НАТАНАЭЛЬ - ЛОТАРУ

Мне очень досадно, что Клара намедни, правда, по причине моейрассеянности, ошибкою распечатала и прочла мое письмо к тебе. Она написаламне весьма глубокомысленное, философское письмо, где пространнодоказывает, что Коппелиус и Коппола существуют только в моем воображении, они лишь фантомы моего " я", которые мгновенно разлетятся в прах, ежели яих таковыми признаю. В самом деле, кто бы мог подумать, что ум, так частосветящийся подобно сладостной мечте в этих светлых, прелестных, смеющихсядетских глазах, мог быть столь рассудителен, столь способен к магистерскимдефинициям. Она ссылается на тебя. Вы вместе говорили обо мне. Ты, верно, читаешь ей полный курс логики, чтобы она могла так тонко все различать иразделять. Брось это! Впрочем, теперь уже нет сомнения, что продавецбарометров Джузеппе Коппола вовсе не старый адвокат Коппелиус. Я слушаюлекции у недавно прибывшего сюда профессора физики, природного итальянца, которого, так же, как и знаменитого натуралиста, зовут Спаланцани. Он сдавних лет знает Копполу, да и, кроме того, уже по одному выговору можноприметить, что тот чистейший пьемонтец. Коппелиус был немец, но, мнесдается, не настоящий. Я еще не совсем спокоен. Почитайте меня вы оба, тыи Клара, - если хотите, - мрачным мечтателем, я все же не могуосвободиться от впечатления, которое произвело на меня проклятое лицоКоппелиуса. Я рад, что он уехал из города, как мне сказывал Спаланцани. Кстати, этот профессор - преудивительный чудак. Низенький, плотныйчеловечек с выдающимися скулами, тонким носом, оттопыренными губами, маленькими острыми глазками. Но лучше, нежели из любого описания, тыузнаешь его, когда поглядишь в каком-нибудь берлинском карманном календарена портрет Калиостро, гравированный Ходовецким. Таков именно Спаланцани! Намедни подымаюсь я к нему по лестнице и примечаю, что занавеска, котораяобыкновенно плотно задернута над стеклянной дверью, слегка завернулась иоставила небольшую щелку. Сам не знаю, как это случилось, но я слюбопытством заглянул туда. В комнате перед маленьким столиком, положив нанего сложенные вместе руки, сидела высокая, очень стройная, соразмерная вовсех пропорциях, прекрасно одетая девица. Она сидела напротив дверей, такчто я мог хорошо рассмотреть ее ангельское личико. Меня, казалось, она незамечала, вообще в ее глазах было какое-то оцепенение, я мог бы дажесказать, им недоставало зрительной силы, словно она спала с открытымиочами. Мне сделалось не по себе, и я тихонько прокрался в аудиторию, помещавшуюся рядом. После я узнал, что девица, которую я видел, была дочьСпаланцани, по имени Олимпия; он держит ее взаперти с такой достойнойудивления строгостью, что ни один человек не смеет к ней проникнуть. Вконце концов тут сокрыто какое-то важное обстоятельство, быть может, онаслабоумна или имеет какой другой недостаток. Но для чего пишу я тебе обовсем этом? Я бы мог лучше и обстоятельнее рассказать тебе все это насловах. Знай же, что через две недели я буду с вами. Я непременно долженвидеть прелестного, нежного моего ангела, мою Клару. Тогда рассеется тодурное расположение духа, которое (признаюсь) едва не овладело мною послеее злополучного рассудительного письма, поэтому я не пишу к ней и сегодня. Кланяюсь несчетное число раз и т. д. и т. д. Нельзя измыслить ничего более странного и удивительного, чем то, чтоприключилось с моим бедным другом, юным студентом Натанаэлем, и о чем ясобираюсь тебе, снисходительный читатель, теперь рассказать. Неприходилось ли тебе, благосклонный читатель, пережить что-либо такое, чтовсецело завладевало бы твоим сердцем, чувствами и помыслами, вытесняя всеостальное? Все в тебе бурлит и клокочет, воспламененная кровь кипит вжилах и горячим румянцем заливает ланиты. Твой взор странен, он словноловит в пустоте образы, незримые для других, и речь твоя теряется внеясных вздохах. И вот друзья спрашивают тебя: " Что это с вами, почтеннейший? Какая у вас забота, дражайший? " И вот всеми пламеннымикрасками, всеми тенями и светом хочешь ты передать возникшие в тебевидения и силишься обрести слова, чтобы хотя приступить к рассказу. Нотебе сдается, что с первого же слова ты должен представить все точудесное, великолепное, страшное, веселое, ужасающее, что приключилосьтебе, и поразить всех как бы электрическим ударом. Однако ж всякое слово, все, чем только располагает наша речь, кажется тебе бесцветным, холодным имертвым. А ты все ищешь и ловишь, запинаешься и лепечешь, и трезвыевопросы твоих друзей, подобно ледяному дуновению ветра, остужают жар твоейдуши, пока он не угаснет совершенно. Но ежели ты, как смелый живописец, сперва очертишь дерзкими штрихами абрис внутреннего твоего видения, топотом уже с легкостью сможешь накладывать все более пламенные краски, иживой рой пестрых образов увлечет твоих друзой, и вместе с тобой ониувидят себя посреди той картины, что возникла в твоей душе. Долженпризнаться, благосклонный читатель, меня, собственно, никто не спрашивалоб истории молодого Натанаэля; но ты отлично знаешь, что я принадлежу ктой удивительной породе авторов, кои, когда они носят в себе что-либо, подобное только что описанному, тотчас воображают, что всякий встречный, да и весь свет, только и спрашивают: " Что там такое? Расскажите-ка, любезнейший! " И вот меня неудержимо влечет поговорить с тобой озлополучной жизни Натанаэля. Странность, необычайность ее поразили моюдушу, и потому-то, - а также чтобы я мог - о мой читатель! - тотчассклонить тебя к пониманию всего чудесного, которого тут не мало, - я изовсех сил старался начать историю Натанаэля как можно умней - своеобразней, пленительней. " Однажды" - прекраснейшее начало для всякого рассказа, -слишком обыденно! " В маленьком захолустном городке С... жил" - нескольколучше, по крайней мере дает начало градации. Или сразу посредством " mediasin res" [*]: " Проваливай ко всем чертям", - вскричал студент Натанаэль, ибешенство и ужас отразились в его диком взоре, когда продавец барометровДжузеппе Коппола... " Так я в самом деле и начал бы, когда б полагал, что вдиком взоре студента Натанаэля чуется что-то смешное, однако ж эта историянисколько не забавна. Мне не всходила на ум ни одна фраза, в которой хотябы немного отражалось радужное сияние образа, возникшего перед моимвнутренним