Вольдемар Николаевич Балязин 9 страница

СТРЕЛЕЦКИЙ БУНТ

Начало бунта

Стрельцы с первых дней царствования Петра находились во враждебном отношении к его матери, к его родственникам и к нему самому, поэтому и в сердце царя постоянно таилась вражда к ним; в воображении его часто мелькали сцены первого стрелецкого бунта, ему представлялись окровавленные копья и растерзанные тела Нарышкиных и Матвеева. Эта ненависть к стрельцам не переставала выказываться то в том, то в другом случае; в них все досадовало его: и костюм, напоминавший старину, и приверженность к расколу, и столкновения между новыми солдатскими и потешными полками со стрельцами; в этих столкновениях не всегда стрельцы бывали зачинщиками, но Петр всегда обвинял их.

Стрельцы, со своей стороны, были недовольны: царь всегда выказывал к ним недоверчивость и нелюбовь, даже в потешных, примерных битвах солдатские и потешные полки назывались нашими, при них находился царь, а стрельцы составляли вражеское войско и всегда терпели поражение. Стрельцы сами чувствовали, что приходит конец их войску, что привольной, спокойной и веселой жизни их недолго длиться. Они говорили:

– Наш конец приходит, мы люди пропащие!

Этим образом мыслей воспользовались Циклер и Соковнин, и хотя не успели они увлечь всех стрельцов, но некоторых привлекли на свою сторону; и это, хотя неполное, участие стрельцов опять подновило ненависть Петра к ним, и он перед отправлением из Москвы распорядился, чтобы все стрелецкие полки выведены были из Москвы и распределены по крепостям вдоль южной и западной границ России. В Москве всего оставалось шесть стрелецких полков, а остальные все были солдатские и потешные.

Когда партии особенно сильно заволновались в Польше, по приказанию Петра остальные шесть полков должны были двинуться из Москвы к Азову на смену четырех стрелецких полков, занимавшихся там крепостными работами. Четыре полка вышли из Азова, уступив свое место вновь прибывшим, и уже с восторгом мечтали о том, как возвратятся в Москву, назад в свои слободы, к женам и детям, как займутся своей торговлей, ремеслами и как по‑ прежнему тихо и счастливо заживут в своих домах.

Но на дороге они получают предписание вместо Москвы идти в Великие Луки, к западным границам. Как, не побывав в Москве, не повидавшись с семействами, опять в поход? Это возмутило стрельцов, и около полутораста человек бежали из полков и явились в Москву – челобитчиками. На вопрос начальства, зачем они ушли из полков, они отвечали:

– Наши братья, стрельцы, нуждаемся в корме и от голоду оставляем службу и возвращаемся в свои семейства.

В ответ им был назначен срок, 3 апреля, к которому они должны оставить Москву; а кормовые деньги им приказано было выдавать вполне, без всяких вычетов.

Между тем в Москве ходили недобрые слухи и толки; раскольники шептались в одном месте, стрельцы толковали в другом о том, что царь совсем покинул Россию, что уехал к немцам и там совсем онемечится. Что в Москве теперь делами правят бояре, что они хотят умертвить царевича и сами сделать царем одного из своих; а стрельцам уж никогда больше не видать Москвы.

Царевна Софья из своего затворничества следила за тем, что делается и что говорится в Москве; она видалась и переписывалась со своей сестрой Марфою и вместе с нею горько оплакивала свои былые, счастливые дни владычества, и в конце концов через жен стрелецких, часто бывавших в Кремле в Верху, царевны послали грамоты к стрельцам, приглашая все их четыре полка прийти в Москву и подать челобитную царевне, чтобы она по‑ прежнему приняла управление царством в свои руки; далее извещали стрельцов, что от бояр никакого добра ожидать нельзя, что они хотели было задушить царевича и что его только тем удалось спасти, что на него надели другое платье, а убили другого мальчика, на которого надели одежду царевича. К тому же от царя писем нет, неизвестно, жив ли он или мертв; остальным же стрельцам послан был указ идти назад в Москву.

Тем временем в Москве уже произошло несколько стычек стрельцов с Семеновским и другими полками. Двинулись к Москве и остальные полки, и 10 июня пришло в Москву известие о стрелецком бунте.

