КИРЗА. Духанка (3)

Наши взводовские старые - Костя, Старый, Конюхов, Петя Уздечкин, ещё несколько человек, - нормальные парни. Отдают масло, иногда и всю пайку, с сахаром вместе, без слов и не унижая.
В роте МТО, их столы рядом с нашими, через проход, Криницына и Ситникова заставили подбирать масло с пола. Сбросили его с тарелок и заставили поднять и на глазах съесть. Криня поднял, а Сито отказался. Его отволокли в мойку и отбили ему там все внутренности раздаточными черпаками. Но отстали после этого надолго.
Патрушеву старые “мандавохи” навалили целую гору масла - паек двадцать. И руками, без хлеба, приказали всё съесть. Как всегда, на время.
Патрушева вырвало прямо на стол. Тряпку ему взять не разрешили, и он вытирал всё собственной майкой.

По ночам “сушим крокодилов” - ногами упираешься в одну дужку койки, руками - в противоположную. Провисеть так долго невозможно - начинает ломить руки, и всё тело ходит ходуном.
Маленький Мишаня Гончаров от спинки до спинки койки не дотягивается, и потому “сушит попугая”. Усаживается ногами лишь на одну спинку и держится за неё руками.
Соломон или Подкова, развлекаясь, бьют его со всей силы подушкой, и Мишаня кувырком летит вниз.

“Дембель в опасности! ” – обычно орёт дурным голосом Конюхов.
Подбегаем к стенам, подпираем их и держим, чтобы те не рухнули.

В нарядах не спим сутками. С поста меняют лишь на полчаса. Бежишь в столовую, запихиваешь в себя сначала второе, потом, если успеваешь, запиваешь холодным супом и бегом обратно, на КПП.
В караул ещё не ставят. Сказали, после увольнения осенников заступим.
Жопа. Полная жопа.

Домой за всё время написал лишь два письма. Всё хорошо. Здоров. Кормят нормально. Водят в кино.

В кино действительно водят. В клуб, по субботам и воскресеньям. Один документальный и один художественный фильм. В субботу почему-то чёрно-белый, а в воскресенье цветной. Раз в месяц показывают зарубежный, польский или французский, типа “Откройте, полиция! ”
На фильмы нам плевать.
Дикий недосып валит с ног, и хотя бы на сеансе мы мечтаем урвать немного. Забыться хоть на полчаса под бубнёж и мельтешение на экране.
Черпаки усаживаются позади нас, и уснуть не дают.
Чуть дёрнул головой - бьют по ушам резинкой. Боль жгучая, но за ухо взяться, потереть - нельзя. Сиди и смотри.
Облегчение - если вызовут с фильма тащить ужин в караул.
Там, конечно, припашут, заставят всё мыть и подметать. Но, по крайне мере, не так дико хочется спать.

Осень заявилась в часть уже в середине августа – половина деревьев жёлтая, мелкие листья летят по ветру. Дожди каждый день. Тяжёлый сырой воздух пахнет гнилью, мокрой землёй.
По утрам трясёт от недосыпа и холода. Все, кроме нас, бойцов, натянули под хэбэшки “вшивники“ – свитера и вязаные безрукавки.
Но торжественные проводы сезона – строго по календарю.
В последний день августа, ровно в полночь, выгоняли лето из казармы. Бегали по всему помещению, махали полотенцами и шипели: “Кыш-ш! кышш-ш-ш! ” Под каждой койкой, под каждой партой в ленинской комнате помахать надо.
Старые, у которых осенью приказ, активно руководят:
- Из сортира лето не выгнали! Там оно спряталось! Гони его на хуй, а то дембель не наступит!
И подбодряют пинками, если вяло полотенцами крутишь.

Вышел, наконец-то, приказ, и через неделю старых начали увольнять.
Первыми, в “нулёвке”, у нас ушли сержанты - Костя и Старый.
Получили в штабе документы, прослушали инструктаж, попрощались со всеми, посидели на КПП и укатили в Токсово на рейсовом автобусе.

На прощание Костя пожал нам всем руки:
- Давайте, бойцы! Если что не так - без обид! Служите, старейте! И у вас дембель будет! Пока!
Оказывается, Костя умеет говорить. И даже по-русски. А не только “мэнэ нэ ебэ”.

