Горький Максим 9 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 9 из 18Следующая ⇒

Фоме захотелось испытать старика.

- Дела не очень веселые... -сказал он, хмурясь, - поставок нет... задатков не получили... ну, и трудновато.

- Та -ак!.. Пособить, что ли?

- Сделайте милость... отсрочьте платежи-то, - попросил Фома, скромно опустив глаза.

- Мм... али из дружбы к отцу пособить? Пожалуй, пособлю...

- А на сколько времени отсрочите? - осведомился Фома.

- На полгода...

- Покорно благодарю...

- Не на чем... Одиннадцать тысяч шестьсот за тобой... Ты вот что: перепиши мне векселя на пятнадцать, уплати проценты с этой суммы вперед... а в обеспечение я с тебя закладную на две твои баржи возьму...

Фома встал со стула и, усмехаясь, проговорил:

- Завтра пришлите векселя... я их вам оплачу полностью...

Щуров тоже грузно поднялся со стула и, не спуская глаз под насмешливым взглядом Фомы, спокойно почесывая грудь, сказал:

- И так хорошо...

- Спасибо... за ласку!

- Не даешься ты... а то я бы тебя приласкал! - лениво проговорил старик, оскаливая зубы.

- Н -да! попадешь вам в руки...

- Тепло будет...

- Нагреете, что говорить...

- Ну, однако, паренек, будет! - сурово сказал Щуров. -Хоть ты и думаешь про себя, что неглуп... только рано это... Сыграл вничью, да уж и хвастаться стал!.. А ты у меня выиграй... тогда и пляши от радости... Прощай-ка... Да денежки завтра припаси...

- Не беспокойтесь... Прощайте!

- С богом!

Выйдя за дверь номера, Фома услыхал, как старик зевнул протяжно и громко, а потом запел сиповатым басом:

-- " Ми -ило -осердия двери отверзи нам... благословенная богородице... "

Фома унес с собой от старика двойственное чувство: Щуров и нравился ему и в то же время был противен.

Он вспоминал речи старика о грехе, думал о силе веры его в милосердие бога, и - старик возбуждал в нем чувство, близкое к уважению.

" И этот тоже про жизнь говорит... и вот -грехи свои знает, а не плачется, не жалуется... Согрешил - подержу ответ... А та?., " -Он вспомнил о Медынской, и сердце его сжалось тоской. " А та -кается... не поймешь у ней -нарочно она или в самом деле у нее сердце болит... "

Фоме казалось, что он завидует Ананию, и парень поспешил напомнить себе попытки Щурова обобрать его. Это вызывало в нем отвращение к старику, он не мог примирить своих чувств и, недоумевая, усмехался.

- Н -ну, был я у Щурова!.. -сказал он, придя к Маякину и усаживаясь за стол.

Маякин в засаленном халатике и со счетами в руках нетерпеливо заерзал в своем кожаном кресле и оживленно заговорил:

- Наливай ему чаю, Любава! Рассказывай, Фома... Мне к девяти в думу надо, рассказывай скорей.

Фома, посмеиваясь, рассказал о том, как Щуров предложил ему переписать векселя.

- Э -эх! - с сожалением, тряхнув головой, воскликнул Яков Тарасович. - Всю обедню испортил ты, брат, мне! Разве можно так прямо вести дела с человеком? Тьфу! Дернула меня нелегкая послать тебя! Мне самому бы пойти... Я бы его вокруг пальца обернул!

- Ну, едва ли! Он говорит: " Я дуб... "

- Дуб? А я -пила... Дуб-дерево хорошее, да плоды его только свиньям годны... И выходит, что дуб- глуп...

- Да ведь всё равно платить надо...

- С этим не торопятся... умные люди! А ты -готов бегом бежать, чтобы деньги отдать... купец!

Яков Тарасович был решительно недоволен крестником. Он морщился и сердито приказывал дочери, молча разливавшей чай.

- Сахар подвинь мне, видишь -не достану... Лицо Любови было бледно, глаза мутны, и руки у нее двигались вяло, неловко... Фома посмотрел на нее и подумал:

" Смирная какая при отце-то... "

- О чем он говорил с тобой? -спросил его Маякин.

