Послесловие 17 страница

– Я пыталась поговорить с ним, спрашивала, почему мы никогда… но он становится как Ханс. Сжимает челюсти и не говорит ни слова. Хотя нет, иногда он говорит, что может, если захочет. Наверное, как все мужчины.

Гудрун явно была расстроена. Петра сходила за кофейником и подлила нам всем кофе. Потом принесла теплого молока и добавила в чашки, видимо, вспомнив рассказ Гудрун о латте. Гудрун сделала глоток кофе, и молочная пена осталась у нее на верхней губе.

– А как у вас с Хансом?

Петра вздохнула.

– Как? Как и с чисткой аквариума. Я просто беру тряпку и принимаюсь за уборку.

Мы с Гудрун расхохотались. Петра посмотрела на нас и тоже засмеялась. Такими – хохочущими – нас и нашел Свен.

– Привет, старушки! – пошутил он и исчез в доме.

Петра вытерла глаза и посмотрела на меня. Я поняла, что хотя ни Гудрун, ни Петра не задали вопрос, они ждут от меня ответа.

– У нас со Свеном все в порядке, – заверила я, и подруги оставили меня в покое, не уточняя подробности. Они поинтересовались, как дела у Сюзанны.

– Мне кажется, лучше. Развод был для нее ударом, она не ожидала, что что‑ то подобное может случиться. Что Йенс, ее муж, встретит другую. Она верила, что стоит приложить определенные усилия, и брак будет идеальным, и не слушала моих советов. Но так не бывает. Хуже всего, что он лгал ей. Не то, что он полюбил другую, а то, что так долго это скрывал. Она ненавидит ложь, и мне так и не удалось приучить ее к мысли, что мир полон лжи.

Петра улыбнулась.

– Я помню, как сидела с ней, когда она была маленькой. Ты тогда нашла эту работу в бюро путешествий и ездила туда на электричке. Сюзанна была просто очаровательная. Пухленькая, тепленькая, как свежеиспеченная булочка. У нее был такой животик, что я просто не могла удержаться, чтобы не погладить его. Но она уворачивалась всякий раз, когда я пыталась ее обнять. «Нет, нет! », – кричала она. И была такой замарашкой. Стоило надеть ей чистое платьице, как она тут же его изгваздывала. А как она любила купаться! Даже в холодной воде. Просто подходила и опускала голову в воду, как утка, будто искала что‑ то на дне, а потом резко вскидывала, обдавая меня фонтаном брызг. А вот моим детям никогда не нравилось мыться.

Петра, старая добрая Петра, тогда она была без работы и охотно помогала мне с Сюзанной. А Гудрун… Она видела, как растет у меня живот, и ни говоря ни слова, брала на себя всю тяжелую работу в пекарне. Мои верные подруги. Мы знаем друг о друге все и в то же время ничего. Мы столько пережили вместе. Но все равно остались одинокими.

Я посадила свою первую розу через несколько дней после того, как закопала маму в саду. Это была «Реасе». Джон высыпал прах своей погибшей возлюбленной на розы, теперь была моя очередь вырастить «розу мира» на том, что мешало миру в моей жизни. В нескольких милях от нашего дома были теплицы, один из работников помог мне найти сорт «Реасе» и рассказал, как выращивать розы. Я купила и другие сорта по его совету и преданно ухаживала за ними. Вскоре «Реасе» распустила свои чудесные бутоны, и мы с Сюзанной, родившейся тем летом, могли наслаждаться ее ароматом. Цветки были большие, пышные, желтовато‑ розовые, и я была счастлива, что мне удалось вырастить такую красоту. Ухаживая за розами, я говорила с мамой обо всем, о чем нам никогда не удавалось поговорить, и она отвечала мне все новыми прекрасными бутонами. Ее ответы утопали в аромате роз. Это казалось мне забавным: теперь она могла говорить что угодно, ее слова все равно превращались в розы. Она попала в ловушку. Чудовище, укрощенное Красавицей.

