Вера Александровна Колочкова 9 страница

Все‑ таки пришла о них мысль. Говорят, всегда надо доверять первой мысли, если в чем‑ то сомневаешься. Но, с другой стороны, сомнения – это ж продукт работы бодрого сознания, а оно сейчас далеко не бодрое, сумеречное скорее. И надо как‑ то до утра дожить. Снотворное, что ли, принять? Где‑ то на кухне, в аптечке, были таблетки феназепама… Не бродить же всю ночь бессонной тенью по дому!

Ира осторожно приоткрыла дверь спальни, на цыпочках скользнула к лестнице. Из‑ за двери кабинета Игоря пробивался свет настольной лампы – не спит. В спальне девчонок было тихо, лишь бормотал что‑ то телевизор. Опять, наверное, заснули и не выключили.

Хорошо хоть посуду помыли. На кухне чистота, пахнет вкусно. Девчонки, наверное, хозяйничали. Ведь умеют же, если приспичит! Да, все умеют, вполне могут самостоятельно жить, без родительского пригляда. Материнская забота им скоро вообще без надобности будет, да и отцовская, в общем, тоже.

Фу, какие грустные, серые мысли. Давай заплачь еще, поскули жалобно – никому не нужна, мол. Нет уж, дорогая, не прячься за скулеж, детям всегда семья нужна. Рядом ли, на расстоянии ли – без разницы. Главное, чтобы папа с мамой вместе были, чтобы тыл был, оплот, общий дом! Никто не жаждет смотреть в припыленные процессом развода родительские лица, вникать в страстные эмоции, обиды и правоты. Дети – они есть дети, такова правда жизни, и ничего с этим не сделаешь. Если только по крайней необходимости…

Проглоченная таблетка ожиданий не оправдала и принесла в организм тяжкую дрему‑ забытье. Уснула по‑ настоящему только под утро, под аккомпанемент радостного чириканья птиц за окном. Все‑ таки – жизнь…

Разбудила мелодия мобильника. Она нашарила его на тумбочке, не глядя на дисплей, нажала кнопку включения:

– Да…

– Доброе утро, Ирочка. Не разбудил?

От удивления женщина села на постели, распахнула глаза. Какая неожиданность – Горский!

– Доброе, – прохрипела в трубку, отводя волосы от лица. – А… что случилось, Петр Яковлевич? С Игорем что‑ то?

– Да нет, не волнуйся! Все с ним в порядке, планерку с сотрудниками проводит. Правда, он сегодня помятый какой‑ то. Ты что, пилила его всю ночь?

Голос натужный, несмотря на старательный юморок. Наверное, надо что‑ то в пику ответить, да в голову ничего не приходит. Врасплох застал…

– Ир… А ты не могла бы со мной встретиться, а?

– Не поняла, в каком это смысле? Вы что, свидание мне пытаетесь назначить?

Вот и юморок в пику сам собой выскочил, и напрягаться не надо. Ишь, как хохотнул, словно брошенный мячик принял.

– Нет, Ирочка, что ты! Где уж мне, старому, по свиданиям таскаться. Просто поговорить с тобой надо. Обсудить кое‑ что. Так как насчет совместного завтрака?

– Ну что ж, если надо…

– Можешь через часок к «Тройке» подъехать? Это на Луначарского, возле сквера.

– Могу. Только не через часок, а через два.

– Идет… Я там буду ждать.

– Хорошо, Петр Яковлевич.

Ирина нажала на кнопку отбоя, потрясла головой. Что это было? Зачем она вдруг Горскому понадобилась, какие могут быть разговоры, о чем? И вдруг догадалась!