- Насчет грехов...

- Ну конечно! Всякому человеку свое дело дорого... а он -фабрикант грехов... Давно о нем и на каторге и в аду плачут-тоскуют, ждут -не дождутся...

- Увесисто говорит он, - задумчиво сказал Фома, помешивая чай в стакане.

- Меня ругал? -осведомился Маякин, ехидно искривив лицо.

- Было...

- А ты что?

- А я... слушал...

- Мм... что же слышал?

- " Сильному, говорит, простится, - а слабому нет прощения... "

- Премудрость, подумаешь!.. Это и блохи знают... Презрительное отношение крестного к Щурову почему-то раздражало Фому, и, глядя в лицо старика, он

с усмешкой сказал:

- А вас он не любит...

- Меня, брат, никто не любит! - с гордостью сказал Маякин. - И любить меня не за что, я не девка... Но зато -уважают меня... А уважают только тех, кого побаиваются...

И старик хвастливо подмигнул крестнику.

- Говорит он увесисто... -повторил Фома. -Жалуется... " Вымирает, говорит, настоящий купец... Всех, говорит, людей одной науке учат... чтобы все были одинаковы... на одно лицо... "

- Считает так, что - не годится это? Дурак! - презрительно сказал Маякин.

- А почему это хорошо? -спросил Фома, недоверчиво поглядывая на крестного.

- Ежели видим мы, что, взяв разных людей, сгоняют их в одно место и внушают всем одно мнение, - должны мы признать, что это умно... Потому- что такое человек в государстве? Не больше как простой кирпич, а все кирпичи должны быть одной меры, -понял? Людей, которые все одинаковой высоты и веса, как я хочу, так и положу...

- Кому же приятно кирпичом-то быть, -хмуро сказал Фома.

- Речь не о приятном, а о деле... Не всякому человеку можно рожу стереть, но ежели иного побить молотом, он будет золотом... А башка лопнет- что поделаешь? Слаба, значит, была...

- Говорил он также насчет труда... " Всё, говорит, машины работают, а люди от этого балуются... "

- Поехала кума, неведомо куда! - пренебрежительно махнул рукой Маякин. -Удивительно мне -какой у тебя аппетит на всякую пустяковину! " Машина"! Он бы, старый пень, подумал - какая она, машина-то? Железная! -стало быть, ее не жалко, завел- она и кует тебе рубли... без всяких слов, без хлопот... пустил, она и вертится! А человек -он беспокойный и жалкий... он очень жалок порой бывает! Воет, ноет, плачет, просит... пьян напивается... в нем лишнего для меня- ах, как много! А в машине, как в аршине, - ровно столько содержания, сколько требуется для дела... Ну, я пойду одеваться... пора.

Он встал и ушел, громко шаркая туфлями по полу. Фома посмотрел вслед ему и вполголоса сказал, хмуря брови:

- Леший разве разберет всё это... один говорит так, другой - этак...

- Вот и в книгах тоже, -тихо сказала Любовь. Фома взглянул на нее, добродушно улыбаясь. И она ответила ему неясной улыбкой. Глаза у нее смотрели

устало, печально...

- Всё читаешь? -спросил Фома.

- Да -а... - уныло ответила девушка.

- И тоскуешь?

- Тошно... Одна потому что... Слова не с кем сказать...

- Плохо твое дело...

Она ничего не сказала на это, а лишь опустила голову и стала медленно перебирать пальцами кружево полотенца.

- Шла бы замуж... - сказал Фома, чувствуя, что ему жалко ее.

- Отстань, пожалуйста... - некрасиво наморщив лоб, ответила Любовь.

- Чего отстань? Ведь пойдешь же...

- Вот! - со вздохом и тихо воскликнула девушка. - Вот я и думаю -надо... А как пойдешь? Ты знаешь ли - я такое чувствую теперь, - как будто между мною и людьми туман стоит... густой, густой туман!..

- От книг, - уверенно вставил Фома.

