Вера Александровна Колочкова 7 страница

– Я ничем не прикрываюсь, Оль. Просто так живу, и впрямь без компромиссов. Наверное, потому, что люблю…

– А любовь – тоже прикрытие. Вполне достойное, как соболиная шуба в мороз. Я‑ то это понимаю, а вот ты себе отчета не отдаешь. Что ж, и бог в помощь. Ладно. Кофе‑ то дашь иль одними разговорами пробавляться будем?

– Да, конечно. Я же сварила, но он остыл уже! – засуетилась Ирина, неловко всплеснув руками и в то же время облегченно вздохнув. – Пойдем на кухню, я новый приготовлю.

Пока она варила кофе, Ольга молча сидела за барной стойкой. Подумалось вдруг – сожалеет, наверное, о своих откровениях. Надо бы ей что‑ нибудь сказать успокаивающее, вроде того – ничего, бывает. Но не успела – подруга вдруг произнесла тихо, без прежнего яростного надрыва:

– Так что смирись. Мой тебе совет – никаких разговоров с Игорем не заводи, помалкивай в тряпочку. Пусть все будет как есть. И я никому не скажу, что ты – знаешь. Тебе легче будет.

– Какое сложное вранье, – усмехнувшись, поставила она перед подругой чашку с кофе. – Я знаю, что все знают, что я не знаю…

– Да, вранье. Но по внешним признакам – то же самое твое спасительное неведение. Не беспокой беспокойство, пока оно само этого не сделает. Как говорится, живи и радуйся.

– Ну да, так жить можно, конечно. А вот радоваться…

– Тогда просто – живи. И вообще устала я от тебя: будто вагон с углем разгрузила, честное слово. Столько энергии на тебя потратила, выдохлась вся. А ты хоть бы спасибо сказала, неблагодарная!

– Спасибо, Оль.

– Ну, то‑ то же… Ладно, поехала я. У меня сегодня еще куча дел. Мы ж ремонт в городской квартире затеяли! С утра с Самсоновым успели переругаться. Представляешь, ему непременно надо черную плитку в ванную! Ты представляешь себе это, а? Зайдешь, и повеситься хочется!

– Да. Действительно странно.

– А то! Но ты же знаешь его – упертый, как пень… Ему не столько черная плитка нужна, сколько на своем настоять надо, чтобы меня разозлить. По‑ моему, он страшный кайф испытывает, когда я злюсь.

– Да ну, не сочиняй.

– Нет, правда, так и есть! У нас не жизнь, а сплошные военные действия, только не рукопашные, а изысканно‑ изощренные. Соки тянем друг из друга, кровушку пьем – тоже своего рода любовь, если хочешь.

– Любовь?!

– Да, не распахивай на меня свои наивные глазки! А что еще остается? Куда лишнюю энергию вкладывать?

– По‑ моему, лучше уж разбежаться, чем так жить!

– Не можем мы разбежаться. Говорю же – любовь у нас. Только с другой окраской. Мы этим отсутствие детей компенсируем.

– Но не лучше ли что‑ то с детьми придумать?

– Хм… Придумать – это ты хорошо сказала. Только от одних дум дети не рождаются. Ладно, хватит, не будем об этом…

– Погоди, давно хотела у тебя спросить…

– А я сказала – не будем!

– Хорошо, не будем. Но все‑ таки… Если бы ты, к примеру, узнала, как я… То есть что у Самсонова ребенок на стороне есть, как бы поступила?

– О! Да никак! Как тут можно поступить? Ребенок, он и есть ребенок, живая человеческая единица, и его право на жизнь моими поступками никак не определено!

– Нет, я не о том…

– А я о том! Ты хотела спросить – не обидно ли мне было? Нет, не обидно.

– Врешь.

– Дура ты, Ира. Зависла в своем квадратике счастья, дальше своего носа не видишь. Эгоистка, что еще про тебя скажешь…

– И все равно не верю тебе! Это любой женщине обидно!

– Любой – да. Мне – нет. Я бы за Самсонова только рада была. А впрочем… Что я тебе доказываю? Думай, как хочешь. Каждый от своей трагедии пляшет. И еще неизвестно, у кого настоящая трагедия, а у кого – так, эгоистические сопли… Нет, все‑ таки разозлила ты меня! Говорила же – не надо!

