Часть вторая 4 страница

«И сказал Бог: да будет свет. И стал свет», — нацарапал Грегориус и перевел.

Зазвонил телефон Силвейры.

— Пора идти, — сказал он, закончив разговор по мобильному, и положил салфетку в нагрудный карман. — А какое слово означает «свет»? — переспросил Силвейра, вставая.

По пути к выходу он шевелил губами, повторяя слово про себя.

Широкая река за окнами, должно быть, уже Тежу. Грегориус вздрогнул. Значит, скоро они прибудут. Он прошел в свое купе, в котором к тому времени проводник убрал постель, и полка снова выглядела как обычное многоместное сиденье с плюшевой обивкой. Он сел к окну. Не хотелось, чтобы путешествие заканчивалось. Что он будет делать по приезде в Лиссабон? Отель у него есть. Он даст мальчику-посыльному на чай, запрется в номере и полежит. А потом?

В сомнениях он взял в руки томик Праду и полистал.

SAUDADE PARADOXAL — НЕЛЕПАЯ ТОСКА

На тысячу девятьсот двадцать два дня я вошел в лицей, куда меня отправил отец, как говорили, самый строгий из всех лицеев в стране. «Ученым можешь ты. не быть», — напутствовал он, пытаясь изобразить улыбку, которая у него, как всегда, не получилась. Уже на третий день я понял, что надо считать дни, чтобы не оказаться раздавленным под их тяжестью.

Пока Грегориус искал в словаре «раздавливать», поезд въехал на лиссабонский вокзал Санта Аполония.

Эти несколько предложений пленили его. Они были первыми, которые сообщали о конкретной жизни в Португалии. Ученик строгой гимназии, который считает дни, и сын отца, который не умеет улыбаться. Не в этом ли истоки той едва сдерживаемой ярости, которая проглядывала из ранее прочитанных записок? Грегориус не смог бы объяснить почему, но ему хотелось узнать больше об этой ярости. Он увидел первые штрихи к портрету некоей личности, проживавшей в этом городе. Некто, с кем он хотел бы познакомиться поближе. У него возникло ощущение, что в этих предложениях город вышел ему навстречу. Он больше не представлялся абсолютно чужим городом.

Грегориус взял саквояж и вышел из поезда. Силвейра ждал его на перроне. Он посадил его в такси, назвал водителю адрес отеля и, коротко прощаясь с Грегориусом, напомнил:

— Если что понадобится, у вас есть моя визитка.

Грегориус проснулся, когда на город, обложенный облаками, спустились сумерки. Сразу после приезда он прямо в одежде улегся под покрывало и провалился в свинцовый сон. Во сне он уговаривал себя, что не должен спать, потому что надо сделать кучу дел. Дел, которым не было названия, но от этого они не становились менее настоятельными — напротив, их таинственная безымянность требовала приступить к ним немедленно, чтобы не случилось чего-то ужасного, что тоже не имело названия. Умывшись в ванной комнате, он почувствовал облегчение. Вместе с сонливостью ушел и страх, что он что-то пропустит и тем самым возьмет грех на душу.

Следующий час он просидел у окна, тщетно пытаясь собраться с мыслями. Время от времени его взгляд останавливался на нераспакованном саквояже, стоявшем в углу. Когда сумерки сгустились, он спустился вниз и попросил навести справки в аэропорту, есть ли еще сегодня рейсы на Цюрих или Женеву. Рейсов не было. Поднимаясь на лифте, он не переставал удивляться, насколько от этой вести ему стало легче. Потом он долго сидел на кровати и пытался истолковать нежданное облегчение. Подняв телефонную трубку, он набрал номер Доксиадеса и пропустил десять гудков прежде чем положил ее. Он открыл книгу Амадеу ди Праду на том месте, где остановился, и стал читать дальше.