Что ж, смешно теперь звонить и отказываться – надо ехать. Тем более сама судьба послала отсрочку‑ передышку. Пока в чужих проблемах разбираешься, может, и о своих ненадолго забудешь. Ну, хоть на чуть‑ чуть…

Дом в это утро встретил ее настороженно, будто нахохлившись. Захотелось попить воды – и упала, разбилась под неловкой рукой любимая Машкина чашка, красная, с желтой смешной рожицей. Потом вдруг ветер завыл в каминной трубе, как пес по покойнику. Наверху, на чердаке, хлопнула ставня. Ирина вздрогнула от этого звука, втянула голову в плечи: явно сердился дом, выражал звуками свое неодобрение. Как живой…

Она кое‑ как собралась, оделась, вышла на крыльцо. День занялся сереньким, облачным. Сосны стояли угрюмые, не обласканные солнечными лучами. Даже машина завелась не сразу, решила немного покапризничать. Что ж, какое утро, такой и день…

Горский сидел за столиком на двоих в дальнем углу кафе, призывно махал ей рукой. Когда подошла, он вскочил с места, галантно подвинул ей стул.

– Чем будем завтракать, Ирочка? Тут неплохие бифштексы подают.

– Я не хочу есть, только кофе буду.

– Ну, хотя бы пирожное…

– Нет, я на диете.

– Хорошо. На диете так на диете, – улыбнулся он подошедшей официантке: – Нам два кофе, пожалуйста. И коньяку сто граммов. Нет, лучше двести.

– Вы не за рулем?

– Нет. Я пешочком. Тут от офиса недалеко. Так что могу себе позволить расслабиться, а то нервишки шалят. Всю ночь не спал, представляешь?

И глянул на нее в ожидании, будто ждал ответного вопроса – а что так, отчего не спали‑ то? Но она лишь пожала плечами, сочувственно улыбнувшись. Не спал и не спал, мол, мне какое дело.

– Я вот, собственно, о чем хотел поговорить… Вернее, спросить. О каком Глебе ты вчера так неоднозначно высказалась? Проясни, пожалуйста.

– Да бросьте, Петр Яковлевич, вы же помните, в каком я состоянии была. Мало ли что может сболтнуть пьяная баба!

– Не скажи! Знаешь, как говорят: что у трезвого на уме, у пьяного на языке. Так что за Глеб?

– Не знаю никакого Глеба. Откуда? Я с вашей Стени близко не общаюсь.

– Ирочка, Ирочка, не умеешь ты врать. Вон, даже глазенки на меня поднять не можешь. Ладно, не напрягайся. Потому что твой ответ, каким был он ни был, уже и не так для меня глобально актуален.

– А зачем тогда спрашиваете?

– Да сам не знаю! Считай, что за последнюю соломинку цепляюсь. Хотя какая, к черту, соломинка, право слово. Знаю я этого Глеба, хорошо знаю. Где‑ то полгода назад с ним познакомился, Стелла мне его как двоюродного брата представила. Высокий такой блондин, молодой… В общем, как ты описала. Я поверил, что он брат. Представляешь, сразу поверил! Вообще каждому ее слову верил. Теперь и самому забавно – почему…

– Наверное, потому, что вы ее любите. А когда любишь, совсем глупым и мягкотелым становишься, не замечаешь, что у тебя под самым носом происходит.

– Да. В этом ты права, именно – не замечаешь. А пока ты ничего не замечаешь, накопление глупости и мягкотелости переваливает через критическую отметку, и потом вдруг – бац! – и по голове бьет! Со мной вчера именно так и произошло. После твоих пьяных намеков по голове ударило. Вернее, по сердцу. Такое озарение вдруг нашло. И сразу побежала картинка в голове, кадр за кадром, в ускоренном темпе. И с титрами внизу – дурак ты, Горский, старый влюбленный козел.

– Ну ладно, что уж вы так… Вовсе не старый. И не козел.

– Смешно со стороны выгляжу, да?

– Хм… Вот странно – почему мы всегда в первую очередь беспокоимся, как выглядим со стороны, смешными или нет. Как озарение найдет, сразу почему‑ то на других оглядываемся. А никому ведь, по сути, и дела нет.

Подошла официантка, поставила перед ними по дымящейся чашке кофе, в центр стола – пузатый графинчик с коньяком. Петр Яковлевич тут же схватился за горлышко графина, плеснул себе в бокал. Глянул на нее:

– Будешь?

– Нет.