Папа приехал через несколько дней после того, как я похоронила маму, и я рассказала ему все, кроме того, чем закончился ее визит. По версии, которую я озвучила папе, мама села в такси и отправилась в аэропорт, чтобы улететь в Лондон. Думаю, ему было все равно. Зато новость о том, что он мне не настоящий отец, его просто ошарашила, и он тут же бросился выяснять правду. Сегодня все легко определилось бы при помощи теста на ДНК, но тогда все было куда сложнее.

Нам с папой пришлось поехать в Гётеборг и сделать много анализов, прежде чем нам сообщили результат. Сравнение моей и его группы крови показало, что он не мог быть моим отцом, а значит, то, что сказала мне мама, не было злой шуткой. Это была правда. К тому же, папа подтвердил, что все происходило именно так, как она рассказывала. Они встречались совсем недолго, потом она вышвырнула его, как ненужную старую вещь, и он пытался найти утешение в объятиях другой женщины, но безуспешно.

– Когда твоя мама вошла в ресторан, я понял, что готов на что угодно, лишь бы вернуть ее, – признался он с горечью. – А потом она сказала, что я буду отцом и что она хочет быть со мной, и я был на седьмом небе от счастья. Мне и в голову не приходило заподозрить неладное. Как же я был наивен, Ева. Столько лет жил с ней рядом, видел, как она себя ведет… Я должен был хоть раз спросить себя, а мой ли это ребенок. Но мы, люди, верим только в то, что хотим верить. Я был влюблен в нее. Влюблен до безумия. А когда ты родилась, я и помыслить не мог, что ты можешь быть чужим ребенком. Ты всегда была только моей.

Он погладил меня по щеке – первый ласковый жест с тех пор, как мы узнали, что посторонние люди, а не отец и дочь. Я помню, как подумала тогда, что мои чувства к нему должны измениться, но ощущала только, что это мой папа гладит меня по щеке. Он был рядом со мной, когда мне сообщили, что я беременна. Впрочем, я знала это и до визита к врачу. Мое тело мне все рассказало, а Берит Анель подтвердила его рассказ, но после слов врача путь назад был отрезан. Мама говорила, что ей в свое время трудно было решиться на аборт. Мне было бы не легче. Но речи об этом не шло.

Я знала, что, потеряв Джона, уже никогда не смогу быть с другим мужчиной. Я ждала ребенка от Джона и хотела этого ребенка. Сознание того, что я в ношу себе частичку Джона, о чем он и не подозревает, помогало мне пережить его предательство. Это будет ему наказанием: он никогда не узнает, что у него есть ребенок. Теперь мне было кого любить, хотя у меня больше не было Джона. И я знала, что всегда буду любить своего ребенка.

Это звучит банально. Многие, наверное, подумают, что трудно любить ребенка мужчины, который тебя предал. Но я всегда прислушивалась только к голосу своего сердца и полагалась на собственные чувства. Я убила маму. Но новая жизнь внутри меня была шансом обрести прощение. Мне было семнадцать, когда я приняла решение сохранить ребенка, и восемнадцать, когда я родила Сюзанну.

Папа, которого я пока еще продолжала называть папой, одобрил мое решение и не пытался меня переубедить. Должно быть, он понял, что в этом ребенке – мое спасение, и поддерживал меня во всем. Через пару недель после нашей с мамой последней встречи он переехал в Фриллесос, чтобы помогать мне. Поначалу я была от этого не в восторге, но быстро привыкла. Я продолжала работать в пекарне, а он каждый день ездил на работу в Гётеборг.

