Annotation 10 страница

После этого я мало что помню. Знаю, что плакал и умолял их позволить мне увидеться с мамой, укусил одного мужчину за руку и убежал, но они меня поймали и пригрозили побить, если я сделаю это снова. Они отвели меня к другой регистрационной стойке, где ждал еще один охранник, который спросил мой адрес. Я им сказал, но, вместо того, чтобы отвезти меня к тете Бев, он отвел меня в тот самый корпус, откуда я сбежал. На сей раз, приведя меня в палату, они заперли дверь. Я забрался в кровать, накрылся одеялом и еще очень долго смотрел в темноту и дрожал. Никак не мог согреться. Вскоре появился Руэн. По-прежнему в образе Старика. – Алекс! – Он улыбнулся, будто ему меня недоставало или что-то в этом роде. Я его проигнорировал. Он сел на кровать. Попытался поймать мой взгляд. – Как твоя мама? Я промолчал. – Алекс, ты помнишь, что благодаря мне у тебя теперь прекрасный дом, куда ты и твоя мать переедете, как только вас выпишут из больницы? Я вспомнил о фотографиях дома, которые приносила Аня, с садом позади дома и большой кухней. Конечно, сразу оживился, но не хотел, чтобы Руэн этого заметил. – И ты сказал, что сделаешь кое-что для меня, если я этим вечером помогу тебе найти твою мать. Я злобно посмотрел на него. С удовольствием сбросил бы с самого высокого обрыва. – Что ж, я говорил тебе, что это будет подарок для Ани. Но теперь добавлю еще один подарок. Для твоей мамы. – Не смей говорить о моей маме! Мне не удалось увидеть ее. Дверь была заперта. А теперь они никогда не позволят мне повидаться с ней! – Не волнуйся, позволят. Подожди до утра. Аня позаботится о том, чтобы ты с ней повидался. Именно поэтому нам и надо передать ей подарок. – Руэн помолчал. – И если ты передашь ей подарок от меня, я что-то сделаю для тебя, будь уверен. – Какой подарок? Он встал. Посмотрел на альбом для рисования, который лежал в моем шкафчике. – У тебя есть линейка? Я кивнул. – И карандаш? – Да. Руэн повернулся ко мне, весь такой серьезный. – Я сочинил для Ани музыкальное произведение. Она любит музыку, так что ей это понравится. Оно написано в том стиле, который она любит. Когда Бетховен и Моцарт сочиняли свои сонаты, они всегда посвящали их своим друзьям, например, князю Карлу Лихновскому, Наполеону. Уверен: Аня будет довольна тем, что получит музыкальное произведение, которое не только посвящено ей, но и написано специально для нее. От тебя мне нужно следующее: чтобы ты в точности записал все, что я тебе продиктую. – Ладно. А что ты сделаешь для моей мамы? Руэн сел, закашлялся и уставился в пол. – Твоя мама когда-нибудь говорила тебе про отца, Алекс? Я хочу сказать, после его смерти? – Нет, но она очень расстроилась, и попала сюда, прежде всего, из-за этого. Поэтому, если ты думаешь, что заикнусь… Руэн поднял руку. – Нет, нет. Что я хочу предложить… впрочем, ты, вероятно, и сам это знаешь. – Что именно? – Твой отец в аду. У меня возникло ощущение, будто я врезался в стену. – В аду? – Боюсь, в самой худшей его части. У меня раскрылся рот, я попытался заговорить, но ни звука не сорвалось с губ. – Что, Алекс? – спросил Руэн, но я лишь покачал головой. Нахлынули воспоминания о папе. Однажды он пришел навестить нас, держа в одной руке черную маску, а в другой – тяжелый черный мешок, и когда мама это увидела, то испугалась. «Ты не можешь держать это здесь», – сказала она. Папа подмигнул ей и направился к пианино, которое стояло в коридоре. Поднял крышку и начал перекладывать содержимое мешка в пианино. Всякой раз, когда что-то клал, пианино издавало какой-то звук, хотя клавиш никто не касался. «Что в мешке? » – спросил я. «Тебе беспокоиться не о чем», – ответил папа и потрепал меня по волосам. Он закурил, и сказал маме, что она красотка, и тревога и страх тут же исчезли с ее лица. А потом я подумал о черной маске, синей машине и полисменах. И вспомнил, что произошло позднее. Мама плакала и плакала на следующий день, и я знал, что папа умер. Его фотографию напечатали в газетах, и мама предупредила меня, что ни единой душе нельзя говорить о том, что он мой папа, иначе меня с ней разлучат. В газетах его называли монстром и злом, желали ему гореть в аду. – Папа действительно в аду? – спросил я Руэна. Он долго смотрел на меня и ответил, что я прав. Мне стало дурно. Мама очень, очень расстроилась бы, если бы об этом узнала. – Да не волнуйся ты, – раздался у меня в голове голос Руэна. – Ты напишешь для меня это музыкальное произведение, которое я сочинил в подарок Ане, а я освобожу твоего отца из ада. Я вылез из-под одеяла. – Ты можешь это сделать? Он выглядел оскорбленным. – Разумеется, могу. Ты же понимаешь, как обрадуется твоя