Вера Александровна Колочкова 8 страница

Все лица с неловкими застывшими улыбками повернулись к Стелле, ожидая забавного по меньшей мере ответа, вроде шутливой отповеди. Требовали взглядами – ну же, давай…

Может, девчонке доли секунды не хватило, чтобы справиться со смятением. Но тем не менее пауза слишком затянулась и была прервана старательно веселым, с натужным грузинским акцентом, голосом Игоря:

– Так выпьем же за наших прекрасных женщин, генацвале! Чтоб мы всегда совпадали с их вкусами и пристрастиями! За женщин – стоя.

И первым поднялся из‑ за стола, увлекая за собой Петра Яковлевича, Пашу Самсонова и Юру Стародубцева. Ирина мельком взглянула на Стеллу – та все еще была бледной, с окаменевшей, будто приклеенной улыбкой на губах. И только глаза – отчаянно злые.

Горский потянулся бокалом к бокалу Игоря, и – оп… Раздался звон битого стекла. И за ним дружное – ах‑ х… И вслед, хором:

– На счастье, Петр Яковлевич, на счастье!

Засуетились, убирая осколки со стола. Больше всех суетилась Стелла – вспомнила наконец про хозяйские обязанности. Она усмехнулась нервно – лучше бы спасибо Игорю сказала, выручил обманщик обманщицу. Наверное, как тот рыбак, который другого рыбака увидел издалека.

– Ир, а чего это ты, я не поняла? – наклонилась к ее уху Ольга. – Про блондина какого‑ то понесла… Просто так, что ли?

– Нет. Блондин с голубыми глазами и правда имеет место быть. Я сегодня ее с ним видела. Ничего такой, молодой, красивый. Глебом зовут.

– Ты уж и имя узнала?

– А то. Я даже небольшое расследование провела, представляешь? Открылись вдруг способности. Слушай, а может, мне детективное агентство открыть? – повернулась она к подруге всем корпусом. – А что, хорошая мысль. И рекламу можно дать – оказываем услуги для обманутых жен и мужей, предоставляем веские доказательства неверности, любой каприз за ваши деньги. Нет, лучше не так! Можно и без денег, просто на общественных началах! Как Робин Гуд. А что, интересно же, не находишь?

– Хм… А по‑ моему, ничего интересного. Тем более неинтересно, когда вот так, в лоб…

– Тебе, может, и неинтересно. А вот Горскому…

Она лихо поднесла бокал к губам, сделала несколько больших глотков. Ольга молчала, настороженно глядела на нее сбоку. Потом так же, на ухо, произнесла:

– А тебе это зачем, Ир? Ты совсем с ума сошла, что ли? В ханжу‑ правдолюбицу поиграть решила? Назло всем?

– Ну почему же сразу – в ханжу! Тем более что я ничего напрямую…

– Ага. Все дураки, ты одна умная. Будто никто ничего не понял, ага? Может, и про меня расскажешь? Ты, случаем, наш утренний разговор на диктофончик не записала?

– А что, надо было? – Ирина нарочито поморгала ресницами, глупо улыбнувшись. – Я как‑ то не догадалась…

– А ты догадайся в другой раз. Будь умнее.

В голосе звучал металл, едва сдерживаемое презрение. Перехватив руку подруги, потянувшуюся к бутылке шампанского, произнесла грубо:

– Хватит! Не умеешь пить – не пей. Потом жалеть будешь, идиотка!

Ира икнула и присмирела вдруг. И впрямь удовлетворения не было – того самого, мерзкого, неуправляемого, давеча испытанного. Перед глазами все плыло – лица, суета, смех, улыбки… Да, никогда она не умела быть пьяной. Опыта не было.

За спиной вдруг громыхнуло, женщины взвизгнули восторженно, вскочили со своих мест. По всему периметру усадьбы уносились ввысь снопы белых искрящихся столбов, знаменующих собой кульминацию праздника. Взгляд вдруг сфокусировался на лице Горского – натужно‑ веселое и несчастное одновременно. Господи, что ж она наделала‑ то?! Может, подойти к нему, сказать… А что? Простите, мол, пошутила неудачно? Нет, совсем уж глупо выйдет…

Рука мужа легла на плечо, заботливый голос шепнул на ухо:

– Ир, что с тобой? Тебе плохо?