Я поговорила с Берит наедине, рассказала о своей беременности и о том, что папа переехал ко мне, чтобы помогать, хотя мы с ним недавно узнали, что он мне не родной отец. Я знала, что она не станет сплетничать, но всем остальным пришлось рассказать, что он мне не папа. Странно, но оказалось не так сложно сообщить всему миру, что между нами нет кровного родства. После Джона я никогда не смогла бы полюбить другого мужчину. Но в папе я нашла друга, который всегда рядом, которому можно доверять и на которого можно положиться. Этих качеств достаточно, чтобы сделать человека если не счастливым, то спокойным, и я по‑ новому взглянула на тот факт, что теперь мы жили вместе.

От мамы ничего не было слышно. Это меня не удивляло. В тот день, когда я посадила первую розу, я написала маминым почерком, который так хорошо умела подделывать, заявление об уходе. «Я переезжаю в Лондон, – написала я, – там я нашла другую, более интересную работу». Я поблагодарила руководство фирмы за все, что оно для нее сделало, и попросила пересылать всю почту в Стокгольм, поскольку она еще не определилась с новым местом жительства. Я решила, что, зная мамин характер, ее спонтанное решение принять более выгодное предложение сочтут вполне естественным. Поскольку у нее все готово было к переезду, почта должна была приходить в Лондон. Оттуда ее перешлют обратно, и рано или поздно она окажется у нас, потому что папа собирался продать дом в Стокгольме. А если письма придут маме в офис, их все равно переправят нам. Так все и вышло. Спустя пару недель пришло письмо из фирмы, в котором маму благодарили за службу и желали ей успехов в новых начинаниях.

Я решила больше никому не писать. Все думали, что мама переехала в Лондон, и никто не знал, где именно она там живет, поскольку всем были известны ее импульсивность и экстравагантность, вопросов ни у кого не возникало. Если кто из друзей и получит обратно свое письмо к ней, то решит, что она куда‑ то переехала, никого об этом не оповестив.

Из Лондона маме пришло только одно письмо. Оно попало в Стокгольм, оттуда к нам, и папа, ни говоря ни слова, протянул его мне, словно мамина судьба его больше не интересовала. Достаточно было прочесть имя отправителя, чтобы догадаться, что оно от мужчины, к которому она собиралась переехать. Я положила невскрытое письмо в конверт вместе с запиской, в которой была только одна фраза «It’s over» – «Все кончено», и отправила его на адрес англичанина, чувствуя странное удовлетворение при мысли о том, какую боль оно ему причинит.

Больше писем не приходило – ни с фирмы, ни от властей, ни от друзей. Папу это совершенно не волновало. Ему и в голову не пришло разыскивать жену. Для него она была так же мертва, как и для меня. Он закончил эту главу своей жизни, засунул ее в бутылку и заткнул пробкой. Она его обманула, предала, использовала, и он считал себя в праве убить ее в своем сердце. Так мама исчезла не только из реального мира, но и из воспоминаний.

Перед рождением Сюзанны я уничтожила последние следы присутствия мамы в моей жизни. В тот день, когда папа должен был задержаться на работе допоздна, я взяла лодку и вышла в море. Я была толстой и неуклюжей, мамина сумка была тяжеленной, но мне удалось кое‑ как привязать ее к багажнику велосипеда и прикрыть пледом. Встреть я знакомых, сказала бы, что еду ночевать к подруге. Я вышла на лодке в море и там выбросила сумку за борт. Какое‑ то время она болталась на воде, а потом погрузилась в багровую от закатного солнца воду.

Я выключила мотор и подумала о Джоне. В одном их писем он писал, как после праздника шел домой ранним утром и присел в гавани, чтобы полюбоваться морем и городом. «Города так красивы ранним утром, – писал он. – Они кажутся покинутыми, заброшенными, и это придает им какую‑ то особенную красоту. Днем, когда все бегут куда‑ то, а автобусы и автомобили снуют взад‑ вперед, ее сложно заметить. Но, несмотря на всю эту красоту, в тот момент я ощутил такую тоску по морю, что мне с трудом удалось взять себя в руки».

