Послесловие 12 страница

Он замолчал, посмотрел на меня, погладил по щеке и коснулся пальцем моих губ. «Тебе семнадцать лет, тебя выплюнули на чужой берег, ты убила собаку, ты выжила учительницу из школы, ты засунула мужской пенис в крысоловку и ты хочешь убить свою мать», – напомнил мне Пиковый Король, сидевший у меня в голове. Но с моих губ не слетело ни звука. Джон продолжал:

– То, что я сейчас расскажу… Многим из моих друзей известны какие‑ то детали, но никто не знает, что случилось на самом деле. Мне было тогда двадцать. Как тебе сейчас. Я серьезно занимался плаванием, и меня даже собирались послать на олимпиаду. Я взял несколько призов и считался подающим надежды молодым пловцом. Я тренировался каждый день, семь раз в неделю. Занятия спортом отнимали у меня все силы и время, и поэтому я уделял мало внимания своей девушке. Ее звали Анна. Мы были вместе несколько лет. Она меня обожала. Я тоже любил ее, но, наверное, не так сильно. Ты скажешь, что это звучит цинично, но мне кажется, я был для нее всем, тогда как она была только частью моего мира, в котором, кроме нее, было много других интересов. В том числе и плавание. Анна нужна была мне для ощущения полноты мира, но сама она не была для меня целым миром, если ты понимаешь, что я имею в виду. Для нее все было по‑ другому. Она была слишком чувствительная девушка.

Он снова замолчал и посмотрел на воду. Его рука крепко сжимала мою. Я вдруг поняла, что своей силой и гибкостью он обязан не только службе на флоте, но и занятиям спортом. Затаив дыхание, я ждала продолжения.

– Это началось незаметно. Сначала наркотики. Она была в приподнятом настроении, когда я заезжал за ней по вечерам, но я ничего не замечал. Она стала любить веселые большие компании, тогда как раньше ей хотелось, чтобы мы все время были вдвоем. Теперь она смеялась и танцевала часами, а потом падала, и начинала рыдать, и дрожащим голосом умоляла не бросать ее. Только через какое‑ то время я понял, что происходит. А она уже успела подсесть на более сильные наркотики.

Он посмотрел на меня, словно желая удостовериться в том, что я его понимаю. И правильно сделал. Для меня наркотики были чистой теорией, я читала о них в газетах, слышала в школе, знала, что они связаны с американскими хиппи, но ничего больше. О том, что алкоголь – тоже наркотик и что я всю жизнь живу рядом с зависимым от спиртного человеком, я тогда и не думала. Только потом я поняла, что у мамы были серьезные проблемы с алкоголем. А тогда мне было трудно понять то, о чем говорил Джон.

– Стыдно признаться, но я тоже попробовал наркотики. Принял какие‑ то таблетки и пошел на вечеринку с Анной. Мне было так же весело, как и ей. На какое‑ то время наши отношения улучшились, словно мы пополнили запас энергии. Анна была счастлива, и я думал, все обойдется. Но, как ты понимаешь, я был наивен.

Он сделал глоток пива и посмотрел вдаль. На горизонте уже темнело.

– Вскоре мой тренер заметил эффект от этих «легких» таблеток. Мои результаты ухудшились, я не мог сконцентрироваться на плавании. Я тут же бросил принимать наркотики и серьезно поговорил с Анной. Но это было все равно что разговаривать с водой из‑ под крана: мои слова как будто стекали вниз и исчезали в сливном отверстии.

Я смотрела на лицо Джона, лицо, каждый миллиметр которого я читала кончиками пальцев, как читают слепые. Гладкая, как шелк, кожа, приподнятые уголки губ, длинные ресницы, красивые глаза, густые волосы, нос, родинка на правом виске: чтобы ее увидеть, надо было подуть на волосы… Все эти слова, которыми я пытаюсь передать свои чувства к Джону, – лишь слабое эхо того, что называется любовью. Маленькое слабое эхо, которое мечется между скалами, постепенно затихая. Да, описание моей любви к Джону теперь кажется мне отдаленным эхом. Бессмысленно объяснять, как сильно я его любила. Но тогда, когда мы сидели вдвоем у воды, я знала, что никогда больше никого не буду любить так, как его. Джон тем временем продолжал:

– В конце концов, мне пришлось принять трудное решение. Мы с Анной были в пабе, не таком уютном, как этот, просто в пабе. Она была очень симпатичная – блондинка с голубыми глазами, но наркотики уже начали убивать ее. Глаза приобрели странное выражение, волосы утратили блеск, настроение постоянно менялось. Помню, я несколько раз повторил, что настроен серьезно, а она вдруг начала хохотать. Я не выдержал, схватил ее за плечи и сказал: «Анна, если ты не прекратишь принимать наркотики, мы расстанемся. Я тебя брошу. Я помогу тебе избавиться от зависимости, я пойду с тобой к врачу, я буду рядом. Но если ты откажешься лечиться, я брошу тебя. Я говорю серьезно». И знаешь, что она ответила: «Если ты меня бросишь, я покончу с собой».