взором. Я решил не начинать вовсе. Итак, благосклонныйчитатель, прими эти три письма, которые охотно передал мне мой друг Лотар, за абрис картины, на которую я, повествуя, буду стараться накладывать всебольше и больше красок. Быть может, мне посчастливится, подобно хорошемупортретному живописцу, так метко схватить иные лица, что ты найдешь ихпохожими, не зная оригинала, и тебе даже покажется, что ты уже не развидел этих людей своими собственными очами. И, быть может, тогда, о мойчитатель, ты поверишь, что нет ничего более удивительного и безумного, чемсама действительная жизнь, и что поэт может представить лишь ее смутноеотражение, словно в негладко отполированном зеркале. [* " Прямо к делу" [лат. ). ] Для того чтобы сразу сказать все, что необходимо знать с самого начала, следует к предыдущим письмам добавить, что вскоре после смерти Натанаэлеваотца Клара и Лотар, дети одного дальнего родственника, также недавноумершего и оставившего их сиротами, были приняты в семью матерьюНатанаэля. Клара и Натанаэль почувствовали друг к другу живейшуюсклонность, против чего не мог возразить ни один человек на свете; онибыли уже помолвлены, когда Натанаэль оставил город, чтобы продолжать своезанятие науками в Г. Как видно из его последнего письма, он находитсясейчас там и слушает лекции у знаменитого профессора физики Спаланцани. Теперь я мог бы спокойно продолжать свое повествование. Но в эту минутуобраз Клары так живо представляется моему воображению, что я не могуотвести от него глаз, как это всегда со мной случается, когда она с милойулыбкой смотрит на меня. Клару никак нельзя было назвать красивой; на этомсходились все, кому по должности надлежало понимать в красоте. Ноархитекторы отзывались с похвалой о чистых пропорциях ее стана, живописцынаходили, что ее спина, плечи и грудь сформированы, пожалуй, слишкомцеломудренно, но зато они все пленялись ее чудесными, как у МарииМагдалины, волосами и без конца болтали о колорите Баттони. А один из них, истинный фантаст, привел странное сравнение, уподобив глаза Клары - озеруРейсдаля, в зеркальной глади которого отражается лазурь безоблачного неба, леса и цветущие пажити, весь живой, пестрый, богатый, веселый ландшафт. Нопоэты и виртуозы заходили еще дальше, уверяя: " Какое там озеро, какая тамзеркальная гладь! Разве случалось нам видеть эту деву, когда бы взор ее несиял чудеснейшей небесной гармонией, проникающей в нашу душу, так что всев ней пробуждается и оживает. Ежели и тогда мы не споем ничего путного, тоот нас вообще мало проку, и это мы недвусмысленно читаем в тонкой усмешке, мелькающей на устах Клары, когда решаемся пропищать перед ней что-либопритязающее называться пением, хотя это всего лишь бессвязные ибеспорядочно скачущие звуки". Так оно и было. Клара была наделенавоображением живым и сильным, как веселое, непринужденное дитя, обладалаженским сердцем, нежным и чувствительным, и умом весьма проницательным. Умствующие и мудрствующие головы не имели у нее успеха, ибо светлый взорКлары и помянутая тонкая ироническая усмешка без лишних слов, вообще несвойственных ее молчаливой натуре, казалось, говорили им: " Милые друзья! Как можете вы от меня требовать, чтобы созданные вами расплывчатые тени япочла за подлинные фигуры, исполненные жизни и движения? " Оттого многиеупрекали Клару и холодности, бесчувственности и прозаичности; зато другие, чье понимание жизни отличалось ясностью и глубиной, любили эту сердечную, рассудительную, доверчивую, как дитя, девушку, но никто не любил ее болееНатанаэля, весело и ревностно упражнявшегося в науках и искусствах. Кларавсей душой была предана Натанаэлю. Первые тени омрачили ее жизнь, когда онразлучился с нею. С каким восхищением бросилась она в его объятия, когдаон, как обещал в своем последнем письме к Лотару, наконец и впрямьвозвратился в родной город и вступил в родительский дом. Надежды Натанаэлясбылись; ибо с той минуты, как он свиделся с Кларой, он уже не вспоминалболее ни о ее философическом письме, ни об адвокате Коппелиусе; дурноерасположение духа совсем изгладилось. Однако ж Натанаэль был прав, когда писал другу своему Лотару, что образотвратительного продавца барометров Копполы губительно проник в его жизнь. Все это чувствовали, ибо уже с первых дней пребывания Натанаэль показалполную перемену во всем своем существе. Он погрузился в мрачнуюмечтательность и предавался ей с такой странностию, какая за ним никогдане замечалась. Вся жизнь его состояла из сновидений и предчувствий. Онбеспрестанно говорил, что всякий человек, мня себя свободным, лишь служитужасной игре темных сил; тщетно будет им противиться, надо со смирениемсносить то, что предначертано самим роком. Он заходил еще далее, утверждая, что весьма безрассудно полагать, будто в искусстве и наукеможно творить по собственному произволу, ибо вдохновение, без коегоневозможно ничего произвести, рождается не из нашей души, а от воздействиякакого-то вне нас лежащего высшего начала. Рассудительной Кларе все эти мистические бредни были в высшей степенипротивны, но все старания их опровергнуть, по-видимому, были напрасны. Только когда Натанаэль стал доказывать, что Конпелиус и есть то злоеначало, которое овладело им с той минуты, как он подслушивал за занавесом, и что отвратительный сей демон ужаснейшим образом может смутить ихлюбовное счастье, Клара вдруг сделалась весьма серьезной и сказала: - Да, Натанаэль! Ты прав. Коппелиус - злое враждебное начало, он, подобно дьявольской силе, которая явственно проникла в нашу жизнь, можетпроизвести ужаснейшее действие, но только в том случае, ежели ты неисторгнешь его из своего ума и сердца. Покуда ты в него веришь, онсуществует и оказывает на тебя свое действие, только твоя вера исоставляет его могущество. Натанаэль, разгневанный тем, что Клара допускает бытие демона лишь всобственной его душе, пустился было в изложение целого учения о дьяволе итемных силах, но Клара, к немалой его досаде, с неудовольствием перебилаего каким-то ничтожным замечанием. Он полагал, что холодным, нечувствительным душам не дано постичь столь глубокие тайны, однако ж, неотдавая себе отчета, что к подобным низменным натурам он причисляет иКлару, не оставлял попыток приобщить ее к этим тайнам. Рано поутру, когдаКлара помогала готовить завтрак, он