Минут через десять к КПП подъезжает такси с ленинградскими номерами.
Из машины выходит миловидная девушка в коротком платье и разглядывает нас.
Мы её.
Наконец девушка говорит:
- Здрастье, ребята! А я к Серёже Костенко приехала.
Мы переглядываемся.
- К Косте, что ли?
- К Серёже. Костенко его фамилия. Он увольняться на днях должен.
КПП начинает ржать.
Справившись со смехом, кто-то говорит:
- Опоздали вы, девушка! Уволился уже Серёжа ваш! Теперь ищите его, ветра в поле!
Девушка хмурит брови:
- Ребята! Вы со мной так не шутите! Я его жена!
Секундная пауза и все бросаются запихивать её обратно в машину.
- Гони за рейсовым, в Токсово только недавно пошёл! Гони, успеете ещё! - орут водителю.
Девушка выхватывает из сумки какие-то свёртки и протягивает нам:
- Вот, гостинцы тут, поешьте! Спасибо, счастливо!
Такси разворачивается и уезжает.
Прапорщик Кулешов, дежурный по КПП, закатывает глаза:
- Вот Костенко сегодня тёплой мандятины нащупается!
Но никто не смеётся.

Осень. Осень...
На окрестных болотах начала поспевать клюква.
Выдали всем, кто не в наряде, резиновые бахилы от ОЗК, по паре вещмешков и котелку. Загрузили в автобус, полчаса протрясли по разбитой бетонке и высадили в какой-то уж совсем глухомани.
Утро, холод, туман, по обеим сторонам дороги – моховой ковёр с чахлым кустарником. Кое-где виднеются понурые деревья.
Ворон инструктирует:
- Толпой не ходить. Где видите, что топко – не лезть. Держаться на виду друг у друга. Норма с каждого – полтора вещмешка. Выполняем приказ замкомандира полка по тылу – обеспечиваем часть витаминами на зиму. Увижу кто просто так ходит или сидит – пизды дам. Не сачковать. Для себя же стараетесь.
Сам Ворон остаётся в автобусе.

Старые отходят от дороги подальше, выбирают местечко посуше и заваливаются спать. Свои вещмешки отдают нам. Теперь мне надо набрать четыре мешка.
Клюкву я никогда в жизни не собирал. На болоте тоже первый раз. “Где топко – не лезть…”
Хуй его знает, где топко, а где нет.

С нами отправляются черпаки. Борода делит нас на группы, назначает старших.
Нашей “тройкой” – Костюк, Череп и я командует Соломон.
- Не дай божэ не соберёте норму! Такой пизды вкачу – мало не покажется! – бросает нам свой вещмешок Соломон и закуривает. – Чё стоим? Съебали на сбор!

Под ногами чавкает. Сапоги с бахилами норовят соскочить.
В некоторых местах идёшь, как по батуту – всё под тобой прогибается, колышится, пружинит. Хорошо, что с нами Костюк. Всё-таки деревенский, привычный. Я-то дальше дачи под Истрой на природе не был. Череп тоже городской. Соломон – молдаван, этим всё сказано.
Клюква – яркая, крупная, влажная и холодная. Технология сбора проста. Ползаешь на карачках по болоту, щиплешь ягоду в котелок, затем ссыпаешь в вещмешок. И по новой… Пальцы быстро коченеют и плохо слушаются. Сунуть руки в карманы и погреть нельзя – получаешь пинок.
Соломон прогибается перед Вороном за отпуск. Устал, сука, служить. Домой, в Молдавию захотелось. Ворон пообещал ему отпуск по завершении сбороа ягод. Вот он и старается.
Ни покурить, ни посто отдохнуть и разогнуться он нам не даёт.
Если Соломону кажется, что собираешь медленно, он бьёт ногой по котелку в твоих руках и вся набранная клюква разлетается по болоту. Получая по спине и затылку, собираешь её и бежишь к следующей кочке.