Шесть раз на дню я слышал звон колокола, который возвещал начало уроков, а звучал он так, будто собирает на молитву монахов. В общей сложности получалось одиннадцать тысяч пятьсот тридцать два раза, когда, стиснув зубы, я возвращался в мрачное здание, вместо того чтобы, повинуясь зову мечты, умчаться из школьных ворот в гавань, к релингам парохода и слизывать с губ морскую соль.

Теперь, тридцать лет спустя, я постоянно возвращаюсь в те места. Тому нет ни малейшей разумной причины. Так зачем же? Я сижу на замшелых крошащихся ступенях перед входом и понятия не имею, почему мое сердце чуть не выскакивает из груди. Почему я завидую школьникам, когда вижу, как они, с загорелыми ногами и блестящими волосами, входят и выходят, будто здесь и есть их дом. Что оно такое, в чем я им завидую? Недавно, жарким днем, когда окна были раскрыты, я слушал объяснения учителей, слышал запинающиеся ответы запуганных школяров на вопросы, перед которыми трепетал когда-то сам. Опять сидеть там внутри? Нет, разумеется, не это было пределом моим желаний. В прохладном полумраке длинного коридора мне попался смотритель, старик с вытянутой вперед на манер птицы головой и подозрительным взглядом.

— Что вам здесь нужно? — спросил он, когда я уже прошел мимо.

Голос его напоминал присвистывающий фальцет астматика и раздавался словно из преисподней.

— Я учился в этой школе, — ответил я, сам себя презирая за внезапно осипший голос.

На несколько мгновений в коридоре воцарилась мертвая тишина. Потом старик зашаркал дальше. Я чувствовал себя так, будто меня поймали на месте преступления. Но какого?

В последний день выпускных экзаменов все мы стояли за своими партами — фуражки на головах, — вытянувшись как по команде «смирно». Торжественным шагом сеньор Кортиш, с привычно строгим выражением лица, двигался от одного выпускника к другому, объявлял каждому общую оценку и, глядя прямо в глаза, вручал аттестат. Вяло, без всякой радости, мой прилежный сосед по парте принял аттестат и прижал к груди словно Библию. Хихикая, самый отстающий, загорелый любимец девочек уронил свой, будто бесполезную бумажку. А после мы вышли в полуденную жару июльского дня. Что можно, что должно было начинать со всем этим временем, лежащим перед нами, открытым и неоформленным, легким, как перышко, в безграничной свободе и тяжелым, как свинец, в бесконечной неопределенности?

Ни прежде, ни потом мне не приходилось испытывать чего-то, что так наглядно и убедительно, как разыгравшаяся в школьном дворе сцена, демонстрировало бы, насколько различны люди. Бывший последний ученик первым сдернул фуражку, раскрутил и с размаху забросил через ограду в соседний пруд, где она, медленно намокая, в конце концов исчезла среди кувшинок. Трое, четверо последовали его примеру. Одна из фуражек повисла на заборе. Мой сосед в ответ на это поправил свою, возмущенно и боязливо; понять, какое чувство брало верх, было невозможно. А что он будет делать завтра утром, когда отпадет надобность надевать фуражку? Но более всего меня впечатлило то, что я наблюдал в тенистом углу школьного двора. Спрятавшись за пыльный куст, парень старательно запихивал свою фуражку в портфель. Уложить ее, не помяв, не получалось, это было видно по его несуразным движениям. Он пытался и так и эдак; в конце концов просто вытащил несколько книг и в растерянности неловко сунул их под мышку. Когда он вышел и осмотрелся, в его взгляде теплилась надежда, что никто не заметил позорного поступка; да разве еще жалкий остаток растаявшего с годами детского чаяния: если не смотреть в глаза, и сам станешь невидимкой.