Быстро опрокинул содержимое бокала в рот, дернулся кадык на жилистой шее. Она незаметно содрогнулась, глядя на нее: багрово‑ коричневая, как замшелый ствол старой сосны. Жалко, жалко его. Вон, и щеки начали наливаться багровым апоплексическим румянцем – как бы его тут, в кафе, господин кондратий не хватил!

– Такие озарения, Ирочка, в моем возрасте уже инсультом чреваты, – тихо произнес он, будто прочитал ее опасливые мысли. – Всю ночь не спал, думал. А в голове стучит, в ушах звон барабанный! Что я наделал, дурак? Нет, почему я решил, что я какой‑ то особенный, чтобы в меня молоденькая девчонка и впрямь влюбилась? Развесил уши. Уж сколько раз твердили миру…

– Нет, почему же? Есть в истории прецеденты, Чарли Чаплин, например!

– Но я же не Чарли Чаплин! Он‑ то мог себе позволить обманываться, опираясь на мировую славу и материальную составляющую! А я? Я‑ то, старый дурак, последнее исподнее готов был отдать! Представляешь, через неделю собирался на молодую жену дом переписать. Машину подарил, шубы‑ шмотки, кофты‑ мофты. А камушков сколько, если посчитать!

Он вздохнул тяжело и тут же встрепенулся, глянул на нее коротко:

– Да нет, Ириш, ты не думай, что я жмот какой, сижу тут, убытки подсчитываю! Тут дело в другом…

– В чем, Петр Яковлевич?

– Да в совести! Знаешь, я Надю в этом смысле никогда не баловал. Ну, подарю какое‑ нибудь колечко на день рождения, скромненькое, как символ, и все. Как‑ то в голову не приходило – задаривать.

– Ну да. Она вас бесплатно любила. Есть такой вид любви – искренне бесплатный, представляете?

Он глянул красными измученными глазенками, усмехнулся скорбно, кивнул головой:

– Давай, давай, Ирочка, добивай глупого старикашку.

– Да бросьте кокетничать, Петр Яковлевич! Сами натворили делов, а теперь хотите, чтобы вам еще и сочувствовали! Да, Надю мне действительно жалко, не скрою! Представляете, каково ей было все это пережить? Хотя почему – было! Такое вообще никогда не забывается!

– Понимаю. Я ведь ее практически ни с чем оставил. Я ж адвокат все‑ таки, хоть и бывший. Да она и не спорила.

– Вот опять вы все к материальной стороне дела норовите свернуть! А она вас просто любила. Да! Можете вы это понять или нет? Надя у вас женщина с достоинством, со своей гордостью. Она бы никогда и спорить не стала.

– В том‑ то и дело – любила, да. А я лежу этой ночью рядом с молодой красивой женщиной и думаю – а ну как меня сейчас параличом по темечку! Даже чую – близко уже, в голове‑ то сильно звенит! Разобьет меня, а Нади рядом нет. Мы ведь, знаешь, с третьего класса вместе.

– Что?!

– А чему ты так удивляешься? Да, да: детская любовь, потом юная, потом сознательно основательная… А я – бац! – и с катушек съехал. А ведь всегда себя умным мужиком считал. Что это с нами с возрастом происходит, Ирочка?

– Не знаю. Наверное, для этого специальные медицинские термины есть.

– Опять издеваешься, да?

– Ничуть… Болезнь, она и есть болезнь. Вон сейчас даже алкоголиков болезнью оправдывают.

– Нет, но почему я решил?.. Спасибо тебе, Ирочка!

– Ой, не благодарите, ради бога! Вы хоть понимаете, за что?

– Как – за что? За толчок к озарению!

– Нет. Это называется другим словом. Это ж с моей стороны подлость обыкновенная, по большому счету, от своего злобно разгулявшегося разгильдяйства.

– Не понял! – поднял он в изломе седую лохматую бровь.

– Да ладно, долго объяснять, Петр Яковлевич. И не надо вам.

– А ты что, себя казнишь, что на Стеллу настучала? Да бог с тобой, ты ж мне сейчас не рассказала ничего напрямую! Я и сам вчера догадался!

– Зачем тогда на разговор вызвали, если догадались?

– Да так, захотелось на себя твоими глазами посмотреть. Еще раз убедиться, как смешно и глупо я выгляжу.

