КИРЗА. Карантин. (4)
В курилке к нам подходит ухмыляющийся Цейс. - Почти каждый из вас, - усаживаясь на скамью, говорит он, - где-нибудь через полгода заведёт себе блокнотик, куда будет вписывать всякие солдатские афоризмы. - Це шо? – удивляется Костюк. Цейс смотрит на меня. - Ну, крылатые фразы там, выражения, - объясняю я Сашко. – Поговорки, приколы всякие... - Вот-вот, - Цейс разминает в тонких пальцах сигарету. – И про ефрейтора, и про службу, про лошадь, про книгу жизни… Знаете такое? Типа, жизнь – это книга, а армия – две страницы, вырванные на самом интересном месте. - А разве не так? – Ситников щёлкает зажигалкой и подносит её Цейсу. Цейс прикуривает и выпуская дым, внимательно оглядывает нас, будто видит впервые. - Кому как, - наконец, отвечает он. - У тех, кто так говорит, убогая какая-то жизнь получается. Две страницы – это два года. Год равен странице, так? Ну, а всего страниц этих сколько в книге получится? Шестьдесят, семьдесят? Восемьдесят с небольшим, если повезёт? Это не книга, это брошюрка получается хиленькая. А некоторые, - сдувает с кончика сигареты пепел Цейс, - могут годы службы превратить в два интересных тома в полном собрании сочинений своей жизни. Но это я так, к слову… - будто спохватывается лейтенант и встаёт. - А вот про лошадь это совсем глупость! - За два года солдат съедает столько овса, что ему стыдно смотреть в глаза лошади! – хвастает эрудицией Гончаров. Цейс усмехается: - Вот я и говорю, что глупость. Завтра – марш-бросок. Пятнашка. Это пустяк! - Пятнадцать километров? – в ужасе переспрашивает кто-то. - Для начала – да. А потом – побольше. Так что лошадям в глаза можете смотреть на равных! – уходя, улыбается лейтенант. И добавляет: - Если пробежите, конечно.
Автомат. Подсумок с двумя магазинами, слава Богу, пустыми. Противогаз. Сапёрная лопатка, малая. Фляга с водой. На голове – неудобная и тяжеленная каска. Топот. Хрипы. Пыль. Пот. Лопатка бьёт по ногам, норовя попасть по паху. По спине и заднице лупит приклад автомата. - Не растягиваться! Мама, роди меня обратно! - Га-а-зы! Куда же, блядь, деть каску?! Бежим по каким-то оврагам с пожухлой травой. Вверх – вниз, вверх – вниз… Подбегаем к знаменитой в части Горе Дураков, она же – Гора Смерти. Подъём градусов в тридцать – тридцать пять, долгий, нескончаемый. Его заставляют преодолевать гуськом, с поднятым над головой автоматом. В моём противогазе что-то уже хлюпает. Пальцем оттягиваю резину с подбородка и на горло и грудь вытекает не меньше стакана пота. Пытаюсь немного отвинтить бачок фильтра и с жадным сипением ловлю приток воздуха. - Я щас кому-то покручу! – раздаётся рядом рык Рыцка. От испуга чуть не падаю, но, оказывается, это не мне. Рыцк подловил кого-то другого. Коротким тычком кулака бьёт провинившегося в резиновую скулу. Пока тот трясёт в недоумении противогазной мордой, Рыцк добавляет ему ногой в живот и снова кулаком, на этот раз по спине. «Залетевший» - мне кажется, это тот самый Патрушев, что уже в поезде скучал по маме и бабушке, - подламывается в коленях, падает и елозит в пыли. Наш унтерштурмфюрер безучастно наблюдает за ним, взлохмачивая прилипшую ко лбу белобрысую чёлку. Я везунчик. Осознание этого придаёт мне немного сил. Каким-то чудом всё же добегаю до казармы. Утром следующего дня заметил, что ремень висит на мне совершенно свободно. Позже почти каждый день приходилось подтягивать бляху ещё и ещё. Лейтенант Цейс оказался маньяком военного дела. От беспрестанной разборки и сборки автомата Калашникова пальцы наши были сбиты в кровь.
