II Савина и Варламов

Итак, превратить толпу зрителей в единое духовное существо и объединить этот психический коллектив с своим собственным душевным строем в момент исполнения своей роли — вот в чем состоит художественная победа актера.

Пути к таким победам могут быть весьма различны. И все они хороши, если они приводят в Рим, т. е. вызывают описанное выше психологическое таинство театра. Здесь поистине «победителей не судят».

Прекрасной иллюстрацией к высказанному положению может служить сопоставление творчества двух замечательных деятелей русской сцены, имена которых поставлены в заголовке настоящей статьи.

И Савина, и Варламов в высокой степени владели искусством приковывать к своему исполнению зрительный зал, превращать души всех, следящих за их игрой, как бы в единую натянутую струну. Это давалось им потому, что оба они носили в себе богатые источники творческого подъема, с неведомою силою ударявшего по сердцам людей. Но посмотрите же, по каким различным руслам изливался у них этот творческий подъем, хотя и приводивший в обоих случаях к одинаковому художественному результату.

Различие в характере художественного дара Савиной и Варламова восходит к наиболее, быть может, глубокой основе {57} всех вообще подразделений типов художественного творчества. Можно, как угодно, классифицировать эти типы и по приемам творчества, и по преобладающим задачам его, и по различным другим признакам. Но, думаю, мы не ошибемся, если наиболее общим, наиболее первичным делением, уходящим в самый корень творческого процесса, мы признаем различение всех вообще художников по следующим двум группам. Это будут, во-первых, такие художники, творчество которых состоит в воспроизведении жизненных явлений во всем конкретном своеобразии и внутреннего их содержания и внешнего их очертания; и, во-вторых, такие художники, которые в процессе творчества напрямки подходят к идеальной сущности воспроизводимого явления, и эту идеальную сущность его освещают в своем художественном воспроизведении так выпукло и ярко, что внешняя конкретная оправа, в которую она облекается в действительной жизни, совсем почти затеривается в лучах этого идеального художественного образа.

Художники первой категории суть бестрепетные аналитики жизни во всей сложности ее частных проявлений. Художники второй категории суть неисправимые идеалисты. Первые воспроизводят в своих творениях те или иные куски жизни во всей их, если можно так выразиться, дымящейся реальной жизненностью непосредственности. Вторые всегда в той или иной степени воспаряют над жизненной обыденщиной и показывают ее сквозь эфирную дымку своего идеализма. Первый род творчества требует неутомимой деятельности ума, острого и тонкого, как лезвие анатомического ножа; требует бесстрашной решимости вбирать в круг своих художественных созданий всю сутолоку жизни, не только с ее блестками и цветами, но и с ее сором и хламом. Все это важно и свято для художника, ибо все это есть жизнь. Здесь мы имеем перед собой творчество суровое, непримиримое и неотразимое в своей заостренной отчетливости.