- Подожди! И я перестаю понимать, что делается... Всё мне не нравится, всё чужое стало... Всё не так, как надо, всё не то... Я понимаю это, а сказать, что не так и почему, -не могу!..

- " Не так, не так... " -забормотал Фома. -Это у тебя от книг... Хоть я и сам тоже чувствую, что не так... Это может и оттого, что еще молоды мы...

- Мне сначала казалось, - не слушая его, говорила Любовь, - что я в книгах всё понимаю...

- Бро -ось ты их! - посоветовал Фома пренебрежительно.

- Ах, полно! Разве это можно бросить? Ты знаешь -сколько разных мыслей на свете! О, господи! И есть такие, что голову жгут... В одной книге сказано, что всё существующее на земле разумно...

- Всё? - спросил Фома.

- Всё! А в другой - напротив.

- Погоди! Разве это не чепуха?

- О чем разговор? - спросил Маякин, являясь в дверях, одетый в длинный сюртук и с какими-то медалями на шее и груди.

- Так... - хмуро сказала Любовь.

- Насчет книг, - добавил Фома.

- Каких книг?

- Да вот она читает... прочитала, что всё на земле - разумно...

- Ну!

- Ну, а я говорю - враки!

- Н -да... -Яков Тарасович задумался, пощипывая бородку и прищурив глаза.

- Это что за книга? -спросил он у дочери, помолчав.

- Маленькая такая... желтая... -неохотно сказала Любовь.

- Ты ее положи-ка на стол мне... Это неспроста тоже сказано- всё на земле разумно! Ишь... догадался какой-то!.. Н -да... это очень даже ловко выражено... И кабы не дураки -то совсем бы это верно было... Но как дураки всегда не на своем месте находятся, - нельзя сказать, что всё на земле разумно... Прощай, Фома! Посидишь, али подвезти?..

- Посижу еще...

Любовь и Фома снова остались вдвоем.

- Какой он у тебя, -кивнув головой вслед крестному, сказал Фома.

- Какой?

- На всё откликается, всё своим словом покрыть хочет...

- Да -а... умный!.. А вот не понимает, как тяжело мне жить... - печально сказала Любовь.

- Я тоже не понимаю... выдумываешь ты много...

- Что я выдумываю? - раздраженно крикнула девушка.

- Да, -всё это... не твои ведь мысли-то- чужие!..

- Чужие... чужие...

Она хотела сказать что-то резкое, но оборвалась и замолчала. Фома смотрел на нее и, поставив рядом с нею Медынскую, грустно подумал:

" Какое всё разное... и люди и женщины... И чувствуешь всегда разное... "

На улице темнело, а в комнате уже было совсем темно. Ветер качал липы. сучья их царапались о стены дома, точно холодно им было и они просились в комнаты...

- Люба! - тихо сказал Фома.

Она подняла голову и посмотрела на него.

- Знаешь... я ведь поссорился с Медынской -то...

- Из-за чего? -оживляясь, спросила Любовь.

- А -так уж!.. Она обидела меня...

- Ну, это хорошо, что поссорился, - одобрительно сказала девушка, -а то бы она тебя завертела... она- дрянь, кокетка... ух, какие я про нее вещи знаю!

- Совсем она не дрянь, - угрюмо сказал Фома. - И ничего ты не знаешь... Всё вы врете!

- Ну уж, извини!

- Нет... вот что, Люба, -тихо и просительно сказал Фома, - ты не говори мне про нее худо... Я всё знаю... ей-богу! Она сама сказала...

-Са -ама?! -удивленно воскликнула Люба. -Какая... странная! Что же она сказала?..

- Виновата... -с усилием выговорил Фома и криво усмехнулся.

- Только? - в вопросе девушки звучало разочарование; Фома услышал его и с надеждой спросил:

- Мало разве?..

- Очень ты любишь ее?

Фома помолчал, посмотрел в окно и смущенно ответил:

- Не знаю... Кажется... что теперь больше, чем прежде...

- Удивляюсь я, как можно любить такую? -пожав плечами, спросила девушка.

- Еще как можно! - воскликнул Фома.

- Не понимаю... Нет, это только потому ты привязался к ней, что лучше ее не видал...