Ему нужно было видеть море. Мне тоже. Так было и будет. Я сидела в лодке и смотрела, как оно поглощает сумку со всем содержимым. Потом я завела мотор и направила лодку к Нурдстен. Там я вышла на берег, разожгла костер, вскипятила кофе и съела взятые с собой бутерброды. Забираясь в спальный мешок, я думала о Джоне. Я знала, что папа будет волноваться, когда вернется домой и обнаружит, что я уплыла на острова, но он не сможет поехать за мной. У меня была лодка, а с ней – свобода и море. Я вернусь домой утром, сохранив море внутри себя. А когда‑ нибудь снова вернусь к островам.

Я лежала на траве, укутанная темнотой. Ясное небо было усыпано ярким звездами, ветер ласкал лицо, и я уснула под мерный шум волн. Утром меня разбудил аромат травы, и я искупалась в море под крики чаек. Я нашла много красивых цветов, но не стала их рвать, потому что многие из них были внесены в Красную книгу. Вода была холодная. Искупавшись, я легла на солнце и почувствовала, как у меня в животе шевелится ребенок. Я знала, что до родов осталось совсем недолго и что во мне живет частичка Джона. И смирилась с тем, что он выбрал другую жизнь с другой женщиной. У нас с ним была любовь. Я любила, и меня любили, даже если наша любовь была лишь мгновением по сравнению с вечностью.

Я поспешила сесть в лодку и отправилась в обратный путь. Я оказалась права, буквально через пару недель у меня начались схватки, и папа отвез меня в больницу, где я родила Сюзанну. Я назвала дочь в честь сестры Джона, хотя видела ее только раз. Сюзанна. Она была такой радостной. Наверно, ангелы пели, когда она родилась. Папа привез нас домой в машине, которую долго гонял взад‑ вперед перед больницей, чтобы согреть, тем холодным и дождливым июньским днем. Он помогал мне управляться с Сюзанной, потому что, вернувшись домой из больницы, я слегла с простудой. Он пеленал малышку и подносил мне, чтобы я дала ей грудь. Я делала это с радостью. Я часто вспоминала о кровотечении, которое было у меня в день смерти мамы, и боялась даже представить, что могла потерять Сюзанну. Кровотечение не прекращалось несколько дней, но Сюзанна выжила. Мы обе выжили.

Мы втянулись в деревенскую жизнь. Скоро нас стали воспринимать как семью: меня, папу и мою дочь. Через несколько месяцев после рождения Сюзанны я перестала называть его папой и начала обращаться к нему по имени: Свен. И поскольку у нас теперь была малышка, а у меня в глазах появилась недетская мудрость, все в деревне забыли, что когда‑ то я считалась его дочерью, и я превратилась просто в Еву.

Я думаю об этом, когда смотрю, как Свен выходит из дома и подходит к столу, где мы сидим с Петрой и Гудрун, как он подсаживается к нам. Я понимаю, им любопытно узнать, «как у нас с этим», ведь мы со Свеном живем, как муж с женой, не являясь ими. Им трудно понять, что у него всегда была своя жизнь, а у меня – своя. Я никогда не спрашивала, как он удовлетворяет свои потребности, но знаю, как я удовлетворяла свои. Свидания на одну ночь с незнакомцами. Редкие, мимолетные. Этого было достаточно, чтобы насытить те крохи желания, которые остались у меня после расставания с Джоном.

И если мои подруги переживают, что после стольких лет их браки распадаются, то у нас со Свеном по‑ прежнему есть наша дружба, наша преданность друг другу. Мы знаем, что нас двое в этом мире. Поэтому совершенно естественно, что в своем дневнике я зову его папой, пока он был моим папой, и Свеном, когда он перестал им быть. Свен ухаживает за огородом, я забочусь о розах. Вот и вся простая истина.

АВГУСТ

2 августа

Август пришел и в этом году. В последние дни стоит такая хорошая погода, что никто не воспринимает меня всерьез, когда я жалуюсь на темноту.