– А я? Я очень смешно и глупо в ваших глазах выгляжу?

– При чем тут ты…

– А при том! Мне‑ то десять лет назад никто не удосужился дать толчок к озарению. Ведь вы же… Вы все знали про Игоря, правда?

– Что мы знали? – округлил он глаза, придав голосу нарочитое удивление. Слишком нарочитое, чтобы быть мастерски сыгранным.

Она откинулась на спинку стула, усмехнулась, глядя в его желтые глаза, испещренные болезненными нитями капилляров. Помолчала еще немного, потом тихо произнесла:

– Да ладно, теперь это уже и значения никакого не имеет. Неважно ведь, когда на тебя нападет озарение. Подумаешь, плюс‑ минус десять лет – результат все равно один.

– Ты это о чем?

– Спасибо за кофе, за теплую душевную беседу. Пойду, некогда мне, дел много.

– Но погоди…

– До свидания, Петр Яковлевич. Не пейте больше коньяк, а то и впрямь ненароком кондратий хватит. Стелле – привет. И двоюродному брату тоже.

Ира резко поднялась, быстро пошла по проходу к двери. Идущая навстречу официантка с подносом предусмотрительно шарахнулась в сторону – видимо, видок у нее был тот еще…

Ехала, до боли стиснув зубы. Не вошла, а ворвалась в дом, быстро взбежала по лестнице. Так, где чемодан… Ага, вот он, на антресолях!

Мыслей в голове не было – одна злость. Ира рванула дверцу шкафа‑ купе, начала выбрасывать на кровать вещи ворохом. Встала, уперев руки в бока, задумалась. Вытянула зачем‑ то из вороха красное платье…

Они его в прошлом году в Париже покупали. Устроили себе весенние каникулы – вдвоем. Бродили по Елисейским Полям, по Монмартру. Где‑ то еще карандашный набросок ее портрета есть, даже лицо художника помнится, который над ним старался. Забавный такой дядька, на Хемингуэя похож.

Ира уткнулась лицом в гладкий шелк, разрыдалась. Говорят, слезы приносят облегчение, но куда там, еще горше стало. Было горе – бесформенное холодное облако, разбухшее сомнениями, как непролившимся дождем, но после слез не истаяло, а приобрело четкие формы, прочно обосновалось внутри. Мое горе – горше всех… Горе‑ решение. Горе‑ гордыня. Потом она сидела, держа в руках злополучное платье и отрешенно уставившись в окно. Казалось, горестное бездумье летит по ветру, цепляясь за кроны сосен, качается вместе с ними, болезненно убаюкивает.

Ира даже не слышала, как в доме хлопнула дверь. Очнулась, когда на лестнице послышался цокот каблуков.

– Ма‑ ам… Ты дома?

Сашкина милая мордашка просунулась в щель двери, синие Игоревы глаза уставились на нее испуганно.

– Мам, ты чего тут? Вещи, чемодан… Куда‑ то собираешься, что ли?

– Да, Сашенька, собираюсь.

– А куда? А плачешь чего?

Сашка осторожно двинулась к ней, присела на край кровати:

– Что случилось? С папой что‑ то?

– Ну почему сразу – с папой… Все с ним в порядке, жив‑ здоров.

– А чего тогда? Куда ты собираешься?

Губы задрожали, лицо снова расквасилось слезной гримасой. Мотнула головой, уткнулась в платье, с трудом сдержала рыдание.

– Ой, погоди, мам, я Машку позову…

Цок‑ цок каблучками – улетела. Ира бросилась к зеркалу, глянула, ужаснулась – и заставила себя улыбнуться через силу, провела ладонями по щекам. Вдохнула, выдохнула, расправила плечи. Ничего!

Когда девчонки влетели в спальню, она обернулась от зеркала, проводя расческой по волосам:

– А вы почему не на занятиях, кстати? Прогуливаете, что ли?

– Нет, у нас пару отменили. Вот, решили домой заскочить, а тут такие дела… Что случилось‑ то, можешь объяснить толком?

– Ну, если толком – наверное, мы с папой разведемся, девочки.