мать, узнав, что он не в аду? И я более чем уверен, что твой отец тоже будет мне благодарен. – И он отправится на небеса? Руэн улыбнулся так широко, что я подумал: а не треснет ли у него лицо? Тут же в голову пришла новая мысль: «Почему он написал музыку для Ани? » Руэн прищурился. – Называется мое произведение «Песнь любви для Ани», мой мальчик. Надеюсь, теперь причина тебе ясна? – Но ты не любишь Аню, – заметил я. – Ты никого не любишь. Ты демон. Руэн усмехнулся. – Алекс – проницательный, как всегда. Правда в том, что реальность проявляется в чувствах. Если мы не хотим, чтобы Аня нас с тобой разлучила, то должны заставить ее засомневаться в том, что она считает реальностью. Твои вопросы уже положили начало процессу, но когда она услышит, когда она сыграет это музыкальное произведение, ее сомнения обретут завершенность. – И что все это значит? – Так мы договорились? – произнес Руэн. Я грыз ногти и думал о маме, лежавшей в палате в полном одиночестве. На кровати она выглядела маленькой. Пока я не мог сказать ей о том, что? Руэн пообещал сделать для папы. Она бы рехнулась. Но, может, через несколько лет, сообщу. И она будет прыгать от счастья. Я кивнул: – Договорились. Глава 20
Песнь любви для Ани
Аня

По пути в больницу я выпила кофе. Сразу иду в кабинет консультантов и просматриваю недавние записи по Алексу. Все, связанное с приемом рисперидона, выглядит прекрасно, за исключением одного крошечного, микроскопического нюанса: прошлой ночью Алекс сбежал из палаты. Вышел из корпуса, пересек двор, пробрался во взрослое психиатрическое отделение, где принялся колотить кулаками в дверь палаты матери и укусил охранника. Я закрываю глаза и пытаюсь заполнить голову видами и звуками Карибского моря. Это плохие, плохие новости. В больнице не все в порядке с обеспечением безопасности, но случившееся также указывает на неуравновешенность Алекса и побочные эффекты, вызванные назначенным лечением. И в моем отчете это происшествие будет выглядеть ужасно. Я поднимаю голову и вижу стоящего в дверях доктора Харгривса, специалиста по когнитивно-поведенческой психотерапии^[27], который два раза в неделю работает в Макнайс-Хаусе. – Алекс ваш пациент? – спрашивает доктор Харгривс, глядя на меня поверх очков. Ранее мы разговаривали лишь несколько раз, и, судя по предыдущему общению, я знаю его отношение ко мне: он уверен, будто мне всюду мерещатся психозы. – Да, – подтверждаю я. – И вам известно, что один из побочных эффектов рисперидона – акатизия^[28]? Акатизия – крайняя неусидчивость. Я шумно сглатываю слюну, и он это видит. Сомнительно, что именно акатизия побудила Алекса отправиться в столь дальнее путешествие, но от подобной возможности мне становится нехорошо. Я направляюсь в комнату для собеседований. Алекс сидит в ярко-желтом кресле рядом с массивным кофейным столиком. Ноги скрещены в лодыжках, руки зажаты между бедер. Выглядит он очень нервным. – Привет, Алекс! – весело восклицаю я. – Извини, сегодня немного задержалась. Ты хорошо спал? Он качает головой, по-прежнему глядя в пол. – Нет? Поэтому ты отправился на прогулку? Алекс пожимает плечами. – Тогда почему ты отправился на прогулку? Позволь добавить, в три часа ночи. Тебе надоело пребывание в больнице? Он смотрит на меня. Взгляд усталый и пустой. – Я хочу вам кое-что сказать, – произносит он, игнорируя мои вопросы. – Хорошо. – Я иду у него на поводу. Достаю блокнот. Он долго смотрит на него. – Блокнот тебе мешает, Алекс? – Мне безразлично, будете вы записывать или нет. Я лишь хочу, чтобы вы меня слушали. Я кладу ручку. Он делает глубокий вдох. – Знаю, вы считаете, что я опасен для себя. Но Руэн настоящий. И у меня есть доказательство. Он протягивает мне лист бумаги. Это ноты с надписью наверху «Песнь любви для Ани». Нотные линейки, обозначения нот, ключи написаны неровно, видно, что их многократно стирали и переписывали. Но в музыкальной композиции чувствуется точность. Расставлены фразировочные лиги, тактовый размер и октавные знаки, в двух местах использованы итальянские термины andantino и appassionato^[29]. Но тут от увиденного у меня пересыхает во рту, еще до того, как я успеваю сказать себе, что это всего лишь совпадение: начало у мелодии то же самое, что сочиняла Поппи в тот вечер, когда умерла. Высокая си на три такта, трель ля, соль, ля, каждая в одну четверть; еще си на три такта; ля, соль, ля; потом соль на три такта; ля – на три; опять си: простая мелодия, та самая, которая за последние годы звучала в моей голове много раз, словно в ней содержался ключик к разгадке того, что произошло в вечер ее смерти. – Где ты это взял? – спрашиваю я. – Руэн сочинил для вас, потому