Колин Уилсон 10 страница

В главном коридоре полно было людей, идущих с занятия групповой терапии. Странно: заканчивается обычно в одиннадцать, а сейчас чуть ли не на полчаса позже. Увидев Карлсена, большинство заключенных приветливо замахали (к нему здесь все относились с большой симпатией). Заглянув в комнату для занятий, он увидел, что Кен Никкодеми все еще сидит за столом, что‑ то записывая. Никкодеми – дипломированный медик, в тюрьме был человеком сравнительно новым. Здесь он увлекся психиатрией и дважды в неделю прозодил занятие групповой терапии. Карлсена он, в свои без малого тридцать, считал предметом для подражания.

– Привет, Кен.

– Привет, Ричард, – поднял тот просветленное лицо. – Жаль, ты раньше не подъехал. Занятие сейчас было одним из лучших.

Роста Никкодеми был скромного, а большущий неровный нос на темноватом лице делал его лицо комичным. Карлсен догадывался, что занятия увлекают его не меньше, чем самих заключенных.

– Что там?

– Я дал им пару примеров из учебника насчет того, что предпосылки сексуальной преступности закладываются в детстве, и предложил на этот счет высказаться. Дэнни Фрэнк – этот, помнишь, со шрамом? – начал рассказывать, как застал однажды своего старшего брата на собственной сестре, и как те втянули его в свою компанию, чтобы не проболтался.

Затем Блазек рассказал, как двоюродная сестра познакомила его с сексом, когда ему было еще восемь лет. Я уж забеспокоился, что все сведется к тому, кто выдаст штучку поскабрезней, но тут поднялся Гари Ларссен: «У меня, – говорит, – ничего такого и близко не было. Я просто дрочил, и все». И рассказал, что ребенком любил рядиться в мамины туфли и белье, даже, когда и про секс еще не знал, а когда попадал в незнакомый дом, то под каким‑ нибудь предлогом просился в ванную комнату, а там находил в корзине с бельем женские трусики и надевал на себя. И тут все наперебой заговорили о своих фантазиях во время мастурбации. Занятие получилось уникальное. Я записал его на пленку, можно при желании послушать.

От Карлсена не укрылось, что от энтузиазма жизненное поле у коллеги вроде расширяется, а из тела как бы выплавляются крохотные искорки.

– Энди Стегнер участвовал как‑ нибудь?

– Нет. Он никогда не участвует. Но у меня было ощущение, что пару раз он порывался что‑ то сказать.

– Что ты думаешь об Энди?

– И не знаю. После той попытки самоубийства у меня с ним был долгий разговор, и мне этот парень, знаешь, приглянулся. Я тогда поймал себя на мысли: какого черта он вообще начал убивать пожилых тетушек и пить их кровь? – Он не рассказывал, что толкнуло его наложить на себя руки?

– Нет, и не заикался.

– И даже версии какой‑ нибудь нет?

– Он впал в депрессию, когда кто‑ то украл у него двадцать долларов из письма.

– Что за письмо?

– От тетки, что ли. У него через два дня должен был быть день рождения, и она послала ему двадцатку. Но денег в конверте не оказалось. Через час после этого он попытался повеситься на вешалке.

– Это он тебе рассказал?

– Нет, я в тот день был в Лэнсинге. Это из сообщения Джонсону.

– Как звать тетку, никто не знает?

– Почему, сведения есть. Ксерокопия письма в деле. Хочешь взглянуть?

– Да, неплохо бы.

– Там ничего такого нет.

Следом за Никкодеми Карлсен двинулся в кабинет. Обычно в этот промежуток до обеда он принимал Bcex желающих. Трое заключенных уже маялись, дожидаясь в боковом коридоре. Никкодеми подал папку с делом. – Оно там первое подшито.

Действительно, письмо как письмо. Аккуратным женским почерком (подписано «тетя Мэгги») Стегнеру просто желалось здоровья и счастья. Утки этот год неслись хорошо, а вот сладкая кукуруза совсем нынче не уродилась. Внизу приписка, что дядя Роб шлет сердечный привет, но написать не может из‑ за ревматизма.