стоял подле нее и читал ейвсевозможные мистические книги, так что Клара наконец сказала: - Ах, любезный Натанаэль, что, ежели мне вздумается обозвать самоготебя злым началом, оказывающим губительное действие на мой кофе? Ведьежели я брошу все и примусь слушать тебя не сводя глаз, как ты тогожелаешь, то кофе непременно убежит и все останутся без завтрака! Натанаэль поспешно захлопнул книгу и в гневе убежал в свою комнату. Прежде он особенно хорошо умел сочинять веселые живые рассказы, которыеКлара слушала с непритворным удовольствием; теперь его творения сделалисьмрачными, невразумительными, бесформенными, и, хотя Клара, щадя его, неговорила об этом, он все же легко угадывал, как мало они ей приятны. Ничтоне было ей так несносно, как скука; в ее взорах и речах тотчасобнаруживалась непреодолимая умственная дремота. Сочинения Натанаэля ивпрямь были отменно скучны. Его досада на холодный, прозаический нравКлары возрастала с каждым днем; Клара также не могла побороть своенеудовольствие темным, сумрачным, скучным мистицизмом Натанаэля, и, такимобразом, неприметно для них самих, сердца их все более и болееразделялись. Образ отвратительного Коппелиуса, как признавался сам себеНатанаэль, поблек в его воображении, и ему часто стоило немалого трудаживо представить его в своих стихах, где тот выступал в роли ужасногофатума. Наконец ему вздумалось сделать предметом стихотворения свое темноепредчувствие, будто Коппелиус смутит его любовное счастье. Он представилсебя соединенным с Кларою вечной любовью, но время от времени словночерная рука вторгается в их жизнь и похищает одну за другой ниспосланныеим радости. Наконец, когда они уже стоят перед алтарем, появляется ужасныйКоппелиус и прикасается к прелестным глазам Клары; подобно кровавымискрам, они проникают в грудь Натанаэля, паля и обжигая. Коппелиус хватаетего и швыряет в пылающий огненный круг, который вертится с быстротою вихряи с шумом и ревом увлекает его за собой. Все завывает, словно злобныйураган яростно бичует кипящие морские валы, вздымающиеся подобно чернымседоголовым исполинам. Но посреди этого дикого бушевания слышится голосКлары: " Разве ты не в силах взглянуть на меня? Коппелиус тебя обманул, тоне мои глаза опалили тебе грудь, то были горящие капли крови собственноготвоего сердца, - мои глаза целы, взгляни на меня! " Натанаэль думает: " ЭтоКлара - и я предан ей навеки! " И вот будто эта мысль с непреодолимой силойврывается в огненный круг; он перестает вращаться, и глухой рев замирает вчерной бездне. Натанаэль глядит в глаза Кларе; но это сама смертьприветливо взирает на него очами любимой. Сочиняя это, Натанаэль был весьма рассудителен и спокоен, он оттачивали улучшал каждую строку, и так как он подчинил себя метрическим канонам, то не успокоился до тех пор, пока его стих не достиг полной чистоты иблагозвучия. Но когда труд его пришел к концу и он прочитал свои стихивслух, внезапный страх и трепет объяли его, и он вскричал в исступлении: " Чей это ужасающий голос? " Вскоре ему снова показалось, что это лишьвесьма удачное поэтическое произведение, и он решил, что оно должновоспламенить хладную душу Клары, хотя и не мог дать себе ясного отчета, для чего, собственно, надобно воспламенять ее и куда это заведет, ежелиначать томить ее ужасающими образами, которые предвещают ее любви страшнуюи губительную участь. Натанаэль и Клара сидели однажды в маленьком садике подле дома; Кларабыла весела, ибо Натанаэль целых три дня, которые он употребил насочинение стихов, не мучил ее своими снами и предчувствиями. Натанаэль, как и прежде, с большой живостью и радостью говорил о различных веселыхпредметах, так что Клара сказала: - Ну, вот, наконец-то ты опять совсем мой, видишь, как мы прогналиэтого мерзкого Коппелиуса? Но тут Натанаэль вспомнил, что в кармане у него стихи, которые оннамеревался ей прочесть. Он тотчас вынул тетрадь и начал читать; Клара, пообыкновению ожидая чего-нибудь скучного, с терпеливой покорностьюпринялась за вязанье. Но когда мрачные облака стали все более и болеесгущаться, Клара выронила из рук чулок и пристально посмотрела в глазаНатанаэлю. Тот безудержно продолжал читать, щеки его пылали от внутреннегожара, слезы лились из глаз - наконец он кончил, застонав от глубокогоизнеможения, взял руку Клары и вздохнул, словно в безутешном горе: " Ах! Клара! Клара! " Клара с нежностью прижала его к груди и сказала тихо, нотвердо и серьезно: - Натанаэль, возлюбленный мой Натанаэль, брось эту вздорную, нелепую, сумасбродную сказку в огонь. Тут Натанаэль вскочил и с запальчивостью, оттолкнув от себя Клару, вскричал: - Ты бездушный, проклятый автомат! Он убежал; глубоко оскорбленная Клара залилась горькими слезами. " Ах, он никогда, никогда не любил меня, он не понимает меня! " - громковосклицала она, рыдая. Лотар вошел в беседку; Клара была принужденарассказать ему все случившееся; он любил сестру свою всем сердцем, каждоеслово ее жалобы, подобно искре, воспламеняло его душу, так чтонеудовольствие, которое он давно питал против мечтательного Натанаэля, перешло в бешеный гнев. Он побежал за ним и стал жестоко укорять его забезрассудный поступок, на что вспыльчивый Натанаэль отвечал ему с такою жегорячностью. За " сумасбродного, безумного шута" было отплачено именем душинизкой, жалкой, обыденной. Поединок был неизбежен. Они порешили па другойдень поутру сойтись за садом и переведаться друг с другом, по тамошнемуакадемическому обычаю, на остро отточенных коротких рапирах. Мрачные ибезмолвные, бродили они вокруг; Клара слышала их перепалку и приметила, что в сумерки фейхтмейстер принес рапиры. Она предугадывала, что должнослучиться. Прибыв на место поединка, Натанаэль и Лотар все в том жемрачном молчании скинули верхнее платье и, сверкая очами, с кровожаднойяростью готовы были напасть друг на друга, как, отворив садовую калитку, кним бросилась Клара. Рыдая, она восклицала: - Неистовые, бешеные безумцы! Заколите меня, прежде чем станетесражаться! Как же мне жить на свете, когда возлюбленный убьет моего братаили мой брат возлюбленного! Лотар опустил оружие и в безмолвии потупил глаза, но в душе Натанаэлявместе со снедающей тоской возродилась прежняя любовь, какую он чувствовалк прелестной Кларе в беспечальные дни своей юности. Он выронилсмертоносное оружие