– Сумасшедшая, – говорит Свен, – ты всегда недолюбливала август. Радуйся, что туристы разъехались, и мы теперь сможем отдохнуть. Сама же сетовала, что на скалах негде присесть, ведь ты всегда предпочитаешь любоваться морем в одиночестве. – С этими словами он погладил меня по щеке и улыбнулся.

Я задумалась, почему Свен навсегда остался со мной и Сюзанной, даже не помышляя о том, чтобы жить своей жизнью. Наверно, он был счастлив с нами и испытывал удовлетворение от того, что впервые в жизни поступил правильно. Ему больше не нужно было идти на компромисс со своей совестью, и он мог возместить мне то, чего недодал, когда я была ребенком. Но несмотря на это, я не уставала повторять Свену, что если он и был в чем‑ то виноват, то уже искупил свою вину сполна. Тем более, что я ему не родная дочь. «А что такое родная? » – возражал он, и мне нечего было на это ответить.

Что связывало нас все эти годы, могли понять только мы. Я сижу за столом, хотя еще не ночь, а вечер, и размышляю. Свен гремит тарелками в кухне, наверное, решил, что пара бутербродов на ночь будут весьма кстати. Я знаю, что тело скоро не выдержит моего жесткого обращения. Боли в спине не отпускают, а теперь к ним добавились еще и боли в желудке, как будто внутри у меня – раскаленные угли. Знаю, что небрежна по отношению к своему здоровью, но зачем продлевать и без того тусклую жизнь на каких‑ то пару лет? Чтобы провести их в доме престарелых, как Ирен? Ответ однозначно отрицательный. Уж лучше я сброшусь со скалы в море. Но почему я написала: «тусклую жизнь»? Ведь, если подумать, мне выпало то, о чем многие лишь мечтают. Мне выпало любить и быть любимой.

В доме пахнет летом. Так же пахло в то лето, когда родилась Сюзанна. Травой, цветами, спелыми ягодами… Я вижу Сюзанну в коляске под розовым кустом, спящую так безмятежно, что ей не мешает даже жужжание пчел. Я могла сидеть рядом часами и просто глядеть на нее – на ее гладкую кожу, темные волосы, улыбку – такую же, как у Джона. За ней было легко ухаживать, видимо, в этом мы с ней непохожи, если верить маме. Свен каждый день ездил на работу в Гётеборг, я уволилась из пекарни, пообещав, что вернусь, как только смогу, но так и не вернулась. Письмо в конце лета изменило мою жизнь, и вместо пекарни в Фриллесосе я выбрала совсем другую дорогу.

Письмо пришло от одной из старинных маминых подруг. Мы с Сюзанной были дома одни, и я сразу же распечатала конверт. Подруга писала, что давно ничего не слышала от мамы и интересуется, живет ли та по‑ прежнему в Лондоне. Она не хотела звонить Свену или Еве, надеясь, что они перешлют письмо маме.

После некоторых колебаний я все‑ таки написала маминым почерком, что собираюсь переезжать, и потому не могу дать ей точный адрес, но что навещала Еву и Свена в Фриллесосе и была очень рада получить от нее письмо. Я попыталась представить, как думала бы мама, и решила, что она не стала бы утруждать себя подробностями, поэтому добавила только пару фраз о разных мужиках и шикарных вечеринках в шумном Лондоне, где в тысячу раз веселее живется, чем в Стокгольме. Я отправила письмо и несколько недель не получала ответа. Но знала, что только оттягиваю время. Рано или поздно начнут приходить другие письма, с вопросами, на которые я не смогу ответить, и мне придется что‑ то придумывать.

Когда Свен вернулся, я сказала, что хочу съездить в Гётеборг, и спросила, не присмотрит ли он за Сюзанной в мое отсутствие. Свен рассудил, что для молодой девушки вполне естественно захотеть съездить в город развлечься, и взял выходной, чтобы побыть с Сюзанной.