И по сей день я помню, как вертел в руках свою фуражку: в одну сторону, потом в другую. Я сидел на теплом мху парадной лестницы и размышлял о настоятельном желании отца видеть меня врачом — то бишь тем, кто сможет избавить от боли таких, как он. Я любил отца за его доверие и проклинал за непосильную ношу, которую он взвалил на меня своей надеждой. Тем временем во двор сбежались девчонки из женской гимназии на холме. «Рад, что все кончилось? — спросила Мария Жуан и присела рядом. Затем внимательно окинула меня взглядом: — Или загрустил под конец? »

И вот я, похоже, понял, что меня неизменно тянет совершать поездки к альма-матер. Мне хочется вернуться в те минуты на школьном дворе, когда прошлое с себя мы уже стряхнули, а будущее еще не началось. Время остановилось, и у меня перехватило дыхание, как никогда потом. Виноваты ли в этом загорелые коленки Марии Жуан и запах мыла от ее светлого платьица, к которым я хочу вернуться? Или дело в желании — возвышенном и несбыточном — снова оказаться в той точке моей жизни, откуда могу выбрать совсем другое направление, противоположное тому, которое сделало меня тем, что я есть сейчас.

В этом желании кроется нечто странное, оно имеет привкус парадоксальности и логического противоречия. Ведь тот, кто его испытывает, отнюдь не является тем, кто неискушенный стоит на распутье перед своим будущим. Скорее он тот, кто помечен пройденным путем, превратившим будущее в прошлое, и кто хочет вернуться назад, чтобы изменить неизменное. А стал бы он менять, если бы не страдал? Снова сидеть на теплом мху ступеней и вертеть в руках фуражку — это невоплотимое желание совершить путешествие в мое собственное прошлое и при этом взять с собой меня, помеченного всем происшедшим. Мыслимо ли, чтобы тогдашний мальчик воспротивился воле отца и не сел за парту медицинской аудитории — то, чего я себе нынешний иногда желаю? А если бы сделал, был бы мной ? Во мне тогдашнем не было той позиции выстраданного опыта, с которой я мог захотеть выбрать другую дорогу. Так какой же мне смысл прокручивать время вспять и, шаг за шагом стирая свой опыт, снова воплощаться в мальчишку, сохнущего по загорелым коленкам Марии Жуан и свежему запаху ее платья? Тот мальчик с фуражкой — он должен быть сильно на меня непохожим, чтобы в мудрости своей выбрать иной путь, как хочется мне нынешнему. Но если бы я был другим, стал бы тот другой тем, который потом пожелал бы вернуться к распутью? И стоит ли хотеть стать им? Я представляю себе, будто доволен, став им. Однако эта удовлетворенность существует только для меня, который не есть он — лишь как воплощение желания, которое не присуще ему. Будь я на самом деле им, меня не привело бы в такой восторг исполнение желания быть им, в какой приводят мои собственные, если забыть, что, исполнись они, их у меня вообще бы не возникло.

И все же я уверен, что скоро снова проснусь с потребностью поехать к школе, и тем самым поддамся желанию, предмета которого не существует в природе, потому что его нельзя помыслить. Может ли быть что-то более безрассудное, чем совершать действия из стремления, у которого нет мыслимой цели?

Было около полуночи, когда Грегориус убедился, что правильно понял трудный текст. Итак, Праду был врачом, а стал им потому, что отец, который не умел улыбаться, настойчиво желал этого. Желание, не имеющее ничего общего с диктаторским произволом или отцовским тщеславием. Желание, развившееся из беспомощности хроника с его постоянными болями. Грегориус открыл телефонный справочник. Фамилия Праду повторялась четырнадцать раз, но Амадеу среди них не было, равно как и Инасиу, и Алмейда. С чего он вообще взял, что Амадеу Инасиу Алмейда ди Праду живет в Лиссабоне? Тогда он открыл страницы с адресами и телефонами организаций и попробовал найти издательство «Cedros vermelhos» — ничего. Что же теперь, обыскать всю страну? Есть ли в этом смысл? Хоть малейший?