Карлсен вернул листок в папку и быстро пролистал остальное: справку психиатра, медицинское заключение, фотографии жертв.

– Я понимаю его переживания, – вставил Никкодеми. – Я б сам на его месте стреляться был бы готов.

– Да и деньги от близких, не от кого попало, – добавил Карлсен. – Причем богатыми их никак не назовешь.

– Хотя с другой стороны… – Никкодеми запнулся.

– Что?

– Я о том, что… Мы же не знаем, в каких они были отношениях, так ведь? – спросил неуверенно, стесняясь своего невольного цинизма. – У нее хватило тепла послать деньги за двое суток до дня рождения.

– Д‑ да, ты, скорее всего, прав. – Сказал, а у самого в глазах сомнение.

Прозвучал гудок: перерыв работающим бригадам.

– Ну ладно, оставляю тебя твоим подопечным.

У двери Карлсен его окликнул.

– Кстати, Стегнер знает, что ты письмо читал?

– Нет. Оригинал я оставил у него в комназд.

– Спасибо, Кен. Скажи, пускай заходят.

За полчаса разговора с тремя просителями выявилась и неприглядная сторона этой новой чувствительности. Приходилось приглушать восприятие их жизненных аур, от мертвенной блеклости которых веяло склепом.

Джефф Мадигэн, отбывающий семь лет за кражу со взломом и некрофилию, просил Карлсена ходатайствовать, чтобы ему разрешили посещать в соседней Лэнгсингской тюрьме курсы кулинарии. Кража состояла в том, что Мадигэн влезал в похоронные покои и совокуплялся с женскими трупами, больше всего предпочитая девочек‑ подростков. Человечек средних лет со скользким выражением глаз и чувственными губами, Мадигэн, судя по всему, был задержавшимся в развитии подростком. Неженатый, поскольку со взрослыми женщинами чувствовал себя импотентом, он жил грезами о том, как насиловал бы школьниц. Но для насилия он был слишком слаб и робок, поэтому забирался вместо того в похоронные покои и, как потом выяснилось, мог за ночь обиходить до трех трупов. Поймался он на том, что не смог сдержаться и в порыве покусал грудь и гениталии тринадцатилетней девочке; по зубам его идентифицировали.

Разговаривая сейчас с Мадигэном, Карлсен уяснил нечто, еще пару дней назад ускользавшее из внимания. Слова у них текли как бы верхом, под ними каждый смутно улавливал эмоции и реакции собеседника. Мадигэн инстинктивно чувствовал, что в глазах Карлсена он глупец и жалость вызывающий рохля, причем из‑ за мазохистской своей натуры Мадигэн испытывал от этого определенное удовольствие, сексуальное по сути. Именно эта скрытно хищная томность, как у женщины, которой не терпится быть изнасилованной, доходила до Карлсена в первую очередь, помимо слов и зрительного контакта. А это в свою очередь разом раскрыло всю подоплеку проблем Мадигана. Оказывается, робость и отсутствие собственного достоинства обрекают его выискивать удовлетворение в мертвецах, что, к тому же, вторит мазохистской струне в его натуре – чувство, что он отброс, довольствующийся буквально мертвечиной, как собака падалью. Примечательно, что просто насилия над трупом он не допускал. Сознаваясь, он говорил о «любви». Целовать, ласкать, покусывать, лизать ему нравилось ничуть не меньше, чем само проникновение. «Любовь» была безотчетным желанием взаимности, обмена энергией, что из‑ за полной инертности партнера было, безусловно, невозможно. Отсюда постоянно скользящее выражение глаз, неспособность понять, почему оргии приносят лишь опустошенность и глухую тоску.

Карлсен пообещал, что переговорит с Телфордом и на курсы ездить все же будет можно.