– Извини, я не хотела.

Ольга с шумом отодвинула от себя чашку с кофе, сползла с высокого стула, сунулась к зеркалу:

– Черт, все губы размазались! Где моя сумка, не помнишь?

– На кресле в гостиной.

– Ладно, в машине подкрашусь. Пошла я, не провожай меня. И без того уже везде опоздала.

Из кухонного окна было видно, как она размашисто вышагивает по дорожке, похожая на большую черную птицу. И полы плаща развеваются на ветру, как крылья. Вот обернулась, махнула рукой. Уехала…

И навалилась тишина, странно неуютная, обступила со всех сторон. Ирина поежилась, огляделась, словно убеждая себя – ты дома! Та же самая домашняя обстановка, ничего не изменилось. Как сказала Ольга – собственный квадратик счастья. Уютная кухня в теплых тонах, запах кофе, в гостиной – камин с малахитовой полкой, с милыми сердцу безделушками, огромный стеллаж с книгами, на террасе – кресло‑ качалка с пледом. Шорохи ветра в окно, скрип лестничных ступеней, когда медленно поднимаешься на второй этаж… Звуки, вещи, привычные ощущения. Любовь к мужу, к детям, к дому – все слилось воедино с годами, в основательную незыблемость.

Она вздохнула, огляделась вокруг. И будто прошлось ветерком‑ ладонями по лицу, по затылку – вот он, я, твой дом, я остался таким, как прежде, дом‑ крепость, дом‑ опора. Ты меня любишь, я тебя люблю… И сосны за окном – наши. И трава, от дождя мокрая. Ну да, трудно смириться, но мы‑ то, мы‑ то тебе не врем! Надо как‑ то начинать жить, подстраиваться к новому знанию, Ольга‑ то права…

Вздохнула, обхватила себя руками – что ж, попробую. Пусть будет вранье. Хотя бы для Сашки с Машкой, во благо. А может, и впрямь получится?

Вспомнился тут же давний разговор с тетей Сашей: как она учила ее, маленькую, смотреть на себя со стороны. «Представь, Ирочка, будто ты про саму себя кино смотришь. Ну, не про саму себя, а просто – кино. Сидишь в зале, а на экране твоя жизнь разыгрывается, ну или похожая, допустим. Как ты будешь реагировать: хвалить, осуждать, оценивать поступки героини? А иногда и усмехаться и посмеиваться? Например, плюхнулся человек в лужу – смешно же, когда из зала смотришь, правда? У него неприятность, а тебе – смешно. Вот так надо на себя все время со стороны смотреть. Тебе же со стороны все по‑ другому казаться будет, объективно, смешно и трезво. Вот этот поступок – явно плохой, а вот тот – хороший. А этот – совсем уж дурацкий. Надо научиться смотреть на себя со стороны, Ирочка, и жить станет легче! »

Да уж, хорошее у нее сейчас кино, если со стороны посмотреть. Главной героине муж изменил, а она вся в переживаниях. Ох, как же она страдает, бедненькая! Ах, как страдает! А с другой стороны – муж‑ то у героини не такой подлец оказался, смотрите‑ ка! Ребенка не бросил, хорошим честным отцом оказался. Другой бы бросил, а этот – нет. А главная героиня зря так убивается, потому что больше о себе да о своих переживаниях думает, дальше своего носа не видит. Вот же смешная, ей‑ богу! Таких мужиков, наоборот, уважать надо. Не понимает, не ценит своего мужа героиня. Хорошее, хорошее кино…

Фу, ерунда какая. Нет, трудно это – смотреть на свою ситуацию, «как в кино». Трудно преодолеть субъективную сторону, практически невозможно. Хотя… Наверное, из этого и состоит пресловутая бабская мудрость – из природной способности не плясать от своей печки. Надо собрать волю в кулак, выдавить из себя, как прыщи, гордыню, рефлексии да обиды.

Нет, не получится. Перебор… Ладно, с другой стороны зайдем. Делом надо заняться, вот что. Обыкновенными домашними заботами‑ обязанностями. Главное, надо начать, заставить себя, сдвинуть с мертвой точки. А там уж – как пойдет.