Грегориус оделся и вышел прогуляться по ночному городу. Прогулки за полночь стали у него привычкой с тех пор, как после двадцати его начала мучить бессонница. Не счесть, сколько раз он бродил по пустынным улочкам Берна, время от времени замирая и, словно слепец, прислушиваясь к приближающимся или удаляющимся шагам редких прохожих. Он любил стоять перед неосвещенными витринами книжных магазинов и наслаждаться чувством, будто все эти книги принадлежат ему, раз остальные спят. Неспешным шагом он повернул с боковой улицы, где стоял отель, на широкую Авенида-да-Либердаде и пошел в сторону Байши, нижнего города, в котором улицы располагались в шахматном порядке. Похолодало, и туман сгущался млечным ореолом вокруг золотистого света старомодных фонарей. Грегориус забрел в ночное кафе и, стоя за высоким столиком, съел бутерброд и выпил чашку кофе.

Праду постоянно возвращался к своей школе и, сидя на ступенях, воображал, как бы это было — жить совершенно иной жизнью. Грегориус припомнил вопрос, который задал ему Силвейра, и свой как образ сомневающегося врача на замшелых ступенях и вопрос сомневающегося коммерсанта в вагоне поезда что-то в нем стронули; то, что на знакомых улицах Берна никогда не пришло бы в движение.

Единственный, не считая его, посетитель, который перекусывал в кафе, расплатился и вышел. С внезапной поспешностью, не понятной ему самому, Грегориус тоже расплатился и вышел следом. Это был пожилой мужчина, который двигался медленно, приволакивая ногу и по временам останавливаясь, чтобы отдышаться. Грегориус проследовал за ним на приличном расстоянии до Байрру-Алту, верхнего города, пока тот не исчез за дверью неказистого обветшалого дома. На втором этаже зажегся свет, отодвинулась штора, и мужчина появился в открытом окне с сигаретой в зубах. Грегориус отступил к подъезду дома напротив и под прикрытием темноты заглянул в освещенную комнату. Диван с потертой гобеленовой обивкой, два не подходящих к нему кресла, буфет с посудой и маленькими статуэтками из цветного фарфора. Распятие на стене. И ни одной книги. Каково оно, быть этим мужчиной?

Мужчина закрыл окно и задернул штору. Грегориус вышел из тени подъезда. Ориентацию он потерял и просто зашагал по ближайшей улице вниз. Еще никогда он не шел вот так за кем-то по пятам с мыслью о том, как это, жить вместо своей чужой жизнью. Вспыхнувшее в нем любопытство было совершенно незнакомого рода и хорошо вписывалось в то новое состояние бодрствования, которое он ощутил в себе во время пути и с которым вышел на Лионский вокзал в Париже.

Временами он останавливался и вглядывался во тьму перед собой. Древние тексты, его древние тексты, они тоже были полны живых образов; читать и понимать их тоже значило читать и понимать жизнь. Почему же сейчас так ново все, что связано с аристократичным португальцем или с недавним хромоногим мужчиной? По сырой, выложенной плиткой мостовой он брел, осторожно переставляя ноги, и облегченно вздохнул, когда узнал Авенида-да-Либердаде.

Удар настиг его неожиданно. Он задумался и не услышал несущегося за спиной парня на роликах. Парень оказался верзилой и, обгоняя Грегориуса крутым виражом, угодил ему локтем в висок. Очки свалились. Оглушенный, ничего не разбирая вокруг, Грегориус по инерции пролетел пару шагов и, к своему ужасу, почувствовал под ногой хруст растоптанных очков. На него накатила паника. «Не забудьте запасные очки», — услышал он голос Доксиадеса. Потом присел на корточки и принялся на ощупь собирать осколки стекла и обломки оправы. Все, что удалось нащупать, он бережно сложил в носовой платок. Держась за стены домов, медленно перебирая ногами, он заковылял к отелю.

