Annotation 1 страница

Макнайс-Хаус – старый викторианский особняк, окруженный дикой природой и расположенный высоко на холмах, с которых открывается вид на мосты Белфаста, названные в честь английских монархов. Недавно перестроенная клиника предлагает как стационарное, так и амбулаторное лечение для детей и подростков от четырех до пятнадцати лет, страдающих любыми психическими заболеваниями, приведенными в учебниках: тревожными расстройствами, расстройствами аутистического спектра, нарушениями поведения, депрессивными расстройствами, навязчивостями, психозами. В особняке десять спален, комната отдыха с компьютерами, комната арт-терапии, комната для бесед, игровая комната, столовая, бассейн, маленькая квартира для родителей пациентов, у которых возникла необходимость остаться на ночь, и изолятор для буйных. Его в стенах клиники называют исключительно «тихой комнатой». Закончив стажировку в Эдинбургском университете, я два года проработала в аналогичной клинике, но репутация Макнайс-Хауса побудила меня вернуться в Северную Ирландию, хотя я до сих пор не уверена в правильности принятого решения. Я заметила незнакомый автомобиль, припаркованный на стоянке рядом со сверкающим черным «Лексусом» – видавший виды «Вольво» бутылочного цвета с номерным знаком 1990 года, – и задалась вопросом, а не принадлежит ли он Майклу Джонсу, социальному работнику Алекса. Я побежала через стоянку, воспользовавшись брифкейсом для защиты от проливного дождя, когда мужчина в синем костюме выступил из-под каменных колонн, открывая на ходу зонт. – Сюда! – позвал он. Я нырнула под зонт, и он прикрывал меня, пока мы не вошли в вестибюль, где Урсула ждала меня у регистрационной стойки. Женщина она высокая, а ее властный вид, красный костюм, густые черные, тронутые сединой волосы и красивое греческое лицо предполагают, что она бизнесвумен, а не психиатр клиники. Урсула входила в состав комиссии, которая принимала меня на работу, и после собеседования я не сомневалась: если мне откажут, то исключительно из-за нее. «Вы изначально хотели стать врачом общей практики. Почему решили поменять специализацию на детскую психиатрию? » На собеседовании я положила правую руку на бедро, оглядывая лица членов комиссии – троих мужчин-психиатров и Урсулу, получившую международную известность как за ее достижения в детской психиатрии, так и за хамство. «Меня изначально интересовала психиатрия, – ответила я. – Моя мать долго боролась с психическим заболеванием, и у меня возникло желание найти ответы на загадки, которые задают подобные болезни». Если кто и знал, какие проблемы создает психическое заболевание – это и социальные табу, и позор, и стыд, вызванный осознанием того, как низко может пасть человеческий разум, – так это я. Урсула внимательно наблюдала за мной из-за стола комиссии. «Я думала, это серьезная ошибка для любого психиатра – предполагать, будто все ответы могут быть найдены», – как бы между прочим указала она. Шутка с подковыркой. Председатель комиссии – Джон Кайнд, заведующий кафедрой психиатрии Королевского университета, – переводил взгляд с меня на Урсулу, а потом попытался обратить в вопрос неприкрытую насмешку Урсулы. «Вы верите, что нашли все ответы, Аня? Или собираетесь искать их, получив эту должность? » «Мои намерения – принести пользу». Урсула широко улыбнулась мне, протянула руку и крепко пожала впервые после собеседования. Натянутость отношений психологов и психиатров общеизвестна, учитывая различия в наших подходах к лечению пациентов, но я предположила: ее телефонный звонок свидетельствует о том, что трения, если они и возникли на моем собеседовании, остались в прошлом. Затем она повернулась к Майклу, который стряхивал капли с зонта и ставил его на стойку. – Аня, это Майкл, социальный работник Алекса. Закреплен за ним муниципалитетом. Тот улыбнулся. – Кто-то же должен помочь мальчику. Несколько мгновений Урсула смотрела на него, а потом перевела взгляд на меня. – Майкл введет вас в курс дела. Мы встретимся позже и обговорим тактику лечения. – Она кивнула Майклу и ушла. Тот протянул мне руку. – Спасибо, что приехали в свой выходной день. Я хотела объяснить ему, что это не просто выходной день, а годовщина смерти моей дочери, но в горле вдруг возник комок. Я склонилась над стойкой, чтобы расписаться в регистрационной книге. – Знаете, мы уже встречались, – вдруг произнес Майкл. – Правда? Он записал свое имя, а вместо росписи поставил какую-то завитушку. – На конференции детских психиатров в Дублине в 2001 году. Шесть лет назад. Я не помнила его. Видела, что он мускулистый и