Заставила. Сдвинула. Не пошло. В доме к обеду образовалась чистота идеальная, и стиральная машина выплюнула из нутра кучу белья, а на душе все осталось по‑ прежнему. Не принимала она нового знания, сопротивлялась горячими всплесками негодования, аж дух захватывало! И ползла по спине испарина, и руки принимались дрожать, выискивая себе дополнительную работу.

Потом успокоилась немного. Заглянула в холодильник, задумалась: надо бы запас продуктов пополнить. Обида обидой, а семейный ужин никто не отменял. Надо в супермаркет ехать.

Она быстро оделась, подкрасилась, вышла из дома. Полуденное солнце, разорвав серые облака, радостно облизывало стволы сосен, высушивая их теплым языком. И лужицы на дорожке высохли, обнажив насыпавшиеся хвойные иглы – надо бы потом метелкой пройтись. Вот и еще одна работа, чтобы отвлечься. Давай старайся, переноси горестное душевное в усталое физическое. Может, будет результат! Старайся изо всех сил, хоть до вечера дотерпи, а там видно будет!

Войдя в азарт, Ирина нагрузила в супермаркете полную тележку, с трудом доволокла до машины. Движения были суетливыми, будто опаздывала куда. И дышала тяжело, как загнанная кобылица – сев за руль, она жадно припала к горлышку бутылки с минеральной водой. Уже повернув ключ зажигания, девушка подняла глаза к ветровому стеклу, и… Оп‑ па! Вот это картина маслом – знакомые, однако, все лица!

Стоящую невдалеке машину загружали продуктами двое. Красивая, между прочим, на первый взгляд парочка – Стелла и этот парень. Будто кадр из голливудского фильма любовь на стоянке супермаркета. Она продукты в багажник кидает, а он копытом бьет от нетерпения, поцелуй на лету успевает перехватить. И оба хохочут, брыкаются шаловливо, потом коротко обнялись, парень протянул руку, захлопнул багажник… Стелла села за руль, умело выехала в узкий промежуток между машин, порулила на трассу. Иру будто черт за правую руку дернул – за ними свернула, хотя надо было, наоборот, сдать в обратную сторону. Пристроилась им в хвост, не отдавая отчета – зачем?

А с другой стороны – вроде как отвлеклась приключением. Да и любопытство злорадное одолело, захотелось до конца спектакль досмотреть. Как ты там давеча выражалась, красавица? Замечательно тебе с Петром Яковлевичем живется, да? Он тебя любит и никогда на сторону не пойдет, потому как хороший муж, а не породистая лошадь? Не‑ ет, милая, он у тебя не лошадь, а олень с рогами, вот он кто!

Усмехнулась и тут же ужаснулась своим мыслям. Что это с ней происходит такое? Никогда не была злой, тем более злобно‑ любопытной. Но поздно уже мысли думать, вон Стелла во двор свернула. И ей надо свернуть, не бросать же приключение на полпути.

Остановилась невдалеке, за худосочной рябиновой порослью. Парень вышел из машины, сгреб из багажника пакеты с едой. Хотя не только с едой – вон из одного пакета блестящее фольгой горлышко шампанского торчит. Стелла ждала его у открытой двери подъезда, гордо не обращая внимания на старушек, сидящих на скамеечке и пронзающих парочку любопытными взглядами.

И что? Все, что ли? На этом, господа, занавес, приключение закончилось? Нет уж, надо это дело до конца довести. Получить необходимую информацию. Пусть и кричит внутри совестливое чистоплюйство – зачем это тебе? А низачем… Так надо. Пусть оно заткнется, если все в жизни так скоропостижно меняется.

Ирина вышла из машины, пошла к подъезду, будто прогуливаясь. Улыбнулась приветливо одной из бабуль, что сидела на скамейке, спросила, как бы между прочим:

– А кто этот парень, что сейчас с девушкой в подъезд зашел? Вы его не знаете, случайно?

– Так отчего ж не знать, знаем, – бодро откликнулась бабулька, разглядывая ее с интересом. – Это Глебка из пятнадцатой квартиры. А тебе зачем, красавица?