- Не видал! -согласился Фома и, помолчав, нерешительно сказал: -Может, лучше и нет... Она для меня - очень нужна! - задумчиво и тихо продолжал он. -Боюсь я ее, -то есть не хочу я, чтобы она обо мне плохо думала... Иной раз тошно мне! Подумаешь - кутнуть разве, чтобы все жилы зазвенели? А вспомнишь про нее и -не решишься... И во всем так -подумаешь о ней: " А как она узнает? " И побоишься сделать...

- Да -а, - задумчиво протянула девушка, - значит, ты ее любишь... Я бы тоже... если б любила, то думала бы о нем... что он скажет?

- И всё у нее - особенное, - рассказывал Фома. - Говорит она по-своему... красива как, господи! И такая маленькая... как ребенок...

- Что же у вас вышло? - спросила Любовь. Фома вместе со стулом подвинулся к ней и, наклонившись, зачем-то понизив голос, стал рассказывать. Он говорил, и по мере того, как вспоминал слова, сказанные им Медынской, у него воскресали и чувства, вызывавшие эти слова.

- Я ей: " Эх ты! Играла ты со мной -зачем? " - гневно и с упреком говорил он. А Люба, с румянцем оживления на щеках, одобрительно кивая головой, поощряла его:

- Вот -хорошо! Ну, а она?

- Молчит! - тоскливо сказал Фома, передергивая плечами. -То есть она говорила... да что в том?

Он махнул рукой и замолчал. Люба, играя своей косой, тоже молчала. Самовар потух уже. А тьма в комнате всё сгущалась, в окна смотрело что-то мутное.

- Зажгла бы ты огонь!.. -предложил Фома.

- Какие мы с тобой оба несчастные... -сказала Люба и вздохнула.

Фоме не понравилось это.

- Я -не несчастный... -твердо возразил он. - Я просто не привык еще жить...

- Человек, который не знает, что он сделает завтра, -несчастный! -с грустью говорила Люба. -Я- не знаю. И ты тоже... У меня сердце никогда не бывает спокойно -всё дрожит в нем какое-то желание...

- Это и у меня есть, -сказал Фома. -Эх!.. Надо однако идти в клуб...

- Не уходи... -попросила Люба.

- Надо, там ждет меня один... Прощай!

- До свиданья! - Она протянула ему руку и печально посмотрела в глаза его.

- Спать ляжешь? - спросил Фома, крепко пожимая ее руку.

- Почитаю немножко...

- Ты к этому -как пьяница к водке... -с сожалением сказал он.

- Что же есть лучше?

Идя по улице, он взглянул на окна дома и в одном из них увидал лицо Любы, такое же неясное, как всё, что говорила девушка, как ее желания. Фома кивнул ей головой и подумал:

" Тоже заплуталась, как и та... "

При этом воспоминании он тряхнул головой, как бы желая спугнуть мысль о Медынской, и ускорил шаги.

Холодный, бодрящий ветер порывисто метался в улице, гоняя сор, бросая пыль в лицо прохожих. Во тьме торопливо шагали какие-то люди. Фома морщился от пыли, щурил глаза и думал:

" Ежели теперь встретится мне женщина - значит, Софья Павловна встретит меня ласково, по-старому... Завтра пойду к ней... А ежели мужчина -не пойду завтра, - погожу еще... "

Встретилась ему собака, и это так раздражило его, что ему захотелось ткнуть палкой собаку...

А в буфете клуба его встретил веселый Ухтищев. Он, стоя около двери, беседовал с каким-то толстым и усатым человеком, но, увидав Гордеева, пошел к нему навстречу, улыбаясь я говоря:

- Здравствуйте, скромный миллионщик! Он нравился Фоме за свой веселый нрав, и Фома всегда встречал его с удовольствием. Добродушно и крепко пожимая руку Ухтищева, Фома спросил его:

- А почему вы знаете, что я скромный?

- Он спрашивает! Человек, который живет, как отшельник, не пьет, не играет, не любит женщин... ах, да! Вы знаете, Фома Игнатьевич? Наша несравненная патронесса завтра уезжает за границу на всё лето.