– Да. Мне плохо. Очень плохо.

– Может, домой поедем?

– Да…

В машине ехали молча, лишь изредка Игорь смотрел на нее в недоумении. Впрочем, было в этом еще что‑ то: настороженное, ужасно неловкое для обоих. Когда машина остановилась у кованой калитки дома, она вышла, не дожидаясь его руки, торопливо пошла вперед, неловко поддерживая подол длинного платья. На дорожке подвернулся каблук, щиколотку пронзило болью – Ирина подогнула ногу, как птица, всхлипнула обиженно.

– Да погоди, что ж ты так бежишь, – сильно ухватил он ее пальцами за предплечье. – Что, очень больно? Давай я тебя понесу…

– Нет. Не надо. Я сама.

– Ну, сама так сама. Я только не понял – что случилось? Не хочешь объяснить?

– Я? Объяснить? А что я должна тебе объяснить? Почему ногу подвернула?

– Ладно, не так выразился – поговорить не хочешь?

– Поговорить? Хм, поговорить, значит… По‑ моему, мы последние двадцать лет с тобой только тем и занимаемся, что разговариваем, не молчим же. Живем, спим в одной постели, детей вот успели вырастить. И все разговариваем, разговариваем. Не наговорились еще?

– Перестань! Мне кажется, ты понимаешь, что я имею в виду. Но почему‑ то молчишь.

Тихо сказал, осторожно. А еще – очень виновато. На, мол, руби голову, разрешаю! А только не надо ей сейчас таких подарков, не надо! Сил нет.

Вздохнула, втягивая в себя прохладный воздух, помотала головой, как усталая лошадь, пошла вперед, прихрамывая. Уже войдя в дом, оглянулась:

– Не буду я с тобой ни о чем говорить. А знаешь почему?

– Почему?

– А потому, что я сегодня вы‑ пим‑ ши. Помнишь, как говорила наша нянька Елена Родионовна? Звиняйте, я выпимши маненько. А ты сердился – как, мол, можно детей с нянькой оставлять, которая может быть в одночасье вы‑ пим‑ ши. И не отпустил меня на работу. Сказал, детям мать нужна, а не нянька. И я осталась: при доме, при детях…

– По‑ моему, ты никогда об этом не жалела.

– Да. Не жалела. Но сегодня я тоже, понимаешь ли, вы‑ пим‑ ши. И пожалуйста, будь другом, не трогай меня сегодня, ладно? Постели себе в кабинете. Я пойду, спокойной ночи. Выпимши я, вы‑ пим‑ ши…

Во сне ей снился ящик Пандоры. Черный, абсолютно правильной кубической формы, с маленькой блестящей скважиной для ключа. Он висел в воздухе, то отдаляясь, то приближаясь, будто дразнил или искушал, может. Она показывала ему ладони – видишь, ключа нет. И вдруг – щелк! – крышка сама откинулась! И звон поднялся в голове больной, невыносимый, и голос Игоря откуда‑ то сверху: «…Понимаешь, что я имею в виду. Но почему‑ то молчишь…»

Проснулась – темно в спальне. Часть кровати, где обычно спал Игорь – девственно пустая, отсвечивает неубранным атласным покрывалом. Все тело зашлось холодной испариной, и сердце внутри ухает гулко, борясь с непривычным организму похмельем. Господи, как противно, зачем напилась! Еще и этот сон, хуже чем самый страшный кошмар. Перевернулась на спину, глянула в окно – белая луна висит в силуэтах едва различимых сосновых крон. Ира долго цеплялась за нее взглядом, пока вновь не задремала…

* * *

Утро принесло головную боль и тошнотворное нытье в желудке. Она села на постели, потрясла головой убито – господи, как же они живут по утрам, которые пьющие. Ведь им ужасно стыдно, наверное. Как вспомнят, что накануне в непотребном виде творили… И то еще хорошо, что у нее в данный момент испуганное сознание помалкивает, спрятавшись за похмельную физиологию. А ну как в себя придет…