Часа через два молдавану всё же надоело таскаться за нами.
- Чтоб к моему приходу все мешки были полные! – пинает он согнувшегося Костюка. Тот, пытаясь удержаться, по локти увязает в мокром мху.
Соломон уходит на поиски своих дружков.
Череп и я сбрасываем с себя вещмешки и валимся спинами на кочки. Костюк пугливо оглядывается и продолжает щипать ягоды. Хорошо, что с нами он, а не Гитлер-Сахнюк. Тот бы стал визжать, что надо собрать норму, одному ему не справиться, и что мы его подставляем.
Я чувствую, как ткань гимнастёрки пропитывается влагой и приятно холодит спину. “А если удастся заболеть, будет совсем хорошо. Воспалением лёгких, хотя бы…”- мечтательно думаю я.
Череп лежит рядом, закрыв глаза. Губы сжаты в полоску. Лицо бледное-бледное.
Солнца как не было, так и нет. Мокрая дрянь кругом. На мне, подо мной, надо мной.
Бля, только бы завтра в наряд попасть. Хоть караул, хоть КПП… Только не на клюкву эту ёбаную. Я же умру тут… Я уже умираю…
Нас расталкивает Костюк.
Издалека доносится сигнал сбора – протяжно гудит автобус.
Норму мы не собрали.

Излюбленный приём Соломона – поставить по стойке смирно и с разбега, как по футбольному мячу, заехать сапогом по голени. “ Не дай божэ” попытаешься отскочить.
Голени у нас распухли так, что не пролазили в голенища.
Костюка жалко, ему-то за что.
Но молчал Сашко, ни словом не попрекнул нас.

Возили взвод на клюкву целую неделю.
Соломон теперь на болоте не отходит ни на шаг. Упросил Бороду в наряды меня и Черепа не ставить. Вооружился толстым дрыном (“глубину промеривать” – объяснил Воронцову) и чуть что, пускал его в ход.
- Я вас, блядь, сгною тут на хуй! – в мутных карих глазах плавает животная злоба.
Костюк вздрагивает и рассыпает ягоды.
Мы с Черепом Соломону верим.
Он нас здесь сгноит.

Или мы его.

Вечером пятого дня подходит Череп:
- Разговор есть. Пойдём в сушилку.
Среди воняющих прелой ватой бушлатов, в свете тусклой лампы, происходит торопливый деловой разговор. Уединиться бойцам непросто, каждая минута на счету.
Начинает Череп:
- Завтра снова повезут. Я – всё, пиздец. Больше не могу.
- Саня, я уже давно пиздец как не могу. Сам себе удивляюсь, что ещё ползаю...
Череп смотрит пристально.
- Не тяни, - говорю ему. – В первый день ещё надо было…
Череп не отводит взгляда:
- Мы об одном и том же говорим?
- Думаю, да.
Кто-то из роты связи заходит в сушилку и долго возится среди сапог. Нам приходится делать вид, что развешиваем бушлаты. Я замечаю, как дрожат мои руки. Наконец “мандавоха” находит свои кирзачи и уходит.
- Только надо без следов, - продолжаю я.
Череп думает.
- Болото – лучшее место. Мордой в воду его, придавим оба сверху, подержим, - Череп до хруста сжимает пальцы. – И пиздец ему… Упал, захлебнулся...
“Очнулся – гипс”, - выплывает откуда-то никулинское, и я произношу это вслух.
Мы нервно ржём и заметно успокаиваемся. Мандраж отходит. Остаётся отчаянная решимость.
- Жаль, болото не топкое. Хотя можно место найти. Или под мох его...
- Подо мхом найдут быстро. Нужно к топи его вывести. Потом сказать, что ушёл, не видели его…
- С Костюком как быть? – неожиданно вспоминает Череп. – Если сдаст?
- Не сдаст. Он в наряде завтра, Секса меняет. К Сексу маманя приехала, завтра в гостиницу Ворон его пускает.
- Ну, значит, сам Бог велел, - заключает Череп.

Дверь сушилки распахивается и на пороге появляется Борода.
Мы замираем.
- Вот они где, родимые! И хули мы тут делаем? – Борода слегка навеселе. - Так, ладно. Ты, Череп, пиздуй к букварям, к каптёрщику ихнему, Грищенко, знаешь? Я звонил ему. Возьмёшь дипломат и парадку у него, для Соломона. Ты, - тыкает в меня пальцем сержант, - осторожно, используя рельеф местности, летишь в кочегарку, к Грудкину, банщик который. Берёшь пузырь и приносишь сюда. Попадёшься – вешайся сразу.
Борода улыбается и снисходит до объяснений.
- В отпуск завтра Соломон едет.
Мы выбегаем из сушилки.
- Отвёл, значит, Бог, - говорю я у выхода Черепу, и мы разбегаемся.