что вы любите музыку. Попросил меня все записать и отдать вам в подарок. – В подарок? – Он сказал, что это всего лишь короткий отрывок. Я не могу записать всю симфонию. Пока не могу. Голос Алекса не такой звонкий, как обычно, но звучит твердо, и создается впечатление, будто с нашей последней встречи он повзрослел на несколько лет. И, похоже, не очень-то ему и хотелось показывать мне то, что он написал. Я смотрю на лист с нотами. Алекс наклоняется вперед и встречается со мной взглядом. – Вы спросите мою маму, – шепчет он, и у него округляются глаза. – Я не знаю, как играть музыку, не то чтобы ее сочинять. Не умею играть ни на каком инструменте. И как, по-вашему, я смог бы это написать? Я прерываю нашу беседу на время его занятий со школьным учителем. Выбегаю из корпуса, набираю номер Майкла и оставляю сообщение с просьбой позвонить немедленно. Он должен знать о побеге Алекса. – Почему Алекс принимает рисперидон? – удивляется Майкл. Тон агрессивный и одновременно озабоченный. – Вы знаете, что вчера ночью он попытался сбежать? – Разумеется, знаю, – рубит он. – Из больницы сразу же позвонили мне. Я тревожусь из-за того, что вы слишком уповаете на лекарства, Аня. Последнему из моих подопечных, кому прописывали рисперидон, было восемнадцать лет, и он… – Состояние Алекса требует медикаментозного лечения! Синди, судя по всему, надолго задержится в психиатрическом отделении. Вы считаете, что нужно ждать неделю, прежде чем начать лечить сломанную ногу? – Вам прекрасно известно, почему Синди не идет на поправку, – резко отвечает Майкл. – Процесс затормозился с той самой минуты, как она узнала, что лишена права принимать решения, связанные с Алексом. «Это не моя вина», – подумала я, почувствовав себя виноватой. За последние три ночи я спала меньше девяти часов: из-за стресса и необходимости не запускать других своих пациентов. И сейчас я бы отдала все за ванну с горячей водой и удобную постель. – Я собираюсь сегодня пообщаться с Синди, – сообщаю я, – но есть еще один момент. – Какой? – Алекс учился играть на пианино или рояле? – Я об этом не слышал. А что? Я рассказываю о «подарке» Руэна. Отмечаю, что, будучи пианисткой, потрясена сложностью композиции. Даже если бы Алекс получил какое-то музыкальное образование, подобное сочинение тянет на подвиг. И, что более важно, этот лист с нотами заставляет меня задаться вопросом: может, Руэн не просто проекция? Вдруг это живой человек, с которым Алекс поддерживает постоянный контакт, и тот угрожает его благополучию. – Где вы? – спрашивает Майкл после паузы. – Рядом с детским отделением. – Оставайтесь там. Через десять минут Майкл направляется ко мне, пересекая автостоянку. Я ожидаю, что мы пойдем в столовую и выпьем по чашке кофе, чтобы убить время до встречи с Синди, но он приглашает меня в свой автомобиль. – И куда мы поедем? – удивляюсь я. – Я договорился о встрече с одним человеком в музыкальной школе Королевского университета. – Зачем? – Вы сказали, что хотите определить, написал ли эту музыку Алекс. Ведь так? – Да, но… – Я замолкаю и смотрю на его автомобиль, припаркованный двумя колесами на тротуаре. – А что произошло в другой вечер, Майкл? – Вы про Алекса? – Нет. Вы гладили мое лицо. – Я смущаюсь, но понимаю, что с этим необходимо разобраться. – Да, погладил. – Он усмехается. – Я просто волновался о вас. – Волновался? Я же сказала, что хочу подышать свежим воздухом. Я позволяю ему отыскать слова, которые он взглядом ищет на земле. Когда Майкл поднимает голову, его лицо печально. – Этого больше не повторится, – говорит он. – Обещаю. * * *

Мы едем к музыкальной школе университета, расположенной за ботаническим садом. – Бегаете по утрам? – спрашивает Майкл. Я думаю о свежих волдырях, натертых новыми туфлями для бега, о подозрительном вздутии у колена, свидетельствующем об избытке внутрисуставной жидкости, что потребует очередной инъекции стероидов. – Это не так интересно, как работа на участке, – произношу я. Я замечаю, как при упоминании об участке Майкл краснеет от удовольствия. Рассказывает мне, что на ростки фасоли напали черные мушки, а наглый петух с соседнего участка повадился выдергивать свеклу; как он начал брать уроки верховой езды, чтобы собирать навоз и привозить на участок («А если просто зайти в конюшню? » – спросила я, на что получила ответ: «Я слишком хорошо воспитан, чтобы взять что-то, не заплатив»). Мои мысли уплывают к бабушке со стороны отца, Мэй, познания которой в английском ограничивались одной фразой: «Мои инь и янь». Она бы сказала, что Майкл – мой янь, моя противоположность. Тот, кто послан, чтобы учить меня, и наоборот. Слушая, как он описывает