и упал к ногам Клары. - Простишь ли ты меня когда-нибудь, моя Клара, единственная любовь моя? Простишь ли ты меня, любезный брат мой Лотар? Лотар был тронут его глубокой горестью. Примиренные, все трое обнималидруг друга и клялись вечно пребывать в непрестанной любви и верности. Натанаэлю казалось, что с него свалилась безмерная тяжесть, пригнетавшая его к земле, и, что, восстав против темной силы, овладевшейим, он спас все свое существо, которому грозило уничтожение. Еще триблаженных дня провел он с любимыми друзьями, потом отправился в Г., гдеполагал пробыть еще год, чтобы потом навсегда воротиться в родной город. От матери Натанаэля скрыли все, что имело отношение к Коппелиусу, ибознали, что она не могла без содрогания вспоминать о человеке, которогоона, как и Натанаэль, считала виновным в смерти своего мужа. Каково было удивление Натанаэля, когда, направляясь к своей квартире, он увидел, что весь дом сгорел и на пожарище из-под груды мусора торчалилишь голые обгорелые стены. Невзирая на то что огонь занялся в лабораторииаптекаря, жившего в нижнем этаже, и дом стал выгорать снизу, отважные ирешительные друзья Натанаэля успели вовремя проникнуть в его комнату, находившуюся под самой крышей, и спасли его книги, манускрипты иинструменты. Все в полной сохранности было перенесено в другой дом, гдеони наняли комнату и куда Натанаэль тотчас переселился. Он не придалособого значения тому, что жил теперь как раз напротив профессораСпаланцани, и точно так же ему нисколько не показалось странным, когда онзаметил, что из его окна видна комната, где часто сиживала в одиночествеОлимпия, так что он мог отчетливо различить ее фигуру, хотя черты лица ееоставались смутны и неясны. Правда, наконец и его удивило, что Олимпияцелыми часами оставалась все в том же положении, в каком он ее однаждыувидел через стеклянную дверь; ничем не занимаясь, она сидела за маленькимстоликом, неотступно устремив на него неподвижный взгляд; он должен былпризнаться, что никогда еще не видывал такого прекрасного стана; меж тем, храня в сердце облик Клары, он оставался совершенно равнодушен кодеревенелой и неподвижной Олимпии и только изредка бросал поверхкомпендиума рассеянный взор на эту прекрасную статую, и это было все. Ивот однажды, когда он писал письмо Кларе, к нему тихо постучали; на егоприглашение войти дверь отворилась и отвратительная голова Коппелиусапросунулась вперед. Натанаэль содрогнулся в сердце своем, но, вспомнив, что говорил ему Спаланцани о своем земляке Копполе и что он сам святообещал возлюбленной относительно Песочника Коппелиуса, он устыдился своегоребяческого страха перед привидениями, с усилием поборол себя и сказал свозможной кротостью и спокойствием: - Я не покупаю барометров, любезный, оставьте меня! Но тут Коппола совсем вошел в комнату и, скривив огромный рот в мерзкуюулыбку, сверкая маленькими колючими глазками из-под длинных седых ресниц, хриплым голосом сказал: - Э, не барометр, не барометр! - есть хорОши глаз - хорОши глаз! Натанаэль вскричал в ужасе: - Безумец, как можешь ты продавать глаза? Глаза! Глаза! Но в ту же минуту Коппола отложил в сторону барометры и, запустив рукув обширный карман, вытащил оттуда лорнеты и очки и стал раскладывать их настоле. - Ну вот, ну вот, - очки, очки надевать на нос, - вот мой глаз, -хорОши глаз! И он все вытаскивал и вытаскивал очки, так что скоро весь стол началстранно блестеть и мерцать. Тысячи глаз взирали на Натанаэля, судорожномигали и таращились; и он уже сам не мог отвести взора от стола; и всебольше и больше очков выкладывал Коппола; и все страшней и страшнейсверкали и скакали эти пылающие очи, и кровавые их лучи ударяли в грудьНатанаэля. Объятый неизъяснимым трепетом, он закричал: - Остановись, остановись, ужасный человек! Он крепко схватил Копполу за руку в ту минуту, когда тот полез вкарман, чтобы достать еще новые очки, невзирая на то что весь стол уже былими завален. С противным сиплым смехом Коппола тихо высвободился, приговаривая: - А, - не для вас, - но вот хорош стекло. - Он сгреб в кучу все очки, попрятал их и вынул из бокового кармана множество маленьких и большихподзорных трубок. Как только очки были убраны, Натанаэль совершенноуспокоился и, вспомнив о Кларе, понял, что ужасный сей призрак возник всобственной его душе, равно как и то, что Коппола - весьма почтенныймеханик и оптик, а никак не проклятый двойник и выходец с того светаКоппелиус. Также и во всех инструментах, которые Коппола разложил настоле, не было ничего особенного, по крайней мере столь призрачного, как вочках, и, чтобы все загладить, Натанаэль решил в самом деле что-нибудькупить у Копполы. Итак, он взял маленькую карманную подзорную трубкувесьма искусной работы и, чтоб попробовать ее, посмотрел в окно. Во всюжизнь не попадались ему стекла, которые бы так верно, чисто и явственноприближали предметы. Невольно он поглядел в комнату Спаланцани; Олимпия, по обыкновению, сидела за маленьким столом, положив на него руки и сплетяпальцы. Тут только узрел Натанаэль дивную красоту ее лица. Одни глазатолько казались ему странно неподвижными и мертвыми. Но чем пристальнее онвсматривался в подзорную трубку, тем более казалось ему, что глаза Олимпиииспускают влажное лунное сияние. Как будто в них только теперь зажгласьзрительная сила; все живее и живее становились ее взоры. Натанаэль какзавороженный стоял у окна, беспрестанно созерцая небесно прекраснуюОлимпию. Покашливание и пошаркивание, послышавшиеся подле него, пробудилиего как бы от глубокого сна. За его спиной стоял Коппола: " Tre zechini -три дуката". Натанаэль совершенно забыл про оптика; он поспешно заплатил, сколько тот потребовал. - Ну, как, - хорош стекло? Хорош стекло? - спросил с коварной усмешкойКоппола мерзким сиплым голосом. - Да, да, да! - досадливо отвечал Натанаэль. - Adieu, любезный. - Коппола удалился, не переставая бросать наНатанаэля странные косые взгляды. Натанаэль слышал, как тот громко смеялсяна лестнице. " Ну вот, - решил он, - он смеется надо мною потому, что яслишком дорого заплатил за эту маленькую подзорную трубку - слишком дорогозаплатил! " Когда он прошептал эти слова, в комнате послышался леденящийдушу, глубокий, предсмертный вздох; дыхание Натанаэля перехватило отнаполнившего его ужаса. Но это он сам так