Ирина долго стояла под душем, безвольно вытянув руки вдоль тела. Упругие струи колотили по темени, будто старались выбить из головы вчерашний день. И позавчерашний тоже. И тот, роковой, с тети‑ Машиным письмом. Зачем она его прочитала? Жила бы сейчас, ничего не ведая, ни с кем не ссорясь…

Вдруг вспомнился ночной сон – черный ящик Пандоры. Она ж его не хотела открывать там, во сне. Даже ладони показывала – видите, ключа нет! Он сам открылся…

Обхватив себя руками, Ира поежилась. Вроде и душ горячий, а холодно вдруг стало. Внутри – холодно. И стыдно. Как она вчера – с мамой‑ то и со Снежаной… А вечером – с бедным Горским. Ох как стыдно! Еще и удовольствие получала, помнится.

Потом, сотворив большую чашку кофе и насладившись знакомым видом из окна кухни, успокоилась немного, стыд отошел, уступил место мыслям – довольно странным… И не мыслям даже, а памяти. Она вдруг полезла из детства, как перекисшее тесто из кастрюли. Обиженная, с компонентой своей детской виноватости. Будто эта компонента объяснить ей торопилась – есть, есть подоплека для объяснения всего того, что с тобой сейчас происходит. Потому что она – как горб за плечами, твоя детская виноватость. Да, отец плохой, маму бросил. Да, трудно одной ребенка «поднимать», как мама повторяет все время. Да, в доме холодно, и мама на работе устала, и надо печку топить, и ты еще тут, под ногами: кормить надо тебя, поить, одевать. А кто поможет? Никто, кому мы с тобой нужны. Тетки? А что тетки: ну да, помогают, конечно, кто спорит, еще бы не помогали.

И тут же всплывает отдельный синкоп в памяти – как мама готовилась к приезду теток. То есть готовила дом, чтоб совсем уж бедненько было, жалкенько. Выволакивала из сарая старые половики, крутила ковер, сопя, старательно засовывала под кровать. И ее обряжала в такое старье, что хоть из дома не выходи. Хитрила, в общем. Старалась еще и теток виноватыми сделать. Вот, мол, ваш братец меня с чем оставил, как хошь, так и живи. Чем хошь, тем и корми ребенка. Так и говорила – чем хошь…

Потом, когда от мамы сбежал отчим, дочь тоже оказалась в этом обстоятельстве виноватой. Потому что зачем мужику чужого ребенка кормить? И даже за Снежану виновата! Надо с малышкой нянькаться, а она все норовит с Игорьком время провести! Дался он ей, когда мать с ног сбивается… Наверное, ей легче было так жить, чтобы Ирина все время чувствовала свою вину? А может, произносила злые слова просто так, походя, не вкладывая в них обидного смысла? Сказала – и тут же забыла, не придав значения? Да, наверное, так и есть…

Но каждое обидное слово свою энергию несет. И если нет ей выхода – откладывается где‑ то в душе, копится помаленьку. Накопилось – живет себе, пока не тронули. А как тронут и кто тронет – одному богу известно. Но если уж тронули – тут никаких ключей подбирать не надо, черный ящик сам собой открывается. И отходи в сторону тот, кто когда‑ то его синкопами наполнил.

Вот вам и сон, пожалуйста, про черный ящик. И первая утренняя стыдливость тут ни при чем! Не за что ей стыдиться: как получилось, так получилось. Если уж все покатилось по такому сценарию, нет ее в том вины…

Ирина вздохнула, распрямила спину, глотнула остывший кофе. Усмехнулась – как, оказывается, легко себя оправдать. Меня обидели – я обижу. И до главного обидчика еще очередь дойдет. И для него памятные синкопы найдутся. Хотя бы из тех прожитых лет жизни матери‑ одиночки – ужасно обидных. Два года – как целая жизнь. Ты думал, я их забыла, да?