широкоплечий, с серо-зелеными глазами, которые смотрели очень уж пристально. Предположила, что ему под сорок, и в нем уже чувствовалась усталость, которую я столько раз замечала в социальных работниках, а в его мимике, жестах, сухой улыбке просматривался цинизм. Хрипотца в голосе выдавала курильщика, а покрой костюма и давно не чищенная обувь говорили о том, что детей у него нет. Спутанные длинные светлые волосы падали на воротник, но запах геля для волос подсказал мне, что сделано это намеренно. – А что социальный работник делал на конференции детских психиатров? – Я повернулась к коридору, который вел к моему кабинету. – Психиатрия – моя первая профессия. После того, как я какое-то время готовился стать священником. – Священником? – Семейная традиция. Между прочим, ваш доклад мне понравился. «Предложения по изменению подходов к лечению психозов в Северной Ирландии», правильно? Меня поразила страсть, с какой вы предлагали изменить ситуацию. – Изменить ситуацию – это излишне честолюбиво, – заметила я. – Но я действительно хочу, чтобы подход к лечению психозов у детей и подростков изменился. – И как? Я откашлялась, почувствовав возвращение прежней воинственности. – Думаю, мы упускаем слишком много симптомов психозов и даже ранней стадии шизофрении, оставляя этих детей без внимания и даже позволяя им причинять себе вред, тогда как лечение обеспечило бы им нормальную жизнь. – Мой голос начал дрожать. В голове у меня Поппи одним пальцем играла на нашем кабинетном рояле, подпевая в такт мелодии. Когда я взглянула на Майкла, то заметила, что он смотрит на мой шрам. Подумала: «Не следовало мне забирать волосы наверх». Мы подошли к моему кабинету. Я попыталась вспомнить код, который неделей раньше дала мне секретарь Урсулы, Джош. Потом я несколько секунд нажимала заветный номер. Когда повернулась к Майклу, то увидела, что он оглядывает коридор, а на лице застыла настороженность. – Никогда не бывали в Макнайс-Хаусе? – как бы невзначай спросила я. – Бывал. Боюсь, слишком часто. – Не нравится это заведение? – Психиатрические клиники не по мне. Особенно для детей. Я открыла дверь. Он улыбнулся. – Не в лоб, так по лбу? В кабинете Майкл стоял, пока я не указала на два кресла с мягкими спинками и предложила ему что-нибудь выпить. Он отказался. Я налила себе травяной чай и села. Майкл по-прежнему стоял, смотрел на рамку с одной фразой, висевшую на стене рядом с книжным шкафом. – Подозрительность часто создает предмет своих подозрений, – прочитал он. – Это Льюис, – объяснила я. – Из «Писем Баламута»^[8]. Вы читали? – Да. – Его лицо дернулось от одного только вида моего травяного чая. – Любопытно, почему вы сочли необходимым заключить данную фразу в рамку и повесить на стену? – Полагаю, эта фраза очень уместна в работе психиатра. Майкл сел. – У меня есть футболка с такой надписью. Последовала пауза: он доставал из брифкейса папку. На лицевой стороне я прочитала: «Алекс Брокколи». – Алексу десять лет. – Голос Майкла потеплел. – Он живет в одном из беднейший районов Белфаста с матерью, ее зовут Синди. Ей двадцать пять лет, она воспитывает сына одна. Жизнь ей выпала трудная, но это тема для другого разговора. Вы знаете, что она недавно попыталась покончить с собой? Я кивнула. – А где отец Алекса? – Неизвестно. В свидетельстве о рождении Алекса имени отца нет. Синди не выходила замуж и отказывается говорить о нем. Похоже, он не играет особой роли в жизни мальчика. Алекса очень тревожит здоровье его матери. По отношению к ней он ведет себя как отец, демонстрируя все признаки психологической травмы, которую вызывает у детей попытка родительского суицида. Майкл развернул папку ко мне, открыв на странице с выписками из заключений нескольких детских психиатров, которые консультировали Алекса. – Беседы с матерью и учителями выявили множество психопатических эпизодов, включая и насилие по отношению к учительнице. – Насилие? Майкл вздохнул, неохотно пояснив: – Он внезапно ударил учительницу во время вспышки эмоций. Заявил, будто его спровоцировал другой ребенок, а учительница не стала раздувать скандал, но мы все равно зарегистрировали случившееся. Быстрый просмотр записей убедил меня, что у Алекса все признаки классического случая РАС – расстройств аутистического спектра, – включающие конкретное мышление, предрасположенность к неправильной трактовке ситуаций, вспыльчивость, язык, слишком сложный для его возраста, отсутствие друзей и эксцентричность. Я заметила примечание, где указывалось, что он общается с демонами. А потом увидела, что ему не прописывались ни лекарства, ни лечение. Мои