построенную на участке халупу, рассказывает, как проводит воскресенья, стоя по колено в компосте, я чувствую, что характерные особенности моей жизни – плетеная корзинка, заполненная завернутыми в пластик, предварительно вымытыми, экологически чистыми овощами, арендованная квартира, которую надо покинуть через двадцать восемь дней после соответствующего заявления хозяина, отделанная плиткой от пола до потолка, способность в любой момент отлепиться от одной искусственной стены двадцать первого столетия и тут же прилепиться к другой – теряют свою привлекательность. В одну из последних ночей мне снилось, будто я живу в доме, построенном из дерева, глины и соломы на одном из Гебридских островов, электрическую энергию вырабатывают солнечные батареи и ветряные двигатели, а на столе исключительно продукты, выращенные в саду и на огороде. Пятью годами раньше сама идея показалась бы мне кошмаром. Теперь, к своему изумлению, я, похоже, готова согласиться на такую жизнь. Знакомая Майкла – калифорнийская блондинка, ослепительная красавица, написавшая докторскую диссертацию по фугам Баха и профессионально играющая на гобое, тубе, рояле и литаврах, о чем свидетельствуют имеющиеся у нее дипломы. Она предлагает мне называть ее Мелинда, и мы идем в ее кабинет. Майкл протягивает Мелинде лист бумаги с музыкальной композицией Алекса. Она надевает очки и внимательно изучает ноты. – Вы говорите, это сочинил десятилетний мальчик? Я пытаюсь сформулировать правильное объяснение. – Ну, в каком-то смысле. По его словам, он написал все это с подачи… воображаемого друга. Мелинда вскидывает брови. – Тот еще воображаемый друг, да? – Она смотрит на Майкла. – Что ж, ничего подобного я никогда не видела. Есть, конечно, влияние классиков. Она использует короткий, но с идеальным маникюром ноготь, чтобы показать, где именно. – Здесь чувствуется Шопен. В завершающих аккордах, возможно, Моцарт. Разумеется, влияние несущественное. Она встает, с листом в руке выходит из-за стола, направляясь к пианино «Ямаха», которое стоит у дальней стены. – Сыграйте вы, – предлагает мне Майкл. – В конце концов, это ваша песня. Мелинда поворачивается. – Вы играете? Прошу вас. – Она отодвигает вращающийся табурет и предлагает мне сесть. Я разминаю пальцы. – Давно уже не садилась за инструмент. – Да ладно вам! – Мелинда улыбается и похлопывает по стулу. – Не стесняйтесь. Давайте послушаем этот шедевр! По правде говоря, очень нервничаю из-за того, что мне предстоит сыграть эту композицию. Я уже слышала мелодию в голове, когда читала ноты, но не знаю, что со мной произойдет, когда начну играть песню Поппи. Совпадение, убеждаю я себя, но воспоминания о своих прошлых беседах с Алексом не дают мне покоя. Он слишком много знает обо мне и о Поппи, и эта загадка мне пока не по зубам. Я поднимаюсь со стула, сажусь за пианино, провожу пальцами по гладким белым клавишам и начинаю играть. Задерживаю дыхание, когда беру первые аккорды, скриплю зубами, думая о черноволосой головке Поппи, склоненной над кабинетным роялем в нашей морнингсайдской квартире. Когда добираюсь до второй части, начинаю дышать и сосредотачиваюсь на технике исполнения. Простота, озорство и целеустремленность мелодии захватывают меня. Вторая половина сочинения требовательная, лиричная, страстная. Я смотрю на название: «Песнь любви для Ани». Потом замечаю приписку: «От Руэна». Руэн. Я бы дала так называемому демону Алекса другое имя: Руин^[30]. Когда я заканчиваю, Мелинда и Майкл аплодируют мне. – Мне понравилось! – восклицает Майкл. Мелинда кивает. – Очень талантливая исполнительница. – Она мне подмигивает, потом подходит к пианино и наклоняется, чтобы вновь взглянуть на ноты. – У мальчика нет чуткости в записях. Нужно попрактиковаться со скрипичными ключами… – Мелинда обращается к Майклу: – Хочешь пропустить это сочинение через наши программы и проверить, не плагиат ли? Майкл кивает. Когда мы выходим на улицу из музыкальной школы, Майкл спрашивает: – Довезти вас до больницы? – Тут недалеко. Я лучше пройдусь. – Я направляюсь к ботаническому саду, и Майкл следует за мной. – К машине мне по пути. – Спасибо, что связались с Мелиндой. Она очень помогла. Он всматривается в мое лицо. – Что-то в этом сочинении тревожит вас. – Я не думаю, что вы знаете меня достаточно хорошо, чтобы… – Вы склоняетесь к тому, что музыку действительно написал Руэн? Я смотрю на автомобиль, водитель которого пытается припарковаться задним ходом. Едва не врезается в передний бампер другого автомобиля. Мы проходим мимо. – Я задаюсь вопросом, а может, Руэн – отец Алекса? – Демон? – Нет, я хочу сказать, что Алекс видится со своим отцом. Если физическое