- Предмет, который вы держите сейчас в руках, - говорил Цейс в начале занятий, - является неотъемлемым фактом русской культуры. Таким же значительным, как наша великая литература. Или знаменитый балет. Наука, наконец. Человек, не умеющий обращаться с автоматом Калашникова, не имеет права называться культурным человеком. Осознайте этот факт.
- А как же душманы? - спросил я. - Они-то с “калашом” на “ты”, но вот с культурой... Цейс снисходительно улыбается: - В Древней Греции необразованным считался человек, не умеющий плавать. Однако, человек, который только и умеет, что плавать, вообще за человека не считался.
И что тут возразить? Всё-таки в немцах, даже в поволжских, эта страсть сортировать людей, похоже, неистребима.
Цейс обожает гонять нас по ПП - полосе препятствий. Больше всего полоса походит на огромную дрессировочную площадку для крупных собак. Полдня мы метали учебные гранаты-болванки, не вылезали из бетонных окопчиков, бегали вокруг стен с пустыми окнами, прыгали через ямы, подныривали под перекладины, со страхом поглядывая на высоченные щиты, через которые, ухватившись за край, надо было перелезать.
Толстый Кица с размаху бился о преграду и жалобно смотрел на Цейса. Тот неумолимо приказывал повторить. Кица снова шёл на таран...
Особенно меня пугала пробежка по высоко расположенному - два с лишним метра - узкому бревну. Ступни просто не помещались на него. Я поделился этим с Пашей Рысиным. Паша - низенький крепыш с татарским лицом, меня подбодрил: - Чего бояться-то? Ну, ёбнешься вниз... Подумаешь!.. А вдруг повезёт и сломаешь чего-нибудь? А? В санчасти проваляешься, а там - не здесь... А лучше всего - ногу сломать, - аж зажмурился от мечтаний Пашка. - Тогда точняк, в Питер, в госпиталь отправят.
Самое смешное, что это помогло. Правда, никто из нас ничего так и не сломал. Даже Торопов. Его на ПП вообще не пускают.
Санчасть - предел наших мечтаний. С утра надо записаться у дневального в особый журнал. После обеда один из сержантов ведёт строем человек пятнадцать - двадцать к расположенному недалеко от бани одноэтажному домику из светлого кирпича. Принимают нас две медсестры - офицерские жёны из военгородка. Одна пожилая, лет под сорок. Другая моложе. Обе блеклые, страшненькие. Но мы всё равно пялимся на них без стеснения. Особенно на ноги. Всё-таки единственные женщины, которых мы видели за всё это время. Жалобы у всех стандартные - стёртые до кровавых мозолей ноги, больные головы и животы. В стационар с таким не попадёшь. Изредка с медсёстрами сидит начмед - майор Рычко. - А-а! Полу-однофамилец пожаловал! - приветствует он всегда нашего Рыцка. - Давай, заводи болезных! Сейчас я их оптом лечить буду!
Больных майор Рычко, как и положено военврачу, ненавидит. Даже с температурой под сорок - а со мной случилось именно это, майор поначалу пытался выпереть в роту с таблеткой аспирина. Долго и придирчиво осматривал меня водянистыми глазами. Бледные губы его при этом беззвучно шевелились. Ходят слухи, что майор дважды переболел белой горячкой.
В анналы истории части Рычко вошёл после истории со стоматологическим креслом. Какая-то проверочная комиссия обнаружила, его, кресла, отсутствие. Доложили командиру. Тот вызвал начмеда. Через полчаса обиженный майор, покидая штаб, пожаловался дежурному по части: - Батя говорит, будто я пропил стоматологическое кресло. А ведь это не так. Майор горестно вздохнул. Укоризненно покачал головой: - Это совсем не так. Я просто обменял его на дополнительный спирт. Вот и всё.
