Часть четвертая 8 страница

Он повернулся к экрану. Джан действительно выглядела блистательно. Его собственные руки вспотели, словно он только что держал ее грудь. Сэм смотрел, как разыгрывается сцена. И он мог ощущать то волшебное влияние на публику, которое оказывала эта работа. Зал замер в молчании, когда Джан начала свое символическое поглощение Джудит.

«Это действует, потому что сюда вложена вся моя несостоявшаяся любовь и ярость, – думал Сэм. – Я любил ее. И я люблю ее. И теперь, когда мне доступна любая женщина, какую я пожелаю, я никогда не получу другую, которая любила меня до моих успехов. Теперь они любят то, что я могу делать для них».

Сэм посмотрел на парочку сзади. Парень оставил свою кукурузу и держал руку подруги около молнии на своих джинсах. Сэм почувствовал такую острую боль, что едва не поднял руку к груди.

Любовная сцена закончилась, и камера остановилась на теле Адрианны, рука Майкла лежала на крутом изгибе ее красивых бедер. Впечатление было такое, что это Джан, и Джан защищалась. После сцены борьбы во время близости, Джан оказалась беспомощной и искалеченной. Сэм услышал гортанное хрюканье парня за спиной, – Майкл снял плавки, чтобы достичь своей цели – женщины, любой женщины. Каждой женщины, которая могла бы служить вместилищем для него.

Сэм почувствовал влияние сцены на публику.

– Дай ей! – кричал один.

– Трахни суку, – басил другой.

Потом несколько минут тишины, затем хихиканье.

Сэм почувствовал подступившую тошноту. Да, он хотел вызвать их возмущение, он вложил сюда свою собственную ярость, но что в результате он создал?

Сэм смотрел фильм и слушал реакцию аудитории. Он видел, как он вложил свой гнев на мать, Джан, Эйприл, в экранный образ Майкла.

«Это была не любовь», – подумал он.

Жаркие сцены были жаркими, хорошо, а текущие были злыми и страшными. О, это были не любовные сцены. Нет. Теперь Сэм мог видеть это. Типичный самец одержал победу над женщиной с помощью секса. Он не любил ее. Он трахнул ее. Так же, как этот фильм трахнул Джан.

Сэм сидел один в темноте и смотрел, что он сделал с Джан и как на это реагировала публика.

Шарлин закрыла за собой дверь дома и вскочила в кабину нового грузовичка Доуба. Дин сидел на заднем сиденье с четырьмя собаками, каждая из которых старалась привлечь его внимание. Девушка захлопнула дверь кабины и с наслаждением вдохнула запах нового пластика, металла и обивки.

– Отлично, – заметила она Доубу, и машина выехала в ворота. Дин повернулся, чтобы помахать смотревшему им вслед охраннику.

– Ты будешь скучать, Дин? – спросила Шарлин. Дин минуту помолчал.

– Да, о моем саде.

Доуб взглянул в боковое зеркальце и поймал взгляд Дина.

– А ты хотел бы ферму, а не только сад?

– Большую? – спросил Дин.

– Девятьсот тридцать два акра.

Первый раз за этот день Шарлин рассмеялась.

– Это так много, как государственный парк, – сказала она.

– Не так много по сравнению с участками некоторых прилипал. Ты знаешь Теда Тернера и других типов. Но это самая чудесная земля, какую я когда‑ либо видел. Дин тряс головой.

– Я не знаю, как другие фермеры, но я считаю это огромным пространством. Я не смогу обрабатывать его самостоятельно. Мне будет нужна помощь.

Шарлин повернулась к Дину.

– Мы будем помогать тебе. Правда, Доуб?

– Конечно. Именно поэтому я собираюсь вылезти на свежий воздух и делать трудную, но честную работу.

Доуб рассмеялся, и Шарлин заметила, что он краешком глаза наблюдает за ней.

– Это будет именно так, Доуб. Честно и тяжело.

– Нельзя думать о лучшей жизни, Шарлин.

– Честно и тяжело.

– Там есть фруктовый сад? – спросил Дин.

– Пока нет, но будет. Если ты захочешь.

– И нам нужна лошадь, – сказал Дин. – Там есть тропинки?

– У нас будет три лошади. И там изобилие тропинок.

Шарлин снова подумала обо всем том, что оставила за собой. «Расставание не такое уж тяжелое», – подумала она, когда грузовичок выехал из Калифорнии.

Девушка знала, что у нее есть все, что она хочет. Ранчо, Дин, Доуб, собаки. Там должно быть хорошо, настоящая работа и весело.

– И безлюдно на мили вокруг, – сказал Доуб.