Он замолчал и посмотрел на меня. Интересно, подумала я, Анна так же сильно любила Джона, как и я? Неужели любовь можно поделить, как поделил Иисус хлеб и рыбу, чтобы накормить всех желающих? Компания за соседним столом внезапно затянула «Боже, храни Королеву», высоко подняв кружки. Джон продолжал, и я заметила, что его глаза словно подернулись пеленой.

– Она не отказалась от наркотиков. Не знаю, может, не поверила мне, а может, уже не могла контролировать ситуацию. Как бы то ни было, она продолжала принимать наркотики, и чем дальше, тем больше. Я не мог за ней присматривать, потому что был занят на тренировках. Попытался еще раз поговорить с ней, но в конце концов выполнил свою угрозу. Я ее бросил. Сказал, что между нами все кончено, и ушел. Я просто больше не мог оставаться с ней рядом.

God save our gracious Queen,

Long live our noble Queen,

God save the Queen!

Звон кружек заполнил тишину, пока не затянули новую песню. Джон уставился в стол, и когда он поднял голову, на глазах у него были слезы.

– Я осуществил свою угрозу. Анна тоже. Она покончила с собой. Через два дня после нашего последнего разговора бросилась под поезд. Машинист не успел затормозить, потому что она пряталась в кустах и выскочила на рельсы в последний момент. Мне это известно, потому что я его потом разыскал. Он уволился с работы и запил. Должно быть, он так и не смог оправиться от шока.

– Джон, это ужасно… Мне так жаль… так жаль… это должно было быть… – Я не могла подобрать слова. Хотела избежать банальности, но не умела ничего придумать.

Джон с силой, до боли стиснул мои руки. Щеки у него были мокрыми от слез.

– На похоронах… церковь была переполнена. У Анны было много родственников, и у нас с ней было много друзей… Ее семья выбрала красивую старинную часовню, и там не было ни одного свободного места. Гроб Анны был белый, весь усыпанный цветами, но я мало что помню. Помню, что кто‑ то пел, что произносили речи о том, каким чудесным человеком она была и как все ее любили. Я помню, что не мог плакать. Рыдания застревали у меня в горле. Я словно окаменел. Мне с трудом удалось подняться со скамьи, чтобы положить на ее гроб цветы. Тюльпаны. Она обожала тюльпаны. И умерла она весной, когда они распускаются.

«Слава Богу, это были не розы. Слава Богу», – промелькнуло у меня в голове, когда я услышала эти слова. Джон продолжал сжимать мои руки, но я была рада этой боли, как тогда, когда сжимала в руке отвергнутую мамой цепочку.

– Я подошел к гробу и хотел положить цветы, и тут встретился взглядом с ее братом. Я оглянулся по сторонам и увидел ту же ненависть в сотне пар глаз. Вся церковь, казалось, смотрела на меня с ненавистью и презрением. И стоящий у гроба брат Анны сказал, чтобы я не смел класть цветы, потому что где это видано, чтобы убийца провожал жертву в последний путь. Да, так он и сказал: «Убийца». Сначала тихо, потом громче. Потом закричал: «Убийца! Убийца! ». Этот крик до сих пор стоит у меня в ушах. Стоит мне закрыть глаза и расслабиться, как я снова слышу: «Убийца! ».

– Джон, но это же не твоя вина! Он сказал это в состоянии аффекта! Может, он злился на самого себя, что не мог помочь сестре. Наверняка все это поняли. Каждый из нас сам в ответе за свою жизнь. У Анны была депрессия, она бы все равно рано или поздно покончила с собой. Ты не мог всю жизнь ее контролировать…

Я говорила это, а сама думала: «Я отрезала уши собаке, чтобы победить свои страхи, а другие убивают себя».