Разгром мятежников под Воскресенским монастырем

Бояре собрались на совет, просидели всю ночь, рассуждая, что делать, и положили: послать воеводу Шеина на ослушников с солдатами и с ратными московскими людьми, стрельцов к Москве не пускать, заставить их выдать беглецов и зачинщиков бунта, а остальных отправить в города, назначенные им для житья. В товарищи к Шеину назначили Гордона и князя Кольцова‑ Масальского с войском. Шеин укрепился под Воскресенским монастырем и, попытавшись сначала уговорить стрельцов добром, принужден был, при виде безуспешности своих попыток, вступить с ними в бой.

Разбежавшихся перед натиском Шеина мятежников почти всех переловили и под крепким караулом посадили в монастырские тюрьмы. После этого начались розыски, пытки и допросы; Шеину надобно было узнать зачинщиков возмущения. Средства для этого употреблялись жестокие; всех допрашивали: сами ли они собою начали бунт или кто‑ либо подготовил и подстрекал их. На пытке все признавались в своих винах, но ни один не выдал царевны, никто не сказал, что от нее были письма.

Стрельцы и царевна Софья

Разгромив сторонников Софьи в 1689 году, Петр приказал заключить ее в Новодевичий монастырь, но царевна была оставлена в прежнем своем состоянии: ее не постригли в монахини, содержали в полном довольствии и к ней часто приезжали сестры и другие родственники и родственницы. От них она узнавала обо всем, что интересовало ее.

Софья узнала о Великом посольстве, о его маршруте, о том, что брат ее неспешно проехал через Курляндию, Лифляндию, Бранденбург и Голландию, заехал он на три месяца в Лондон и оттуда послал письмо своим родственникам – дяде Льву Кирилловичу Нарышкину и двоюродному брату Тихону Никитичу Стрешневу, приказав в том письме склонить Евдокию к добровольному принятию монашества. Однако ни Нарышкин, ни Стрешнев в этом не преуспели. Вопрос этот был решен лишь после того, как Петр вернулся в Москву. Но обо всем этом Софья узнала гораздо позже.

А в то время, когда Петра в Москве не было, до Софьи дошел слух, что 16 июня 1697 года на берегу Двины посланные в поход стрельцы князя Трубецкого устроили круг и тут один из них, ходивший в Москву ходоком, – Маслов, взобрался на телегу и стал читать письмо от Софьи, которым она призывала стрельцов прийти к Москве, встать под Новодевичьим монастырем и призвать ее на царство.

Стрельцы двинулись к Москве, но, встреченные бывшими «потешными» и «полками иноземного строя», которыми командовал шотландец на русской службе, старый генерал Патрик Гордон, были разбиты наголову. Мятеж, поддержанный московскими стрельцами, был подавлен менее чем через две недели после того, как начался, и пятьдесят семь главных «заводчиков» были немедленно казнены, а четыре тысячи рядовых участников сослали.

Вы, уважаемые читатели, уже знаете, что ни один стрелец не выдал того, что «прелестное» письмо Софьи читал ходок Маслов, что выяснено было позднее, когда по делу о бунте был учинен новый розыск.

Возвращение Петра в Москву

Когда Петр получил известие о новом стрелецком бунте, в нем опять воскресло все долго затаенное негодование на своих коренных врагов из дома Милославских и их орудия – стрельцов. Он решился сам ехать в Москву, примерною жестокостью положить конец всем козням своих врагов и разом устранить всякое с их стороны противодействие; он в волнении стрельцов видел только неудовольствие русских на его сближение с иностранцами и их нежелание принять образованность западных европейских народов, поэтому он думал жестоким примером над стрельцами испугать всех приверженцев старины. В ответ на письмо Ромодановского, оставленного правителем Москвы, он отвечал темною угрозою: «Ваша милость пишет, что семя, брошенное Милославскими, растет; прошу вас быть твердым; строгостью можно загасить разгорающийся огонь. Мне очень жаль отказаться от необходимой поездки в Венецию, но по случаю смут мы будем к вам так, как вы совсем не ожидаете».

26 августа в Москве разнеслось известие, что царь приехал, побывал кое‑ где, но, не заходя во дворец, чтобы повидаться с царицею, провел вечер у Лефорта и ночевать отправился в Преображенское, где решился прибегнуть к кровавым мерам, чтобы запугать своих противников.