Хотя – чего там… Конечно, забыла. Вот же странное дело! Мелкие обиды на маму в кучку собрались и помнятся, а на Игоря – нет. Почему?! Может, он специалист по большим обидам, которые ни в один ящик не умещаются? Сами по себе живут, и ключа к ним не подберешь, чтобы на волю выпустить? Да и надо ли… Ирина еще не ответила на этот вопрос окончательно. Вот если б не любила, тогда б и вопроса не было…

Интересно, сколько она еще в этой невесомости продержится? Надо было вчера с мужем поговорить! Честно и откровенно. Он же сам хотел. Можно, конечно, и по предложенному Ольгой сценарию: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Да только актерских данных не хватит. И хитрости тоже. Как показала жизнь, эта хитрость имеет свойство трансформироваться в злые поступки, вылетающие из черного ящика. И майся потом совестью. Нет уж, и без того натворила делов, хватит.

И вдруг вспомнила, что за эти дни ни разу не позвонила тете Саше. Вот тебе, пожалуйста, еще одно зло. Тетка одна совсем, а она сидит, свои рефлексии по струнам перебирает. Ушла любимая племянница в тапочках, осерчав, хлопнула дверью и пропала.

Ну, это зло исправимо, допустим. Надо собраться да поехать к ней. А по дороге – в супермаркет заскочить, накупить продуктов, вкуснятинки всяческой. Хотя тетю Сашу этим не проймешь, это ж не мама.

Вот опять она – о маме! Хватит уже! Поворошила синкопы – и хватит. Все, надо ехать…

Позвонила в теткину дверь, заранее сложила руки в умоляющем жесте, подняла брови домиком. Всхлип замка, скрежет цепочки… Тети‑ Сашино лицо – измученное, но радостное.

– О господи, Ирочка, девочка, наконец‑ то! А я тебе и звонить боюсь.

– Простите меня, блудную девочку! Видит бог, не достойна я этого высокого звания.

– Ой, да ладно тебе! – рассмеялась тетя Саша, отходя в сторону. – Заходи. А это что у тебя? Что за пакеты?

– Это – вам. Тут продукты всякие.

– С ума сошла! Зачем столько? Я и есть‑ то не могу толком. Как вспомню, что скоро воскресенье, а Маши нет. Ты ж помнишь, как мы по воскресеньям обедали.

– Помню. А хотите, я каждое воскресенье с вами буду обедать? Так же скатерть крахмальную на стол, приборы. Чтоб традицию поддержать, а?

– Хочу, Ирочка. Очень. Но ведь у тебя семья.

Сказала и осеклась, глянула пугливо. Но вопросов задавать не стала, молча взяла у нее из рук пакеты, понесла на кухню.

– Ты есть хочешь? – послышался из кухни ее голос.

– Хочу. Я еще не завтракала, только кофе пила.

– Тогда иди сюда, чего копаешься.

– Иду!

На кухне все было как прежде: стерильная чистота, крахмальные занавески топорщатся на окнах белыми рюшами. И не лень же ей эти рюши разглаживать!

– Садись. Сейчас омлет с ветчиной сделаю. Я быстро.

Как же хорошо здесь, на теткиной кухне! Все‑ таки стерильная чистота и ухоженность имеют свою энергию – упорядоченности уклада жизни. Что бы ни происходило, а солнечный блик из окна должен глядеться в голубой кафель, как в зеркало. И скатерть должна быть. И ваза‑ хлебница с крышкой. И салфеточки. И прибор старинный для специй – три еловые шишки в круглых гнездышках. Да, многие пожилые люди сейчас этим укладом спасаются, плывут по волнам новой жестоко материальной жизни, как на утлом суденышке.

Тетя Саша споро накрыла на стол, успевая следить за шкварчащим на сковородке омлетом. Красиво выложила круглую вкусноту на тарелку, сверху присыпала мелкой зеленью.

– Ешь.

– А вы?

– Говорю же – не хочу. Правда, не смотри на меня так. Организм голодовку объявил, горе переживает. Не буду ему мешать.

– Но так же нельзя, теть Саш!

– Не бойся, с голоду не умру. Обещаю. Пока ты свою ситуацию как‑ то не разрешишь, точно не умру. А вдруг тебе мой совет понадобится?