– Депрессия? Возможно. Но, знаешь, это слово мне ничего не говорит. Абсолютно ничего. Потому что если у нее была депрессия, то что тогда было со мной? Я пулей вылетел из той чертовой часовни и швырнул цветы в кусты. А потом бегом бросился домой, пробежал, наверно, несколько миль без остановки. Дома я собрал рюкзак, взял деньги и паспорт. Не знаю, что было бы, если б родители или сестра были дома. Я написал им записку, пошел на станцию и сел на первый же поезд до Лондона. Там я сделал пересадку на Париж. Господи, Париж… Я жил там какое‑ то время. Остановился в дешевом отеле. Написал родителям, где нахожусь. Через неделю от них пришло письмо. В конверте лежала прощальная записка от Анны. Ее брат был так любезен, что пришел к моим родителям сообщить, что я натворил. Никто не вскрывал записку. Родители писали, что не знали, что с ней делать, и решили передать ее мне, но я могу выбросить ее, не читая. Они всегда будут на моей стороне. Там, в замызганном отеле в Париже, выпив дешевого вина, я прочитал записку. Анна писала, как сильно меня любит. Что не хочет жить без меня. Что я был для нее всем, и то, на что она решилась, заставит меня помнить о ней, а если она останется в живых, я ее забуду. И самое ужасное, Ева, самое ужасное, что она оказалась права. Я думаю о ней каждый день. Это мое наказание. Я положил записку в мешочек и носил ее на груди, у сердца. Никто никогда не будет любить меня так, как она, думал я. Много лет мне удавалось жить без любви. Я никого не впускал в свое сердце. Думаю, именно ее жесткость помогла мне выжить. Знаю, я плохо поступил, бросив свою семью. Я не вернулся домой. Я работал на виноградниках во Франции, в порту в Испании, матросом на судне. Подрабатывал на ферме в Израиле. Нередко я работал за еду и койку, переезжая с места на место с одним рюкзаком и запиской у сердца, стараясь ни к кому и ни к чему не привязываться.

Темнота над Темзой сгущалась, и лицо Джона тоже мрачнело.

– Но потом ты вернулся?

– Вернулся. – Джон внезапно вскочил и исчез в пабе. Он вернулся с пивом. Компания за соседним столом разошлась, и мы остались одни.

– Отец заболел, и я понял, что не вынесу, если еще одна смерть будет на моей совести, поэтому через два года странствий вернулся домой к родителям. Потом я решил поступить на флот. В море мне было легче, и меня на удивление быстро приняли. Папа выздоровел, все были счастливы, когда я вернулся. Наверное, мне тоже полегчало. Теперь я носил форму вместо индийских рубах, сбрил бороду, подстриг волосы и мылся каждый день. Но записка по‑ прежнему всегда была у меня на груди, у сердца. Она была там и в Стокгольме, когда мы с тобой встретились. Она была там до… до вчерашней ночи. Вчера ночью, когда ты уснула, я поцеловал тебя в щеку, пошел в гостиную и разжег камин. Пламя вспыхнуло мгновенно, и я бросил в него записку. Я сидел перед камином и смотрел, как она горит. Как огонь пожирает обидные слова и обвинения, превращая их в пепел. Я дождался, пока огонь погаснет. Потом собрал золу и высыпал ее под розы сорта «Реасе». Ты знаешь историю про эти розы? Мама любит рассказывать, как всем участникам конференции ООН в Сан‑ Франциско в 1945 году вручили мирную декларацию и большой букет роз «Реасе». Накануне был взят Берлин. Вчера я снова обрел мир в душе, Ева. Потому что я люблю тебя и теперь могу тебе это сказать. Я не мог сделать это, пока записка лежала у меня на груди. Теперь тебе все известно.

Peace. Мир. Гармония. Вера. Надежда. Любовь. И правда.

– Мне не двадцать лет, Джон. Мне семнадцать.

23 июля

Честно говоря, в последнее время я избегала Петру. Она напомнила о том, что мне хотелось забыть. Но Фриллесос – деревня маленькая, и рано или поздно все равно столкнешься на улице. Так и получилось. Мы встретились, когда я прогуливалась по берегу моря.

Петра тут же взяла меня под руку и прошептала, что нам нужно многое обсудить. Я испугалась, потому что она вела себя так, словно я соучастница ее преступления, а с меня хватит и моих собственных грехов. Выглядела подруга хорошо. Я обратила внимание на то, что ее седые пряди стали высветленными, и она заговорщицки прошептала, что успела заглянуть к парикмахеру. Теперь ей больше нет нужды экономить на себе. Простуда на губах почти прошла, а ее летнее платье было явно новое.