– Да так… А что он за человек?

– Да обыкновенный, парень как парень, молодой, резвый. Тот еще кобелина.

– Кобелина? В каком смысле?

– Да в самом что ни на есть кобелином – дело молодое, неженатое, вот.

– А… Понятно. И часто к нему девицы захаживают?

– Да уж, Глебка – он у нас такой, – подхватила сидящая рядом старушка. – Все девки за ним гоняются. И эта долговязая туда же. А ты, красавица, опоздала, значит? Сама, что ль, вместо этой хотела? Так погоди, он девок как перчатки меняет, глядишь, через недельку и твой черед придет. – И, нахально хихикнув, добавила язвительно: – Потерпи, потерпи ишшо…

– Да не, – махнула рукой третья бабушка, сухонькая, как грибок‑ опенок. – Зря ты на Глебку волокешь, Ивановна. Эта, что с ним в подъезд вошла, нынче постоянная, я уж сколь раз ее тут наблюдала. Не, она уж почти год к нему наведывается! Я аккурат под его квартирой живу, знаю. Правда, она редко бывает, наскоками. Но уж когда появляется, у меня потолок ходуном ходит! И чего они там творят, бессовестные…

– Так знамо дело, чего! – хихикнула первая бабулька, прикрыв ладошкой беззубый рот. – Дело молодое, жеребячье, оттого и бессовестное! Нет чтоб жениться, как люди! Если уж целый год такая промеж них страстная любовь! Вот в наше время такого безобразия отродясь не было.

– Да чего ж не было‑ то, и у нас было!

Старушки увлеклись спором, на нее больше не обращали внимания. Ирина тихо отошла, села в машину, медленно выехала со двора. На душе было довольно мерзко, будто подглядела в замочную скважину. Она нащупала бутылку воды, неловко открутила пробку, глотнула. И все равно осталось во рту послевкусие любопытства, как душок плесени. Что с тобой происходит, душенька ты моя оскорбленная?! Легче от нового знания стало, да? Уж признайся, что легче. Не одна ты такая, и бедный Горский попал. А может, ему тоже «знаю – не знаю» устроить, чтоб не одной в этой паршивости кувыркаться? Ох, придет же гадость такая в голову… Скорей бы домой, там – как на родине, уже не так страшно.

Ира втащила пакеты с продуктами на кухню, рассовала по полкам холодильника. Руки дрожали, и очень хотелось горячего чаю. Вообще весь день хочется пить. Наверное, это сидящее внутри горестное недоумение задыхается от жажды?

Она уселась над исходящей травяным паром чашкой, ухо уловило слабую мелодию мобильного вызова. Ага, опять в сумке телефон оставила. Может, не отвечать? Сидеть тихо, смотреть в окно, слушать шум ветра в кронах сосен…

А гибкая‑ то сосна и впрямь гнется, как тонкий хлыст. А которая основательная, кряжистая, взирает на нее презрительно – чего уж ты так, милая, ветру потворствуешь? Гордой надо быть, стоять, не шелохнувшись! Вот и выбирай, как лучше.

А телефон все звонит. Ладно, надо ответить. Вдруг это Сашка или Машка?

На дисплее высветилось – «любимый». И кинулась в голову кровь, так горячо, что первым порывом было – шмякнуть телефон о стену.

Сдержалась, ответила ровно:

– Да, Игорь, слушаю…

– Ты где? Почему трубку не берешь?

– Прости, не слышала, телефон в сумке был. Я дома.

– С тобой все в порядке? Как себя чувствуешь? Голос какой‑ то больной.

– Нормальный у меня голос. Только голова немного болит.

– Ну, если немного, то не считается. Ириш, у меня в планах опять в гости тебя вытащить.

– Куда? К кому?

– Да опять к Яковличу! Представляешь, он сегодня вспомнил, что у них со Стеллой дата какая‑ то – милая пустяковая годовщина. То ли они в этот день познакомились, то ли первый раз осуществилось их высокое сексуальное влечение, я не уточнял, в общем.

– А может, то и другое вместе, что неудивительно. В общем.