Следующим вошел Спиридон Камбанис, симпатичный парень с льдисто‑ серыми глазами и волевым подбородком. Он хотел поговорить о личном, и показать одно письмо. Камбанис был на редкость необузданным насильником, которому, по его словам, «трахалки по согласию» обрыдли. Невольник своей редкостной половой мощи (на дню он мастурбировал, по меньшей мере, с десяток раз), Камбанис утверждал, что при ходьбе у него «вообще не опускается». В таком лихорадочном состоянии ему казалось, что девицы, проходя мимо на улице, нарочито его зазывают. Потому, когда выдался случай залучить одну такую в укромном месте (ночью облюбовал для этого автостоянку), он употребил ее со смаком насильника, упиваясь непомерным размером своего пениса и болью, которую при этом доставлял.

Свою неприязнь к Камбанису Карлсен всегда скрывал за якобы дружеским барьером «доктор – пациент». Теперь чувствовалось, что это бесполезно: мысленный контакт хотя и был слабее, чем с Мадигэном, Камбанис все равно интуитивно его чувствовал. Поэтому реагировал он с некоторым презрением, себя видя неугомонным хищником, а Карлсена – изнеженным «умником», неспособным проявить себя в мужском смысле. Подоплека была настолько ясна, что напоминала игру с открытыми картами от такой откровенности Карлсен стал проникаться к Камбанису неожиданной симпатией. И пока обсуждались условия свидания, понимание это перешло неожиданно в жалость. Жизненная аура Камбаниса клубилась эротическим вожделением, словно готовая грянуть гроза. Случись сейчас какой‑ нибудь джинн, готовый исполнить единственное желание, Камбанис только бы и делал, что вздевал каждую прохожую женского пола, от ребенка до старухи. Он жаждал ублажать поголовно всех, как бык‑ призер. Ненасытность эта напоминала голодающего. Почему она оставалась на таком высоком уровне? Потому, что Камбанис никогда не учился давать. Половое сношение было для него формой грабежа с насилием. Один сеанс с женщиной вроде Миранды, способной изъять энергию и научить его брать свою, подействовал бы спасительным кровопусканием. Но с Мирандой Камбанису не повстречаться никогда, а потому бродить ему и бродить, изнывая от неясного желания, словно от зубной боли или ломоты в костях, да так ничего и не понять.

При расставании Карлсен уяснил, что установилось какое‑ то подлинное понимание, которое само по себе повлияло на Камбаниса. В следующий раз надо будет обязательно его использовать – глядишь, как‑ нибудь облегчит проблемы парня.

Третий, Фред Шумак, получивший «десятку» за многочисленные изнасилования, смотрелся (и был) человеком явно низкого интеллекта. Лицо было как бы недоделанное, словно на свет его явили до срока. Чайные с крапинками глаза смотрели тускло, как‑ то бесформенно торчали маленькие уши, и нос смотрелся бессмысленной закорючкой. Самым характерным, как и у большинства сексуальных преступников, выглядел рот – небольшой и вместе с тем чувственный, уголки губ слабо кривятся книзу. Все в лице говорило о зыбкости, уклончивости. Как пить дать, осуждался за эксгибиции в общественных местах – даже в дело глядеть незачем.

Насильником в буквальном смысле Шумак, строго говоря, и не был, куннилингус – вот его конек. С собой он обычно носил нож, но лишь для того, чтобы припугнуть: жертвы, по сути, сами подтверждали, что он его лишь «показывал», а затем говорил идти с ним. Их он отводил туда, где безлюдно, а там велел ложиться и заголиться, вслед за чем, выражаясь канцелярским языком, «прикладывался ртом к интимным местам», лицо умещая между ног жертвы. За этим занятием он обычно испытывал оргазм, настаивая, что во многих случаях женщины сами вызывали его, помогая пальцами ног. Что ж, вполне вероятно: большинство, видно, догадывалось, что с наступлением оргазма от сумасшедшего обезопасится. В некоторых случаях доходило до полового акта, причем Шумак всякий раз утверждал, что исключительно по просьбе самой жертвы.