– Да, мне очень нужен ваш совет! Запуталась я, не знаю, что делать, ни туда, ни сюда. Копаюсь во всяких обидах, на людей злюсь. Мало того, что злюсь… Помните, вы в прошлый раз говорили про ящик Пандоры? Ну, чтоб я его, не дай бог, в себе не открыла?

– Помню, Ирочка. Я весь давешний разговор помню. За те дни, что ты пропадала, весь по косточкам разобрала.

– Простите меня.

– Да ладно, я ж не о том. Вот что еще хочу сказать тебе, девочка, – понимаешь, у каждого человека внутри свой ящик обид живет. У кого‑ то переполненный, у кого‑ то – так себе, полупустой. Но никто, по большому счету, не может этого обстоятельства признать. Вот спроси у любого – помнит ли он обиды? И каждый второй открестится, еще и лекцию про необходимость прощения и понимания прочтет. Всем же хочется казаться качественнее друг перед другом.

– А у вас есть?

– А то. Есть, конечно. Я даже на Машу‑ покойницу с детства обиды хранила, и на маму, и на брата, и на отца твоего. Этот процесс независимо от нашего сознания и воли происходит. Другое дело – откроешь ты этот ящик когда‑ нибудь или нет. Или замкнешь его навеки, засунешь куда‑ нибудь, чтоб жить не мешал. Тут, понимаешь, тонкая такая штука. Прощение – прощением, а память – памятью. Еще и от человека зависит.

– Значит, и у меня есть?

– Конечно. Куда ж он делся? Ты натура цельная, в тебе все есть. И ангел, и черт, который твой ящик стережет, не без этого. И он обязательно в трудную жизненную минуту ключик от него подсунет.

– Уже подсунул, теть Саш.

– А ты не бери! Скрепись, девочка. Не пристало тебе. Ты же сильная и волевая.

– Я слабая, как оказалось, и нерешительная. И сила есть, и воля есть, а силы воли нету. Хм, смешно сказала, правда?

– Ой, вот уж не поверю! Нет, ты сильная. Потому что ни хитрить, ни лгать не умеешь. Это только хитрый да лживый все время в свой ящик Пандоры лезет, достает старые обиды, стряхивает с них пыль. Авось пригодится для дела, для оправдания подлого поступка. А может, и для мести. Иль, например, для хитрости какой, заранее придуманной. Особенно женщины этим грешат.

– Как моя мама, у нее вся жизнь – сплошная хитрость.

– Не надо так про маму. Плохо ты сейчас сказала, зло. Женская хитрость, по большому счету, не грех, а даже благо. И оттенков всяческих у нее много, и добрых, и злых. Да, твоя мама хитрила, это понятно. Доставала обиду на твоего отца, выжимала из нее все соки, чтобы манипулировать и мной, и Машей. Хитрый человек по‑ особенному устроен. Он не виноват, что хитрость ему и достоинство, и мудрость заменяет.

– Да, действительно по‑ особенному. Чужие обиды помнит, а когда сам обижает – забывает напрочь. Очень удобная хитрость, чего тут скажешь! Еще потом и сердится.

– Что‑ то не пойму, ты с мамой поссорилась, что ли?

– Да. Отказала ей в материальной просьбе. Впервые за много лет. И не потому, что просьбу удовлетворить не могла, а… В общем, открыла свой ящик с обидами, теть Саш. Вернее, чуть приоткрыла, и понесло…

– Что ж, именно этого мы с Машей и боялись: что ты начнешь сплеча рубить. Потому и молчали. Думали, как узнаешь, развернешься в ту же секунду, уйдешь сгоряча. Ведь если б тогда, десять лет назад, – ушла бы от Игоря?

– Да.

– Но ведь любишь! Мы‑ то знаем, как сильно.

– Люблю. Но все равно бы ушла.

– И что? Страдала бы? Жила бы одна, любила и страдала! Что ж делать, если ты у нас такой однолюбкой уродилась? Вся в отца…

– В отца?

– Ну да. Он ведь тоже всю жизнь одну женщину любил – замужнюю. А с твоей мамой – это так, от тоски. Да я тебе рассказывала, если помнишь.

Тетка вздохнула, сложила ковшиком сухие ладони на скатерти. Помолчав, спросила тихо, осторожно:

– А сейчас‑ то что решила? Столько лет прошло. Я думаю, у него уж и нет ничего с той женщиной.