– Язвишь, да? Нехорошо смеяться над влюбленным мужиком. Представляешь, он весь день суетится, Стелле грандиозный праздник готовит, сюрприз с фейерверками! Все‑ таки первая годовщина!

– А… Ну да, это большой праздник, конечно. Как тут без фейерверков обойтись? Неприлично даже.

– Хм… Нет, если не хочешь, не поедем. Не нравится мне твой настрой.

– Да отчего же? Нормальный настрой. Давай поедем, поздравим счастливого молодожена.

– Да? Ну и отлично. Я в шесть за тобой заеду, хорошо?

– Хорошо, я буду готова.

– Тогда целую?

– И я тебя… Целую…

Нажала на кнопку отбоя, содрогнулась слегка. И непонятно, от чего содрогнулась – то ли от своего лицемерного «целую», то ли от опасно нарастающего в душе злорадства. Да, злорадства, чего уж там! Праздник, значит, для Стеллы будем смотреть, фейерверки! Вранье, кругом одно вранье. Видимо, какой‑ то особый талант нужен, чтобы жить в нем, улыбаться да посылать поцелуи в телефонную трубку! Тоже – великий талант компромисса. А если у нее нет такого таланта, если природа на него не расщедрилась? Если, наоборот, нутро выворачивается наизнанку, так ему хочется правдой в лицо этому таланту плюнуть?

Боже, как холодно внутри, зло, неуютно. Еще и телефон опять завел призывную мелодию вызова. Ну, кто там еще?

Мама. Которая «клятвенно обещала». Да, что там еще было, в письме? «Не в Светиных интересах, в общем»? Что ж – у всех одни интересы на уме. А у нее, выходит, никаких нет. Одна поруганная любовь да злая обескураженность.

– Да, мама, слушаю!

Ответила, и взорвалось, ударило в голову раздражение. Хорошо хоть голос не подвел, как давеча с Игорем. Вполне нормальный голос получился.

– Здравствуй, Ирочка! Как ты там, доченька? Я так за тебя волнуюсь.

– Да? А что такое?

– Ну как же… Как там у вас с Игорьком?

Ох, а страх‑ то какой в голосе, надо же! Как у них с Игорьком! Страшно стало за свои «интересы», да?

– У нас все в порядке, мама. Замечательно, как никогда. Просто в расчудесном порядке.

– Правда? Ой, как хорошо! А я уж нарисовала себе страшных картин.

Губы дернулись в злой усмешке – зря расстаралась с избытком сарказма, не замеченным, выходит, остался…

– Да? И что за картины такие?

– Ну как же… Знаешь, как я за тебя переживала! Ты же дочка моя, родная кровинушка. Ну, думаю, как наломаешь дров. А ты у меня молодец, умница. И правильно, что решила не реагировать. Мужик, он и есть мужик. И то, всякое в жизни бывает, чего уж там…

– Да. Всякое бывает. Чего уж там, – зачем‑ то повторила она за мамой дурацкую фразу. И впрямь – не обсуждать же с ней подробности душевных терзаний. Да и не обсуждения ей нужны, судя по всему.

– Слушай, Ир! Помнишь, ты говорила, что неплохо бы мне в хороший санаторий съездить? Ну, в Трускавец, помнишь? Что‑ то я совсем расклеилась. А там сейчас хорошо, самый сезон! Уже не жарко и еще не холодно. Очень хочется поехать.

– Что ж, хорошее дело. Поезжай, мам.

И замолчала, чувствуя, как пауза вытягивается неспешной злорадностью. Казалось, даже руками можно было потрогать ползущее из трубки мамино недоумение – чего дальше‑ то не продолжаешь, мол? Ты же, любимая доченька, сейчас должна произнести то самое, традиционное сокровенное – сколько тебе денег нужно? Ждешь? Ну, жди, если думаешь, что «интересы» на прежних местах остались.

– Да я бы съездила, конечно…

– Так поезжай!

– Ну да… Так это, Ир…

– Что?

– Может, ты денег у Игорька… Может, попросишь на мою поездку?

– Нет. Я ничего просить не буду.

– Что, не даст?

– Даст. Он обязательно даст. Но я все равно не буду.

– Не поняла – это ты мне отказываешь, что ли? Игорек не против, а ты – отказываешь? Так надо понимать?