***
Небо – сталь, свинец, олово. Солнце – редкое, тусклое – латунь, старая медь. Трава, побитая заморозками – грязное хаки. Чёрные корявые деревья – разбитые кирзачи. Земля – мокрая гнилая шинель.
В сортире холодно, вместо бумаги – рваные листы газеты. Читаю на одном из них: “В этом сезоне снова в моде стиль и цвета милитари... ”
Ну до чего же они там, на гражданке, долбоёбы...

Уволились последние старики-осенники, опустели многие койки. Строй наш поредел сильно – людей мало, из нарядов не вылазят.
Особых послаблений пока не чувcтвуем. Как летали, так и продолжаем. Да и старые были, как оказалось, людьми спокойными. С сентября почти и не трогали нас.
Зато теперь разошлись вовсю черпаки, весенники.
Но появилось ощущения чего-то необычного, важного. Полгода за спиной – даже не верится.
Не только смена времени года. Кое-что поважнее.
Иерархическая лестница приходит в движение.
Этой ночью нас будут переводить в шнурки. Шнурков - в черпаки. Черпаков - в старые.
Со дня на день ожидается прибытие нового карантина - духов.

Происходит перевод так.
Нас поднимают где-то через час после отбоя и зовут в сортир.
Холодно, но мы лишь в трусах и майках. Как тогда, во время “присяги”.
Но перевод - дело совсем другое. Желанное.
Его проходят все, или почти все.
Больше всего последний месяц мы боялись, что за какую-нибудь провинность оставят без перевода. Тогда всё - ты чмо, последний человек, изгой. Любой может тобой помыкать.
Среди шнурковского призыва есть один такой - по кличке Опара, из “букварей”. Когда-то он уверовал в слова замполита о том, что необходимо докладывать обо всех случаях неуставщины, и тогда её возможно искоренить.
Доложил. Двое отправились на “дизель”, в дисбат.
Всю службу Опара проходил застёгнутый наглухо, бесправный и презираемый. Не слезал с полов - руки его были разъеты цыпками и постоянно гноились.
В глаза он никому не смотрел. Питался объедками с кухни.
Больше всего его гнобил свой же призыв.

У окна стоят Борода, Соломон, Подкова и Аркаша Быстрицкий, тоже черпак, прыщавый весь, с мордой мопса.
Вернее, они уже не черпаки. Старики.
Переводили их мы - били ниткой по положенной на задницу подушке восемнадцать раз и орали со всей дури: “Дедушке больно! ”
Теперь их черёд. Но порядок иной.
- Кто первый? - щёлкает в воздухе ремнём Борода.
Блядь, страшно.
- Кирзач, давай ты! - Соломон указывает на ряд умывальников.
Подхожу к умывальникам, вцепляюсь в одну из раковин и наклоняюсь.
- На, сунь в зубы, - Аркаша протягивает с подоконника пилотку.
Пилотка вся влажная и жёваная - до нас здесь переводили шнурков.
Мотаю головой.
Хуже всего ждать.
Смотрю в пожелтевшее нутро раковины и стараюсь не думать ни о чём.

Борода разбегается и...
- РАЗ!
Я ещё не успеваю почувствовать боль от ударившей меня бляхи...
- ДВА - это Соломон.
Блядь!
-ТРИ! - Аркашин голос.
Пиздец. Только половина!
- ЧЕТЫРЕ!
Хуй знает, кто это был. Пиздец. Пиздец. Пиздец.
Орать нельзя.
- ПЯТЬ!
Всё. Почти всё. Суки, давайте... Дёргаться нельзя. Нельзя.
Борода, сука, медлит, наслаждаясь моментом.
Разбегается.
- ШЕСТЬ!

Жмут руку. Пожать в ответ я не могу - пальцы свело, так за раковину цеплялся.
Кивком головы Борода отпускает меня, и, подволакивая ноги, я бегу в тамбур крыльца.
Дневальный у выхода, из “мандавох”, отрывается от газеты и понимающе ржёт.
В тамбуре темно. Стягиваю с себя трусы и прижимаю зад к холодному кирпичу.
Бля. Бля. Бля.
Я - шнурок.
Бля.