вздохнул, в чем он тотчас жесебя уверил. " Клара, - сказал он наконец самому себе, - справедливосчитает меня вздорным духовидцем, однако ж не глупо ли, - ах, более чемглупо, - что нелепая мысль, будто я переплатил Копполе за стекло, все ещестранно тревожит меня; я не вижу для этого никакой причины". И вот онприсел к столу, чтобы окончить письмо Кларе, но, глянувши в окно, убедился, что Олимпия все еще на прежнем месте, и в ту же минуту, словнопобуждаем непреодолимою силою, он вскочил, схватил подзорную трубкуКопполы и уже не мог более отвести взора от прельстительного обликаОлимпии, пока его друг и названый брат Зигмунд не пришел за ним, чтобыидти на лекцию профессора Спаланцани. Занавеска, скрывавшая роковуюкомнату, была плотно задернута; ни в этот раз, ни в последующие два дня онне мог увидеть Олимпию ни здесь, ни в ее комнате, хотя почти не отрывалсяот окна и беспрестанно смотрел в подзорную трубу Копполы. На третий деньзанавесили даже окна. Полон отчаяния, гонимый тоской и пламенным желанием, он побежал за город. Образ Олимпии витал перед ним в воздухе, выступаяиз-за кустов, и большими светлыми глазами глядел на него из прозрачногородника. Облик Клары совершенно изгладился из его сердца; ни о чем болеене думая, как только об Олимпии, он стенал громко и горестно: " Опрекрасная, горняя звезда моей любви, неужто взошла ты для того только, чтоб тотчас опять исчезнуть и оставить меня во мраке безутешной ночи? " Возвращаясь домой, Натанаэль заметил в доме профессора Спаланцанишумное движение. Двери были растворены настежь, вносили всякую мебель; рамы в окнах первого этажа были выставлены, хлопотливые служанки сноваливзад и вперед, подметали пол и смахивали пыль длинными волосяными щетками. Столяры и обойщики оглашали дом стуком молотков. Натанаэль в совершенномизумлении остановился посреди улицы; тут к нему подошел Зигмунд и сосмехом спросил: - Ну, что скажешь о старике Спаланцани? Натанаэль ответил, что он решительно ничего не может сказать, ибоничего не знает о профессоре, более того, не может надивиться, чего ради втаком тихом, нелюдимом доме поднялась такая кутерьма и суматоха; тут онузнал от Зигмунда, что Спаланцани дает завтра большой праздник, концерт ибал и что приглашена половина университета. Прошел слух, что Спаланцани впервый раз покажет свою дочь, которую он так долго и боязливо скрывал отчужих взоров. Натанаэль нашел у себя пригласительный билет и в назначенный час ссильно бьющимся сердцем отправился к профессору, когда уже сталисъезжаться кареты и убранные залы засияли огнями. Собрание быломногочисленно и блестяще. Олимпия явилась в богатом наряде, выбранном сбольшим вкусом. Нельзя было не восхититься прекрасными чертами ее лица, еестаном. Ее несколько странно изогнутая спина, ее талия, тонкая как у осы, казалось, происходили от слишком сильной шнуровки. В ее осанке и поступибыла заметна какая-то размеренность и жесткость, что многих неприятноудивило; это приписывали принужденности, которую она испытывала вобществе. Концерт начался. Олимпия играла на фортепьяно с величайшейбеглостью, а также пропела одну бравурную арию чистым, почти резкимголосом, похожим на хрустальный колокольчик. Натанаэль был вне себя отвосторга; он стоял в самом последнем ряду, и ослепительный блеск свечей недозволял ему хорошенько рассмотреть черты певицы. Поэтому он незаметновынул подзорную трубку Копполы и стал смотреть через нее на прекраснуюОлимпию. Ах, тут он приметил, с какой тоской глядит она на него, каквсякий звук сперва возникает в полном любви взоре, который воспламеняетего душу. Искуснейшие рулады казались Натанаэлю возносящимся к небуликованием души, просветленной любовью, и, когда в конце каденции по залурассыпалась долгая звонкая трель, словно пламенные руки внезапно обвилиего, он уже не мог совладать с собою и в исступлении от восторга и болигромко вскрикнул: " Олимпия! " Все обернулись к нему, многие засмеялись. Соборный органист принял еще более мрачный вид и сказал только: " Ну-ну! " Концерт окончился, начался бал. " Танцевать с нею! с нею! " Это было цельювсех помыслов, всех желаний Натанаэля; но как обрести в себе столькодерзости, чтобы пригласить ее, царицу бала? Но все же! Когда танцыначались, он, сам не зная как, очутился подле Олимпии, которую еще никтоне пригласил, и, едва будучи в силах пролепетать несколько невнятных слов, взял ее за руку. Как лед холодна была рука Олимпии; он содрогнулся, почувствовав ужасающий холод смерти; он пристально поглядел ей в очи, иони засветились ему любовью и желанием, и в то же мгновение емупоказалось, что в жилах ее холодной руки началось биение пульса и в нихзакипела живая горячая кровь. И вот душа Натанаэля еще сильнее зажгласьлюбовным восторгом; он охватил стан прекрасной Олимпии и умчался с нею втанце. До сих пор он полагал, что всегда танцует в такт, но своеобразнаяритмическая твердость, с какой танцевала Олимпия, порядком сбивала его, ион скоро заметил, как мало держится такта. Однако он не хотел большетанцевать ни с какой другой женщиной и готов был тотчас убить всякого, ктобы ни подошел пригласить Олимпию. Но это случилось всего два раза, и, кего изумлению, Олимпия, когда начинались танцы, всякий раз оставалась наместе, и он не уставал все снова и снова ее приглашать. Если бы Натанаэльмог видеть что-либо, кроме прекрасной Олимпии, то неминуемо приключиласьбы какая-нибудь досадная ссора и перепалка, ибо, нет сомнения, негромкий, с трудом удерживаемый смех, возникавший по углам среди молодых людей, относился к прекрасной Олимпии, на которую они, неизвестно по какойпричине, все время устремляли любопытные взоры. Разгоряченный танцами и визобилии выпитым вином, Натанаэль отбросил природную застенчивость. Онсидел подле Олимпии и, не отпуская ее руки, с величайшим пылом ивоодушевлением говорил о своей любви в выражениях, которых никто не мог быпонять - ни он сам, ни Олимпия. Впрочем, она-то, быть может, и понимала, ибо не сводила с него глаз и поминутно вздыхала: " Ах-ах-ах! " В ответ Натанаэль говорил: - О прекрасная небесная дева! Ты луч из обетованного потустороннегомира любви! В кристальной глубине твоей души отражается все мое бытие! - иеще немало других подобных слов, на что Олимпия все время отвечала только: " Ах-ах! " Профессор Спаланцани несколько