– Ого! Ничего себе заявления! С какого перепугу‑ то?

– У него есть другая семья, вот с такого, Саш. Так что сами понимаете…

Девчонки уставились друг на друга и растерянно молчали. Потом Машка тихо проговорила:

– Я в шоке, Саш.

– Да и я в шоке, – эхом откликнулась сестра.

А Ирина вдруг струсила, съежилась горестным нутром: вот и до детей добралось проклятое зло из ящика. Не надо было им пока говорить…

– Мам, а ты ничего не придумываешь? – неожиданно пискляво, со слезой в голосе заныла Машка. Она вообще была очень чувствительной. У Сашки характер более жесткий, решительный.

– Погоди, сейчас только твоих слез не хватало! Не впадай в панику, – жестко отстранила ее Сашка. Сев на постель, она сжала кулачки, постучала ими по коленкам. – Мам, давай четко по фактам, на раз‑ два‑ три! И в самом деле – откуда у тебя такая информация?

– Папа сам сказал. Вернее, сначала я узнала, а он потом подтвердил.

– И кто она такая? Ну, эта…

– Не знаю. Я ее никогда не видела. Там ребенок еще есть, мальчик, Егором зовут.

– Ни‑ че‑ го себе! Еще и Егор‑ мальчик. Нет, погоди, все равно что‑ то не состыковывается. Он же все время с нами, с тобой. Когда успел? Это же наш папа, какая вторая семья? Дикость какая‑ то, даже на слух не воспринимается! Нет, он же с нами живет и нас любит. Знаешь, мам? Я думаю, ты несколько гиперболизируешь ситуацию. Может, у него обыкновенная любовница?

– Да какая разница, Саш!

– Ну не скажи! Семья – это семья, для порядочного мужика святое! А наш папа – такой порядочный, что порядочнее не бывает. И тебя любит, этим не обманешь… А любовница – это любовница. Вполне приемлемая жизненная ситуация, только и всего. А у кого сейчас ее нет? Это даже не модно, знаешь.

– В смысле – не модно? – оторопела Ирина от непривычно циничного голоса дочери. – Ты что мне пытаешься доказать?

– Да ничего! Сейчас времена такие – женщины сами делят мужиков по своему удобству и усмотрению. Есть мужчины для семьи и для удовольствий – вполне современные варианты. Мам, ну ты как на необитаемом острове живешь, ей‑ богу! Закуклилась в кокон семейного счастья, боишься даже на секунду оттуда выглянуть. Так нельзя! Надо немножко пофигисткой быть, мудрой и легко прощающей.

– Это тоже сейчас модно, да?

– А чего ты усмехаешься? Такая жизнь, что поделаешь. Надо уметь оберегать себя от страданий. Умные женщины так и делают.

– Выходит, я не умная.

– Умная, мам, очень. Но если хочешь страдать, то пожалуйста, страдай дальше. Но это уже немного другая песня.

– Саш… Ты почему так со мной разговариваешь? Я что‑ то не понимаю!

– Я тоже тебя не понимаю! Ну, сама подумай – разводиться‑ то зачем? Глупо же!

– Мам, а как же мы? – вклинилась в разговор Машка, до сих пор молчавшая и со страхом смотревшая на сестру. – Мы‑ то как…

– Да ладно, не ной! – резко обернулась Сашка. – Маленькая, что ли? Давай заплачь еще. Сама видишь, тут вообще не до нас, похоже. Маму личной обидой заклинило.

– Ну почему же не до вас, – пожала она плечами, испуганно заглядывая им в лица. Не готова оказалась к такой дочерней реакции, ох не готова…

А впрочем, это нормальная, наверное, реакция. Нет, а чего она хотела? Что они будут рыдать у нее на плечах? Разделять ее горькое горе? Не знают они горя как такового, непривычно им. Привыкли видеть всегда счастливую мать, вот сознание и не воспринимает, защищается эгоизмом.

– Почему же не до вас, – повторила сама за собой эхом. – Выбирайте сами: со мной или с папой.

– Мам, не надо так ставить вопрос! – тихо, но довольно решительно произнесла Сашка.

– А как надо?