В случае, увенчавшемся арестом, Шумак подкараулил в автомобиле пару юнцов и, угрожая пистолетом, парню связал запястья и лодыжки. После этого девчонку он заставил сделать миньет. По его словам, она «затащилась» и предложила себя, но он успел уже кончить. Тогда Шумак развязал ее дружка и велел ему на нее «слазить». Наблюдая за актом, он достиг еще одного оргазма. Попав через час за подозрительные действия в местах массового отдыха, он парой же был и опознан. Судья взялся за дело со всей серьезностью и вынес суровый приговор. Шумак запальчиво изумлялся, доказывал, что «никогда никого пальцем не тронул», а хотел единственно «девчонок побаловать». Нечто подобное, в том или ином виде, Карлсену приходилось выслушивать, от этой публики всякий раз.

И тем не менее, слушая рассказ Шумака о его кошмарах и депрессиях, Карлсен почти разделял давящее бедолагу чувство несправедливости. Мысленный контакт подтверждал общую диспозицию этого человека: на вред он не был способен очевидно. Если девицы принимались визжать или плакать, он убегал. С полдесятка раз, когда жертвы доходили до оргазма, он от души бывал доволен. У Шумака отношение к сексу было правильное: он чувствовал, что здесь должен быть взаимный обмен. Использование рта, и то представляло собой инстинктивный вампиризм. Но поскольку об обмене жизненной энергетикой ему известно не было, желание доставлять удовольствие выливалось в какую‑ то путанную форму изнасилования.

Карлсен пообещал выписать ему таблетки, которые остановят кошмары (надо сказать Никкодеми, чтобы посадил его на метрилакс, новейший и самый эффективный антидепрессант). Шумак поблагодарил и прошаркал за дверь – еще один уныло сгорбленный, безнадежный неудачник, жизнь которого – сплошная затянувшаяся ошибка. После этого, оставив у Никкодеми на столе благодарственную записку, Карлсен кинул в кейс дело Стегнера и освободил кабинет.

Все, что прозвучало за эти полчаса, лишний раз подтверждало вывод, к которому Карлсен пришел в поезде: вампиризм присущ всем существам, и люди не будут счастливы, пока не поймут этого. Эти трое сейчас служили гнетущим примером того, что происходит, когда человек утрачивает способность к обмену жизненной энергией.

Времени было еще половина первого (прием закончился раньше обычного), и Карлсен решил, что можно посетить Энди Стегнера и до обеда. Сиреневые и яблочно‑ зеленые стены, расписанные сюжетами из сказок, должны были сглаживать унылость длинного тюремного коридора. Карлсен от их вида всегда невольно морщился: в этом месте потерянной невинности воспоминания детства смотрелись на редкость неуместно. Но, что интересно, при обсуждении заключенные как один высказались за то, чтобы роспись оставить. Удивительно, что и в сердце самого гнусного злодея приглушенно дрожит сентиментальная струнка ностальгии по детству и какому‑ то волшебному заоблачному краю.

Дверь Стегнера была последняя слева. Карлсен постучал, и, услышав «Войдите! », открыл. В это время суток на замке были лишь камеры опасных преступников.

– Привет, Энди. Найдется минутка? – Обходительность была у Карлсена в политике – незачем щеки надувать.

– Здравствуйте, мистер Карлсен. Безусловно, да.

Стегнер был долговязым, угревастым парнем лет двадцати с небольшим. Нескладная фигура придавала ему сходство с подростком. Карлсен не встречал еще убийцу, который на убийцу бы и походил. Энди Стегнер душегуба напоминал менее всего. Его жизненная аура именно это и подтверждала: угнетенная, с подспудной тяжестью вины, и вместе с тем без багровой сексуальности, неизбывно тлеющей в Мадигэне, Шумаке или Камбанисе. Хотя и здесь «запах» ассоциировался с чем‑ то металлическим и неприятным, будто немытое тело. Заостренность восприятия Карлсен сдержал усилием – важно было точно знать, что именно думает и чувствует Стегнер.