Нет телевидения. Нет интервью, вечеров с разнаряженными людьми, говорящими, что любят тебя, хотя на самом деле нет. Нет газет, журналов, скандальных сплетен. Нет стыда, лжи, секретов. Но нет большого количества денег. Впрочем, все это не так важно. Зато они обладают землей, а через день‑ два на ферму доставят мебель. И это больше, чем Шарлин когда‑ то надеялась заиметь. «Оставь все это им», – подумала девушка, когда они пересекли границу штата. Лос‑ Анджелес сделал ее печальной и одинокой. «И все это было ненастоящим, – подумала Шарлин. – Кроме страданий».

– Смотри! – воскликнул Дин.

– Что? – вернулась к действительности Шарлин.

– Айдахо. Знаменитая картошка. Разве не смешна эта штампованная фраза?

– Знаменитая картошка, – повторила Шарлин с улыбкой.

И затем единственным звуком в грузовичке, увозящем их от Голливуда – нарядов и вечеринок, славы и почетных караулов, денег, особых привилегий, от обладания всем, кроме уединения и душевного спокойствия, – единственным звуком, раздававшимся в грузовичке, был их смех.

«Отказаться от всего этого, должно быть, очень тяжело», – думала Джан, складывая одежду в лежавший на кровати чемодан. Что же она теряет? В конце концов, Джан почти никогда не могла играть ту роль, которую хотела. Сначала это были «характерные» роли, теперь – постельные сцены. Она с неприязнью посмотрела на стопку сценариев, которые ей предлагали последнее время. Каких женщин признает Голливуд: беглянок, проституток, жертв, зависимых женщин и девочек‑ подростков. Это женщины, которые нравятся Америке. Да, Джан смогла это бросить. Боже, почему она хотела любой ценой стать актрисой? Это был вопрос, ответ на который оказывался слишком печальным. Она подумала о Нейле. Как и он, Джан была ребенком, который никогда не видел чьего‑ либо одобрения. И у которого никогда не было семьи. Все сложилось соответственно. Запах кулис, чувство семьи в труппе, внимание публики… «Единственное, что я всегда хотела, это чьего‑ нибудь одобрительного взгляда. Я так уставала без этого». Джан покачала головой и сложила белую шелковую блузку, положила ее в чемодан и снова потрясла головой. Никто не глядел на нее так, кроме, возможно, Нейла, а Джан не доверяла ему, не заботилась о том, чтобы он был хорошего мнения о ней. Могла ли любовь Сэма, ярость критиков или овации публики – могло ли что‑ нибудь из этого заставить Джан поверить в то, что она достаточно хороша? Она сомневалась в этом.

С болью в сердце Джан подумала о тех, кто оставался в Нью‑ Йорке, стараясь быть увиденным, услышанным, любимым. И еще больше о несчастных отверженных Лос‑ Анджелеса, практически готовых умереть ради того, чтобы стать фавориткой месяца. Хорошо, Джан имела все это и кто‑ то еще может иметь это. Ну и что? Джан освободила себя, ушла от всего, что считала вульгарным.

Однако Джан не думала так плохо обо всей своей жизни. Скорее, она осуждала себя в телешоу, журналах, кино. Быть симпатичной, популярной, сексуальной, желанной, быть обожаемой. Джан угрюмо усмехнулась, теперь она была обожаемой. Не было мужчины в стране, который бы не задергался, видя, как она имитирует оргазм. И завтра она может выйти на мировой экран. Сегодня – Скьюдерстаун, завтра – мир. Джан почти рассмеялась. Как она хотела показать им всем. Показать бабушке и девицам в Скьюдерстауне, показать торговым агентам и продюсерам в Нью‑ Йорке, показать каждому, насколько она хороша. Да, но ее бабушка умерла, имени своих однокурсников Джан даже не помнила, а Нью‑ Йорк никогда ничто не беспокоило.

Между тем, казалось, единственное, что показывала Джан – это свои половые органы всем, кто был в состоянии заплатить два доллара за билет. Она показывала, как хороша в притворном оргазме, образы, которые почти каждая молодая девушка могла найти полезными для себя. Джан затрясла головой от своих горьких мыслей.

Ей следовало смелее сказать себе другое – игра устраивала ее еще и потому, что она очень боялась жить. Боялась погрязнуть в повседневной рутинной работе, муже, семье. Джан думала о Шарлин и ее решительности: уехать жить будничной жизнью. Смогла бы Джан сделать это? Играть роль было значительно легче, чем жить. Хорошо, черт с ней, с идеей показывать чувства других людей, поскольку публика может иметь свои собственные чувства. Нет, Майкл все‑ таки научил ее делать различие между созданием образа героя и поведением злодея.

Злодеи. Их было так много, все они встали в позу героев. Сай Ортис, Хайрам Фландерс, Боб Ле Вайн, Майкл Маклейн, Марти Ди Геннаро. И конечно, Сэм. Джан посмотрела на фотографию ее и Сэма, которая все еще стояла на прикроватной тумбочке и сунула ее в мусорную корзину. Это было в Санта Крус. Всего несколько месяцев назад. Тогда Джан думала, что он может любить ее. Тогда она думала, что он достоин любви.