- Софья Павловна? - медленно спросил Фома.

- Ну да! Заходит солнце моей жизни... а может быть, и вашей?

Ухтищев состроил комически-коварную гримасу и заглянул в лицо Фомы.

А тот стоял пред ним и чувствовал, что голова у него спускается на грудь и он не может помешать этому...

- Уезжает Медынская? -раздался жирный басовой голос. - Славно! Я рад...

- Позвольте - почему? - воскликнул Ухтищев. Фома глуповато улыбался и растерянно смотрел на усатого человека-собеседника Ухтищева. Тот важным жестом разглаживал усы свои, и из-под них лились на Фому тяжелые, жирные, противные слова:

- А по -отому, что в городе одной кокоткой будет меньше...

- Фи, Мартын Никитич! - укоризненно сказал Ухтищев, наморщивая брови.

- Почем вы знаете, что она кокетка? - угрюмо спросил Фома, подвигаясь к усатому господину. Тот окинул его пренебрежительным взлядом, отворотился в сторону и, дрыгнув ляжкой, протянул:

- Я не сказал - ко -окетка...

- Нельзя, Мартын Никитич, говорить так о женщине, которая... - заговорил Ухтищев убедительным голосом, но Фома перебил его:

- Позвольте! Я желаю спросить господина, что такое, - какое он слово сказал?

И, проговорив это твердо и спокойно, Фома сунул руки глубоко в карманы брюк, а грудь выпятил вперед, отчего вся его фигура сразу приняла явно вызывающий вид... Усатый господин вновь оглянул его и насмешливо улыбнулся...

- Господа! - тихо воскликнул Ухтищев.

- Я сказал -ко -ко -тка... -произнес усатый человек, так двигая губами, точно он смаковал слово. - А если вы не понимаете этого -могу пояснить...

- Да уж, - глубоко вздыхая, сказал Фома, не сводя с него глаз, - вы объясните...

Ухтищев всплеснул руками и сунулся куда-то в сторону от них...

- Кокотка, если вам угодно знать, - продажная женщина... -вполголоса сказал усатый, приближая к Фоме свое большое, толстое лицо.

Фома тихо зарычал и, прежде чем тот успел отшатнуться от него, правой рукой вцепился в курчавые с проседью волосы усатого человека. Судорожным движением руки он начал раскачивать его голову и всё большое, грузное тело, а левую руку поднял вверх и глухим голосом приговаривал в такт трепки:

- За глаза -не ругайся -а ругайся -в глаза прямо -в глаза- прямо в глаза...

Он испытывал жгучее наслаждение, видя, как смешно размахивают в воздухе толстые руки и как ноги человека, которого он трепал, подкашиваются под ним, шаркают по полу. Золотые часы выскочили из кармана и катались по круглому животу, болтаясь на цепочке. Опьяненный своей силой и унижением этого солидного человека, полный кипучего злорадства, вздрагивая от счастья мстить, Фома возил его по полу и глухо, злобно рычал в дикой радости. Он в эти минуты переживал чувство освобождения от скучной тяжести, давно уже стеснявшей грудь его тоскою и недомоганьем. Его схватили сзади за талию и плечи, схватили за руку и гнут ее, ломают, кто-то давит ему пальцы на ноге, но он ничего не видал, следя налитыми кровью глазами за темной и тяжелой массой, стонавшей, извиваясь под его рукой... Наконец его оторвали, навалились на него, и, как сквозь красноватый дым, он увидел пред собой, на полу, у ног своих, избитого им человека. Растрепанный, взъерошенный, он двигал по полу ногами, пытаясь встать; двое черных людей держали его под мышки, руки его висели в воздухе, как надломленные крылья, и он, клокочущим от рыданий голосом, кричал Фоме:

- Меня бить... нельзя! Нельзя! Я имею орден... подлец! О, подлец! У меня дети... меня все знают! Мер -рзавец... Дикарь... о -о-о! Дуэль!

А Ухтищев звонко говорил прямо в ухо Фоме:

- Пойдемте! Голубчик, бога ради...