Стегнер предложил Карлсену единственный в комнате стул. Место заточения перестало уже считаться камерой, да и зачем: о том, что это не комната в каком‑ нибудь дешевом, но опрятном мотеле, говорили лишь массивная дверь и решетка в окне. Сам Стегнер сел на койку. Приход Карлсена его явно радовал – вопросы, да еще насчет твоей же персоны – какое ни на есть, а развлечение. Небрежный ворох комиксов да бумажно тонкий телеэкран на стене – вот, пожалуй, и все, чем можно отвлечься. Разрешалась еще музыка, но Стегнер ее игнорировал: она для него пустой звук.

– Сегодня комиссия собирается, ты знаешь? – спросил Карлсен.

– Да, сэр, а чо? – отозвался тот с характерно техасским акцентом. – Будут говорить о твоем переводе в Роузмид. Ты‑ то сам, что про это думаешь?

Стегнер вяло пожал плечами.

– Мне‑ то чо.

А у самого аура аж просветлилась – дух перемены для заключенных драгоценнее всего. Карлсен решил без проволочек перейти к главному. – Они хотят от меня совета, безопасно ли тебя туда переводить. Ты как думаешь?

– Вы меня, сэр, не больше других знаете. – Техасский акцент зазвучал еще явственнее.

– Я уверен, что насилие не в твоем характере. Но мне все равно надо знать, зачем ты пил у тех женщин, кровь.

Интересно было наблюдать внутреннюю борьбу, вызванную этими словами. Сердцевина жизненной ауры буйно заколыхалась, затем сократилась, как уходящая в свою раковину улитка.

– Не пил я ее, – выговорил наконец Стегиер. – Так, лизал. – На этот раз слова прозвучали без ковбойской округлости.

– И как на вкус?

Снова колыхание.

– Да ничо.

Карлсен начал кое‑ что улавливать. Стегнер‑ «сам» и Стегнер‑ «ковбой» были как бы двумя отдельными персоналиями.

– Ты любил свою мать, когда был совсем маленьким?

– Да, – послышалось немедленно, это говорил «сам».

Не было смысла расспрашивать, почему Энди Стегнер возненавидел свою мать. Карлсен знал уже об отчиме, побоях и педофилии к пасынку, от чего мать отмахивалась, как от вранья.

– У твоей матери были братья или сестры?

– Да. – Стегнер если и был озадачен такими странными вопросами, то виду не показывал. – Две сестры.

– Как их звали?

– Билли и Мэгги.

– Ты с ними хорошо ладил?

– Тетю Билли я толком не знал. Она вышла замуж и уехала жить в Спокан.

– А тетя Мэгги?

– Она замужем за фермером. В Менокене живет.

– Где это?

– Возле Топеки.

– Большое поселение?

– Нет, просто ферма, небольшая. Утки да свиньи.

– Ты когда‑ нибудь туда ездил?

– Да, конечно. Два года с ними прожил. Мне тогда двенадцать было.

– Зачем ты туда переехал?

– Отчим получил работу в Дулуте. Квартирка у них была маленькая, и мне места не было.

– И вот два года прошло, а дальше что?

– Отчим вернулся обратно в Канзас Сити. Да и тетя Мэгги едва концы с концами сводила из‑ за меня.

– Тебе не хотелось вернуться?

Стегнер состроил гримасу.

– Да ну.

Карлсен не стал нарушать тишину. Хотел было посмотреть на часы, но тут Стегнер встал и подошел к стенному шкафу. Выдвинув нижний ящик, он вынул оттуда конверт.

– Вот, тетя моя Мэгги. А это дядя Роб.

Снимок показывал небольшую темноволосую седеющую женщину. Рослый сутулый мужчина возле нее опирался на трость. Карлсен долго и пристально всматривался в лицо, улавливая какое‑ то сходство. Наконец вспомнил, с кем именно.

– Она похожа на миссис Дирборн, тебе не кажется? – спросил он, возвращая фото. Миссис Дирборн была второй жертвой Стегнера. Перемена в жизненном поле Стегнера удивляла. Оно будто содрогнулось – так внезапная помеха искажает телеэкран. Всполошенность эта была такой сильной, что передалась Карлсену. Глаза у Стегнера были опущены на фотографию, так что их выражения не различалось, а вот руки явно тряслись.

– Ты знал это? – спросил Карлсен.