– Именно так, мам.

– Нет, погоди, может, я не понимаю чего? Объясни толком!

– Не буду я ничего объяснять. Если хочешь денег – проси у Игоря. Он даст, не волнуйся.

– А ты?

– А я не буду у него ничего просить.

– Гордая, да? Ну да. Только я все равно не понимаю – если ты его простила…

– А вот про это не надо! Прошу тебя!

– Что ж, понятно… Мать, значит, виноватой во всем осталась. Не хочешь, значит, для родной матери… Понятно. Я для тебя всю жизнь: растила одна, ночей не спала, свету белого не видела. В кои‑ то поры решилась денег на лечение попросить…

– Остановись! Неужели ты и впрямь не поняла ничего? И еще: скажи, пожалуйста, только честно, из каких соображений ты раньше правду про Игоря не сказала? Не в твоих интересах было, да?

– Да в каких интересах! Тетки твои велели, я и молчала! Вот и все интересы!

– И давно ты стала такой послушной? Насколько я знаю, ты никогда особо с их мнением не считалась. Да как ты могла… Твою дочь обманывали столько лет, а ты молчала! Деньги у Игоря все время брала! И молчала! Как же ты могла?!

– А ты кто такая, чтобы мать обвинять? В помощи отказала, еще и обвинять вздумала! Да как тебе не совестно, как у тебя язык поворачивается? Не ожидала от тебя! Подумаешь, мать денег попросила! Сразу какие‑ то интересы приплела. Вот так растишь детей, растишь, а потом стакан воды подать некому… Хоть завтра в гроб ложись, а дочери дела нет! Думала, подлечусь немного, поживу еще. А ну тебя, Ирка…

Все. Сначала мамин слезный всхлип, потом всхлип телефонного отбоя. Обиделась. Включила спасительную обиду, как щит.

Все‑ таки удобная вещь – родительская обида! Можно на каверзные вопросы не отвечать, а сразу счета по векселям выставить – ночей не спала, свету белого не видела… Хоп – и закрывает все пути к самоанализу. Зачем он нужен вообще, если всегда наготове обида, как инстинкт самосохранения? Сладкая и обманчивая, как алкогольное опьянение? И поплакать от души можно, и себя, бедную, пожалеть…

Наверное, и ее обида – из той же породы. Тоже ведь хочется бросить в лицо Игорю – любила, верной была, а ты… Но ведь и впрямь – любила, честно и преданно! И верной была, и ни в чем ни разу не солгала. Даже в мелочах…

Телефон снова подал голос – вздрогнула, глянула на дисплей. Снежана…

– Ир, ну зачем ты так с мамой? Что она тебе плохого сделала? Подумаешь, не рассказала! Это же ерунда, по сути.

– Ерунда?!

– Ну да, ерунда…

– Что ж… Ерунда, значит. Так вот, дорогая сестренка, ни на какую квартиру в городе ты можешь больше не рассчитывать, поняла?

– Погоди, Ир… Как же так…

– А вот так! Все, Снежана, пока!

Вжала ноготь в кнопку отбоя, отбросила телефон. Тот плюхнулся в кожаное логово дивана, скатился вниз, на ковер. Показалось, ему тоже не по себе. Что за привычка в последнее время появилась – телефоном бросаться? Как собственным злом?

Ирина села прямо, набрала в грудь воздуху, прислушалась к тому, что творится внутри. А ведь полегчало на душе, точно! О боже, ужас какой! Душа получила удовлетворение от выплеснутого зла. Даже представились лица – мамино заплаканное, сестрино обескураженное. И еще – почему‑ то тети‑ Сашино представилось. Как она сказала давеча? Не открывай в себе ящик Пандоры?

Выходит, открыла. Что ж, пошло‑ поехало. Простите, так получилось. Уже не остановить. Не проконтролировать. Поздно, поздно. Неужели – не остановить?