На следующий день я отправилась с попутной машиной в Гётеборг и там обошла все туристические бюро. Знаю, сегодня это вряд ли было бы возможно, но тогда я просто входила, обращалась к хозяину и говорила, что ищу работу. Все принимали меня довольно любезно: приглашали войти и расспрашивали о моем образовании, опыте работы и почему я выбрала туристическую деятельность. Часто разговор заканчивался, как только они узнавали, что я не закончила школу и работаю в пекарне. О том, что я мать‑ одиночка, я даже не упоминала, зная, что это уменьшит мои и без того ничтожные шансы. После пяти таких разговоров я была уже совершенно без сил и зашла в маленькое, но довольно дорогое кафе в центре города. Я заказала чай с булочкой и сидела, разглядывая прохожих за окном.

И тут я увидела ее. Вывеску на угловом здании. «Якоби». Прищурившись, я разглядела в витрине фотографии Италии, Франции и Австрии. Я быстро доела, заплатила и поспешила туда. Это оказалось маленькое бюро путешествий. Такое маленькое, что я о нем никогда и не слышала. Я открыла дверь. Колокольчик оповестил о моем приходе, из подсобки появился мужчина и подошел ко мне.

Это был невысокий брюнет в нелепом костюме и старых ботинках. У него были карие, почти черные глаза и длинные ресницы, редкие волосы облепляли череп. Он с неприязнью смотрел на меня, не произнося ни слова и, видимо, ожидая, что я заговорю первой. Я огляделась по сторонам, убедилась, что это настоящее туристическое бюро, в котором есть все, что положено, – карты, рекламные проспекты, и решила, что стоит попытаться.

Я до сих пор помню, как он смотрел на меня, когда я рассказывала, кто я такая и что мне нужно. Он словно видел меня насквозь. Сегодня мне известно, что так он ведет себя всегда, но тогда мне стало неуютно под его пристальным взглядом, и я помню, что вся вспотела.

– Давайте пройдем в мой кабинет, – сказал он наконец, и я последовала за ним в скромную комнату со старой мебелью.

Там был идеальный порядок, начиная от ручек в стакане и заканчивая аккуратно разложенным на столе ежедневником. Он предложил мне воды, и я согласилась. Потом еще раз спросил, почему я к нему обратилась. Я рассказала правду: что хочу работать в туристическом бюро, что мне восемнадцать и что я не закончила школу, но бегло читаю и говорю по‑ английски. Он еще более внимательно посмотрел на меня:

– Почему вы не закончили школу? Вам ведь оставалось совсем немного.

Этот вопрос, как я позднее поняла, был типичен для Давида Якоби. Ему было важно понять, что я за человек, прежде чем начинать говорить о работе. А для этого нужно было узнать, почему я бросила школу. Я подумала секунду и приняла решение – как потом выяснилось, единственно правильное.

– Я забеременела и решила оставить ребенка.

– Это не помешало бы вам закончить учебу.

– Обстоятельства сложились так… что это было уже не важно.

– Какие обстоятельства могли помешать человеку получить образование?

Я сглотнула и решила оставаться честной до конца:

– Отец ребенка меня бросил. Он не знал, что я беременна. И мне показалось, что те знания, которые могла дать школа, больше не имеют значения.

– А что имеет для вас значение?

– Моя дочь.

Давид Якоби какое‑ то время молча смотрел на меня. А я смотрела на него, мысленно протягивая руки к кресту и моля, чтобы меня не выгнали. Но я не ожидала, что он скажет то, что сказал:

– Большинство людей потеряли тех, кого любили, но это не помешало им продолжать жить и учиться. Если вы хотите работать на меня, то должны пообещать две вещи: закончить школу и рассказать человеку, который вас бросил, про ребенка.

Я встала и пошла к выходу. У дверей я обернулась и в отчаянии проговорила:

– Я не могу ему рассказать. Это невозможно. Но я обещаю вам закончить школу. Я буду учиться по вечерам, если вы возьмете меня на работу.