- Погоди, я дам ему в рожу пинка... - попросил Фома. Но его потащили куда-то. В ушах его звенело, сердце билось быстро, но он чувствовал себя легко и хорошо. И на подъезде клуба, глубоко и свободно вздохнув, он сказал Ухтищеву, добродушно улыбаясь:

- Здорово я ему задал, а?

- Слушайте! - возмущенно воскликнул веселый секретарь. - Это, извините, дико! Это, чёрт возьми... я первый раз вижу!

- Милый человек! - ласково сказал Фома. - Аль он не стоит трепки? Не подлец он? Как можно за глаза сказать такое? Нет, ты к ней поди и ей скажи... самой ей, прямо!..

- Позвольте, - дьявол вас возьми! Да ведь не за нее же только вы его отдули?

- То есть как не за нее? А за кого? - удивился Фома.

- За кого? Я не знаю... очевидно, у вас были счеты! Фу, господи! Вот сцена! Вовеки не забуду!

- Он, этот самый, кто такой? - спросил Фома и вдруг засмеялся. - Как он кричал, - дурак!

Ухтищев пристально взглянул в лицо и спросил его:

- Скажите - вы в самом деле не знаете, кого били? И действительно за Софью Павловну только?

- Вот - ей-богу! - побожился Фома.

- Чёрт знает что такое!.. - Он остановился, с недоумением пожал плечами и, махнув рукой, вновь зашагал по тротуару, искоса поглядывая на Фому. -Вы за это поплатитесь, Фома Игнатьич...

- К мировому он меня?

- Дай боже, чтобы так... Он вице-губернатора зять

- Н -ну -у?! - протянул Фома, и лицо у него вытянулось.

- Н -да-с. Говоря по совести, он и мерзавец и мошенник... Исходя из этого факта, следует признать, что трепки он стоит... Но принимая во внимание, что дама, на защиту коей вы выступили, тоже...

- Барин! -твердо сказал Фома, кладя руку на плечо Ухтищева. - Ты мне всегда очень нравился... и вот идешь со мной теперь... Я это понимаю и могу ценить... Но только про нее не говори мне худо. Какая бы она по-вашему ни была, - по-моему... мне она дорога... для меня она -лучшая! Так я прямо говорю... уж если со мной ты пошел -и ее не тронь... Считаю я ее хорошей стало быть, хороша она...

Ухтищев услыхал в голосе Фомы большое волнение, взглянул на него и задумчиво сказал:

- Любопытный вы человек, надо сознаться...

- Я человек простой... дикий! Побил вот, и - мне весело... А там будь что будет,..

- Боюсь - нехорошо будет... Знаете, - откровенность за откровенность, - и вы мне нравитесь... хотя - гм! -опасно с вами... Найдет этакий... рыцарский стих, и получишь от вас выволочку...

- Ну уж! Чай, я еще первый раз это... не каждый день бить людей буду... сконфуженно сказал Фома. Его спутник засмеялся.

-Экое вы -чудовище! Вот что -драться дико... скверно, извините меня... Но, скажу вам, - в данном случае вы выбрали удачно... Вы побили развратника, циника, паразита... и человека, который, ограбив своих племянников, остался безнаказанным.

- Вот и слава богу! - с удовольствием выговорил Фома. - Вот я его и наказал немножко...

- Немножко? Ну, хорошо, положим, что это немножко... Только вот что, дитя мое... позвольте мне дать вам совет... я человек судейский... Он, этот Князев, подлец, да! Но и подлеца нельзя бить, ибо и он есть существо социальное, находящееся под отеческой охраной закона. Нельзя его трогать до поры, пока он не преступит границы уложения о наказаниях... Но и тогда не вы, а мы, судьи, будем ему воздавать... Вы же - уж, пожалуйста, потерпите...

- А скоро он вам попадется в руки-то? - наивно спросил Фома.

- Н -неизвестно... Так как он малый неглупый, то, вероятно, никогда не попадется... И будет по вся дни живота его сосуществовать со мною и вами на одной и той же ступени равенства пред законом... О боже, что я говорю! комически вздохнул Ухтищев.