Петр видел недостатки своего народа; сравнив его с западными образованными государствами, он поневоле ужаснулся той низкой степени развития, на которой стояла Россия; за что он ни брался, все было в России или очень дурно, или не было и начато; в русских все поражало дикою необразованностью, начиная с одежды и бороды, до языка; русские всем отличались от Западной Европы. Петру, по своей горячей, нетерпеливой природе, хотелось бы переменить все разом; хотелось бы, чтобы весь народ мгновенно сознал пользу образования и, подобно ему самому, всеми силами стремился к учению и к тому, чтобы у иностранцев перенимать все особенности их жизни. Всякое противоречие раздражало его; особенно озлобили его челобитные стрельцов, в которых стрельцы клеветали на немцев, на Лефорта, на самого царя и под видом покорности укоряли его в потворстве немецким обычаям – бритье бороды и курение табаку. Всю ночь Петр читал челобитные и восклицал с негодованием:

– Я сам немец! Я брею бороду! Постой же, я вам дам ваши бороды!

27 августа в Преображенском собрались, по обыкновению, множество бояр и всякого звания люди. Петр очень ласково разговаривал то с тем, то с другим, но невзначай брал за бороду и со словами: «Видишь, я без бороды, и тебе неприлично являться таким косматым» – обрезывал бороду; начал он с боярина Шеина и с Ромодановского, не тронул только бород самых старых и всеми уважаемых бояр – Тихона Никитича Стрешнева и князя Михаила Алегуковича Черкаского; они одни остались с бородами. Многие бояре горько горевали о потере бород, другие догадались, чего царь хочет, и в день Нового года на пиршество к Шеину явились обритые, но остались и бородатые; но тут уже не сам царь остригал им бороды, а царский шут хватал то того, то другого за бороду и ножницами остригал ее при громком хохоте пирующих, которые утешались чужим несчастием в своем собственном горе.

Одно нововведение шло за другим: через три дня у Лефорта был вечер с музыкой и танцами; гостей набралось к нему многое множество. Жители Немецкой слободы на вечер явились с женами и дочерьми; до пятисот человек набралось на этот бал, и между ними не видно было ни одного с бородою: бояре, царедворцы, люди, приближенные к царю или желавшие угодить ему, походили на иностранцев, переряженных в русские кафтаны. Царь со всеми видался, везде бывал, не видался только с царицею Евдокией Федоровной, которая печально проводила дни в Кремле и со страхом и надеждой ожидала свидания с Петром.

Развод Петра Алексеевича и Евдокии Федоровны

А сейчас, уважаемые читатели, давайте вновь вернемся к печальной судьбе Евдокии Федоровны.

Позвольте предложить вам вторую часть рассказа «Венценосная страдалица».

«Все началось с того, что, когда Алешеньке исполнилось семь лет, царь Петр отправился с Великим посольством за границу. А она осталась не то женой, не то вдовой, и хотя звали ее царицей, но чувствовала она, что многие придворные, раньше почтительные и заискивающие, день ото дня становятся к ней все холоднее и равнодушнее, а порою, замечала она, лукаво пересмеиваются и переглядываются, потихоньку о чем‑ то шушукаясь друг с другом. Сначала казалось ей это обидным и унизительным, но однажды поняла Евдокия Федоровна, что все это не настоящее горе, а не более чем досадливая мелочь. Осознала она все происходящее, когда неожиданно дошла в Москву весть о том, что идут к городу мятежные стрелецкие полки, и если вступят они в столицу, то быть в ней пожарам и крови.

Однако миловал Господь, 18 июня 1698 года разбили стрельцов под Воскресенским монастырем царские воеводы и привезли главных смутьянов в Преображенский приказ, а потом казнили пять дюжин бунтарей, а сотни их товарищей, избив батогами и ободрав кнутом, покидали в тюрьмы да остроги.

Вот тогда‑ то и поняла Евдокия Федоровна, что большая разница существует между мелкими обидами и смертельной опасностью неистового мужицкого бунта.

К концу лета все вроде бы затихло и утихомирилось, как вдруг 25 августа, загнав лошадей, примчался в Москву царь Петр и начал новый великий розыск. И велел казнить больше тысячи человек. И не погнушался, богопомазанный, – взял топор и сам рубил головы бунтарям, как заправский палач. Под страшными пытками несколько стрельцов оговорили Лопухиных в причастности к бунту, и разъяренный Петр, давно уже тяготившийся нелюбимой женой, велел постричь Евдокию в монахини.