– Прости, но давай для начала разберемся. Не обижайся, но надо расставить акценты. Судя по чемоданам, ты уходить собралась? То есть уходить отсюда, из нашего дома, я правильно поняла? То есть ты зовешь нас с Машкой неизвестно куда, так получается?

– Хм… А ты, значит, опасаешься домашний комфорт потерять?

И сама испугалась своего вопроса – как будто не родной дочери он был задан. Испугалась, но справиться с собой уже не смогла – понесло…

– Да, конечно, здесь жить комфортнее. И наплевать, что мать унизили, обманывали десять лет. Целых десять лет, вы понимаете? И годы обмана обрушились на меня в одночасье, а вы предлагаете… Ладно, оставайтесь, я одна уйду. С отцом вам будет лучше, понимаю. А я…

– Да что с тобой, мам! – отчаянно всплеснула руками Сашка. – Нет, мы понимаем твое состояние, конечно, и нам плохо, мы ж любим тебя. Но ты же взрослая разумная женщина! По крайней мере всегда такой была. В порыве такие решения не принимаются, надо как‑ то успокоиться для начала! Хочешь, валерьянки принесу? Вон, ты дрожишь вся. А может, чего покрепче, а? Пойдем на кухню, вина выпьешь. Ну, мам…

Сашка шагнула к ней, обняла крепко‑ крепко. Машка сунулась было к ним, но Сашка приказала ей тихо, решительно:

– Папе звони, пусть срочно приезжает.

Ирина видела из‑ за Сашкиного плеча, как дрожат Машкины пальцы, бегающие по кнопкам телефона, как побледнел кончик хорошенького носика… Дети, дети. Выросшие в родительской любви, как в заповеднике, не закаленные прививками семейного хамства. Что она делает с ними, любящая мать! На что обрекает? Неужели обида и зло, выскочившие из ящика, уже неуправляемы? А ведь тетя Саша права – действительно неуправляемы, – выскочили, обратно не запихнешь. Впрочем, как и любое зло. Никого не щадит…

– Пап, ты можешь приехать? – торопливо заговорила Машка в трубку. – Тут мама… Да ничего не случилось, просто она вещи собирает. Да, давай, через полчасика.

– Пойдем на кухню, мам, – ласково потянула ее за плечи Сашка. – Пока папа едет, приготовим чего‑ нибудь вкусненького. Посидим, поговорим спокойно. Хочешь, мы попросим его, и он сам куда‑ нибудь на недельку уедет? Ну, чтоб ты в себя пришла, успокоилась.

– На недельку, говоришь? – дернулась мать в руках дочери. – Ты хоть понимаешь, куда он на эту недельку уедет? Нет, вы действительно ничего не поняли.

– Ладно, ладно. Никуда он не уедет. Пойдем!

На кухне они усадили ее за стол, дали в руки бокал вина и принялись быстро хозяйничать, нарезая овощи для салата, укладывая отбивные на шкворчащую сковородку. Ира смотрела на них будто издалека: ловкие движения, грациозная пластика гибких тел. Как хорошо, что их двое: вдвоем всегда легче переносить удары судьбы, идти по дороге, взявшись за руки.

– О, папа приехал, – выглянула в окно кухни Сашка. – Смотри – с цветами, мам! Для тебя, наверное! Давай, расслабься.

Вместо расслабления накатил новый приступ раздраженной обиды – при чем тут цветы, зачем! Чего они с ней обращаются, как с нервнобольной! Все кругом здоровы и расслаблены и во всем правы, значит? А ей надо быть страшно довольной их насмешливой снисходительностью? Хлебать ее, как валерьянку?

Хлопнула дверь, Игорь заглянул в кухню, пробежался взглядом по лицам. У самого лицо спокойное, оценивающее. Ткнулся взглядом в ее глаза – и убрал дурацкий букет за спину. Машка подскочила сзади, проговорила тихо:

– Давай сюда, пап… Я их в гостиной в вазу поставлю. Красиво как!

Что ж, букет действительно шикарный – белые розы. Много белых роз. Песенка такая в их с Игорем юности была – белые розы, белые розы, беззащитны шипы…

Встать и уйти, что ли? Это ж невыносимо, в конце концов.