раз проходил мимо счастливыхвлюбленных и, глядя на них, улыбался с каким-то странным удовлетворением. Меж тем Натанаэлю, хотя он пребывал в совсем ином мире, вдруг показалось, что в покоях профессора Спаланцани стало темнее; он огляделся и, к своемунемалому испугу, увидел, что в пустом зале догорают и вот-вот погаснут двепоследние свечи. Музыка и танцы давно прекратились. " Разлука, разлука! " -вскричал он в смятении и отчаянии. Он поцеловал руку Олимпии, оннаклонился к ее устам, холодные как лед губы встретились с его пылающими! И вот он почувствовал, что ужас овладевает им, как и тогда, когда онкоснулся холодной руки Олимпии; легенда о мертвой невесте внезапно пришлаему на ум; но Олимпия крепко прижала его к себе, и, казалось, поцелуйнаполнил живительным теплом ее губы. Профессор Спаланцани медленнопрохаживался по опустевшей зале; шаги его громко повторяло эхо, зыбкиетени скользили по его фигуре, придавая ему ужасающий призрачный вид. - Любишь ли ты меня? Любишь ли ты, меня, Олимпия? Одно только слово! Любишь ли ты меня? - шептал ей Натанаэль, но Олимпия, поднимаясь с места, только вздохнула: " Ах-ах! " - О прекрасная благосклонная звезда моей любви, - говорил Натанаэль, -ты взошла для меня и будешь вечно сиять и преображать светом своим моюдушу! - Ах-ах! - отвечала Олимпия, удаляясь. Натанаэль пошел за ней; ониочутились перед профессором. - Вы необыкновенно живо беседовали с моей дочерью, - сказал он, улыбаясь, - что ж, любезный господин Натанаэль, ежели вы находитеприятность в конверсации с этой робкой девушкой, я всегда буду рад видетьвас у себя! Натанаэль ушел, унося в сердце своем необъятное сияющее небо. Все следующие дни праздник Спаланпани был предметом городских толков. Ихотя профессор употребил все усилия, чтобы блеснуть пышностью ивеликолепием, однако ж сыскались насмешники, сумевшие порассказать овсяких странностях и нелепостях, какие были замечены на празднике, иособенно нападавшие на оцепенелую, безгласную Олимпию, которую, невзираяна красивую наружность, обвиняли в совершенном тупоумии, по какой причинеСпаланцани и скрывал ее так долго. Натанаэль слушал эти толки не беззатаенного гнева, но он молчал; ибо, полагал он, стоит ли труда доказыватьэтим буршам, что их собственное тупоумие препятствует им познать глубокуюпрекрасную душу Олимпии. - Сделай милость, брат, - спросил его однажды Зигмунд, - сделай милостьи скажи, как это тебя угораздило втюриться в эту деревянную куклу, в этувосковую фигуру? Натанаэль едва не разгневался, но тотчас же одумался и ответил: - Скажи мне, Зигмунд, как от твоей впечатлительной души, от твоихясновидящих глаз, всегда отверстых для всего прекрасного, моглиускользнуть неземные прелести Олимпии? Но потому - да возблагодарим за этосудьбу! - ты не сделался моим соперником; ибо тогда один из нас должен былупасть, истекая кровью. Зигмунд сразу увидел, как далеко зашел его друг, искусно переменилразговор и, заметив, что в любви никогда нельзя судить о предмете, прибавил: - Однако достойно удивления, что у многих из нас об Олимпии примерноодно и то же суждение. Она показалась нам - не посетуй, брат! - какой-тостранно скованной и бездушной. То правда, стан ее соразмерен и правилен, точно так же, как и лицо! Ее можно было бы почесть красавицей когда бывзор ее не был так безжизнен, я сказал бы даже, лишен зрительной силы. Вее поступи какая-то удивительная размеренность, каждое движение словноподчинено ходу колес заводного механизма. В ее игре, в ее пении приметеннеприятно правильный, бездушный такт поющей машины; то же можно сказать ио ее танце. Нам сделалось не по себе от присутствия этой Олимпии, и мы, право, не хотели иметь с нею дела, нам все казалось, будто она толькопоступает как живое существо, но тут кроется какое-то особоеобстоятельство. Натанаэль не дал воли горькому чувству, охватившему его было после словЗигмунда, он поборол свою досаду и только сказал с большою серьезностью: - Может статься, что вам, холодным прозаикам, и не по себе отприсутствия Олимпии. Но только душе поэта открывает себя сходная по натуреорганизация! Только мне светят ее полные любви взоры, пронизывая сияниемвсе мои чувства и помыслы, только в любви Олимпии обретаю я себя вновь. Вам, может статься, не по нраву, что она не вдается в пустую болтовню, какиные поверхностные души. Она не многоречива, это правда, но ее скупыеслова служат как бы подлинными иероглифами внутреннего мира, исполненнымилюбви и высшего постижения духовной жизни через созерцание вечногопотустороннего бытия. Однако ж вы глухи ко всему этому, и слова моинапрасны. - Да сохранит тебя бог, любезный брат! - сказал Зигмунд с большойнежностью, почти скорбно, - но мне кажется, ты на дурном пути. Положись наменя, когда все... - нет, я ничего не могу больше сказать!.. Натанаэль вдруг почувствовал, что холодный прозаический Зигмунднепритворно ему предан, и с большою сердечностью пожал протянутую емуруку. Натанаэль совсем позабыл, что на свете существует Клара, которую онкогда-то любил; мать, Лотар - все изгладилось из его памяти, он жил толькодля Олимпии и каждодневно проводил у нее несколько часов, разглагольствуяо своей любви, о пробужденной симпатии, о психическом избирательномсродстве, и Олимпия слушала его с неизменным благоволением. Из самыхдальних углов своего письменного стола Натанаэль выгреб все, чтокогда-либо насочинял. Стихи, фантазии, видения, романы, рассказыумножались день ото дня, и все это вперемешку со всевозможными сумбурнымисонетами, стансами и канцонами он без устали целыми часами читал Олимпии. Но зато у него еще никогда не бывало столь прилежной слушательницы. Она невязала и не вышивала, не глядела в окно, не кормила птиц, не играла скомнатной собачонкой, с любимой кошечкой, не вертела в руках обрывокбумаги или еще что-нибудь, не силилась скрыть зевоту тихим притворнымпокашливанием - одним словом, целыми часами, не трогаясь с места, нешелохнувшись, глядела она в очи возлюбленному, не сводя с негонеподвижного взора, и все пламеннее, все живее и живее становился этотвзор. Только когда Натанаэль наконец подымался с места и целовал ей руку, а иногда и в губы, она вздыхала: " Ax-ax! " - и добавляла: - Доброй ночи, мой милый! - О прекрасная, неизреченная душа! - восклицал Натанаэль, возвратись всвою