– Почему? Там ребенок есть, мальчик. Егором зовут.

– Ну, ребенок… Пусть будет! Он что, мешает тебе? Подумаешь, еще один человек вырастет.

– Да как вы можете так говорить, тетя Саша! Он же… Он же обманул меня, предал! И я всегда буду помнить об этом! Нет, не знаю, что делать… Честное слово.

– Что делать, что делать… Жить!

– Да, жить… Подруга тоже советует – жить. То есть сделать вид, будто ничего плохого не произошло. Перемолчать, перетерпеть…

– Нет, Ир. Хороший совет, конечно, но хитромудрое терпение – это не для тебя. Не сможешь, характер не тот. Я думаю, прежде всего надо поговорить с мужем. Другого выхода нет.

– Да он предлагал, а я не смогла. Не смогла, и все. Вот тут слишком больно, – постучала она кулаком себе по груди. – Так больно, что… Нет, не смогу.

– И что тогда?

– Не знаю, наверное, я просто уйду. Молча. Потому что так больше нельзя. Вот вы меня идеализируете, конечно: и насчет характера, и что ящик с обидами открыть не смогу. Как бы не так! Если б вы знали, сколько я всего натворить успела! Рассказать стыдно. И виноватому, и невиновному досталось. А главное, чувствую, что это еще не предел.

– Что ж, помни только – если из тебя зло вылетело, оно уже неуправляемо, живет своей жизнью, обратно не запихнешь.

– Да, я понимаю. Пандоре тоже говорили – не открывай ящик. А она все равно открыла. Потом попыталась захлопнуть, да поздно было!

– Но в ящике еще надежда осталась. Надежда на лучшее, понимаешь? Оставь себе хотя бы надежду! Поговори с Игорем.

– Ладно, поговорю. Тем более молча уйти все равно не получится. Надо же еще девчонкам что‑ то объяснять. Как вы думаете, они со мной жить останутся или с отцом?

– Не знаю. Смотря где. Они уже взрослые девицы, их за руки не возьмешь и с собой не уведешь. И вообще не руби сплеча. Подумай, хорошо подумай.

– Я в последние дни только и делаю, что думаю. Но так ничего и не придумала. Безвыходное положение, что и говорить.

– Не бывает безвыходных положений. Бывают неправильные решения, основанные на обиде и злости. Но в любом случае можешь рассчитывать на мою поддержку.

– Спасибо вам!

– Ой, не благодари, не надо! И без того сердце за тебя болит!

– Я поеду, пожалуй. Спасибо за завтрак, было очень вкусно. Я вам позвоню.

– Звони, Ирочка. Буду ждать вестей. Любых…

* * *

Когда она подъехала к дому, увидела припаркованную машину Игоря. Что ж, понятно… И хорошо, пусть так. Значит, разговора не избежать.

Медленно пошла по дорожке и вдруг, сама от себя не ожидая, сделала шаг в сторону, обхватила руками сосновый ствол, прижалась щекой к теплой слоистой коре. Будто с другом прощалась. Или просила у него помощи. Долго стояла, не в силах оторваться. Да и домой не хотелось. Так отчего‑ то страшно стало, до звона в голове, до дрожи в коленках.

Нет у нее никакого характера и цельности нет. Просто страшно. Ольга права, слишком большая роскошь – придуманная для самой себя бескомпромиссность. Нет ее, есть просто страх. А еще – кокетство с этой бескомпромиссностью. Ах, я вот такая, честно любящая, честно преданная. И как же меня обмануть посмели!

Скрипнула дверь, Игорь вышел на крыльцо:

– Ир… Ты чего там стоишь?

– А что? Видишь, с деревом обнимаюсь.

– Ты вступила в общество любителей дендротерапии? Или увлеклась теорией Порфирия Иванова?

Надо же, он еще и шутит… Впрочем, с юмором у него всегда было в порядке. У него вообще всегда все в полном порядке, с самого рождения. Поздний ребенок у любящих родителей, дитя благополучия, воспитанное на чистом сливочном масле. Про таких говорят – родился с серебряной ложкой во рту. У него, наверное, даже ящика Пандоры внутри нет. Кому его обижать‑ то было?