Ночной портье, увидев его, испуганно подскочил. Грегориус, продвигаясь вдоль стен вестибюля, смутно различил свое отражение в зеркале — из разбитого виска сочилась кровь. В лифте он прижал к ране салфетку, которую дал портье. Чуть не бегом он преодолел коридор, дрожащими руками открыл дверь и ринулся к саквояжу. Слезы радости выступили у него на глазах, когда пальцы нащупали прохладный металл очечника с запасными очками. Надев очки, Грегориус вытер кровь и залепил ссадину пластырем, тоже полученным от портье. Часы показывали половину третьего. В справочной аэропорта никто не отвечал. К четырем он заснул.

Если бы на следующий день Лиссабон не погрузился в ослепительный свет, размышлял позже Грегориус, дело приняло бы совершенно иной оборот. Наверное, тогда он поехал бы в аэропорт и ближайшим рейсом улетел домой. Но этот свет не оставил никакого шанса на отступление. Его сияние превращало прошлое в нечто далекое, почти нереальное, лишало всякой тени происходящее, и единственным выходом был прорыв в будущее, что бы там ни поджидало. Берн с его снегопадом отодвинулся в дальнюю даль, и Грегориусу даже верилось с трудом, что прошло всего лишь три дня с тех пор как он встретил на мосту таинственную португалку.

После завтрака он набрал номер офиса Жозе Антониу да Силвейры. Ответила секретарша. Не могла бы она порекомендовать глазного врача, владеющего немецким, французским или английским, попросил он. Через полчаса она перезвонила, передала приветы от Силвейры и сообщила адрес врача, женщины, много лет практиковавшей в университетских клиниках Коимбры[14] и Мюнхена, к которой ходила и его сестра.

Практика доктора находилась в квартале Алфама, старейшей части города за крепостью. Грегориус медленно брел ясным солнечным днем и тщательно обходил каждого, кто мог его нечаянно толкнуть. Время от времени он останавливался и тер глаза под толстыми стеклами очков: неужели это и в самом деле Лиссабон? Город, куда он приехал из-за того, что, разглядывая учеников, прокрутил свою жизнь с конца, и еще потому, что в руки ему попала книжка португальского врача.

Помещение, куда он вошел часом позже, выглядело совсем не похожим на приемную врача. Стены, обшитые панелями дорогих пород дерева, масляная живопись в подлинниках, толстые ковры — все это создавало впечатление, что находишься в апартаментах аристократического семейства, где все незыблемо и размеренно идет своим чередом. Грегориуса не удивило, что в приемной не было посетителей. Тот, кто обитает в таких апартаментах, в приеме пациентов не нуждается.

— Сеньора Эса сейчас выйдет, — сдержанно сказала женщина за стойкой.

Ничего в ее облике не выдавало ассистента врача. Единственное, что свидетельствовало о медицинской практике, — таблицы с именами и цифрами на светящемся мониторе. Грегориусу вспомнилась приемная Доксиадеса, заурядная и даже бедноватая, и медсестра с ее насмешливой манерой. Внезапно его пронзило чувство, что он совершает предательство, и поэтому он несказанно обрадовался, когда открылась дверь и вошла докторша, избавив его от этого неприятного ощущения.

Доктор Мариана Консейсан Эса была женщиной с большими темными глазами, которым нельзя не доверять. На беглом немецком, в котором промелькнули лишь одна-две незначительные ошибки, она поздоровалась и выразила радость видеть у себя друга Силвейры. Оказалось, что она уже в курсе дела. Как ему пришло в голову извиняться, — вежливо остановила она его сбивчивые объяснения. Естественно, что человек с такой близорукостью волнуется за разбитые очки и ему необходимо иметь запасные.

Грегориус разом успокоился. Он уютно устроился в кресле напротив ее стола и ощутил желание больше никогда не вставать отсюда. Казалось, у докторши был для него неограниченный запас времени. Такого чувства Грегориус еще ни разу не испытывал ни в одном врачебном кабинете, даже у Доксиадеса. Это было похоже на сон. Он-то думал, что она проведет обычную процедуру с тестами, чтобы определить диоптрию, выпишет рецепт, и он пойдет в оптику. Вместо этого она попросила вначале рассказать всю историю его близорукости, год за годом, шаг за шагом. Под конец, когда он протянул ей очки, она пристально посмотрела на него.