насилие, которому он подвергся, дело рук… Мысль, что отец Алекса не умер и тайком встречается с ним, абсурдна. Но у меня нет ответов на мучающие меня вопросы. Музыка, нападение, его вопрос о моем шраме при нашей первой встрече… И тут я думаю об Урсуле. О ее стремлении отучить меня от навешивания ярлыков. Мы уже у ботанического сада. К нам трусцой бежит женщина, сопровождаемая двумя далматинами. Майкл обходит меня со стороны, чтобы оказаться между мной и собаками. – Ладно. – Он сует руки в карманы и улыбается. – Давай рассмотрим и такой вариант. Алекс видит демонов? Я встречаюсь с ним взглядом. Лицо у него серьезное. Это сторона Майкла, с которой я еще не сталкивалась. Как может этот интеллигентный, проницательный человек допускать даже саму возможность существования демонов, не говоря уже о том, что кто-то может их видеть? – Вы шутите? Мы уже рядом с теплицами. Майкл встает передо мной, чуть склоняет голову набок, чтобы отвлечь мое внимание от стайки студентов. – Когда я готовился стать священником, меня очень интересовали рассказы верующих. Я прочитал множество свидетельств людей, которые видели сокрытое от глаз: ангелов, демонов, Бога… Люди утверждали, будто видели демонов с раздвоенными хвостами, потом понимали, что хвосты эти – канаты, которые становились все толще, захватывали их, привязывали к демону, тащили к нему, уничтожали. – А почему вы этим заинтересовались? Майкл вынимает руки из карманов и указывает на скамейку у зеленой лужайки. Мы садимся. Он глубоко вдыхает, проводит рукой по волосам. – Маленьким я видел свою сестру. Мои родители никогда не говорили о ней. Я узнал о ней совершенно случайно. Нянька проговорилась, что мои роды проходили с осложнениями из-за мертвого ребенка в чреве матери. – Он наклоняется ко мне, чтобы никто не мог подслушать наш разговор. Я чувствую, что сейчас услышу что-то сокровенное, давно уже не дающее ему покоя. – Я рос, зная, что у меня была сестра, ее звали Лайза, – продолжает Майкл. – Она сама сказала мне об этом. Я знал, что она выглядела моей копией, только была девочкой, и кроме меня никто не мог ее увидеть. Мои родители отправляли меня от одного психиатру к другому, меняли диету, а в восемь лет я достал их до такой степени, что отец пригрозил вышвырнуть меня в окно, если я еще раз упомяну Лайзу. Он сказал, что ее нет и не было. В общем, видеть ее я перестал. – Майкл пожевал нижнюю губу. – Но я знаю, что она была. Была. Я киваю, отдавая себе отчет, что я скорее всего единственная, кому он об этом рассказал, и задаюсь вопросом, почему. Я не спрашиваю… вместо этого выбираю ответ, который не переходит границу наших профессиональных отношений. – Поэтому вы изучали психиатрию? – Наверное. Полагаю, мне требовалось понять, в чем разница между способностью видеть невидимое и душевным заболеванием. – Вы хотели выяснить: у вас диссоциативное расстройство^[31]или просто играли с призраком вашей сестры? – Точно! И вот что еще: я атеист с агностическими наклонностями. – Однако собирались стать священником? – За выбором этой профессии стоит как религиозная, так и культурная мотивация. Мало кто из тех, кого я встречал на данной тропе, верил в большого дядю на небе. – Как я понимаю, речь, однако, идет о вере в невидимое. – Я знаю, что видел мою сестру. Душевнобольной я или нет… – Майкл улыбается, и тут же возвращается невидимая стена отстраненности. – Наука пока может объяснить далеко не все. – Вы думаете, Алекс действительно что-то видит? – Гамлет видел призрака своего отца? – Это пьеса, Майкл… Он смотрит на меня, касается моей руки. – Я не говорю, что он общается с мертвыми, Аня. Должна быть причина, по которой у Алекса возникла связь со столь специфической личностью. А что, по словам Поппи, видела она? Мысленно я возвращаюсь к тому моменту, когда Поппи пыталась объяснить, каково это, быть такой, как она. Мы сидели в ресторане неподалеку от Золотой Мили, центральной улицы Эдинбурга, где ей очень нравились стейки. Я хотела осторожно донести до нее новости, в спокойной и непринужденной обстановке: ей предстояло провести два месяца в детской психиатрической клинике «Вишневый сад». – Врачи говорят, что у тебя там будет отдельная комната, Поппи, – сообщила я. – Выходные будешь проводить дома. Там бассейн, парк, много других детей. Я сглотнула слюну. Пусть я и получила диплом детского психиатра, мой профессиональный опыт не подсказал, как продолжить разговор с двенадцатилетней дочерью, которой предстояло стационарное лечение. Мысль, что придется на два месяца отправить дочь в психиатрическую клинику, рвала душу, но я не сомневалась в насущной необходимости подобного решения. Поппи начала