* * *

На праздник к Горским собиралась тщательно, будто готовилась к бою. Долго сидела перед зеркалом, наводя красоту. Накрасила глаза – очень выразительно получилось. Вообще она не особо любила это дело – всегда обходилась минимумом косметики. А тут вдруг очень захотелось быть особенной. Отстранилась от зеркала, глянула на себя – хороша, черт возьми. Да, я такая: яркая ухоженная стерва, сама по себе звезда, не зависимая от вашего уничижительного «знаем – не знаем». Подумаешь, знаете вы… Я тоже кое‑ что знаю…

И волосы уложила красивыми кудрявыми завихрениями, и платье надела лиловое, длинное, в пол. Когда услышала, как внизу хлопнула дверь, она вышла из комнаты, медленно начала спускаться по лестнице, неся себя, как драгоценный подарок в облаке аромата «Кензо».

– О‑ о‑ о… – послышалось внизу Игорево восхищенное. – Боже мой, неужели я женат на этой бесподобно красивой женщине!

– Выходит, женат, что теперь сделаешь. Смирись с этим немыслимым счастьем. Дождя нет? Девчонки не звонили?

– Дождя нет, на улице хорошо, тепло, душно даже. Бабье лето, видать, наступило, раз бабы такие красивые стали…

И хмыкнул, словно призывая улыбнуться своей неказистой шутке. Так и не дождавшись ее улыбки, продолжил отвечать на вопросы:

– Девчонки звонили, приедут поздно, у них там что‑ то вроде институтской тусовки, но обещали быть на связи. Что‑ то я подозрительно стал относиться к этим постоянным тусовкам. Надо бы как‑ то проверить их на качественный состав.

– Не надо. Они уже взрослые, сами разберутся.

– Да, ты права. Никак не могу привыкнуть, что они выросли. Боже, какая ты сегодня красивая, с ума можно сойти. И вообще, Ириш, какой‑ то слишком прозаический разговор мы затеяли. Можно и в другое время семейные дела обсудить! А сейчас… Мне кажется, впору вино доставать, свечи зажигать и устраивать романтический вечер! Может, ну его к черту, этого Горского с его суетливыми фантазиями?

– Нет уж. Как говорится, умерла так умерла. Поедем, очень хочется на суетливые фантазии посмотреть. Особливо фантазии старого Горского.

– Что ж, едем. Вашу руку, мадам. И не называй его старым, пожалуйста! Мужчина не может быть старым, если он женат на юном прелестном создании!

– А… Ну да. Я и забыла, что от перемены одного из слагаемых сумма сразу меняется. С Надей у них на двоих было сто двадцать пять, а со Стеллой – всего восемьдесят с хвостиком.

– Да хватит уж проходиться катком по бедному Яковличу. Ну, влюбился мужик, с кем не бывает? Снисходительнее надо быть, Ириш…

– Да. Как в кино…

– В смысле? В каком кино?

– Ну, когда на чужую жизнь со стороны смотришь, очень легко быть и понимающим, и снисходительным. А только я очень хорошо себе представляю, какими тяжелыми днями сейчас Надя Горская живет. Один день – за год. Она ведь любила его… А впрочем, ладно, ты прав. Как есть, так и есть. Мы на такси поедем?

– Нет. Там Коля внизу ждет. Осторожнее на каблуках, дай руку…

Горский, увидев ее, картинно закатил глаза, пошел навстречу, смешно пританцовывая. Не шло ему все это, ой не шло: суетливость, взбудораженный кирпичный румянец, эти движения – все боком да скоком. Старый дурной козел! Фу, как противно. Напиться, что ли?

И лица все те же: красивая Ольга – лицо насмешливое, бледное, злое; хмурый, как всегда, Самсонов; вальяжная Катя с ленивым взором. Почему‑ то, глядя на нее, всегда вспоминалась сакраментальная гребенщиковская строчка – «вол, исполненный очей»… И главное лицо на сегодня – Стелла. То бишь Стени, ухоженная киска в чем‑ то розовом, атласно струящемся. Нет, не киска, пожалуй, а довольно взрослая кошка, разнеженная, сытая, до отвала нахлебавшаяся дневных удовольствий. Как там бабулька у подъезда давеча забавно высказалась: «Когда у Глебки появляется, потолок ходуном ходит…»

Сели за стол, все на своих местах. По правую руку – Игорь, по левую, как обычно, Ольга. Сидит, помалкивает, смотрит устало. Да уж, досыта утром наговорились. Надо бы спросить потом, чем закончится семейный спор относительно черной плитки в ванной?