Стегнер мелко кивнул, но тут же мотнул головой.

– Н‑ нет… тогда нет.

– Ты не видел ее лица? Стегнер качнул головой.

– Почему?

– Я… я сзади ее схватил.

Карлсен, вынув из кейса папку с делом, посмотрел на фотоснимки жертв. Действительно, между тетей Мэгги и миссис Дирборн имелось сходство. Давать фотографию он не стал, на Стегнере и без того лица не было. Полистав, Карлсен нашел нужную страницу в материалах дела. Описание: «Я нюхнул уба (дешевого наркотика) с Уолли Стоттом и на остановку к автобусу не пошел, а пошел по парку с трейлерами. И тут смотрю, эта самая женщина с автобуса сходит с той стороны парка. У ней был желтый магазинный мешок, и, видно, она не разбиралась толком, куда идти. Она прямо мимо меня прошла – почти ничего не было видно, и она меня не заметила. Когда остановилась поискать чего‑ то в мешке, я ее сзади схватил…» Все свершилось именно там: стиснув ей горло, чтобы не закричала, Стегнер сволок ее за бордюр парка, саданул несколько раз камнем, чтобы затихла, и стянул с нее одежду. Изнасилования не было. Стегнер, вместо этого, вынул острый, как бритва, складной нож и, сделав женщине надрез на бедре, стал слизывать кровь…

Минут через десять со стороны парка донеслись голоса. Миссис Дирборн вышел встречать сын и наткнулся на желтый мешок. Испугавшись, что это вышли специально на поиски, Стегнер бросился бежать. Миссис Дирборн была еще жива, когда ее нашел сын, но скончалась потом в больнице.

Полиция сняла отпечатки пальцев, оставшиеся у жертвы на горле. В полиции за Стегнером ничего не числилось, но поскольку отпечатки пальцев берутся у всех при рождении, а потом в годовалом возрасте, вычислить его оказалось несложно. Смерть миссис Дирборн и арест Энди Стегнера пришлись примерно на один день.

И глядя сейчас на склоненную голову Стегнера, Карлсен понял. Ненавидел он свою мать – мутной, тяжкой ненавистью. К тете Мэгги у него не было ничего кроме трогательной симпатии. Вместо матери он по ошибке убил «тетю». Эмоциональный всплеск в ауре Стегнера постепенно утихал. Карлсен инстинктивно понял, что промахом будет дать ему улечься окончательно. – Я видел тот желтый мешок. В нем были подарки внучатам. Стегнер начал плакать. Беззвучно, только слезы просачивались меж пальцев и капали на штаны. Кйрлсена охватила странная беспомощность. Стегнер нуждался в любви, женской любви, а он ее дать не мог. Вспомнился заходящийся плачем младенец на Хобокенском вокзале, и как легко было передать ему свою энергию. Глядя сейчас на натужно трясущиеся плечи Стегнера, он испытал желание крепко обнять его, но сдержался каким‑ то внутренним чувством. Не ужасом, не отвращением от содеянного этим человеком, скорее бессилием дать ему облегчение.

И тут с невозмутимостью стороннего наблюдателя Карлсен увидел, как собственная его рука тянется к склоненной голове Стегнера. Дюймах в шести над короткой тюремной стрижкой ладонь замерла, и хлынула волна энергии, от которой зарделись щеки, и заколотилось сердце в такт тому, как волна начала проникать в жизненную ауру Стегнера. В этот миг Карлсен понял собственные глупость и косность; он с облегчением почувствовал, что инициативу перенимает женская его часть. Хайди и Миранда потребности Стегнера знали точно.

Через секунду необходимость вытягивать руку отпала – энергия пошла от его жизненного поля напрямую. В подачу включилось все тело – мозг, кожа спины и грудные мышцы, анус и гениталии, даже колени и лодыжки. Все они служили проводником энергии, казавшейся странно тяжелой и сладкой, как какой‑ нибудь экзотичный сироп. Ощущение по природе несомненно сексуальное, хотя с тем же успехом можно утверждать, что энергия оргазма той же природы, что и этот родник витальности, втекающей Стегнеру в тело.