Ах, как она плакала! Как не хотела менять венец на иноческий куколь! Как страшилась за Алешеньку, не зная, что станется с ним, когда увезут ее Бог весть в какую‑ нибудь глухую обитель! Однако же Петр был неумолим и даже патриарха Адриана, семидесятилетнего старца, едва не прибил, когда тот осмелился просить за нее, говоря, что нельзя постригать кого бы то ни было помимо его воли.

Солдаты‑ преображенцы посадили Евдокию в безоконный тюремный возок, обшитый снаружи рогожей, и отвезли в Суздаль, в Покровский девичий монастырь. Там поселили ее в одиночной келье и, переменив родовое имя, строго велели зваться отныне старицей, инокиней Еленой, а царицей отнюдь не именоваться.

Ей не дали ни полушки ни на пропитание, ни на одежду, и она стала жить из милости, объедая сострадавших ей монахинь. И выходило по пословице: «По бабе и брага, по боярыне и говядина».

Наконец приставленный к ней духовник – Федор Пустынник, сжалившийся над несчастной монахиней, передал письмо Евдокии ее московским родственникам. «Здесь ведь ничего нет, – писала она, – все гнилое. Хоть я вам и прискучна, да что же делать. Покамест жива, пожалуйста, поите да кормите, да одевайте, нищую».

Искренне жалели инокиню Елену ее товарки, а более всех поселенная с нею в одну келью монахиня Каптелина, истинная подруга, добрая и на редкость для женщины хорошо грамотная».

Третью часть этого рассказа, уважаемые читатели, вы прочтете в следующем томе «Неофициальной истории России», ибо хронологически место ее там.

Стрелецкие казни

Между тем Петр не упускал из виду главной цели – борьбы со стариною; ему нужно было напугать своих противников, страшным примером отнять у них охоту дерзко вступать с ним в борьбу. Стрельцов отовсюду привозили и ими наполнили все окрестные с Преображенским села и монастыри; всего было до 1700 человек. В тот самый день, в который 16 лет тому назад казнили Хованских, без допроса и суда, т. е. 17 сентября, в именины царевны Софьи, начались допросы с пытками; в 14 застенках трудились палачи, и страдали более или менее виновные стрельцы; пытки отличались необыкновенною жестокостью. Многие не вынесли их и в неслыханных мучениях признались, что хотели идти в Москву, раскинуть стан под Новодевичьим монастырем и предложить Софье опять вступить в управление. Стрельцы показали, что письма им от царевен Марфы и Софьи доставлены были через стрелецких жен; их потребовали и тоже пытали, и от них узнали все вышесказанные подробности.

Затем наступили страшные дни; делались приготовления к неслыханным со времен Иоанна Васильевича IV казням; строили виселицы в разных местах: у Новодевичьего монастыря, у съезжих изб возмутившихся полков и в разных частях города. Приготовления к таким многочисленным казням испугали московских жителей: уныние и страх были на всех лицах, каждый боялся, как бы его не оговорили, как бы не быть замешанным, потому что у каждого между стрельцами были родные и знакомые, патриарх с духовенством поднял икону Богородицы и с нею отправился к царю, чтобы заступиться за обвиненных, просить им помилования. Но Петр был раздражен, и каждое вмешательство еще больше возмущало его; выслушав патриарха, он крикнул:

– К чему эта икона? Разве твое дело приходить сюда? Уходи скорее и поставь икону на свое место. Быть может, я больше твоего почитаю Бога и Пресвятую Его Матерь. Я исполняю свою обязанность и делаю богоугодное дело, когда защищаю народ и казню злодеев, умышляющих против него!

Петр увиделся со своими сестрами и сам допросил их; Марфа призналась, что говорила Софье о том, что стрельцы подходят к Москве и желают ее видеть на царстве; но вполне отреклась от того, что писала стрельцам и передавала им письма от Софьи. Софья ни в чем не призналась, говорила, что никаких сношений со стрельцами не имела, и на вопрос о письмах отвечала: «Письма, о которых стрельцы говорят, я не писала и в полки не посылала». А что стрельцы говорят, будто шли в Москву с намерением поставить ее по‑ прежнему правительницею, это придумали они не вследствие писем ее, а потому, что она так долго управляла государством.