– Пойдем в дом. Поговорим наконец.

– Да, иду сейчас.

Ирина оторвалась от ствола, стряхнула с плаща прилипшие коричневые чешуйки. Сдвоенная сухая игла упала в ладонь, скользнула меж пальцев в траву. Осень – много жухлой травы. И желтых ясеневых листьев нанесло с соседнего участка. Красиво… Можно сказать – прощально красиво. Пришла осень и разрушила ее привычный мирок. Спасибо, подлая осень. А я тебя всегда так любила…

– Кофе будешь? – выглянул из кухни Игорь, улыбаясь. – Я сварил…

– Буду. Давай.

Сели за барную стойку напротив друг друга, молчали. Одновременно взялись за чашки, одновременно отпили по глотку. Чашки звякнули о блюдца в унисон. Вот и жили всегда – в унисон. Вернее, она так думала.

– Ир, мне Светлана Васильевна звонила. Сказала, что ты все знаешь.

– Да. Знаю.

И снова – глоток кофе. Будто ничего не происходит, обычный бытовой разговор.

– А почему молчала, если знаешь?

– А что надо было сказать? Чего ты от меня хотел услышать?

– Ир… Это совсем не то, что ты думаешь.

– Правда? Значит, у тебя нет ребенка на стороне?

– Есть, Егором зовут. Но он живет в другом городе.

– Это обстоятельство что‑ то меняет?

– Погоди, дай объяснить… Он в Марьинске живет.

– Ах вот как! Это где у вас филиал, да? Что ж, хорошо устроился – очень удобно иметь вторую семью в том городе, куда приходится постоянно ездить в командировки. Одна семья хорошо, а две лучше, да?

– Он мой сын, Ира. Давай начнем с этого. И всегда им будет.

– А кто против, Игорь? – Она резко вскинула голову, глянув ему в глаза. – Кто против‑ то? Конечно, пусть будет! Я страшно рада за тебя, Громов! У тебя есть сын! Поздравляю!

– Но послушай…

– Все, больше не хочу говорить. – Ира отодвинула чашку, намереваясь встать. – А о чем, когда и так все ясно?

– Но ты даже не выслушала меня!

– Ты хочешь, чтобы я сидела и слушала? Про все десять лет, в подробностях? А если я не могу? Ты представь хотя бы на секунду, что я – не могу? Что мне, допустим, больно, нестерпимо больно это слушать?

– А ты все‑ таки послушай! Я просто хочу рассказать, как все было… Вернее, объяснить. Понимаешь, она любила меня. Правда. И я не мог… Было бы подло с моей стороны бросить ее в таком положении.

– В каком – положении? Во влюбленном?

– Да нет! В беременном! Я ж не думал… Я полагал – это просто случайная связь. Ну, было и было. С кем не бывает!

– Со мной, например, и быть не могло.

– Ты женщина. Это понятно. А я мужчина и должен нести ответственность за свои поступки.

– Случайные связи – это поступки?

– Но она и впрямь меня любила. А я любил тебя. И сейчас люблю. Ты же знаешь.

– Я уже ничего не знаю, Игорь…

– Она любила меня и родила мне сына. Я не мог позволить себе быть непорядочным в этой ситуации!

– Ну да. Меня обмануть – это можно себе позволить…

– Но по отношению к тебе я ведь тоже когда‑ то поступил порядочно.

– Что?! Что ты сказал?

Ирина задохнулась, глядела на него во все глаза, будто не узнавая. Кровь пульсировала где‑ то под диафрагмой, и вдох‑ выдох получался болезненным, сжатым, будто в комнате совсем исчез кислород. И голос получился хриплым, немного сдавленным:

– Значит, порядочно поступил! Я родила тебе детей, и ты поступил со мной порядочно. Прошло два года, и ты решил наконец поступить порядочно. Ах, какой молодец! Горжусь тобой! Я тебя любила, а ты, оказывается, поступил порядочно – всего лишь!

– Ну, прости, глупость сморозил.