Еще одна правда: она была рада, что прошла через это. Джан принадлежала ему, была отвергнута и сгорела от оскорбления, совершенно такого же, как и другие чувствительные и серьезные девушки. Но, в отличие от них, Джан по крайней мере имела возможность переделать себя и затем испытать его страстное желание. Однако конец был таким же. Ничего не изменилось. Красота не спасает от предательства. Разве Джан не слышала это от Май? И от Брюстера Мура? Кому нужна красота? Это лишь еще одна ловушка для женщины. Не что иное, как ловушка с ловцами.

Джан пошла в ванную, чтобы упаковать зубную щетку, дезодорант и все, что обычно находилось там, обещая сделать ее более молодой, привлекательной и красивой.

Женщина взглянула на себя в зеркало: четко очерченное, выразительное, симметричное, совершенное лицо. И еще раз она увидела свои глаза – свои старые глаза, те прежние глаза маленькой девочки. Глаза преданного и брошенного ребенка. Они были отдельно от нее, смотрелись отдельно от лица, походившего на маску. Джан снова ударила эту маленькую девочку, еще раз заставила ее испытать боль.

– Прости меня, – прошептала она и обнаружила, что плачет. – Я так виновата перед тобой. – Изображение в зеркале затуманилось от ее слез. Джан вытерла их. – Я виновата в том, что ненавидела тебя, что причинила тебе столько боли. – Джан подумала о тех годах, когда ее отвергали при попытках пробиться в Нью‑ Йорке, отвергали мужчины, не хотевшие ее; о собственном истощении; об агонии в больнице. – Прости меня, – прошептала она снова. – Я верила им, а не тебе. – Джан посмотрела в свои собственные глаза, теплые, карие, не изменившиеся и такие печальные. – Я никогда больше не сделаю это снова. Обещаю тебе. Я никогда не поверю им снова.

Она повернулась к выстроившимся вереницей баночкам и пузырькам, взяла одну из них – такую хорошенькую, как жемчужина.

– Никогда! – воскликнула Джан и швырнула маленькую бутылочку на мраморный пол, и та разбилась, разлетевшись на крохотные яркие осколки.

Джан взяла следующую баночку. «Систематический дневной крем против старения кожи». Где они берут эти названия? Джан и его швырнула через всю комнату, и тяжелые белые осколки рассыпались по полу. Потом она взяла крем для глаз, кондиционер для волос, крем для рук, тональный крем – все это тоже полетело через комнату. Потом одну за одной Джан стала открывать коробочки с тенями для век. Тяжело дыша, она вытряхивала каждую и размазывала по стене или швыряла на пол. И этого было недостаточно. Все надо уничтожить за ту ложь, которую они внушали: «Пользуйся мной и будешь красивой», «Накрась мною веки и ты будешь любимой». Джан разбрызгала духи из пульверизатора, и комната наполнилась ароматом, словно распустилось множество цветов. Женщина уже задыхалась, но не могла остановиться, не хотела остановиться.

Всю свою жизнь Джан была недостаточно хорошенькой. Она теряла работу, мужчин и самоуважение потому, что была недостаточно похожа на модели в журналах, на киноэкране, на телевидении. Джан знала, что ни эти модели, ни она не будут выглядеть совершенно без умелой косметики, постоянного ухода за волосами, тренера, голодной диеты, маникюра и целого легиона специалистов по созданию иллюзий. Без сомнения, в Америке не было ни одной женщины после сорока, которая была бы удовлетворена тем, как она выглядит. Без сомнения, женщина рискует заболеть раком, пытаясь искусственным путем увеличить свой бюст. Голливуд, мужчины – все они завуалированно заставляют женщин ненавидеть себя за то, что они не выглядят как Лайла Кайл.

Джан вновь посмотрела в зеркало. Хуже всего было то, что она помогала распространению лжи. Джан пользовалась услугами хирурга, она морила себя голодом, уменьшала свой аппетит, свой возраст, свое лицо.

«Я помогала им, – думала Джан. – Я помогала Марти и Саю, и Сеймуру и Эйприл. Я помогала им протолкнуть их продукцию, протолкнуть имидж. Я помогла «Фландерс Косметикс» в стремлении утвердиться. Я помогала продавать ложь. И меня за это любили. Это значит, что по‑ настоящему меня никогда не любили».

– Никогда! – вскрикнула Джан и, схватив сиреневую помаду Шанель, стала писать ею на зеркале. Когда она писала «Никогда», помада сломалась. Джан отшвырнула ее, взяла другую и продолжала писать до тех пор, пока все зеркало не было покрыто разноцветными словами «Никогда», а пол не был усыпан обломками двух дюжин помад. Джан вернулась к парфюмерии.