комнату, - только ты, только ты одна глубоко понимаешь меня! Он трепетал от внутреннего восторга, когда думал о том, какоеудивительное созвучие их душ раскрывалось с каждым днем; ибо ему чудилось, что Олимпия почерпнула суждение о его творениях, о его поэтическом даре изсамой сокровенной глубины его души, как если бы прозвучал его собственныйвнутренний голос. Так оно, надо полагать, и было; ибо Олимпия никакихдругих слов, кроме помянутых выше, никогда не произносила. Но еслиНатанаэль в светлые, рассудительные минуты, как, например, утром, тотчаспосле пробуждения, и вспоминал о полнейшей пассивности и немногословииОлимпии, то все же говорил: " Что значат слова, слова! Взгляд ее небесныхочей говорит мне более, нежели любой язык на земле! Да и может ли дитянебес вместить себя в узкий круг, очерченный нашими жалкими земныминуждами? " Профессор Спаланцани, казалось, донельзя был обрадованотношениями его дочери с Натанаэлем; он недвусмысленно оказывал емувсяческие знаки благоволения, и, когда Натанаэль наконец отважилсяобиняком высказать свое желание обручиться с Олимпией, профессор расплылсяв улыбке и объявил, что предоставляет своей дочери свободный выбор. Ободренный этими словами, с пламенным желанием в сердце, Натанаэль решилсяна следующий же день умолять Олимпию со всею откровенностью, в ясныхсловах сказать ему то, что уже давно открыли ему ее прекрасные, полныелюбви взоры, - что она желает принадлежать ему навеки. Он принялся искатькольцо, которое подарила ему при расставании мать, дабы поднести егоОлимпии как символ своей преданности, зарождающейся совместной цветущейжизни. Письма Клары, Лотара попались ому под руку; он равнодушно отбросилих, нашел кольцо, надел на палец и полетел к Олимпии. Уже на лестнице, ужев сенях услышал он необычайный шум, который как будто доносился израбочего кабинета Спаланцани. Топанье, звон, толчки, глухие удары в дверьвперемешку с бранью и проклятиями. " Пусти, пусти, бесчестный злодей! Явложил в нее всю жизнь! - Ха-ха-ха-ха! - Такого уговора не было! - Я, ясделал глаза! - А я заводной механизм! - Болван ты со своим механизмом! -Проклятая собака, безмозглый часовщик! - Убирайся! - Сатана! - Стой! Поденщик! Каналья! - Стой! - Прочь! - Пусти! " То были голоса Спаланцани иотвратительного Коппелиуса, гремевшие и бушевавшие, заглушая друг друга. Натанаэль, охваченный неизъяснимым страхом, ворвался к ним. Профессордержал за плечи какую-то женскую фигуру, итальянец Коппола тянул ее заноги, оба тащили и дергали в разные стороны, с яростным ожесточениемстараясь завладеть ею. В несказанном ужасе отпрянул Натанаэль, узнавОлимпию; воспламененный безумным гневом, он хотел броситься к беснующимся, чтобы отнять возлюбленную; но в ту же минуту Коппола с нечеловеческойсилой вырвал из рук Спаланцани фигуру и нанес ею профессору такой жестокийудар, что тот зашатался и упал навзничь на стол, заставленный фиалами, ретортами, бутылями и стеклянными цилиндрами; вся эта утварь со звономразлетелась вдребезги. И вот Коппола взвалил на плечи фигуру и с мерзкимвизгливым смехом торопливо сбежал по лестнице, так что слышно было, какотвратительно свесившиеся ноги Олимпии с деревянным стуком бились игромыхали по ступеням. Натанаэль оцепенел - слишком явственно видел он теперь, что смертельнобледное восковое лицо Олимпии лишено глаз, на их месте чернели двевпадины: она была безжизненною куклою. Спаланцани корчился на полу, стеклянные осколки поранили ему голову, грудь и руку, кровь текла ручьями. Но он собрал все свои силы. - В погоню - в погоню - что ж ты медлишь? Коппелиус, Коппелиус, онпохитил у меня лучший автомат... Двадцать лет работал я над ним - я вложилв него всю жизнь; заводной механизм, речь, движение - все мое. Глаза, глаза он украл у тебя! Проклятый, злодей! В погоню!.. Верни мне Олимпию... Вот тебе глаза! И тут Натанаэль увидел на полу кровавые глаза, устремившие на негонеподвижный взор; Спалаицани невредимой рукой схватил их и бросил в него, так что они ударились ему в грудь. И тут безумие впустило в него огненныесвои когти и проникло в его душу, раздирая его мысли и чувства. " Живей-живей-живей, - кружись, огненный круг, кружись, - веселей-веселей, куколка, прекрасная куколка, - живей, - кружись-кружись! " И он бросился напрофессора и сдавил ему горло. Он задушил бы его, когда б на шум несбежалось множество людей, которые ворвались в дом и, оттащивисступленного Натанаэля, спасли профессора и перевязали его раны. Зигмунд, как ни был он силен, не мог совладеть с беснующимся; Натанаэль неумолчнокричал страшным голосом: " Куколка, кружись, кружись! " - и слепо бил вокругсебя кулаками. Наконец соединенными усилиями нескольких человек удалосьего побороть; его повалили на пол и связали. Речь его перешла в ужасающийзвериный вой. Так неистовствующего и отвратительно беснующегося Натанаэляперевезли в дом сумасшедших. Благосклонный читатель, прежде чем я продолжу свой рассказ о том, чтослучилось далее с несчастным Натанаэлем, я могу, - ежели ты принялнекоторое участие в искусном механике и мастере автоматов Спаланцани, -уверить тебя, что он совершенно излечился от своих ран. Однако ж онпринужден был оставить университет, ибо история Натанаэля возбудилавсеобщее внимание и все почли совершенно недозволительным обманом вместоживого человека контрабандой вводить в рассудительные благомыслящиесветские собрания за чайным столом деревянную куклу (Олимпия с успехомпосещала такие чаепития). Юристы даже называли это особенно искусным идостойным строгого наказания подлогом, ибо он был направлен против всегообщества и подстроен с такою хитростью, что ни один человек (заисключением некоторых весьма проницательных студентов) этого не приметил, хотя теперь все покачивали головами и ссылались на различныеобстоятельства, которые казались им весьма подозрительными. Но, говоря поправде, они ничего путного не обнаружили. Могло ли, к примеру, кому-нибудьпоказаться подозрительным, что Олимпия, по словам одного изящногочаепиетиста[*], вопреки всем приличиям, чаще чихала, чем зевала? Это, полагал щеголь, было самозаводом скрытого механизма, отчего явственнослышался треск и т. п. Профессор поэзии и красноречия, взяв щепоткутабаку, захлопнул табакерку, откашлялся и сказал торжественно: " Высокочтимые господа и дамы! Неужто вы не