А злоба шевелится внутри, так и требует выхода. Крышка от ящика Пандоры распахнута настежь. Нет, и впрямь надо напиться. Ну, погодите, если напьюсь…

Горский долго произносил тост: витиеватый, сладко‑ зефирный, с выходом из‑ за печки. Насобачился, видать, с речами в годы адвокатской практики, не остановишь.

– …За то счастье, что ты мне даешь, Стени. За любовь, которой, как оказалось, действительно все возрасты покорны. За тебя, моя девочка!

Ишь как разошелся в благодарностях, захлебнется сейчас. Ого, в карман пиджака полез, наверняка бархатную коробочку достанет. У Стени уже и глазки хищно блеснули, уловив движение.

– А это мой маленький презент на наш маленький юбилей.

Длинная коробочка‑ то. Браслетик, стало быть. Ух ты, с изумрудами! Ахни, Стелла. Еще раз… Да, правильно, можно подпрыгнуть попкой на стуле, еще и взвизгнуть немного. Еще бы – такой плюс к дневным удовольствиям!

– Эту штучку мы вместе с Горским сегодня выбирали, – наклонившись к ее уху, шепнула Ольга. – Попросил в магазин приехать, помочь. Ничего так, да?

– Да, миленькая вещица. Давай выпьем за счастье молодых.

– А ты что, сегодня капитально напиться решила? Смотрю, уж какой бокал в себя опрокинула! Не похоже на тебя. Хотя… Может, и правильно поступаешь. Плохие открытия хорошо алкоголем размывать, по себе знаю. Тогда они переходят в разряд неурядиц, только и всего.

Голова и впрямь кружилась с непривычки, и внутри ухало вольно, разухабисто, будто отбивался по сердцу ритм – за счастье, что мне даешь, за тебя, моя девочка!

– Мы же на презентации у Тарасова познакомились, помните? – взывал к соответствующим случаю воспоминаниям бедный Горский. – Она сама ко мне подошла, спрашивает что‑ то… А глаза такие… Помнишь, Самсонов, как она ко мне подошла?

– Нет, Яковлич, не помню. Стелла, а какие у тебя были глаза?

– Какие, какие, – кокетливо улыбнулась ему Стелла. – Влюбленные, наверно! Я как Петечку тогда увидела, во мне будто сразу перевернулось что‑ то! И вообще – он в моем вкусе: смуглый поджарый брюнет с голубыми глазами. Правда, он на Шона Коннери похож?

В глаза бросилось, как Яковлич инстинктивно подобрался, расправил плечи, втянул в себя пухлое брюхо. Изобразил поджарость, значит. Почему‑ то именно эти нарочитые телодвижения вывели ее из хрупкого хмельного равновесия, и выплеснулось наружу, для самой себя неожиданное, насмешливое:

– Так Шон Коннери вроде давно седой, какой же он брюнет! По‑ моему, у тебя нестыковка со вкусовыми пристрастиями, не находишь? На деле – одно, на словах – другое…

– Так он же не всегда седым был, Ирочка, что ты! – рассмеялся Горский, поднимая бокал и слегка прищуриваясь, будто пытался разглядеть ее через поднимающиеся со дна легкие пузырьки. – Уж такие мы с Шоном мужики – нам седина в бороду не мешает…

– Ну да. Конечно. Вам‑ то, конечно, не мешает. Но я ж не о вас говорю, а о Стелле.

Ольга уже дважды наступила ей на ногу под столом, Игорь с другой стороны сильно сжал локоть. Но ее уже несло…

– Вообще‑ то, я думаю, ей блондины больше нравятся. Да, Стелла? – глянула в упор в набрякшее пугливой настороженностью личико. – Высокие длинноволосые блондины с голубыми глазами, в кожаных куртках‑ косухах. Вкусовые пристрастия только по именам иногда совпадают. Главное, чтоб оно у объекта пристрастия было короткое, да? Вот, как Петр, например. Или Шон, опять же. А лучше всего – Глеб… А с вами, Петр Яковлевич, явная нестыковка получается! Вы же не голубоглазый блондин в косухе, правда?

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