шотландские коллеги предупреждали меня, что «в Северной Ирландии все иначе». Под «все иначе» подразумевалась практика психиатрического вмешательства. Эти слова звенели в моих ушах, когда я пролистывала записи. – Что вновь привело вас в Северную Ирландию? – спросил Майкл, когда я встретилась с ним взглядом. Я откинулась на спинку кресла, сложила руки на папке. – Короткий ответ – работа. – А длинный? Я замялась. – Случайная фраза доктора наук, устраивавшегося на работу в мою клинику в Эдинбурге. Женщина сказала, что в Северной Ирландии даже дети, которых не вылавливали из плавательных бассейнов и не заворачивали в фольгу во время террористической угрозы, которые не определяли расстояние по взрыву бомбы и никогда не видели оружия, испытывали психологические проблемы, вызванные страданиями предыдущего поколения. Он склонил голову. – «Вторичное воздействие», так это называется? Я кивнула. Тут же в памяти всплыл приглушенный взрыв бомбы. Из окна моей спальни в Бангоре, расположенной на побережье пригорода Белфаста, я слышала взрывы, глухие, вызывающие тошноту. Это воспоминание не покидало меня. – Здесь более высокий процент психических заболеваний, чем в любом другом регионе Великобритании. – Что ж, этим объясняется важность моей работы. – Майкл потер глаза и спросил: – Вас когда-нибудь вытаскивали из бассейна при ложной угрозе взрыва бомбы? – Дважды. – Так вы полагаете, что у каждого бедолаги вероятность появления психического заболевания выше? Я покачала головой. – Никому не дано оценить воздействие какого-либо события на психическое здоровье человека. Есть множество других факторов… Майкл нахмурился. – Алекс не имел ничего общего с политической ситуацией девяностых годов. – Правда? – Мы говорили об этом и с ним, и с Синди. Да, конечно, они живут в неспокойном районе, но Синди ясно дала понять, что столь сильное влияние на нее оказало только насилие, которому ребенком она подвергалась дома. «Еще один случай вторичного воздействия», – подумала я. – Как давно вы занимаетесь Алексом? – Я с ним в постоянном контакте. Его семейная ситуация очень хрупкая, и условия жизни не идеальные. После последней попытки самоубийства Синди власти угрожали определить мальчика в приемную семью. Я подумала, что это не такая и плохая идея, пусть Майкл придерживался противоположного мнения, но решила, что пока рано делать выводы и ставить под сомнение его точку зрения. Я постучала пальцем по лежавшей передо мной толстой папке. – А что же нужно? – спокойно спросила я, обратив внимание, что Майкл повысил голос, упоминая о приемной семье, а его бледное лицо вдруг раскраснелось. – Для начала, декларация индивидуальных потребностей. – Он помолчал. – Когда я услышал, что в городе появился новый детский психиатр… Что ж, вы можете представить мое облегчение. – Он улыбнулся, и внезапно я испугалась: а вдруг не оправдаю его надежд. – Конкретнее, Майкл. Пожалуйста. Он наклонился вперед, уперев локти в колени, его взгляд уперся на мои ноги. Кашлянув, он поднял голову и произнес: – Дело в том, доктор Молокова, что я сторонник «Знаков безопасности». Я смотрела на него. – Это австралийская модель защиты детей. – Я знаю, что такое «Знаки безопасности», – промолвила я. Действительно знала, потому что интересовалась этим. «Знаки безопасности» – система защиты детей, основанная на активном привлечении семьи для ее создания с тем, чтобы и необходимое лечение дети получали в рамках семьи. Большинство ее сторонников категорически не приемлют методы лечения, которые лежат в основе моей работы. – Послушайте, я хочу, чтобы вы пообещали не разбивать эту семью. Поверьте мне, они нужны друг другу, и я против, чтобы какой-нибудь бюрократ, действуя по инструкции, отправил этого мальчика… – Моя единственная задача – выяснить, какое лечение необходимо мальчику, – я говорила четко и медленно, надеясь, что его это успокоит. Майкл нервно, даже с мольбой, смотрел на меня. Этот мальчик многое для него значил. Не только профессионально: я видела, что Майкл принимал его судьбу близко к сердцу. Подметила в нем налет комплекса героя: усталый вид свидетельствовал о постигших его разочарованиях. После долгой паузы он улыбнулся, прежде чем налить себе кружку моего крапивного чая. Выпил, хотя его и передернуло от отвращения. Я поднялась, заметив, что до нашей встречи с Алексом остается двадцать минут. Майкл закрыл папку и аккуратно сунул ее в брифкейс. – Вы выглядите уставшей. – Он улыбнулся, давая понять: его слова выражают сочувствие, а не порицание. – Давайте я сяду за руль? Глава 4
 «Откуда у вас этот шрам? »
 Аня