— Вы плохо спите? — неожиданно спросила она.

Затем они перешли к приборам.

Обследование длилось больше часа. Аппаратура тоже выглядела иначе, чем у Доксиадеса. Сеньора Эса с такой тщательностью изучала глазное дно, словно осваивалась в незнакомой местности. Особенно же поразило Грегориуса, что тест на остроту зрения она перепроверила трижды. Между процедурами она давала ему небольшую передышку, ненавязчиво вовлекая в разговор о его профессии.

— Зрение зависит от многих причин, — улыбнулась она, заметив его удивление.

В конце концов на рецепте появилось число диоптрий, довольно сильно отличавшееся от привычного, и значения для обоих глаз тоже разнились больше обыкновенного. Сеньора Эса, увидев замешательство Грегориуса, тронула его за руку.

— Давайте просто попробуем, — мягко сказала она.

Грегориус колебался между доверием и обороной. Доверие победило. Доктор дала ему визитку оптика и еще позвонила туда. Со звучанием ее португальского к Грегориусу вернулось и то очарование, которое он испытал, когда таинственная женщина на мосту Кирхенфельдбрюке произнесла слово «portugu& #234; s». Внезапно проявился смысл того, что он оказался в этом городе. Правда, смысл этот невозможно было облечь в слова, и более того: такой смысл даже нельзя именовать, чтобы не учинить над ним насилия.

— Два дня, — сказала сеньора Эса, протягивая ему рецепт. — Быстрее, как говорил цезарь, при всем желании не получится.

Тут Грегориус вынул из кармана пиджака томик эссе Амадеу ди Праду, показал странное название издательства и рассказал о своих тщетных попытках найти его в адресной книге.

— Да, наверное, это авторское издание, — рассеянно проронила она. — А что касается «красных кедров», я бы не удивилась, будь это метафорой.

Грегориуса уже посещала эта мысль: метафора или шифр для чего-то кровавого или прекрасного, скрытого под темной вечнозеленой хвоей жизнеписания.

Докторша вышла в соседнее помещение и вернулась с телефонным справочником.

— Вот. Жулиу Симойнш, — провела она пальцем по строчке, — друг моего покойного мужа, антиквар. Он знает о книгах настолько больше любого смертного, что жутко становится.

Она записала адрес на листке и объяснила, как его найти.

— Передайте ему от меня привет. Да, и еще: зайдите, пожалуйста, через пару дней. Мне было бы интересно узнать, как вам новые очки. Надеюсь, я не ошиблась.

Когда Грегориус, спускаясь по лестнице, обернулся, она все еще стояла в дверном проеме, упершись рукой в косяк. Силвейра звонил ей. Значит, она знает о его бегстве. С каким удовольствием он сам рассказал бы ей об этом! Его медленные неловкие шаги по ступеням выдавали, что уходить отсюда ему явно не хочется.

Небо подернулось легкой дымкой облаков, приглушившей ослепляющий блеск солнца. Оптика, которую порекомендовала сеньора Эса, располагалась рядом с перевозом через Тежу. Недовольное лицо Сезара Сантаренша прояснилось, когда Грегориус сказал, от кого он. Он глянул на рецепт, протянутый Грегориусом, взвесил на ладони протянутые очки и на ломаном французском растолковал, что и стекла, и оправа могут быть гораздо легче.

Уже второй раз кто-то подвергал сомнению заключение Константина Доксиадеса, и Грегориусу казалось, будто у него вырывают из рук его прежнюю жизнь, ту жизнь, в которой, с тех пор как он себя помнил, тяжелые очки на носу были неотъемлемой частью. Он примерял оправу за оправой, пока не дал себя уговорить ассистентке Сантаренша, говорившей исключительно на португальском, — нет, не говорившей, извергавшей потоки речи, как водопад, — на тонкую красноватую оправу, слишком модную и изысканную для его лица с широкими скулами. По дороге к Байрру-Алту, где располагалась букинистическая лавка Жулиу Симойнша, Грегориус долго убеждал себя, что вовсе не обязан носить новые очки, пусть они лежат как запасные, и когда наконец остановился перед магазином, его душевное равновесие пришло в норму.