Разбор кончился; тем стрельцам, которые содержались в монастырских темницах, сентября 30 была первая казнь: стрельцов, двести одного человека, из Преображенского везли на телегах, в каждой сидело по двое с зажженными свечами в руках, за телегами бежали жены, дети и матери осужденных, с отчаянными воплями и рыданиями. У Покровских ворот процессия остановилась, и им был прочитан смертный приговор за то, что пришли на Москву с тем, чтобы истребить бояр, перебить немцев, разорить Немецкую слободу, возмутить чернь и вместе с нею своевольничать.

После прочтения приговора телеги опять двинулись, и приговоренных повезли в разные места для исполнения приговора; пятерым еще раньше, в Преображенском, были отрублены головы. За этой казнью следовали другие: от 11 октября до 21‑ го казнили семьсот семьдесят стрельцов. Многим из них головы рубили в присутствии Петра, и рубили его приближенные бояре; ослушаться не смели, зная, что за каждым противоречием следует ужасная вспышка гнева, за последствия которого отвечать нельзя. Петр, сидя на лошади, смотрел, как бояре упражняются в ремесле палачей, и сердился на того, у кого руки от страха тряслись. Более всех отличался тут бомбардир Преображенского полка Алексашка (Меншиков); он впоследствии хвалился, что отрубил двадцать голов. Перед окнами царевны в Новодевичьем монастыре повешено было сто девяносто пять стрельцов, перед кельею царевны, прямо перед окном, висели трое; в руках они держали челобитные, в которых просили царевну принять на себя управление государством. Трупы казненных оставались на виселицах, плахах и колах целых пять месяцев, заражая воздух миазмами; целых пять месяцев перед окнами царевны качались повешенные с челобитными в руках.

Во второй день после казни Петр созвал собор из всех чинов государственных, чтобы судить царевну Софью за ее участие в заговоре стрельцов; не известно, что постановили государственные чины, но Петр сам решился отнять у царевны всякую мысль о царствовании, а у ее приверженцев всякий предлог к возмущению. Софью положено было постричь в монашество под именем Сусанны, на житье оставлена она в том же Новодевичьем монастыре, под стражею сотни солдат. Сестры могли ее посещать только на Светлое Христово Воскресенье и на Святой неделе, да в храмовый монастырский праздник, да еще в случае болезни инокини Сусанны. Петр лично назначил доверенных людей, через которых можно было справляться о ее здоровье, и на списке этих лиц собственноручно приписал: «Певчих никаких в монастырь не пускать, и старицы хорошо поют, лишь бы вера была; а то в церкви поют: „Спаси от бед“, а на паперти деньги на убийство дают».

Марфа была виновнее Софьи; она призналась, что говорила сестре о приходе стрельцов и об их желании передать ей управление; Марфу также постригли под именем Маргариты в Успенском монастыре города Александрова, во Владимирской губернии.

Последнее свидание Петра с Софьей

Тогда же Петр навестил сестру свою Софью, находившуюся в Новодевичьем монастыре в заточении, чтобы поговорить с нею обо всем случившемся. Однако царевна ни о чем не захотела говорить с ним, и Петр вышел со слезами на глазах, сказав только: «Жаль! Сколько умна, столько и зла, а могла бы мне быть правою рукою».

Судьба инокини Сусанны

Вскоре после казни пришла в келью к Софье мать‑ настоятельница с инокинями и повела ее в церковь, поставили Софью на середину храма. Ей что‑ то говорили, что‑ то читали и пели, остригли волосы, и как сквозь сон слышала она, что отныне нарекается раба Божья София инокинею, сестрой Сусанной.

Потом отвели ее обратно в келью, где сидела она, забившись в угол, и неотрывно смотрела за окно, перед которым качался на ветру повешенный стрелец с выклеванными вороньем глазами…

Далее, уважаемые читатели, автор считает целесообразным нарушить хронологический принцип, для того чтобы закончить повествование о Софье Алексеевне, ибо жизнь ее после пострига завершилась, – продолжалось лишь физическое существование; а как фигура политическая Софья полностью принадлежала XVII столетию, и потому рассказ о ней следует завершить в конце именно этого века.

А пока Софья доживала свои дни в Новодевичьем монастыре, Петр, как впоследствии выразился Пушкин, «на высоту, уздой железной Россию поднял на дыбы».