- Секреты выдаешь? - усмехнулся Фома.

- Не то, чтобы секреты, а... не надлежит мне быть легкомысленным... Ч-чёрт! А ведь... меня эта история оживила... Право же, Немезида даже и тогда верна себе, когда она просто лягается, как лошадь...

Фома вдруг остановился, точно встретил какое-то препятствие на пути своем.

- А началось это ведь с того, - медленно и глухо договорил Фома, - что вы сказали - уезжает Софья Павловна...

- Да, уезжает... Ну-с!

Он стоял против Фомы и с улыбкой в глазах смотрел на него. Гордеев молчал, опустив голову и тыкая палкой в камень тротуара.

- Идемте?

Фома пошел, равнодушно говоря:

- Ну и пусть уезжает...

Ухтищев, помахивая тросточкой, стал насвистывать, поглядывая на своего спутника.

- Не проживу я без нее? - спросил Фома, глядя куда-то пред собой, и, помолчав, ответил тихо и неуверенно: - Еще как...

- Слушайте! - воскликнул Ухтищев, - я дам вам хороший совет... человек должен быть самим собой... Вы человек эпический, так сказать, и лирика к вам не идет. Это не ваш жанр...

- Ты, барин, говори со мной попроще как-нибудь, - сказал Фома, внимательно прослушав его речь.

- Попроще? Я хочу сказать - бросьте вы думать об этой даме... Она для вас -пища ядовитая...

- Вот и она говорила то же, - угрюмо вставил Фома.

- Говорила?.. -переспросил Ухтищев. -Гм... Вот что... А не пойти ли нам поужинать?

- Пойдем, - согласился Фома и вдруг ожесточенно зарычал, сжав кулаки и взмахивая ими. -Пойдем, так пойдем! И так я завинчу... так я, после всего этого, раскачаюсь - держись!

- Ну, зачем же? Мы - скромненько...

- Нет, погоди! - тоскливо сказал Фома, взяв его за плечо. -Что такое? Хуже я людей? Все живут себе... вертятся, суетятся, имеют каждый свой пункт... А мне - скучно... Все довольны собой, а что они жалуются - врут, сволочи! Это так они, - притворяются для красы... Мне притворяться нечего - я дурак... Я, брат, ничего не понимаю... Я думать не умею... мне тошно... один говорит то, другой - другое... А она... эх! Знал бы ты... я ведь на нее надеялся... я от нее ждал... чего я ждал? Не знаю!.. Но она -самая лучшая... И я так верил -скажет она мне однажды такие слова... особенные... Глаза, брат, у нее больно хороши! Господи!.. Смотреть в них стыдно... Ведь я не то что с любовью к ней, - я к ней со всей душой... Я думал, что, коли она такая красавица, значит, около нее я и стану человеком!

Ухтищев смотрел, как рвется из уст его спутника бессвязная речь, видел, как подергиваются мускулы его лица от усилия выразить мысли, и чувствовал за этой сумятицей слов большое, серьезное горе. Было что-то глубоко трогательное в бессилии здорового и дикого парня, который вдруг начал шагать по тротуару широкими, но неровными шагами. Подпрыгивая за ним на коротеньких ножках, Ухтищев чувствовал себя обязанным чем-нибудь успокоить Фому. Всё, что Фома сказал и сделал в этот вечер, возбудило у веселого секретаря большое любопытство к Фоме, а потом он чувствовал себя польщенным откровенностью молодого богача. Откровенность эта смяла его своей темной силой, он растерялся под ее напором, и хотя у него, несмотря на молодость, уже были готовые слова на все случаи жизни, - он не скоро нашел их.

. - Э, батенька! - заговорил он, ласково взяв Фому под руку. - Так нельзя! Только что вступили вы в жизнь и - уж философствуете! Нет, так нельзя! Жизнь -для жизни нам дана! Значит -живи и жить давай другим... Вот философия! А женщина эта - ба! Да разве в ней весь свет уж так и сошелся клином?