Сеньор Симойнш был мускулистым мужчиной с острым носом и темными глазами, излучавшими живой ум. Мариана Эса, сообщил он, позвонила и предупредила о его приходе. «Пол-Лиссабона, — подумал Грегориус, — уже занято мной. Звонят друг другу, передают дальше. Целый хоровод». Ничего подобного раньше ему не приходилось испытывать.

— «Cedros vermelhos »? Такого издательства, — покачал головой Симойнш, — за тридцать лет, что продаю книги, ни разу не встречал, уж будьте уверены. «Um ourives das palavras»? И этого названия никогда не слыхал.

Он полистал книгу, почитал тут и там, как показалось Грегориусу, ожидая, не всплывет ли что в памяти. Под конец кинул взгляд на год издания.

— А, тысяча девятьсот семьдесят пятый… Тогда я еще учился в Порто и, само собой, понятия не имел о книгах, выходивших в столице, тем более в авторских изданиях. Если кто и знает, — задумался он, набивая трубку, — то старик Котиньо. Он заправлял здесь до меня. Ему уж, поди, к девяноста и он малость того, но память на книги феноменальная. Чудо, да и только! Позвонить ему не могу, старикан глух как пень. А адресок пожалуйста. И пару строк черкну.

Симойнш отошел к своей конторке и написал записку, которую сунул в конверт.

— Наберитесь терпения, — посоветовал он, протягивая Грегориусу конверт, — в жизни старику мало везло, и яду в нем хоть отбавляй. Хотя может быть и вполне дружелюбным, коли знать, как подойти. Вот только никогда не знаешь заранее как.

Грегориус задержался в лавке. Знакомиться с городом по книгам — это было ему не в новинку. Первую заграничную поездку он совершил в Лондон, еще будучи студентом. На обратном пути, стоя на пароме к Кале, он вдруг сообразил, что за три дня ничего, кроме турбазы, Британского музея и уймы книжных магазинов, можно сказать, и не видел в городе. «Да те же самые книжонки ты мог бы листать где угодно! » — говорили сокурсники, сочувственно качая головами об упущенных возможностях. — «Но «где угодно» их нет», — возразил тогда он.

И вот он стоит перед стеллажами под потолок с книгами на португальском, которые не может прочесть, и чувствует соприкосновение с этим городом. Утром он вышел из отеля с чувством, что должен как можно быстрее найти Амадеу ди Праду, чтобы придать смысл своему пребыванию здесь. А потом пред ним предстали темные глаза, медвяные волосы и бархатный пиджачок Марианы Эсы, а теперь вот бесчисленные книги с экслибрисами бывших владельцев, напомнившими ему милую корявую надпись Аннели Вайс на его учебниках по латыни.

«O grande terramoto»[15]. Кроме того, что оно произошло в тысяча семьсот пятьдесят пятом году, об этом грандиозном лиссабонском землетрясении, пошатнувшем веру в Бога во многих умах, он не знал ничего. Грегориус снял книгу с полки. Соседняя с ней наклонилась и чуть не упала. Она называлась «A morte negra»[16], и речь в ней шла об эпидемии чумы четырнадцатого и пятнадцатого веков. Зажав оба экземпляра под мышкой, Грегориус перешел в отдел художественной литературы. Луиш Ваш де Камоэнс; Франсишку де Са-де-Миранда; Фернан Мендес Пинто; Камилу Каштелу Бранку. Целая вселенная, о которой он никогда не слышал, даже от Флоранс. Жозе Мария Эса де Кейрош «O crime do padre Amaro»[17]. Смущаясь, словно совершая что-то запретное, он снял книгу с полки и присоединил к выбранным. И вдруг: Фернанду Пессоа «O livro do desassossego»[18]. Непостижимо, но вышло так, что сам того не подозревая, он прибыл в город младшего бухгалтера Бернарду Сариша, прозябавшего на улице Руа-дуж-Дорадориш, чьи мысли до последних подробностей выписал Пессоа, в которых одиночества было столько, как ни в каких других в мире, ни до, ни после него.