Влетает Кица и прилепляется к стене рядом со мной. Даже в темноте видно, какое у него белое лицо.
Меня начинает колотить смех:
- Кица, тебе по жопе кистенём молотить надо, чтоб почувствовал что-нибудь!
Кице не до шуток. Смотрит молча и зло.
- Не злись, ладно! - хлопаю его по плечу.
Холод здорово помогает, и когда к нам вбегает Гончаров, Кица вдруг начинает ржать.
Постепенно нами заполняется весь тамбур.
Мы гомоним и машем руками.
Входят старые.
- Э, э! Шнурки! Ну-ка, потише, бля! - Аркаша угощает нас куревом.
Борода объясняет правила:
- Теперь вы не бойцы. Шнурки. Звание не ахти какое, но заслуженное. В столовой и на работах можете расстёгивать крючок. За ремнём можете сделать складку - не как у нас, а поменьше. Поскромнее.
- Пока не придут новые бойцы, вы всё равно самые младшие. Придут во взвод молодые - вы за них отвечаете. Учите их всему, чему вас учили. Если молодой тормозит - пизды получаете оба. Самим пиздить бойцов вам не положено – если что, обращаться к нам. Особенно вы двое! - кивает на Черепа и меня Борода. - Гулю отмудохали, так он до сих пор вздрагивает, - подмигивает он Соломону.
- Кстати, - говорит Подкова. - Гулю в старые не перевели. За то, что ответ тогда не дал. До бойца свои же опустили. Вот так.

История та, хоть мы с Черепом никому не рассказывали, облетела всю часть и обросла слухами. На нас приходили посмотреть из других рот.
Одобряли далеко не все, даже наезжали. Но Борода нас отстоял.
Боялись в части нашего сержанта. Силы его, хитрости. Непредсказуемости его боялись.
Опасен был Борода, как медведь. Никогда не знаешь, что у него на уме.

Погода портится с каждым днём.
С ужасом думаю о предстоящей зиме. Она не за горами. Заморозки сильные уже. Трава под сапогами хрустит. Лёд в лужах не тает до обеда.
В казарме, по утрам особенно, колотун. За ночь по нескольку раз в сортир бегаешь отлить. Вылезать из худо-бедно нагретой койки не хочется, но до подъёма не дотерпеть. На утреннем построении стоят, обхватив себя руками для тепла.
Правда, потом так загоняют с зарядкой и уборкой, что вспотеешь не раз. Особенно хреново, когда в казарме Соломон и Аркаша. Большие любители накидать окурков и объедков под койки, а поутру устроить “зачёт по плаванию”.

Перешли на зимнюю форму одежды. Получили полушерстяную форму – “пэша”, кальсоны с нательной рубахой, байковые портянки, шинели и шапки. Новые шапки у нас отобрали, выдав взамен старьё. На моей шапке, с внутренней стороны, аж четыре клейма с номерами воинских билетов. Значит, шапке лет восемь. Засалена и выношена до предела.
Надеть её не решился. Спустился в роту МТО и – удача! – подрезал у них в сушилке почти новую, с одним лишь клеймом. Ловко переправил, аж улыбался от счастья.
Немного совсем надо человеку, подумал ещё.

Старые носят шапки “кирпичиком”. Уши у такой шапки подрезаются и пришиваются к друг другу. Ничего торчать не должно. Все отгибающиеся части головного убора плотно сшиваются.
Затем шапка надевается на специально изготовленный из фанеры куб и долго, тщательно отпаривается утюгом. Приобретает квадратную форму.
Носится с шиком, на затылке.
Правда, по морозу в такой шапке разве что от казармы до столовой ходить.
А им больше никуда и не надо.

Клеймим спичкой, обмоченной в хлорном растворе, подкладку шинелей и рукавицы.

- Шинель - это великое изобретение человечества! - говорит нам Колбаса.
Колбаса недавно получил лычки младшего, и теперь командует взводом на пару с Бородой. Больше он у него на побегушках не служит.
- Чем же великое? - спрашивает Череп.
- В гармонии с природой - летом в ней жарко, зимой - холодно!

Старые поддевают под пэша вшивники - вязаные безрукавки или свитера.
Нам они ещё не положены.
- Хуйня! - говорит Череп. - Полгода прошли, и ещё полгода пройдут. Там и возьмём своё.
Я и не сомневаюсь. Уж Череп своё возьмёт.