приметили, в чем тут загвоздка? Все это аллегория - продолжение метафоры. Вы меня понимаете! Sapientisat! " [**] Однако ж большую часть высокочтимых господ подобные объясненияне успокоили; рассказ об автомате глубоко запал им в душу, и в нихвселилась отвратительная недоверчивость к человеческим лицам. Многиевлюбленные, дабы совершенно удостовериться, что они пленены не деревяннойкуклой, требовали от своих возлюбленных, чтобы те слегка фальшивили впении и танцевали не в такт, чтобы они, когда им читали вслух, вязали, вышивали, играли с комнатной собачкой и т. д., а более всего, чтобы они нетолько слушали, но иногда говорили и сами, да так, чтобы их речи и впрямьвыражали мысли и чувства. У многих любовные связи укрепились и стализадушевней, другие, напротив, спокойно разошлись. " Поистине, ни за чтонельзя поручиться", - говорили то те, то другие. Во время чаепития всеневероятно зевали и никто не чихал, чтобы отвести от себя всякоеподозрение. Спаланцани, как уже сказано, был принужден уехать, дабыизбежать судебного следствия по делу " об обманном введении в обществолюдей-автоматов". Коппола также исчез. [* В подлиннике каламбур: Teeist. - Ред. ] [** Мудрому достаточно! (лат. )] Натанаэль пробудился словно от глубокого тяжкого сна; он открыл глаза ипочувствовал, как неизъяснимая отрада обвевает его нежной небеснойтеплотой. Он лежал на кровати, в своей комнате, в родительском доме, Кларасклонилась над ним, а неподалеку стояли его мать и Лотар. - Наконец-то, наконец-то, возлюбленный мой Натанаэль, ты исцелился оттяжкого недуга - ты снова мой! - так говорила Клара с проникновеннойсердечностью, обнимая Натанаэля. Светлые, горячие слезы тоски и восторга хлынули у него из глаз, и он состоном воскликнул: - Клара!.. Моя Клара! Зигмунд, преданно ухаживавший все это время за другом, вошел в комнату. Натанаэль протянул ему руку. - Верный друг и брат, ты не оставил меня! Все следы помешательства исчезли; скоро, попечения-ми матери, возлюбленной, друзей, Натанаэль совсем оправился. Счастье снова посетилоих дом; старый скупой дядя, от которого никогда не ждали наследства, умер, отказав матери Натанаэля, помимо значительного состояния, небольшое именьев приветливой местности, неподалеку от города. Туда решили онипереселиться: мать, Натанаэль, Клара, с которой он решил теперь вступить вбрак, и Лотар. Натанаэль, более чем когда-либо, стал мягок и по-детскисердечен, только теперь открылась ему небесно чистая, прекрасная душаКлары. Никто не подавал и малейшего намека, который мог бы ему напомнить опрошлом. Только когда Зигмунд уезжал, Натанаэль сказал ему: - Ей-богу, брат, я был на дурном пути, но ангел вовремя вывел меня насветлую стезю! Ах, то была Клара! Зигмунд не дал ему продолжать, опасаясь, как бы глубоко ранящие душувоспоминания не вспыхнули в нем с ослепительной силой. Наступило время, когда четверо счастливцев должны были переселиться в свое поместье. Околополудня они шли по городу. Совершили кое-какие покупки; высокая башняратуши бросала на рынок исполинскую тень. - Вот что, - сказала Клара, - а не подняться ли нам наверх, чтобы ещераз поглядеть на окрестные горы? Сказано - сделано. Оба, Натанаэль и Клара, взошли на башню, мать сослужанкой отправились домой, а Лотар, не большой охотник лазать полестницам, решил подождать их внизу. И вот влюбленные рука об руку стоялина верхней галерее башни, блуждая взорами в подернутых дымкою лесах, позади которых, как исполинские города, высились голубые горы. - Посмотри, какой странный маленький серый куст, он словно движетсяпрямо на нас, - сказала Клара. Натанаэль машинально опустил руку в карман; он нашел подзорную трубкуКопполы, поглядел в сторону... Перед ним была Клара! И вот кровь забиласьи закипела в его жилах - весь помертвев, он устремил на Клару неподвижныйвзор, но тотчас огненный поток, кипя и рассыпая пламенные брызги, залилего вращающиеся глаза; он ужасающе взревел, словно затравленный зверь, потом высоко подскочил и, перебивая себя отвратительным смехом, пронзительно закричал: " Куколка, куколка, кружись! Куколка, кружись, кружись! " - с неистовой силой схватил Клару и хотел сбросить ее вниз, ноКлара в отчаянии и в смертельном страхе крепко вцепилась в перила. Лотаруслышал неистовство безумного, услышал истошный вопль Клары; ужасноепредчувствие объяло его, опрометью бросился он наверх; дверь на вторуюгалерею была заперта; все громче и громче становились отчаянные воплиКлары. В беспамятстве от страха и ярости Лотар изо всех сил толкнул дверь, так что она распахнулась. Крики Клары становились все глуше: " На помощь! спасите, спасите... " - голос ее замирал. " Она погибла - ее умертвилисступленный безумец! " - кричал Лотар. Дверь на верхнюю галерею также былазаперта. Отчаяние придало ему силу неимоверную. Он сшиб дверь с петель. Боже праведный! Клара билась в объятиях безумца, перекинувшего ее заперила. Только одной рукой цеплялась она за железный столбик галереи. Сбыстротою молнии схватил Лотар сестру, притянул к себе и в то же мгновеньеударил беснующегося Натанаэля кулаком в лицо, так что тот отпрянул, выпустив из рук свою жертву. Лотар сбежал вниз, неся на руках бесчувственную Клару. Она быласпасена. И вот Натанаэль стал метаться по галерее, скакать и кричать: " Огненный круг, крутись, крутись! Огненный круг, крутись, крутись! " На егодикие вопли стал сбегаться народ; в толпе маячила долговязая фигураадвоката Коппелиуса, который только что воротился в город и сразу жепришел на рынок. Собирались взойти на башню, чтобы связать безумного, ноКоппелиус сказал со смехом: " Ха-ха, - повремените малость, он спуститсясам", - и стал глядеть вместе со всеми. Внезапно Натанаэль стал недвижим, словно оцепенев, перевесился вниз, завидел Коппелиуса и с пронзительнымвоплем: " А... Глаза! Хорош глаза!.. " - прыгнул через перила. Когда Натанаэль с размозженной головой упал на мостовую, - Коппелиусисчез в толпе. Уверяют, что спустя много лет а отдаленной местности видели Клару, сидевшую перед красивым загородным домом рука об руку с приветливым мужем, а подле них играли двое резвых мальчуганов. Отсюда можно заключить, чтоКлара наконец обрела семейное счастье, какое отвечало ее веселому, жизнерадостному нраву и какое бы ей никогда не доставил смятенныйНатанаэль.

⇐ Предыдущая 1 23