– Почему же глупость? Все правильно говоришь! Со мной – порядочно, и с ней – порядочно!

– Ира! Ну что ты несешь? Ты же знаешь, что это не так! Я тебя любил и люблю! Тебя одну…

– Тогда при чем здесь порядочность по отношению ко мне?

– Еще раз прости – не так выразился. Да, я виноват, очень виноват перед тобой! Но я не мог поступить по‑ другому! Ребенок же ни в чем не виноват, правда? Прости меня! Давай забудем…

– И про сына твоего – тоже забудем?

– Ты – забудь. Мой сын – моя проблема. Обещаю, что ты его никогда не увидишь. Я понимаю, как тебе тяжело, но бросить его не смогу, прости.

– И будешь ездить… туда?

– Да, буду. Я и без того очень редко езжу, а он все время ждет.

– А ты с ней спишь, с той женщиной, его матерью, когда приезжаешь? Только правду говори!

– Ира…

– Так да или нет?

– Ну… Нет, если хочешь.

– Хм… Если хочешь… Какой ты странный, Громов, ей‑ богу. Если хочешь, главное! Что – хочешь, зачем – хочешь? Сам прощения просишь, и тут же – если хочешь! Так и скажи прямо – да, мол, сплю. Ты же у нас порядочный, по‑ другому не можешь, как выяснилось. Спишь со всеми, кто тебя в одночасье полюбит. А если я тебя разлюблю, со мной спать не будешь?

Она рассмеялась коротко, хрипло, с надрывом. Он глядел настороженно, вцепившись пальцами в пустую кофейную чашку. Потом произнес тихо:

– Я тебя понимаю. И боль твою понимаю. Поверь – больше никогда и ни с кем.

– Ну да. Как говорится, лучше меньше, да лучше. Количество измен не определяет их качество. А только от этого не легче, совсем. Я‑ то тебе ни разу не изменила, представляешь? С третьего класса…

– Я знаю, Ир. Давай забудем. Ну, может, со временем… Так получилось, пойми. Ты же у меня умная.

– Да, умная. Как в том анекдоте про молодую любовницу, помнишь, Горский рассказывал?

– Нет, не помню.

– Ну как же… Привел пожилой начальник на корпоратив свою пожилую супругу, а вокруг молодые сотрудницы вертятся. Жена спрашивает – которая из них твоя любовница? Он показывает на одну – вот эта, мол. Жена ее долго разглядывала со всех сторон, хмыкала. Потом дергает его за локоть, шепчет на ухо с гордостью – слушай, а наша‑ то – лучше всех… Чего не смеешься, смешно ведь!

– Мне не смешно…

– А вот мне – смешно! Ладно, устала, пойду прилягу. После вчерашнего пьянства голова болит.

– Но мы же не решили ничего.

– Завтра, Громов, все завтра. Будет новый день, будут и решения. Не входи сегодня в спальню, будь другом. Вообще не входи. Девчонкам скажи, что я заболела, ладно?

– Не пугай меня!

– Не бойся, таблетками травиться и вены резать не стану. Вот если бы десять лет назад… А сейчас – нет. Не тот возраст, прости. Смешно как‑ то получится. И впрямь дико спать хочу.

И в самом деле уснула, добравшись до кровати. Организм сработал мгновенно, будто чья‑ то заботливая рука дернула за стоп‑ кран. Наверное, ему виднее, когда надо включать инстинкт самосохранения. Вот – сохранил, дал небольшую передышку. Для чего, спрашивается?

Ирина открыла глаза и удивилась поначалу. Казалось, проспала не больше часа, а в комнате уже сумерки. Судя по сгусткам темноты по углам, довольно поздний уже вечер. И в доме тихо очень. Настороженная тишина, неприятная. Как перед грозой…

Она села на постели, чуть поскуливая от боли в затекшей руке. Тело было вялым, безжизненным, в памяти так же вяло ворошился давешний разговор с Игорем. Зевнула. Поежилась. Тоска. Какая тоска, боже мой. Еще и выспалась зачем‑ то. А что ночью делать? Плавать в этой тоске до рассвета? Идти чемоданы собирать? Ну, с чемоданами – это потом, всегда успеется.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