В начале ноября привезли первую партию пополнения. Человек тридцать с Украины и Подмосковья.
Поселили их в той же казарме, где проходили карантин мы. Только командовали ими другие - Рыцк и Зуб ушли на дембель.
А вот офицеры были те же - Щеглов и Цейс.
Выглядели духи испуганно. Неужели и мы так же, полгода назад?
Когда их вели в столовую, из курилок и окон им орали:
- Ду-у-у-ухи-и-и! Вешайте-е-есь!

Особенно усердствовали вчерашние шнурки. Свежие черпаки. Самый злой народ – до хуя прослужили, до хуя ещё осталось.
Нам орать не положено. Но слушали крики мы с удовольствием.
Только так и выживешь - сознавая, что кто-то бесправней тебя.

Выпал первый снег.
Дни совсем короткие стали. Всё вокруг серо-белое, неживое словно. Солнца недели две не видать уже.
Первый снег не растаял, как ожидалось, а плотно укрыл всё вокруг.
Теперь забот прибавилось - утром расчистка территории, потом, в наряде - почти сутки скоблишь снеговой лопатой плац.
Падаешь в короткий сон-забытье на пару часов и даже там, во сне, перед глазами бесконечные дорожки и плац, и всё чистишь и чистишь, и скребешь лопатой по заснеженному асфальту...

- Россия - богатейшая страна в мире! И снег - наше основное богатство! - любит говорить Воронцов. – А ну, съебали собирать Родине в закрома!

Раз, в наряде по штабу, под утро почти, закончил расчистку плаца.
Снег шёл весь вечер и всю ночь. Не шёл даже, а хуячил. Валился с неба с каким-то остервенением. Только закончишь чистить подъездную дорогу - бежишь разгребать плац. Закончишь с плацем - а дорогу словно и не чистил. Снег тяжёлый, мокрый. Сраная, сырая оттепель. Уж лучше мороз – снег как пудра тогда.
И вот рассветает. Небо расчищается.
Перекур.
Вдруг со стороны складов - собачий лай.
Ближе и ближе.
Несколько собак - у столовой их всегда целая свора ошивается - гонят прямо на меня зайца.
Никакой он не ушастый и совсем не зимне-белый – раньше я зайца видел только по телику и на картинках – а просто грязная и серая зверюшка с нелепо длинными задними лапами. Но заяц есть заяц. Дичь. Мясо.
Хватаю лопату и приготавливаюсь.
Заяц видит меня, замершего у него на пути, и, взметая снег, разворачивается.
А бежать некуда.
С одной стороны - собаки, с другой - я. Оба хуже, как говорится.
А по бокам высоченные сугробы трапецивидной формы - “гробики”. Мною возведённые.
Заяц вновь поворачивается ко мне. Почему-то прыгать через “гробики” не решается.
Смотрит на меня несколько секунд. Отчетливо видна его морда.
Отхожу на три шага.
- Беги! - вдруг ору ему.
Пробежал от меня в полуметре.
Собак, за ним бросившихся, я шуганул лопатой.

По субботам, вместо “Смерти Ивана Ильича” или “Судьбы человека” начали вдруг показывать цветные фильмы. Иногда даже зарубежные.
Крутили однажды американскую пляжную комедию. Девки холёные, почти голые. Пальмы. Океан.
В зале свист и гогот стоит.
Меня с сеанса вызывают в пищеносы. Одного. Я единственный из молодых не в наряде.

Затаскиваю термосы на столовскую гору, и останавливаюсь перевести дух.
Закуриваю “приму”. Оглядываюсь.
Луна. Мороз. Ели в снегу.
Какие тебе пальмы и море. Вон, царство льда кругом.
“Неужели где-то есть другой мир? Америка, например... Какая она? Как в кино? Вряд ли... Увижу ли я когда-нибудь это другое? ” - я ещё раз оглядываюсь, и убеждаюсь в дикости самого предположения.
Ничего нет. Только вот это. Снег, шинель, и термоса с кашей.

Ровно через три года я буду стоять на берегу замёрзшего озера Мендоза, штат Висконсин, и курить безфильтровый “кэмэл”. Прихлёбывать из спрятанной в пакет бутылки мерзкую водку и грустно думать:
“Ну и хули? Вот ты и увидал... Та же жопа. Тот же холод... ”