешь, он не поумнел?

– Я, я уже его не боюсь! Он болен. Он бы себя вел смирно. Он бы только одного боялся – как бы я не уехала!

– Тогда за чем же дело стало?

– Он должен сделать первый шаг.

– Чтобы он у тебя попросил прощения?

– Чтобы он протянул два пальца!

– А если он этого не сделает, то и ты ни с места?

– Нет, конечно, нет!

– Ослиная голова!

– Козлиная голова!..

Он снова стал ее увещевать. Она молча слушала и находила теперь, что он прав. Но она твердо решила не признавать своей ошибки.

Чтобы перевести разговор на другую тему (хотя ока все еще пыталась уловить ход его мысли), она заговорила о Бэт. Ее беременность едва не кончилась трагически. Обезумевшая мещаночка тщетно пыталась все отрицать. Беременность была заметна, как нос на лице, а она так и не сумела ни примириться с нею, ни избавиться от нее. Но тут помогло несчастье: она свалилась с лестницы, и это ее освободило. Но она едва не поплатилась жизнью.

– А кто этот молодец? – спросил Марк.

– Да она и сама не знает. Она добрая, слабая, простая и глупенькая, – они помыкали ею, как хотели.

– Кто?

– Все: Верон, Симон, Шевалье, вся компания. Кроме тебя.

– Бедная ты моя Рюш! Я понимаю твою ненависть.

– Нет, ненавидеть – это ошибка. Надо знать, что в джунглях царит только один закон: быть сильнее других. Горе тому, кто даст себя провести!

– Нельзя же всегда защищаться!

– В таком случае нападай! Иного выбора нет!

– А как же мы с тобой, Рюш? Она опустилась перед ним на колени и прижалась щекой к его руке:

– Мир божий.

Он ласково погладил ее по голове:

– Что же, надо им воспользоваться. Беги, Рюш! Беги из джунглей! Не то ты сложишь здесь свои кости, свои белые косточки. А жаль! Ты стоишь гораздо больше, чем думаешь. Ты все стараешься разубедить меня. Но я тебе не верю…

Рюш поцеловала его ладони:

– Но что это делается со всеми нами? Мы точно с ума посходили…

– Все смешалось. Война, войны – дикость нашего времени! Они разорили все старые гнезда. Вот почему муравьи сошли с ума. Но ты можешь заново построить себе гнездо! Это самое правильное. Я уверен, что ты в нем не усидишь. Но гнездо тебе нужно. Чтобы строить наново, нужно начинать сначала. Построй свою ячейку, свои соты, а затем и свой улей.

Рюш встала, вздохнула, поправила волосы, свистнула, потянулась и сказала:

– Отец Марк! Тебе бы следовало быть проповедником…

Она рассмеялась, потянула его за нос и ушла…

Она так ничего и не построила, только даром время потеряла. Однажды она появилась снова. На ней были черные перчатки.

– Старик умер. Ты был прав. Я слишком долго ждала. Я уезжаю. Слишком поздно!..

Она говорила спокойно. И все же в тоне ее слышались печаль и горечь раскаяния.

– Что прошло, того не вернешь, – сказал Марк, пожимая ей руку. – Гляди вперед, милая моя Рюш!

– Да! Ну что ж, твоя Рюш построит улей. Попытается… Я беспокоюсь за тебя, мой мальчик: ведь ты остаешься… Обещай мне по крайней мере, что когда‑ нибудь ты его посетишь!

– Кого?

– Мой улей. Меня. Мою семью. Мой дом.

– Обещаю, Рюш. Делай мед!

Они крепко обнялись.

Марк снова оказался брошенным в чан, в котором идет непрерывное брожение. Он переживал в ту пору неистовство молодости, когда «хочет в буре слез излиться переполненное сердце, но тем оно полней грозою, и все в тебе звучит, дрожит, трепещет…» Марк приобщался к тем стихийным силам, о которых возглашал в своей «Песне странника в бурю» молодой, с развевающимися на ветру волосами, франкфуртский Прометен… Увы, Марк не был наделен его великолепным поэтическим даром! Еще меньше обладал он его преимуществами богатого молодого буржуа, который знает голод лишь духовный, но не представляет себе, что такое пустой желудок, истощение, изнуряющий труд ради куска хлеба. Марк чувствовал, что он переполнен бурлящей силой, он ощущал свое слияние с Природой, единой в доброте своей и в своей злобе:

Кто не брошен грозным гением,

Ни дожди тому, ни гром

Страхом в сердце не дохнут.

Кто не брошен грозным гением,

Тот потоки дождя,

Тот гремучий град

Окликнет песней,

Словно жаворонок

В темном небе.

Кто не брошен грозным гением…

[118]

Гений‑ демон не покидал его… Он неистово бил крыльями. Но (довольно лгать, поэты! ) жаворонок вьется и поет в вышине только потому, что опьянел от зерен, наворованных внизу. Ты, Прометей с берегов Майна, ты никогда не знал в них недостатка! Но Марку, как парижским воробьям, приходилось искать зерна в лошадином помете, (Да и помет‑ то этот попадается все реже: город пропах автомобильным бензином. ).

⇐ Предыдущая 65 66 67 68 697071 72 73 74 Следующая ⇒