Творчество второго рода требует от художника широких горизонтов души. Оно возможно лишь для художника, дух Которого до такой степени предрасположен к восприятию известного идеального начала, что стоит ему почувствовать в изображаемом явлении хотя бы легкое дуновение такого {58} начала, и он загорается до самых глубин навстречу этому идеальному дуновению жизни и с неотразимым подъемом возводить его в перл создания в своем художественном изображении, так что все остальное, все детали, частности, осложнения, временные и побочные наросты на эту идеальную сердцевину воспроизводимого явления блекнут, стираются, отходят куда-то на задний план, а люди, наслаждаясь данным художественным образом, трепещут от восторга не от точности его воспроизведения, а, прежде всего, от красоты и силы духа, обнаруженных самим художником. К первой категории художников принадлежала Савина. Ко второй Варламов. Савина играет зло — так определил особенность ее творчества один из тонких ценителей ее дарования. Это было сказано очень метко. Савина действительно играла зло в том же смысле, в каком Серов писал зло художественные портреты. Эта злость их творчества в сущности состояла в том, что оба они, во-первых, обладали цепкой зоркостью взгляда по отношению к пестроте и сложности каждого явления жизни, так что всякая пленительная черта жизни воспринималась ими не иначе, как в сплетении с теми несовершенствами, которыми кишит действительность; а во-вторых, потребностью их художественной натуры было строить свои художественные изображения на основе строгой пропорциональности света и тени, добра и зла, счастья и горя, и в достижении такой пропорциональности они и находили и удовлетворение своей художественной добросовестности, и воплощение истинной художественной красоты. В этом смысле Савина, как Серов, была неподкупна, и самыми роскошными своими цветами действительность не могла заслонить от ее художественной проницательности своих язв и струпьев. И Савина творила свои образы четко, не отодвигая в тень светлых сторон жизни, но и не накидывая розового флера на язвы и струпья действительности. Она шла к своей художественной цели, как бестрепетный аналитик жизненной правды, поступью резкой, мужественной и твердой. Многие роли Савина играла одновременно с М. Н. Ермоловой. Каждый раз обе артистки давали две разные вариации одного и того же образа. И раздельная черта между этими вариациями всегда пролегала в одном и том же направлении. Аналитическому {59} творчеству Савиной М. Н. Ермолова противополагала величайшее откровения идеализирующего синтеза. «Горе имеем сердца! » вот что может служить истинным девизом всей творческой деятельности Ермоловой. Конечно, и Ермолова не обходит в своих созданиях тех конкретных деталей каждого образа, оттенить которые бывает необходимо для придания ему жизненной изобразительности. Но это для артистки лишь досадная необходимость. «Выше просится душа». Артистка неудержимо стремится прямо к психологическому центру роли, к ее идеальной сущности. И когда вскрывается эта сущность, — трагический пафос, пламенеющийся в складках собственного духа артистки, изливается на зрителей такой бурной огненной лавой, потоку которой не может противостоять ничто. Все другое уходит на задний план. Соображения о деталях, о бытовых бликах, о пропорциях между различными элементами роли и проч., и проч., — Боже мой, да разве зрителю есть время и охота думать о всем этом, когда ему опомниться некогда, когда его душа подхвачена на крылья титанического вдохновения великой артистки и летит стремглав куда-то в высь, и он потрясен до самой глубины доступного ему чувства! Тут уже не до аналитического разъятия жизни, тут гремит осанна трагического пафоса, тут обнажена самая сердцевина страданий души человеческой.

Облагораживающая сила страстного страдания — вот то идеальное начало жизни, которое особенно близко родственно художественной натуре М. Н. Ермоловой, и художественное изображение которого эта артистка всегда непроизвольно ставит в центре всего своего творческого процесса. Остальные элементы роли, в которой есть такой центр, становятся уже в полное подчинение ему, не в том смысле, что они изображаются не ярко и не правильно, а в том смысле, что изображение центрального элемента выходит так могуче, что наряду с этим остальное неизбежно получает служебное положение.

Дивно прекрасны эти высоты трагического вдохновения при изображении страстного страдания и не следует ли пожертвовать ради них тем, что ими заслоняется? {60} «Нет, не следует», отвечает нам на это своим творчеством Савина, этот бестрепетный аналитик, для которого строгая жизненность сценического образа дороже всего на свете, дороже самых титанических порывов вдохновенного лиризма.

Пусть страдание само по себе есть великое идеальное начало жизни, но если в действительности оно совмещается с отталкивающими чертами нравственного уродства, так давайте сюда, на сцену и эти черты, и не смягчайте их красотою страдания и давайте смотреть отважно и мужественно прямо в глаза жизни и природе.

Это не «горе имеем сердца», но и в таком лозунге заключается великая импонирующая сила, потому что от него веет мужественною стойкостью и решительностью.