Недостаточно стесняться того, как вы выглядите. Вам приходится стесняться и своего запаха. Вы не должны пахнуть женщиной. Вам надо пахнуть как лилии, или туберозы, или эвкалипт. Вам нужен аромат цитрусовых, или мускуса, или фиалок. Облейтесь дезодорантом, потом духами, и вы будете свежи и душисты, как букет лилий.

Одним махом Джан сбросила дорогие флаконы на пол. Хрустальные бутылочки трещали и хрустели у нее под ногами.

– Да! – кричала Джан.

Теперь от нее пахло, как от проститутки. И это было подходяще. Джан продавала и сама была продана Эйприл, Сэмом, Саем Ортисом.

– Но больше никогда! – кричала она, и ее начало тошнить от запахов.

Джан схватила оставшуюся пудру и другую косметику. Она била все, что могла, вытаскивала все новые и новые ящички, вываливала их содержимое на пол и крушила все, что можно.

Джан перевела дыхание и оглядела комнату. Разгром был полный: ее престижная ванная, женский храм, была забрызгана мерзостью, которая, как учили ее и каждую американку, была им необходима.

Джан лежала на софе в своей огромной пустой комнате. Жилая комната? Этот мавзолей? Нет, отказаться от этого не слишком тяжело. Но что она сделает потом?

Джан подумала о Нью‑ Йорке, о своей жизни с Сэмом, о расставании. Она думала о Молли и Чаке, о Нейле, о тех двух ужасных, одиноких годах, которые провела после разрыва с этим миром.

Хотела ли Джан, чтобы этого никогда не было? Желала ли она подтвердить свое тождество с Мэри Джейн?

Джан не могла ответить на это утвердительно. Она была рада тому, что стала хорошенькой. Не для каждого, конечно, а для себя. Не будучи никогда красавицей, Джан всегда жаждала ею быть. И если бы она не прошла через хирургическое отделение, то никогда бы не вкусила этого. Джан подумала, что хорошо знает разницу между жизнью красивой женщины и жизнью уродки. Она испытала это. И была рада.

И сейчас Джан злилась на мир, увековечивший эту разницу: размер глаз и форма носа значат больше, чем личностные качества. Голливудомания и американомания распространяются по всему земному шару. Америка экспортирует свое представление о культуре так же, как Япония экспортирует автомобили.

Джан слышала гудки на другом конце провода. «Пожалуйста, доктор, будьте дома», – умоляла она. Ей было интересно, как выглядит квартира Брюстера. Спит ли он в односпальной кровати или в двуспальной? «Боже, – молила она, – дай ему спать одному».

– Алло?

– Брюстер? Это Мери Джейн!

Слава Богу! Это было хорошее начало. Джан слышала, как он вздохнул.

– Я разбудила вас? Простите.

– Все в порядке. – Он помолчал. – Я не разговаривал с Мери Джейн много лет.

– Знаю, так же, как и я.

Джан умолкла. Как она могла объяснить? Как мог кто‑ нибудь, даже Мур, понять, что с ней случилось: кем она была, и кем она попыталась стать, и кем она стала сейчас?

– Кое‑ что произошло. Я имею в виду, я чувствую, как я изменилась, как…

Джан вслушалась на минуту в молчание на другом конце провода, поскольку ей показалось, что Брюстер ее не слышит.

– Брюстер? – позвала она.

– Да, Мери Джейн?

– Когда вы возвращаетесь в Гондурас?

– В течение месяца.

– Вам нужна сиделка?

– Вы нуждаетесь в работе?

– Нет, но я… Я очень, очень хочу.

Хотел ли Мур посмеяться над ней? Счел ли он ее дилетантом, входящим в новую роль? Все равно, Джан чувствовала, что это самый важный звонок, который она когда‑ либо делала, самый важный звонок в ее жизни.

– Я знаю, это достаточно неожиданно, – начала она, – но кое‑ что изменилось во мне. Я думаю, что это вызревало во мне долгое время.

– Я тоже так думаю, – сказал Брюстер.

– Мне кажется, я могла бы стать сиделкой. Я имею в виду, мне надо учиться, я многое забыла. И я не знаю испанский, кроме того, чему учил меня Рауль…

– Значит, надо пойти на курсы.

– Да! – Джан глубоко вздохнула. – Я могла бы помогать в присмотре за детьми. Я знаю, могла бы. Не в хирургии, конечно, но, может быть, во время консультаций. Я могла бы помогать кому угодно, могла бы присматривать за ними, Брюстер. Я знаю, я могла бы.

Слезы полились из ее глаз.

– Могу я приехать, Брюстер? – прошептала она.

– Добро пожаловать, – сказал он.

⇐ Предыдущая 52 53 54 55 56 57 58 596061 Следующая ⇒