рыдать. Я заметила, как она схватилась за боковины стула, как побледнело ее лицо. Официантка принесла две тарелки. – Кому среднепрожаренный? Я перевела взгляд с официантки на Поппи. – Я падаю, мама. Почему ты не помогаешь мне? Мне бы прислушаться. Мне бы задуматься и понять… Люди стали оглядываться. – Все в порядке? – спросила официантка. Я кивнула, засовывая кошелек и мобильник в сумочку и думая о том, как бы побыстрее и без лишнего шума вывести отсюда Поппи. – Ты не понимаешь, на что это похоже! – кричала она. – Что при этом чувствуешь, мама! Ты хоть раз спросила меня, что при этом я чувствую? – Да, любовь моя. Расскажи мне прямо сейчас. – Нет. – Голос звучит решительно, угрожающе. – Пошли, Поппи! Она схватила со стола острый столовый нож, который принесли, чтобы резать стейк, и вонзила в мое лицо. Могло быть и хуже. Потом Поппи заявила, что целилась в шею. * * *

Я подавляю воспоминания. Требуется мгновение, чтобы сорваться с их цепких крючков. Поппи нет, а в голове постоянно мысли о том, что мне следовало ей сказать и что сделать. – Меня тревожит, что вы видите Поппи в Алексе, – вдруг говорит Майкл. – Я знаю, каково это, если принимать что-то близко к сердцу. В подобной ситуации необходимо соблюдать дистанцию. Но людям свойственна эмоциональная вовлеченность. Странно, он говорит о соблюдении дистанции, одновременно придвигаясь ко мне, беря за руку. Я смотрю на его ладонь, и Майкл отдергивает ее, словно пальцы коснулись чего-то горячего. – Извините, – бормочет он. У меня в голове возникает воспоминание, представляющееся мне вроде бы совершенно неуместным в данный момент. Я в кухне нашей морнингсайдской квартиры, глажу школьную блузку Поппи. «Близко не подходи»^[32], – прошу я. – Что вы сказали раньше? – спрашиваю я Майкла, и мой голос понижается до шепота. Он отодвинулся, не зная, что делать с руками. – Когда? Насчет Алекса? – Когда вы спрашивали о причине, по которой он может видеть Руэна. – Я сказал, что он общается с мертвыми. – Вы сказали, что он не общается с мертвыми. Он смотрит на меня в недоумении. «Моя дорогая, мне так жаль, так жаль…» Этих слов мне ей уже никогда не сказать. Если только… Я улыбаюсь Майклу, поднимаюсь со скамейки и ухожу. Меня не отпускает одна мысль. Мысль, без которой я могла бы прекрасно обойтись: «Чего бы я только не отдала, чтобы сказать тебе, что мне так жаль». Не мысль. Искушение. Глава 21
Ад
Алекс

Дорогой дневник! Как вы назовете мальчика с торчащими ушами, кривым носом и без подбородка? Прозвищ хватает. * * *

Я начал учиться в новой школе в понедельник. Она довольно паршивая, как и тот анекдот. Макнайс-Хаус – интернат, где я должен спать, и пусть моя новая спальня больше, чем в мамином доме, мне тут не нравится. Все белое, окна не открываются, и кто-то сказал, что двери устроены особым образом: если захочешь на них повиснуть, они упадут. Теперь я пробегаю через все дверные проемы, боюсь, что они упадут на меня, а другие дети смеются. В новом доме моя спальня будет еще круче. Ладно, на какое-то время сойдет и эта. Большинство учителей совсем и не дружелюбные, хотя одна учительница мне нравится. Ее зовут мисс Келлс, и пахнет от нее, как в букинистическом книжном магазине, но она, кажется, хорошая. Она – мой персональный учитель и каждый день после школы проводит со мной один час в моей спальне. Я могу обращаться к ней, если у меня возникают проблемы. Мы говорим с ней о математике, карандашах с мягким грифелем и о «Гамлете». В наших классах всего по десять человек, и это клево, потому что уроки проходят спокойно, и никто не высмеивает меня. Но никто и не разговаривает друг с другом, а некоторые другие дети – психи. Одна девочка, на год старше меня, говорит, что на самом деле мы в зоопарке, и за одним столом сидит тигр. Вчера, когда я хотел сесть позади нее, она сказала, что нельзя, поскольку там уже сидит жираф. Я посмотрел на Руэна, чтобы подтвердил, что за столом никого нет, но тот лишь закатил глаза и зевнул. Я рад, что Руэн по-прежнему со мной. Сейчас мне многого недостает, не только мамы. Теперь я не могу проснуться глубокой ночью и обнаружить, что Вуф спит на моей голове. Мне недостает лука на гренках, капания воды из крана, эти звуки напоминают удары сердца. Мне недостает тети Бев, Джо-Джо и театра. Я снова хочу увидеть, как мама, положив ноги на скамеечку, шевелит пальцами, пьет чай и смотрит сериал «Улица коронации». Мне недостает мамы, даже когда она грустная. Мне недостает нашего дома, хотя здесь разбитых окон нет и внутри чисто и тепло. Я спросил Руэна: не потеряем ли мы с мамой наш новый дом, раз уж тетя Бев уехала, а маму никак не выпишут? Он ответил, что решение