Творчество Варламова принадлежало не к Савинскому, а к Ермоловскому типу. И Варламовский дух был до краев переполнен некоторым идеальным началом и загорался пламенем на сцене при его художественном изображении. Идеальное начало, которым для Варламова весь мир красился в поэтические цвета, заключалось в стихийно-веселом добродушии. «Страстное страдание спасает мир», говорит нам Ермолова. «Нет, — отвечал Варламов, — мир спасается веселым добродушием», и все художественные образы этого замечательного артиста являлись для него, прежде всего, материалом для бесконечного, неустанного изображения во всевозможных вариациях этого добродушия человеческой души, которое светило ему с высоты его вдохновений, как доброе, щедрое, всеоживляющее солнце, источник и ангел-хранитель всего сущего. Варламов показывал нам проявление этого духовного животворного начала с такой силой, с таким блеском, с такой проникновенной убежденностью, что вы, смотря на его игру, чувствовали себя насквозь пропитанным этой основной стихией Варламовского творчества, чувствовали себя безмерно веселее, лучше, добрее, нежели до того момента, когда на сцену появилась богатырская, грузная и в то же время необыкновенно легкоподвижная фигура удивительного комика. Варламов, конечно, оттенял, и даже очень выпукло и интересно, и частные бытовые черты того или иного изображаемого им типа. Но поверх всех частностей изображения всегда и неизменно блестела, трепетала и все наполняла собою эта указанная выше основная стихия Варламовского духа, которою он так {61} щедро и роскошно наделял и всех своих героев. Даже нелепые владыки московского Замоскворечья, эти Титы Титычи и Аховы, несущие с собой всюду столько горя и измывательства над зависимыми от них людьми, расцвечивались Варламовым тем же неиссякаемым добродушием, которое заставляло зрителя прощать им их человеконенавистнические нелепости. Тайна великого таланта заключалась тут в том, что в этом смягчении отталкивающих черт данного типа не было, однако, и тени какого-либо обсахаривания, какого-либо приторного прекраснодушия. Тит Титыч из «Тяжелых дней» являлся в изображении Варламова сущим дикарем, от которого трудно было бы ожидать чего-либо кроме обид и насилий. Но когда Тит Титыч начинает выпытывать у Досужева, сколько тот возьмет с него за окончание дела, и говорит Досужеву: «только ты не грабь», то в этом «не грабь» у Варламова вдруг, как краешек солнышка из-за тучи, сквозь всю дикообразность Тита Титыча проступала бездонная бездна добродушия, сразу освещавшая мягким светом весь облик этого замоскворецкого чудовища. Изображая отъявленных насильников, безобразников, самодуров, Варламов и тут, верный лейтмотиву всего своего творчества, царственно миловал их от человеческого суда, щедро изливая и на них неисчерпаемый поток собственного добродушия.

В этом отношении в качестве антипода Варламову я указал бы на замечательного комика Андреева-Бурлака. Кто из театралов не помнит Андреева-Бурлака в Аркашке Счастливцеве? Варламов не мог играть этой роли по своей фигуре, но можно живо представить себе, как сыграл бы Варламов Аркашку; это, конечно, был бы ослепительный фейерверк беззаботного веселья и добродушное настроение разливалось бы широкой волной по всему театру. А помните, что делал из этой роли Андреев-Бурлак? Я сказал бы, что названный замечательный комик подходил к ней по-савински, с бестрепетным обнажением жизненной правды в ее будничных, не принаряженных очертаниях. И в исполнении Андреева-Бурлака было немало веселья в роли Аркашки, но это было веселье не солнечное, не добродушное, а все пронизанное злыми искорками ожесточенности на людей, оставляющих Аркашку в холоде и голоде, хотя и с веселыми ужимками, кочевать по арене своей незадачливой жизни. {62} Мы опять здесь — у рубежа между двумя основными типами творчества! Какой же тип творчества выше, ценнее, нужнее? Нельзя и предлагать такого вопроса. Оба они одинаково несут в мир великие эстетические волнения, оба восполняют друг друга в совместном служении художественной красоте. В царстве искусства обителей много и тщетно стали бы кабинетные эстетики предуказывать единообразные ходы бурливым потокам истинного художественного вдохновения.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 Следующая ⇒