До Софьи доходили о том обрывочные, но все же довольно верные сведения. А меж тем она все более впадала в досаду, в отчаяние и глубокую душевную скорбь. Болезни эти, сокрушая ее дух, вместе с тем разрушали и ее плоть. И из‑ за всего этого летом 1704 года Софья сильно разболелась, слегла в постель и больше не встала.

Однако воля не покинула бывшую царевну и правительницу. И, пытаясь хотя бы в последний, смертный, миг громко заявить о себе, инокиня Сусанна уже на смертном одре приняла большой постриг – схиму, вновь изменив имя на Софью, и умерла под этим именем на сорок шестом году жизни 3 июля 1704 года, даже самым последним своим поступком – возвращением имени, данного ей при рождении, – и тем утверждая свое царское прошлое и свое царское имя, отнятое у нее против ее воли.

Современники и потомки о Софье Алексеевне

По характеристике одного из сподвижников Петра, Андрея Артамоновича Матвеева, Софье были присущи одни лишь пороки: «высокоумие, зависть, хитрость, сластолюбие и любочестие». Ему вторил французский резидент в Москве де Невиль: «Эта принцесса с честолюбием и жаждой властолюбия, нетерпеливая, пылкая и увлекающаяся, с твердостью и храбростью соединяла ум обширный и предприимчивый». Однако, как мы уже знаем, она отличалась и многими положительными качествами.

Тот же Сильвестр Медведев отмечал в Софье «чудный смысл и суждение неусыпным сердца своего оком» творить благо для народа российского. И снова – в который уж раз! – удивлялся он тому, что была Софья «девой, исполненной ума, больше мужского».

Но неусыпным бдением Петра подобные отзывы в его царствование не только пресекались, но и соседствовали с государственной изменой. И лишь через полвека после смерти Петра в книге «Антидот», вышедшей в Амстердаме в 1771 году и принадлежавшей, как потом выяснилось, перу Екатерины Великой, говорилось:

«Надо отдать справедливость Софье, она управляла государством с таким благоразумием и умом, которое только можно было бы желать и от того времени, и от той страны, где она царствовала именами двух братьев».

Современник Екатерины, выдающийся французский философ Вольтер в книге «История Российской Империи времен Петра Великого», описывая период, предшествующий его приходу к власти, дал Софье такую характеристику: «Принцесса Софья ума столько же превосходного, замечательного, сколько и опасного, возымела намерение стать во главе государства. Правительница имела много ума, сочиняла стихи на родном языке, превосходно писала и говорила, соединяя с благородною наружностью множество талантов, однако все они были помрачены громадным ее честолюбием».

ПРЕОБРАЗОВАНИЯ И НОВОВВЕДЕНИЯ КОНЦА XVII ВЕКА

Общее положение дел в России

Наконец стрелецкие розыски и казни прекратились; стрельцы уже потеряли свою силу, но в государстве все‑ таки еще было неспокойно. На юге был грозный враг – турки, мир с которыми еще не был заключен. Внутри государства, по городам, селам, а больше всего по большим дорогам от разбойников не было проходу и проезду. В городах был беспорядок: никто не был уверен, что его дом и имущество в безопасности, воеводы вместо того, чтобы смотреть за порядком, чтобы разбирать тяжбы и жалобы, только о том думали, как бы поскорее разбогатеть, и потому обирали свои воеводства.

Доходы были очень небольшие, а Петру для его различных предприятий нужны были большие суммы: он строил флот для Азовского моря, строил крепости, учреждал новое войско взамен стрелецкого, он видел, что необходимо учить народ и дворянство, и поэтому нужны книги и школы, а на все это надобны деньги, надобно увеличить государственные доходы. С этою целью он еще в Англии отдал табачную торговлю на откуп; но этого было недостаточно, чтобы доходы увеличились, надобно, чтобы народ сам сделался богаче и больше мог платить. Сделаться богаче народ может только тогда, когда он может сохранять то, что у него есть, когда он может к тому состоянию, какое у него есть, прибавлять новое приобретение, когда в городах и в управлении будет порядок, когда ни разбойники, ни сильные бояре его обирать не будут. Петр это знал и начал понемногу исправлять беспорядки, какие нашел в своем царстве.