Давид Якоби поднялся, оглядел меня с ног до головы, подошел к шкафу и достал оттуда ведро и швабру.

– Можете начать прямо сейчас с мытья пола. Нет, я не хочу вас унизить. Я никогда в жизни никого не унижал. Но пол надо помыть, а поскольку я считаю себя слишком важной персоной для подобной работы, то и вы, как моя подчиненная, должны придерживаться той же точки зрения.

История о том, как я получила работу у Давида Якоби, кажется настолько фантастической, что сейчас, описывая ее на бумаге, я готова расплакаться. Я помню, как, проработав со мной двадцать пять лет, он уходил на пенсию, оставляя бюро на меня, и я со слезами на глазах пересказывала эту историю всем, кто пришел отметить это событие. Помню, как он расчувствовался от моих слов и тоже расплакался. Я могла бы исписать сотню дневников, рассказывая, как много Давид дал мне за эти годы. Взять хотя бы тот факт, что он принял меня на работу, хотя у него почти не было средств платить мне зарплату. Или букет из желтых и розовых роз с маргаритками, который он вручил мне, когда я закончила школу. Я могла бы рассказать, как мы с ним сутки напролет изучали железнодорожные маршруты и авиарейсы, чтобы подобрать лучшие цены для наших клиентов, как вместе осваивали технические новинки от факса до компьютера. Как он, сам того не зная, помог мне поддерживать для окружающих миф о том, что мама путешествует по Европе, посылая меня в командировки в Париж, Зальцбург, Рим и Лондон. Это давало мне возможность писать маминым почерком письма и открытки и отправлять их из всех этих городов родным и знакомым.

Это благодаря Давиду Якоби я увидела мир. И благодаря ему я смогла сделать мамины письма такими правдоподобными. Я описывала кафе в Австрии, французскую Ривьеру, узкие итальянские улочки с ресторанами, где подавали восхитительную пиццу. Иногда я выбирала понравившуюся мне улицу и писала ее как адрес отправителя, таким образом позволяя маме вести жизнь космополита, о которой она всегда мечтала. Она купалась в Средиземном море, ставила бокал вина на клетчатую красно‑ белую скатерть в итальянской траттории, покупала одежду в лондонских бутиках – и делала все это вместе с мужчиной, который постоянно путешествовал и нигде не задерживался надолго. Поэтому никто не удивлялся, видя, что письмо отправлено из отеля. Мама жила в лучших отелях мира. Иногда я договаривалась с персоналом, и мне передавали ответы на отправленные мной письма, и я снова отвечала на них.

Иллюзия длилась, пока мне не пришлось бросить работу из‑ за болей в спине. И, как следствие, письма перестали приходить.

4 августа

Я снова пролистываю дневник назад, чтобы посмотреть, что написала, и снова поражаюсь тому, как неравномерно меняется время в моем повествовании. Минутное событие описывается на нескольких страницах, тогда как несколько лет могут уместиться всего в пару строк. Ароматы важнее людей, описание розового куста занимает больше места, чем вся моя многолетняя карьера. Может, память меня подводит? Когда взрослый пытается записать то, что пережил ребенком, он может неверно расставить акценты.

Я вспоминаю слова Анны‑ Клары о мемуарах и понимаю, что они заканчиваются с рождением Сюзанны и началом моей профессиональной деятельности. Так они больше похожи на сказку. Ведь все сказки повествуют о том, как герои находят друг друга. И заканчиваются фразой: «И жили они долго и счастливо». Так было и с Белоснежкой, и с Золушкой, и в моем случае тоже. Важно то, что «до», а не то, что «после». Они жили полной жизнью несколько лет, а потом перешли в странное состояние покоя и благополучия – приятное, но скучное и совершенно не стоящее того, чтобы быть описанным в книгах.