Но вместо этого вдруг заплакала, отвернув лицо к окну. Наверное, вино подействовало, ударило почему‑ то в ноги. Показалось, если встанет – сразу упадет.

Слезы текли по щекам тихо, будто сами по себе. Девчонки замолкли, вглядывались в их лица с настороженной неловкостью. Они накрыли стол и встали, держась за спинки крутящихся кресел.

– Пап, нам уйти? – тихо спросила Сашка.

– Да, мышата. Идите, а мы с мамой поговорим.

Краем глаза она видела, как Игорь легко прикоснулся ладонями к их плечам – ничего, мол, все уладится, не переживайте. Он сел напротив, подлил в бокал вина. Потом протянул ладонь, отер слезу с ее щеки:

– Ир, ну чего ты… Поверь, все уладится, переживется со временем.

– То есть как это? – переспросила тихо, слезно гундося в нос. – Ты считаешь, что я смогу со временем принять сложившуюся ситуацию и спокойно жить дальше?

– Да нет уже никакой ситуации.

– И сына в городе Марьинске нет?

– Ну, вот, опять! Мы же вчера говорили об этом. Сын есть, и он никуда из моей жизни не денется.

– А его мать – тоже никуда не денется?

– А что ты предлагаешь – убить ее? Да, у него есть мать. Для меня она – мать моего сына.

– И все?

– И все.

– Я не верю, Игорь. Ты меня столько лет обманывал. Не верю. Более того – видеть тебя не могу, мне тяжело, понимаешь ты это или нет?! Уйди, уйди, пожалуйста!

– Куда?

– Не знаю… Я ничего уже не знаю. Исчезни совсем.

– Нет, никуда я не уйду, Ириш. Здесь мой дом, моя семья. И меня все в ней устраивает, представь себе: любимая жена, любимые дочери!

– Это тебя – устраивает! Это ты можешь лгать десять лет, и тебя это – устраивает! А меня – не устраивает, понятно? Не устраивает!

– Успокойся, Ир! Чего ты кричишь? Девчонок перепугаешь.

– Успокойся, да? Как у тебя все легко.

– Нет, нелегко. Конечно, нелегко. Думаешь, я не понимаю? Я и тебя очень хорошо понимаю!

– Что ж, и на этом спасибо. Хоть понимаешь…

– Ир, я не знаю, что еще говорить! Ну не знаю, поверь! Ну, что еще… Каюсь… Прости… Хочешь, на колени встану?

– Не хочу. Нет, я бы простила, если б могла… Не получается у меня, Игорь. Как ни старалась, не получается. Не умею я быть гибкой сосной.

– Какой сосной?

– Да это так, аллегория одна.

– Ну случилось так. Иногда с мужиками такое бывает! Я что, святой? Поверь, я очень тебя люблю, с третьего класса. Оно ж никуда не девается, если есть. И тебя люблю, и детей своих!

– Всех?

– Что – всех?

– Детей, говорю, всех любишь?

– Ну да…

– И жен тоже – всех?

– У меня одна жена. Другой не имеется.

– Ну да, официальная. Мне этим гордиться надо, что именно я – официальная?

– Господи, ну куда тебя опять несет, Ир!

– Да, ты правильно сейчас сказал – меня несет. Так несет, что, если силой остановить – умру сразу. Я так больше не могу! Мне, наверное, и в самом деле надо уйти, пожить одной. Успокоюсь, осмотрюсь, а там видно будет…

– Куда ты пойдешь? Не выдумывай.

– Да отчего же? Я могу жить в квартире у тети Маши. Она ж мне по наследству досталась. Какая‑ никакая, а все‑ таки личная территория.

– Ну что ты там будешь делать? От стены к стене слоняться?

– Не знаю. Просто так будет правильно, мне кажется. А здесь я не могу. Девчонкам сам скажи, ладно? Я пойду, мне вещи собирать надо…

Встала со стула – он не удерживал. Сидел, понурив голову, вертел в пальцах бокал за тонкую ножку.