Удивляло, что столько энергии, похоже, теряется зря – что‑ то вроде плещущей на иссохшуюся землю воды, которая растекается по поверхности беспомощными струйками. Энди Стегнер словно содержал в себе нечто сухое и неподатливое, активно противящееся размягчающему потоку живительной сладости. Карлсен инстинктивно догадывался, что это годы неудач и отчаяния, своего рода зарубцевавшиеся озлобленность и недоверие. Мужская часть Карлсена, психиатр‑ профессионал, взирала на все это с циничной отстраненностыо – если Стегнер сам отвергает помощь, то ему же хуже. И тут будто пробку напором вышибло в трубе: сопротивление исчезло. Произошло это с ошеломляющей внезапностью. Но беспокойство через несколько секунд сменилось неимоверным облегчением, словно сгинула какая – то внутренняя напряженность. Удивительно, на секунду Карлсен и Стегнер словно поменялись личностями. Затем, вместе с тем как схлынул переизбыток энергии, Карлсен снова стал самим собой. Какое‑ то мгновение энергия держалась внутри звонко дрожащей пружиной. Когда это прекратилось, кожу и тогда продолжало покалывать, словно отсиженную ногу, куда только что хлынула кровь. Облегчение Стегнера сказалось на цвете его жизненной ауры. Она перестала напоминать запекшуюся кровь, разбавившись до розоватого цвета, чуть темнее телесного. Исчезло и взвихрение, сменясь размеренно пульсирующим движением. Эта тихая пульсация, казалось, тоже наводнила комнату. – Я не выяснил еще кое‑ что, – сказал Карлсен.

Стегнер, не глядя вверх, выжидательно кивнул.

– Сколько женщин ты убил?

Стегнер, подняв голову, встретился с ним спокойным взглядом.

– Только тех двоих.

– Ладно, – Карлсен, чувствуя облегчение, встал. – Это мне и надо было установить.

В коридоре ему повстречался Кен Никкодеми.

– Обедать готов?

– Вполне.

Впервые за все время здесь стенная роспись больше не коробила – ее невинность словно отражала реальность более глубокую.

Телфорда и Хорвата он застал в небольшой столовой для начальства. Те уже заканчивали обедать. Себе Карлсен взял из простого рациона: сырную запеканку, листья латука и ржаной хлеб. Налил свежего яблочного сока и подсел к их столику.

– Как утро, нормально? – поинтересовался Телфорд.

Карлсен знал, что он имеет в виду.

– Я только что от Энди Стегнера.

– И…?

– Чарли, ты на меня, может, зуб заимеешь, но я согласен с доктором Хорватом.

Удивление, пронизавшее жизненную ауру, никак не отразилось у Телфорда на лице – самоконтроль, лишний раз объясняющий, как ему к тридцати двум удалось стать начальником тюрьмы.

– Почему?

Карлсен, вынув из кейса папку, раскрыл ее на столе. Перед Телфордом он выложил фото миссис Дирборн.

– Вот почему.

Из них ни один, похоже, с делом знаком не был, так что Карлсен с радостью предоставил такую возможность, сам тем временем налегая на еду.

Прочитав заключение психиатра, Хорват сказал:

– Меня занимает обонятельная зона. Лизание крови – в основном, из ольфакторики.

– Порой бывают исключения, – дипломатично заметил Карлсен.

– Ты насчет той, пожилой? – спросил Телфорд.

– Миссис Дирборн. Она, оказывается, очень походила на тетю Мэгги, единственного человека, к которому Стегнер относится с любовью. Хорват явно заинтересовался.

– И он ее все же убил?

– Было темно. До него дошло только позже.

– А‑ а. – Аура Хорвата отразила некоторую разочарованность.

– Это письмо от тети Мэгги? – спросил Телфорд.

– От нее. А двадцати долларов, про которые она говорила, не было – вытащили. Письмо пришло незадолго до попытки самоубийства Стегнера. Ховат прочел с интересом.

– Жалость была последней соломинкой, – подытожил он, приятно впечатлив Карлсена своей проницательностью.