Так ли уж это непостижимо? «Луга зеленее в поэзии, чем в своей зелени»? Эта строка Пессоа послужила поводом к самому резкому за все годы разногласию между ним и Флоранс.

Она с приятелями сидела в гостиной. Слышался звон бокалов и смех. Противу воли Грегориусу пришлось спуститься вниз, чтобы взять нужные книги. Входя, он услышал, как кто-то читал вслух эту фразу. «Ах, ну разве это не бриллиант?! » — воскликнул один из коллег Флоранс. При этом он тряхнул своей богемной гривой и положил ладонь на обнаженную руку Флоранс. «Не многим доступен ее смысл», — глухо заметил Грегориус. «А ты — один из избранных? » — съязвила Флоранс. Подчеркнуто не спеша Грегориус снял с полки книгу и вышел, не проронив ни слова. Прошли минуты, прежде чем снизу снова послышались голоса.

С тех пор, где бы ему ни попадалась «Книга беспокойств», он, опустив голову, быстрым шагом проходил мимо. Ни он, ни Флоранс никогда не заговаривали о том инциденте. Он так и остался непроясненным среди всех прочих, когда они расставались.

Грегориус снял книгу с полки.

— Знаете, чем мне видится эта невероятная книга? — заметил сеньор Симойнш, пробивая чек. — Как если бы Марсель Пруст написал эссе Мишеля де Монтеня.

Грегориус выдохся до изнеможения, когда дотащился со своей непосильной ношей к памятнику Камоэнсу на Руа-Гарретт. Однако назад в отель ему не хотелось. Он уже начал обвыкаться в этом городе и хотел получить от него больше, чтобы обрести уверенность, что вечером не станет снова звонить в аэропорт и бронировать обратный билет.

Он выпил кофе, а потом сел в трамвай до Семитерьодуш-Празериш, неподалеку откуда жил сумасшедший старик Витор Котиньо, который, возможно, знал что-то о ди Праду.

Трамвайчиком вековой давности Грегориус перенесся из Лиссабона в Берн своего детства. Вагончик, вихляя, сотрясаясь и звеня, вез его через Байрру-Алту и, казалось, ничем не отличался от вагона, в котором он часами катался по улицам и переулкам Берна, когда еще по возрасту не должен был платить за проезд. Те же скамеечки из лакированной деревянной рейки, тот же шнур для звонка, свисающий с крыши возле вагоновожатого, те же металлические рычаги, которыми он двигал, тормозя или увеличивая скорость, и действие которых Грегориус так же мало понимал сейчас, как и в детстве. Как-то, когда он уже носил фуражку прогимназии, эти трамвайчики стали заменять новыми. Те уже не громыхали и ход их был мягче. Все гимназисты рвались проехаться в новом вагоне, и многие опаздывали на уроки только из-за того, что ждали, когда подойдет именно такой. Грегориус не отваживался высказать это вслух, но ему становилось не по себе оттого, что мир вокруг менялся. Однажды он набрался храбрости, поехал в депо и спросил у человека в рабочем халате, что будет со старыми трамваями. «Продадут в Югославию», — ответил тот. Должно быть, он заметил разочарование на лице мальчишки, потому что пошел в контору и вернулся с моделью старого трамвайчика. Грегориус хранил ее до сих пор, оберегая как бесценную доисторическую находку, потеря которой была бы невосполнимой. И сейчас она стояла у него перед глазами, когда лиссабонский трамвай, с визгом и грохотом сделав петлю на кольце, остановился.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