Заглаживая вину, Рычко повадился зазывать к себе вечерком в кабинет Батю - командира полка полковника Павлова, красивого, породистого мужика с грустными глазами сенбернара. Павлов, как это часто бывает с людьми порядочными и хорошими, сгорел от спирта за несколько лет. А майор Рычко до сих пор жив. Подполковник запаса. Сука.
В санчасти же я и Мишаня Гончаров - у того случилось расстройство желудка - проходим лечение трудотерапией. Из длинного списка правил, висящих в коридоре санчасти, мне запомнилось лишь одно: ”Привлекать больных к труду, как к процессу, ускоряющему выздоровление”.
Нас и привлекают. Мы дернуем тропинки. Где-то на задворках казарм вырубаем лопатами огромные пласты дёрна, грузим их на старую рваную плащ-палатку и волоком, обливаясь потом на страшной жаре, тащим к протоптанным в неположенных местах тропинкам. Укрываем эти тропинки дёрном, придавая земле первозданно-девственный вид. Мишаня, как обычно, матерится и поносит всех и вся. Я же смиренно думаю о смерти, которая должна была наступить не позже обеда.
Благодаря трудотерапии Мишаня действительно выздоровел к вечеру. К обеду следующего дня попросился на выписку и я.
Вечерняя поверка. Сержант Рыцк тычет ручкой в журнал. - Ты и ты! Завтра дневальные. - Есть! - Дежурный по роте - младший сержант Гашимов. - Иест. Мой первый наряд. Тумбочка.
И вот я на ней стою. Не на ней, конечно, а рядом. На тумбочке телефон. За моей спиной стенд с инструкциями. Над головой тарелка часов. Ночь. Гашимов спит на заправленной койке. Раз в полчаса он просыпается и проходит по взлётке туда-сюда. Каждый раз я поражаюсь кривизне его ног. Гашимов подмигивает и снова отправляется спать. Через час мне будить Цаплина. Ему повезло - спит с двух до шести. Встанет за полчаса до подъёма. Скука. Ночью, если не спишь, всегда хочется жрать. И курить. Пожрать нечего. Зато в пилотке заныкана сигарета. Мне немного стыдно, что зажал её от Цаплина, Ну, да ладно. Осторожно, на цыпочках, подхожу к полуприкрытой двери на лестницу и торопливо курю мятую и кривую “приму”. Аккуратно бычкую и прячу окурок обратно в пилотку - Цаплину на пару тяг, после подъёма. Звонит телефон. В два прыжка возвращаюсь к тумбочке и хватаю трубку. - Учебная рота... - Как служба, сынок? - интересуется чей-то хрипловатый голос. - Ничего пока, - машинально отвечаю. - А кто это? В трубке усмехаются: - Когда спрашивают: “Как служба? ” положено отвечать: “Вешаюсь! ”. Впитай это, а то после присяги заебут. Я впитываю. - А сколько прослужил уже? - опять любопытствует голос. - Неделю почти... Опять подвох какой-то? - я даже рад возможности поболтать. - Подво-о-ох?.. -удивились в трубке. - Слово-то какое... Наёбка, обычно говорят... Ты сам откуда? - Москва. - А я с Воронежа. Слышал такой? Почти земляки. Вот так-то. Я молча киваю. - Я, зёма, чего звоню-то... Попрощаться. Последнюю ночь тут провожу. Утром в штаб, за документами, и всё!.. Дембель у меня, прикинь! Послезавтра дома буду! - Завидую! - искренне говорю. - Вот и решил позвонить в учебку. У тебя-то всё впереди. Но, зёма, не кисни. Дембель неизбежен, как заход солнца! Удачи тебе! Давай! - Счастливо. Положив трубку, я присел на краешек тумбочки. Бывает же такое... Не все из них звери.