– Верно. Денег у тети Мэгги не особо. Можно сказать, от себя оторвала, но чувствовала, что ему в тюрьме они еще нужнее. Кража повлекла приступ вины, которой он и без того уже тяготился из‑ за миссис Дирборн. Если б не надзиратель, заглянувший в комнату, Стегнера уже бы не было в живых. Причем, это подлинная попытка самоубийства, не какая‑ то там выходка, чтоб внимание привлечь. – Он посмотрел на Хорвата. – Это, может быть, отвечает на ваш вопрос насчет ольфакторной области. Стегнер не подпадает под тип сексуального преступника.

– А что это вообще – тип сексуального преступника? – поинтересовался Хорват.

– Насчет этого у вас говорится в книге (хорошо, что выделил час на прочтение). Вы, видимо, правильно замечаете, что сексуальное возбуждение – своего рода легкое сумасшествие. Человек, им охваченный, способен выделывать вещи, абсолютно противоположные своей, как правило, скованной натуре. Иными словами, оно превращает нас в Джекиллов и Хайдов. – Хорват кивнул. – У некоторых из крыла «С» доктор Джекилл настолько слаб, что их перевертывает на мистера Хайда – некрофил Джефф Мадигэн, например. Другие сознательно решают сделаться мистером Хайдом, такие как Спиридон Камбанис. Но Стегнер, я считаю, не принадлежит ни к тем, ни к другим. Его охватило какое‑ то безумие, от которого он теперь в ужасе.

– Тогда, ты считаешь, остальные убийства – не его рук дело? – спросил Телфорд.

– Не его.

– Откуда у тебя такая уверенность?

– Просто идет вразрез с тем, что мне про него известно.

– А Обенхейн? – поинтересовался Хорват. – Как вы его охарактеризуете? – То же самое, что Камбанис – человек, сжившийся со своим мистером Хайдом. Мне из опыта помнится, заматерелые сексуальные преступники в большинстве именно такие.

– И вы, тем не менее, считаете, что их можно вылечить, – рассудил Хорват.

– Во как! – Телфорд изумленно вскинул брови.

– В своей книге «Рефлективность» он аргументирует, что они поддаются лечению, если заставить их полностью осознать себя.

– Не совсем так, – возразил Карлсен.

– Тогда, может, вы сами изложите свою теорию, – предложил Хорват. – Хорошо, попытаюсь. – Карлсен глянул на часы. – Я рассуждаю, что у большинства «состоявшихся» бывают моменты, когда они как бы видят себя в некоем зеркале. Через меня таких людей прошло множество – от артистов и бизнесменов до психологов, – он улыбнулся Хорвату. – Причем у каждого начиналось с того, что он видел себя «состоявшимся». Но главное, у каждого бывал определенный момент – в основном, за бокалом, эдак без спешки, – когда в мыслях проносилось вдруг: «Черт побери, а ведь у меня получается», и образ при этом усиливался. Один из тех людей привел сравнение, что, вот идешь мимо зеркала, и неожиданно бросается в глаза: «А вид‑ то у меня сегодня недурственный! » Стены нашей жизни отражения по большей части не дают, и мы бредем как бы вслепую. И тут наступает момент, когда мы будто предстаем перед зеркалом, причем отражение нам по душе. У преступников таких моментов не бывает, а если и да, то крайне редко. Я рассуждал так: будь у них эти «зеркальные» моменты, преступная сущность исчезла бы из них навсегда. В ту пору Борхардт и Китка изобрели бетамизин, тот самый наркотик‑ релаксант, и Майк Китка предложил его мне попробовать. Я как раз работал тогда в «Склепе» и переутомлялся жутко. И что вы думаете – в первый раз я ощутил тогда небывалое блаженство, на себя взглянув как на собственное отражение. Я тогда и подумал, что вот оно, решение проблемы. Я добился разрешения на эксперименты с заключенными, и экспериментировал года два. Результаты поначалу казались грандиозными. Когда бетамизин принимался под контролем, с основательной словесной подготовкой…

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