Я вас, если хотите, познакомлю с такой ядовитой штукой, что сразу от вашей философии не останется в душе у вас ни пылинки! О, за -амечательный бабец! И как она умеет пользоваться жизнью! Тоже, знаете, нечто эпическое. И красива, Фрина, могу сказать! И как она будет вам под пару! Ах, чёрт! Право же, это блестящая идея, -я вас познакомлю! Надо клин клином вышибать...

- Мне совестно... - угрюмо и тоскливо сказал Фома. - Пока она жива - я на баб смотреть не могу даже...

- Такой здоровый, свежий человек - хо-хо! - воскликнул Ухтищев и тоном учителя начал убеждать Фому в необходимости для него дать исход чувству в хорошем кутеже.

- Это будет великолепно, и это необходимо вам - поверьте! А совесть, - вы меня извините! Вы несколько неверно определяете, это не совесть мешает вам, а - робость! Вы живете вне общества, застенчивы и неловки. Вы смутно чувствуете всё это... и вот это чувствование принимаете за совесть. О ней же в данном случае не может быть и речи, - при чем тут совесть, когда веселиться для человека естественно, когда это его потребность и право?

Фома шел, соразмеряя шаги свои с шагами спутника, и смотрел вдоль дороги. Она тянулась между двух рядов зданий, походила на огромную канаву и была полна тьмы. Казалось - ей конца нет, и по ней медленно течет вдаль что-то темное, неиссякаемое, мешающее дышать. Убедительно-ласковый голос Ухтищева однотонно звучал в ушах Фомы, и хотя он не вслушивался в слова речи, но чувствовал, что они какие-то клейкие, пристают к нему и он невольно запоминает их. Несмотря на то, что рядом с ним шел человек, он чувствовал себя одиноким, потерявшимся во тьме. Она обнимала его и медленно влекла за собою, а он ощущал, как его тянет куда-то, и не имел желания остановить себя. Какая-то усталость мешала ему думать, в нем не было желания сопротивляться увещаниям спутника - и чего ради сопротивлялся бы он?..

- Живут однажды, - говорил Ухтищев, упиваясь своей мудростью, - и не мешает поэтому торопиться жить... Ей-богу, так! Да что тут говорить - вы разрешите мне встряхнуть вас? Поедемте сейчас в один дом... живут там две сестрицы... ах, как они живут! Решайте!

- Что ж? Я поеду... - сказал Фома спокойно и зевнул. -Не поздно ли? -спросил он, взглянув на небо, покрытое тучами.

- К ним никогда не поздно! - весело воскликнул Ухтищев.

VIII

На третий день после сцены в клубе Фома очутился в семи верстах от города, на лесной пристани купца Званцева, в компании сына этого купца, Ухтищева, какого-то солидного барина в бакенбардах, с лысой головой и красным носом, и четырех дам... Молодой Званцев носил пенсне, был худ, бледен, и когда он стоял, то икры ног его вздрагивали, точно им противно было поддерживать хилое тело, одетое в длинное клетчатое пальто с капюшоном, и смешную маленькую головку в жокейском картузе. Господин с бакенбардами называл его Жаном и произносил это имя так, точно страдал застарелым насморком. Дамой Жана была высокая женщина с пышной грудью. Голова ее была сжата с боков, низкий лоб опрокинулся назад, длинный нос придавал ее лицу что-то птичье. Это некрасивое лицо было совершенно неподвижно, и лишь глаза на нет - маленькие, круглые, холодные - постоянно улыбались проницательной и хитрой улыбкой. Даму Ухтищева звали Верой, это была высокая женщина, бледная, с рыжими волосами. Их было так много, что, казалось, женщина надела на голову себе огромную шапку и она съезжает ей на уши, щеки и высокий лоб; из-под него спокойно и лениво смотрели большие голубые глаза.

Господин с бакенбардами сидел рядом с молоденькой девушкой, полной, свежей и, не умолкая, звонко хохотавшей над тем, что он, склонясь к плечу ее, шептал ей в ухо.

А дама Фомы была стройная брюнетка, одетая во всё черное. Смуглолицая, с волнистыми волосами, она держала голову так прямо и высоко и так снисходительно смотрела на всё вокруг нее, что было сразу видно, - она себя считала первой здесь.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