На тумбочку нам звонят постоянно. Из казарм, с КПП, с объектов. Отовсюду, где есть телефон. “Сколько? ” - рявкает в трубке устрашающий голос. Нужно назвать оставшееся до ближайшего приказа количество дней. “Вешайтесь, духи! ” - блеют нам в ответ. Проблема в том, что звонили и деды, и черпаки. Последним, соответственно, до приказа на полгода больше. - Кому? - спрашиваю, стоя на тумбочке во второй раз. - Деду или черпаку? Трубка захлёбывается руганью. - Ты, душара, сам знать должен! Попробуй только ошибись, сука! Ну! Сколько?! - Вешайся! - отвечаю. В трубке что-то квакает. Обещают сейчас же прийти и убить. - Приходи. Кладу трубку. До конца наряда в мандраже. Никто не пришёл.
Некоторые пытаются вынести из столовой куски “чернушки”, чёрного хлеба - его, в отличии от пайкового белого, выставляются целые подносы. Прячут в карманах сахар. Сержанты устраивают внезапные обыски. К найденным кускам добавляется целая буханка. Весь хлеб приказывают сожрать за несколько минут. Нормативы разные. Всухомятку - пять минут. С кружкой воды - две. Иногда предлагают выбирать самому. Удивительно – знают ведь, что не уложатся, а всё равно пытаются, запихивают огромными кусками, давятся, блюют... За невыполнения “норматива” получают по полной.
С сахаром любит развлекаться сержант Роман. Заставляет зажать кусок зубами и бьёт кулаком снизу в челюсть. Бывает, сахарные крошки вылетают вперемешку с зубными. Каждый раз, обыскивая меня, Роман по-детски удивляется: - Длинный! Как же так - тебя голод не ебёт, что ли? Вон какой ты лось! Чего хлеб не нычешь? - У меня метаболизм замедленный, - обычно отвечаю я. К научным словам сержант Роман испытывает уважение. Молча бьёт меня кулаком в грудь и переходит к следующему.
Сержант Роман отличаеся удивительным мастерством. В долю секунды он может нанести пару коротких и точных ударов по скулам провинившегося. Да так удачно, что не оставляет синяков. Челюстные же мышцы у жертвы на пару дней выходят из строя. Получивших своё от Романа легко вычислить в столовой - они не едят второе, а осторожно, вытянув губы, пытаются пить с ложки суп.
По-южному весёлый и задорный, Роман щедро награждает нас, духов, “орденом дурака”. Суть заключается в следующем. На выданной нам форме металлические, со звёздами, пуговицы крепятся к сукну специальной петелькой-дужкой. Роман, как эсэсовец Мюллер из “Судьбы человека”, проходит вдоль шеренги на вечерней поверке и размеренно, с силой и неумолимостью парового молота, каждого бьёт кулаком в третью пуговицу сверху. Через несколько таких поверок на груди расплывается синяк размером с блюдце. В центре - маленькая чёрная вмятина от дужки. Её, эту самую дужку, я загнул, прижав к основанию пуговицы, в первый же день, по совету, полученному на гражданке от отслуживших уже друзей. Синяка у меня почти не было, да и вкладывал мне Роман не сильно. Так, для формы. Неделю спустя, после бани, я поделился секретом с Мишаней Гончаровым. Уж очень пугающе выглядел его “орден”. Где знают двое... Через несколько дней, на утреннем осмотре, Роман заставил всех расстегнуть третью пуговицу. Приказал отогнуть петлю обратно. А за порчу казённого имущества мы отбивались на время часа полтора.
На этих “орденах” сержант Роман и погорел. Наступила жара, и на зарядку мы побежали по форме номер два - голый торс. Мимо шёл замполит полка. С Романа сняли лычки и отправили в кочегарку. Не в печь, к сожалению, а старшим смены.
|