Бурмистерская палата

За границей ему понравилось городское управление посредством ратуши – совета, составленного из городских жителей под председательством бургомистра. Петр решился завести в России нечто подобное: он в январе 1699 года велел в Москве учредить Бурмистерскую палату, в которой разбирались бы все дела, касающиеся торговых и промышленных людей; членов в эту палату предоставлено было выбирать ежегодно из гостей, из московских слобод и из гостиных сотен, с тем чтобы президентом бывал один из членов, на каждый месяц новый. Промышленное и торговое сословия в прочих городах и посадах царства также могли выбирать из добрых и правдивых людей земских бурмистров; все дела, которые они сами решить не могли, все оклады и подати, которые они собирали с купцов и промышленников, они должны были отсылать в Москву в Бурмистерскую палату. Она не зависела ни от какого другого приказа и с докладом входила к самому государю.

Для заседаний Бурмистерской палаты в Кремле отведен был дом с крепкими погребами для хранения денежных капиталов. Без царского указа, сверх однажды утвержденных пошлин, палата не отпускала ни одного рубля. Дела и тяжбы с иностранцами также приказано было разбирать в Бурмистерской палате. Таким образом, купеческое и промышленное сословие избавилось от всех прежних притеснений и лишних поборов, и когда Петр потребовал двойного платежа податей, сословие это беспрекословно, с благодарностью согласилось на эту плату. Так Петр достигнул одним учреждением двойной цели: исправил быт самого производительного в общественной жизни сословия и увеличил доходы государственные.

Введение гербовой бумаги

Около того же времени Алексей Курбатов, дворецкий боярина Шереметева, путешествовавший с ним по Италии, человек умный и догадливый, показал Петру новую статью дохода. По возвращении в Москву он в Ямском приказе подкинул письмо, адресованное на имя государя, а именно: «Поднести великому государю, не распечатав». В тогдашнее время таким образом обыкновенно бросали письма с доносом. Петр получил письмо это, распечатал его и вместо доноса о каком‑ либо умысле нашел план о введении гербовой бумаги для увеличения государственных доходов. Мысль эта чрезвычайно понравилась Петру, и он немедленно приказал в целом государстве ввести употребление гербовой бумаги трех видов: 1) под большим орлом, ценою 10 коп. за лист; 2) под средним орлом – по 1 коп.; 3) под меньшим орлом – по 1 деньге за лист.

Введение гербовой бумаги Петр считал очень важным 1) для увеличения государственных доходов; 2) для уничтожения ябедничества и подлогов, и 3) он посредством гербовой бумаги хотел утвердить крепостные акты на имения и дома. Сколь важна эта мысль казалась Петру, видно из того, как он за нее наградил Курбатова: он дал ему звание дьяка Оружейной палаты, в которой приказано было наблюдать за сбором с продажи гербовой бумаги; сверх того пожаловал ему каменный дом в Москве и значительное поместье.

Смерть Лефорта

Переговоры о мире с Турцией тянулись. Петр мог ожидать, что они прекратятся и тогда вести войну придется ему одному, без союзников, потому что Австрия и Польша уже подписали мир. Надобно было приготовиться к войне, но Петр хотел перенести ее с суши на море и потому спешил с постройкою флота. После обычных праздников, шуток и фейерверков на Масленице Петр накануне начала Великого поста отправился в Воронеж, чтобы осмотреть работы и речной флот изготовить для спуска к Азову с наступлением весеннего половодья.

Накануне отъезда в Воронеж Лефорт дал прощальный вечер и ужин. Погода, несмотря на февраль, стояла теплая; гостям сделалось жарко в комнатах, и пирующие вышли на чистый воздух в сад и до полуночи гуляли и пировали под открытым небом. Наконец гости распрощались со своим щедрым и гостеприимным хозяином; на другой день отправились в Воронеж и счастливо доехали до места; между тем Лефорт на другой день почувствовал сильнейший озноб и слег в постель.

Болезнь его, против ожидания, быстро усиливалась, и наконец открылось, что у Лефорта злая тифозная горячка, от которой он вскоре и скончался, на 40‑ м году от рождения.

Петр ничего не знал ни о болезни, ни о кончине своего любимца, по‑ прежнему строил суда и приготовлял их к спуску. К нему был отправлен нарочный с известием о кончине Лефорта. Прочитав письмо Ромодановского, Петр заплакал и в горе воскликнул:

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 7 8910 11 Следующая ⇒