зависит от Ани, ведь она направила меня сюда. И даже если бы он, Руэн, помог мне бежать, куда я могу пойти? На мгновение я подумал: «Почему бы мне не пойти домой? Ты мог бы приглядывать за мной». Но потом вспомнил, что Руэн – демон, и не может делать то, что делают обычные люди, например, готовить и убираться. Жаль. Я взволнован, изумлен, переполнен любопытством насчет своего отца. Как же его освобождали из ада? Теперь он действительно счастлив? Благодарен? Он на небесах или где-то еще? Я не очень-то понимаю, что происходит после жизни, а Руэн, когда спрашиваю, объяснять не любит, особенно, если речь заходит о Небесах. Он говорит, что Небеса слишком уж концептуализированы и идеализированы, тогда как ад воспринимается крайне недоброжелательно и получает плохую прессу. Всякий раз, когда я спрашиваю о смерти, Руэн смотрит на меня так, будто я глупый. – Это конец, дорогой мальчик, – произносит он, и на лице его отражается нетерпение. – Тела больше нет. Никакого шоколадного торта. Есть и плюсы, но все зависит от того, где ты оказываешься. – И когда я интересуюсь, где могу оказаться, он вновь принимается сокрушаться об идеализации Небес и очернении ада. Этим вечером, однако, я хочу спросить его о своем отце. Я ведь так и не знаю, как и почему он умер. Я не ходил на его похороны, и мама никогда не брала меня на его могилу, и в доме у нее нет его фотографий. Она предупредила, что я никому не должен о нем говорить. Только его имя, потому что оно такое же, как и у меня: Алекс. Размышляя о том, радуется ли папа, что выбрался из ада, я вспоминаю, как однажды мы обедали втроем: я, папа и мама. Мы сидели за столом в нашей гостиной, и мама принесла тарелку с рогаликами. Папа взял два, проткнул вилкой один и ножом другой, и начал гонять их по столу. Они словно выплясывали у него какой-то танец. Яркие солнечные лучи освещали половину его лица и морщинки у глаза, когда он смеялся. Мама хлопнула его кухонным полотенцем, смеясь и требуя, чтобы он прекратил. Тогда смеялась она часто. Когда я думаю об этом, мне становится грустно, а еще я в полном замешательстве. С одной стороны, я помню день, когда отец устроил танец рогаликам, а с другой – день, когда папа застрелил тех полицейских, и это лишено смысла. Разве злые люди не всегда злые? А веселые, добрые люди, которые приносят сыну игрушечные машинки, не всегда веселые и добрые? Я долго грустил после того, как узнал о смерти папы. Однажды он просто исчез, сразу после случившегося на КПП. Я никогда не спрашивал маму, упал ли он в шахту, или угодил под колеса грузовика, или подцепил ту же болезнь, которой болела бабушка, потому что мама все время была расстроенной. Она плакала и плакала, а как-то сказала мне: «Твой папа ушел». Я спросил: «Надолго? » – и она ответила: «Навсегда». Однажды мама пошла наверх и не спустилась, и мне это показалось странным: я-то рассчитывал, что она отведет меня в школу. Сам я, пятилетний, пойти туда не мог. Я прождал два часа, потом поднялся наверх, заглянул в ванную комнату, в спальню мамы и папы. Мама лежала в постели. Я ее толкнул, закричал: «Просыпайся! » – но она не шевельнулась. Я сорвал покрывало, топал ногами, хлопал в ладоши, щекотал пятки, а потом заметил на простыне белые коробочки. Я знал, что это такое: видел, как мама забирала их у доктора. Только таблеток в них уже не было, и я испугался. Мама начала кашлять, и сердце у меня забилось быстрее: я обрадовался, что она издает хоть какие-то звуки. «Ты уже проснулась? » – спросил я, но она просто наклонилась через край кровати, и ее вырвало мне на ноги. Я помню, как скатился вниз, открыл парадную дверь, встав на вращающийся табурет для рояля, и бежал всю дорогу до дома бабушки. Рассказал ей, что мама больна, и на кровати белые коробочки из-под лекарств, и мне очень хочется есть. На лице бабушки отразился шок, глаза стали большими и грустными. Она велела мне приготовить гренки, куда-то позвонила, а затем быстро пошла со мной к нашему дому, но в дом меня не пустила, а сказала: «Иди в школу, иди в школу». И я пошел, хотя узел в животе с каждым шагом затягивался все туже и туже. В тот день я впервые увидел Руэна. – Руэн, – говорю я теперь. Я могу позвать его по имени, когда точно знаю, что никто меня не услышит, а подобное случается редко. Он сидит на моей кровати, а я – на полу делаю домашнюю работу по математике. В образе Старика он предстает все чаще и чаще, словно устал. Когда ходит, подволакивает ноги, и его лицо становится хмурым. Через несколько мгновений он поднимает голову: – Что? – Так ты уже вытащил моего отца из ада? Руэн улыбается. – Значит, вытащил? Он начинает кашлять, бьет себя в