Кто знает, может, в своем роскошном замке Белоснежка скучала по гномам. Может быть, не хватало ей и мачехи, которая так люто ее ненавидела. Злой мачехи. Я больше не верю в злую мачеху. Это не мачехи злые, а матери. Что сделала мачеха Белоснежки, когда обнаружила, что та прекраснее ее? Попыталась унизить ее, растоптать ее чувства, лишить веры в любовь. Или, говоря словами из сказки, получить сердце Белоснежки, вырезанное у той из груди. Но гномы спасли Белоснежку. Меня же спасли уши Бустера.

Я боялась, что умру, когда убила маму. Но я не умерла. Я нашла работу, которая сделала меня счастливой; я жила вместе с другом, который помогал мне во всем, у меня была дочь, которой я гордилась. Нет, я не умерла, но жила словно бы в стороне от жизни, наблюдая, как она проносится мимо. Я превратилась из участника событий в наблюдателя. Я часто наблюдала за собой со стороны, следила за своими чувствами. Но следить было почти не за чем. Мне оставалось только быть спокойной и уравновешенной.

Самое странное, что я не чувствую за собой вины. Убийство собственной матери – деяние настолько ужасное, что кажется, совершившего его поразит удар молнии или он сгниет заживо. Я стояла в стороне от жизни, но я не сгнила заживо, честно говоря, сама не знаю почему. Наверное, потому, что у меня был единственный выбор: или она, или я. И сделав его, я наконец смогла понять свою мать. Умерев, она возродилась в моем воображаемом мире, где мы с ней, наконец, смогли найти взаимопонимание. Я знаю, это нелепое оправдание, но единственное, которое у меня есть.

Я выжила. Я поняла это не сразу. Понимание пришло со временем. Мое преступление так и осталось нераскрытым. Все поверили в иллюзорную реальность, созданную моими письмами. Мамин легкомысленный характер и мой талант копировать ее почерк сделали легенду вполне достоверной. Когда мы со Свеном получили письмо, которое я сама же отправила всего пару недель назад, я прочитала его так, словно это было реальное письмо от мамы. Я читала о том, как она загорает, посещает вечеринки, катается на горных лыжах, и радовалась за нее, радовалась, что создала ей такую интересную жизнь. В том письме она была счастлива. И этому можно было только радоваться. Радовала меня и реальная жизнь. Сюзанна росла здоровым и милым ребенком. Мы со Свеном доверяли друг другу и почти не ссорились. Чего еще мне было желать?

Но я должна быть честна с самой собой. Я солгала в дневнике про Джона. Боялась затронуть то, что могло пробудить во мне чувства. Иней под кожей – это одно, но простужаться вновь и вновь, рискуя приобрести хроническое заболевание, – совсем другое. Поэтому я не упомянула о письме, которое было для меня важнее нескольких лет жизни. Я снова заглядываю в прошлое, в то время, которое остановилось.

Сюзанне тогда исполнился годик. Я помню, как она пыталась встать на ножки, но каждый раз шлепалась на попку и ревела от того, что у нее ничего не получалось. Я быстро поняла, что она из тех, для кого неудача – не свершившийся факт, а состояние, из которого можно выйти. У нее была просто поразительная способность добиваться желаемого, и Петра не уставала рассказывать, чему Сюзанна успела научиться за то время, что я была на работе.

Тогда она пыталась научиться ходить. Мы были в саду, и я высаживала новую чайную розу. Она была слишком хрупкой для нашего климата, но я влюбилась в нее с первого взгляда и решила дать ей шанс. Если бы все сложилось удачно, у меня появился бы новый розовый куст, усыпанный бархатистыми белыми цветами с божественным ароматом, и это придавало мне энтузиазма. Давид Якоби дал мне выходной, потому что я задерживалась на работе несколько дней подряд, и в ту пятницу мы с Сюзанной оставались дома одни. Вдруг тишину нарушил хлопок крышки почтового ящика, и я побежала за почтой, не подозревая, что меня ждет.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 16 171819 20 21 Следующая ⇒