В гостиной стоял одуряющий запах роз. Пока она поднималась по лестнице, запах будто цеплялся за плечи, окутывал сожалением. Говорят, розы пахнут счастьем. Боже, глупость какая. И зачем он их притащил, если никакого счастья уже нет? Да, было. А теперь – нет. Одна злая обида осталась, все свободное место внутри заняла, укрепилась толстым сосновым стволом.

* * *

Тети‑ Машина квартира встретила тишиной и даже, как ей показалось, недовольством. Не снимая плаща, Ирина села на диван и огляделась. Как все уныло выглядит в наступающих сумерках: скатерти, вышитые салфеточки. Раньше казалось – мило, а теперь – все не так. И запах лекарств еще не выветрился.

Вздохнула, еще раз огляделась, уже с оптимистическим пристрастием. Ничего, привыкнуть можно. Салфетки‑ скатерти убрать, окна распахнуть настежь, влажную уборку сделать. Главное, не сидеть сложа руки. Чем больше сидишь, тем страшнее становится от собственного решительного поступка. И чемодан надо разобрать. Хотя пока не стоит, пожалуй, – в шкафу еще тети‑ Машины платья висят.

А спать она будет на диване. Там, за ширмой, кровать есть, но после тети Маши… Неловко как‑ то. А вдруг ее душа здесь еще витает и сердится.

Ладно, надо отбросить от себя предрассудки. Тетка ее любила, и если уж действительно «витает», то уж наверняка не огорчается ее присутствием. Тем более квартиру свою ей завещала. А любимая племянница, смотрите‑ ка, съежилась вся – неуютно ей здесь!

Встала, сбросила плащ, заволокла чемодан из прихожей, выудила из него любимый домашний костюмчик – розовый, легкомысленный. И лихорадочно принялась за обустройство нового жилья. И мысли в голове потекли такие же лихорадочные, натужно‑ горделивые. Ничего, ничего! Может, и трудная впереди жизнь, зато никто ее больше не предаст, не обманет. Да и чего уж теперь – выбор сделан. Может, неправильный, «не модный», но это ее выбор. И никто не имеет права ее судить.

Вот, уже лучше стало. В окна льется прохладный осенний воздух, телевизор бормочет голосами популярного вечернего сериала. И свет от старинной настольной лампы идет мягкий, зеленоватый. И книг хороших на стеллажах полно. Можно почитать на ночь. Что‑ нибудь классическое нужно выбрать. Ага, «Анну Каренину». Она тоже Вронскому простить не смогла, что он ее чувствами пренебрег. Ей‑ то уж в сто раз хуже было, не просто взять чемодан да уйти!

Ирина постелила себе на диване, легла. Попробовала читать – не читалось. Ушла первая бравада поступка, снова пугливые мыслишки зашевелились в голове. Первая, самая противная – на что она будет жить? Нет, Игорь, конечно, содержать ее не откажется, он же, как сам про себя красиво сказал, – порядочный. Надо же, какое слово нашел. Всех, значит, содержал по порядку, и ее, и ту, другую. Хм… Смешно. Нет уж, пусть остается один со своей порядочностью! Она сама себя будет содержать. Как? Да очень просто – работать пойдет.

Кстати, диплом дома забыла. Теперь и не вспомнить, где он лежит. Может, в коробках со старыми фотографиями. Кто ж знал, что он еще может пригодиться? Да и пригодится ли: практики‑ то вообще никакой, даже трудовой книжки нет. Ну какой из нее «учитель истории», как в графе «специальность» записано?

Живо представила себя учительницей, заходящей в класс: «Здравствуйте, дети. Меня зовут Ирина Андреевна, я ваш новый учитель истории…» Интересно, какая теперь зарплата у школьных учителей?

На этой грустной мысли и заснула, обняв «Анну Каренину» и забыв выключить зеленую лампу. День‑ то был трудный – день решительного поступка.

Разбудил ее настойчивый звонок в дверь. Она открыла глаза, огляделась, с трудом воспринимая непривычную обстановку. Когда сообразила наконец, где находится, дверной звонок сменился шорохом ключа, вставляемого в замочную скважину. Выскочила в прихожую – всклокоченная, босая…

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