грудь. – Разумеется, вытащил! – Правда? – Сердце колотится в груди, и возникает желание отлить. – Когда это произошло? Тебе пришлось спасать его оттуда? В жестокой борьбе? Он все кашляет. – Да, да, без этого не обошлось. Мысли мчатся, как пришпоренные кони. Я вижу ад, полыхающее огнем, сверкающее место с толпами людей, напоминающее концерт «Металлики». Крики оглушают, и это город, с городских стен льется оранжевая лава, пламя вырывается из окон, и везде существа, похожие на демонов, которых я вижу постоянно, только хуже. Эти похожи на зомби с вырванными кусками плоти и кровью, льющейся по лицам. Драконы кружат в красном небе, к нему поднимаются клубы черного дыма. Я вижу Руэна, широкими шагами направляющегося к большому черному зданию, у парадной двери которого огонь выплескивается из шахт. Здоровенные, злобные охранники стоят у двери с длинными копьями и в рыцарских доспехах. Из шлемов торчат рога, как у носорога, броня утыкана шипами. Когда Руэн подходит, они скрещивают копья, загораживая проход. Он смотрит на них, и глаза у него красные. Он говорит им, что он – Борона. Они падают на колени и дрожат перед ним. Он поднимает ногу и пинком открывает дверь. Внутри здание выглядит как самый большой кафедральный собор. Везде камень и горгульи, и потолок такой высокий, что, закидывая голову, чтобы разглядеть его, можно потерять равновесие и упасть на спину. Жуткие существа с клыками вампиров орут, визжат и пытаются полоснуть когтями, но Руэн спокойно идет к тому месту, где держат моего отца. Он знает, где: в комнатке под крышей самой высокой башни. Ему приходится уклоняться от когтей и клыков этих существ, но он добирается до нужного места. Мой папа ему очень признателен, и когда Руэн говорит ему: «Меня прислал твой сын», – папа плачет. Потом Руэн пробивает дорогу моему отцу, который держится за его спиной, только в этот момент Руэн начинает говорить по-немецки и на нем кожаная куртка. Они выходят из черного здания, и снаружи их ждет «Харли-Дэвидсон». Руэн с папой запрыгивают на него и уезжают на Небеса. – Да! – восклицаю я. – Совсем как в «Терминаторе»! Руэн смотрит на меня, ничего не понимая. – Подожди… ты сражался и с сатаной? – спрашиваю я. – Он прилетел на драконе, и с неба падали огромные куски раскаленного угля? – О чем ты? – Спасая моего отца! Я слышу доносящиеся из коридора быстрые шаги. – Он тебя поблагодарил? Ты рассказал ему обо мне? Руэн смотрит в пол, словно обдумывает мои вопросы. Наконец встает и улыбается. – Твоего отца освободили из ада вчера, разумеется, по моему приказу. Он очень меня благодарил и заверил, что останется у меня в долгу до скончания веков. Более того, выразил надежду, что его сын – это ты, Алекс, – попытается частично оплатить этот долг, сохраняя мне верность и помогая в моих исследованиях. Я пристально смотрю на него, все еще потрясенный тем, что он выполнил свое обещание. И я думаю о Кейти, о том, что сделала ее мать. И тут Руэн был совершенно прав. – Ты согласен, Алекс? – Что? – Останешься мне верным и будешь помогать в исследованиях, как и просил твой отец? – Да, конечно. Мой отец теперь счастлив? Ему понравились Небеса? Он спрашивал обо мне и маме? На Небесах есть ангелы? Руэн что-то бурчит себе под нос. Тут я кое-что вспоминаю. Мне следовало попросить об этом Руэна. – Ты сказал моему отцу, что я его люблю? Лицо Руэна застывает. – Ты этого хотел? Я киваю, и внезапно радость уже не такая бурная, словно я почти добрался до цели, но только почти. – Может, он и так знает. Как думаешь? Руэн пожимает плечами. – Но ты… ты хотя бы почувствовал, что он знает о моей любви? Лицо Руэна мрачнеет, в морщинах уже можно прятать маленькие предметы. Я вспоминаю, что спрятал пятерку за батареей в своей комнате, и задаюсь вопросом, по-прежнему ли она там. Руэн фыркает и раздувает ноздри. – Мой дорогой мальчик, любовь – это чисто человеческое. Я ничего не знаю о любви. А если бы узнал, очень, очень рассердился бы. Я кручу пальцем у виска, желая показать: все сейчас сказанное им – бред. Он смотрит на дверь. Наверное, он сейчас уйдет, и внезапно мне очень хочется уговорить его остаться. Но Руэн садится на кровать. – Знаешь, Руэн, – говорю я, – в каком-то смысле ты похож на моего папу. Я не хочу сказать, что не люблю папу, просто… я рад, что ты здесь. Руэн вскидывает кустистые седые брови и усмехается. Я забираюсь в кровать, натягиваю одеяло до подбородка. Едва успеваю это сделать, как гаснут огни и комнату заполняет чернильная чернота. Это случается каждый вечер, хотя я ненавижу темноту. И присутствие Руэна радует меня еще больше. Глава 22
Композитор
Аня

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