Я спросила, как дела, и услышала, что все на удивление хорошо. Она позвонила сестре Ханса и убедилась, что с ним все в порядке. С самим Хансом Петра так и не поговорила и сомневалась, что стоит это делать. Зато теперь в ее распоряжении был весь дом, и она решила устроить вечеринку «для всех» после воскресной службы. То есть на службу идти не обязательно, можно прийти сразу на вечеринку, но она думала священника тоже позвать, так что неплохо бы подумать сначала о Боге, а потом уж о желудке.

– Вы со Свеном придете? – с тревогой спросила она. Я ответила, что да, разумеется. Наверное, этой вечеринкой Петра хотела положить конец слухам о себе. Я обещала ей поддержку от себя и от Свена.

После этого мы просто молча прогуливались вдоль моря, наблюдая за чайками. Барашки на волнах напоминали мне пену в кружке пива, и я поняла, что разворошила воспоминания.

Мы все встретились в церкви, чтобы потом пойти к Петре. На Гудрун было то самое пальто, которое Свен безуспешно пытался описать мне несколько дней назад. Свои редкие волосы она собрала в хвостик, ее отекшие ноги едва влезли в сандалии. Гудрун была пухленькой с детства, но кто мог подумать, что она растолстеет до такой степени. Зато Сикстен в светлом костюме выглядел очень даже неплохо. Я вспомнила его слова о том, что он женился на той, кем она была когда‑ то. Теперь он с вожделением глазел на Петру в красивом желтом платье, которое удачно сочеталось с ее новым оттенком волос.

Мы со Свеном тоже принарядились. Орн ради такого случая был на удивление трезв. Хольмлунд тоже там был. Тот самый дантист Хольмлунд, который пытался сжать Хансу челюсти, когда те у него заклинило. Он похлопал Петру по плечу и пригласил проверить зубы. Даже Поликарп, наш местный грек, проходя мимо, заглянул в церковь с букетом из маков и колокольчиков, которые, по всей видимости, предназначались Петре. Не знаю, были ли у Поликарпа проблемы с неонацистами, как у марокканца, но думаю, нет, ведь даже самые отъявленные хулиганы не могли устоять перед его котлетами из баранины.

Во время службы я вдруг задумалась о том, что делаю тут вместе со всеми этими людьми. Неужели я оказалась здесь ради Господа, в чьем существовании не совсем уверена и к которому у меня накопилось немало вопросов? А может, я пришла сюда, чтобы убедиться, что все мы только играем свои роли на этой маленькой сцене, и действие спектакля на самом деле происходит за закрытым занавесом. Поможет ли мне Бог примириться с прошлым? И неужели это произойдет здесь, на жесткой церковной скамье, а не на скале над морем?

Священник говорил что‑ то о горе и страданиях, но я его почти не слушала. Наконец служба закончилась, мы собрались у церкви и все вместе направились к Петре. Я шла рядом с Гудрун, у нее взмок лоб, она страдала отдышкой и жаловалась на пастора.

– Знаешь, вчера я встретила его в супермаркете. В хлебном отделе. Я собиралась положить пару плюшек в тележку, а он подошел и сказал, что я плохо выгляжу. Плохо выгляжу! А ведь именно в тот день я причесалась, сделала макияж и надела новое голубое пальто!

Священник сказал правду, подумала я. Гудрун действительно выглядела измученной. Немудрено: легко ли таскать столько лишних килограммов. А собрать волосы в хвост еще не значит причесаться. Но я не успела ей ответить, потому что мы уже пришли.

Петра поставила в саду несколько длинных столов и сервировала их яркими пластиковыми тарелками, стаканами и вилками. Она сразу засуетилась, подавая угощение. Мы с Гудрун решили помочь ей и прошли на кухню. Обилие блюд нас поразило: здесь был и картофельный салат, и рыбное филе, и лосось, и селедка. Петра приготовила тушеную морковь, сварила бобы и молодую картошку, а в духовке стояли противни с двумя горячими пирогами, от которых исходил восхитительный аромат. У меня потекли слюнки. Кроме того, гостей ждали еще тефтельки, нарезка, ветчина и тушеный шпинат.

Петра выложила на блюдца масло в форме сердечек. На сладкое она купила три торта: с красной смородиной и малиной, шоколадный и чизкейк со взбитыми сливками и черносмородиновым джемом. Она извлекла из холодильника две запотевшие бутылки белого вина и дорогое шампанское. По иронии судьбы, это была «Вдова Клико». Я услышала, как прыснула Гудрун, и тоже не сдержала смешок. Петра ничего не заметила, она как всегда болтала без умолку:

– Ханс предпочитал форму содержанию, и мы всегда предлагали гостям самую простую еду, зато на дорогом фарфоре. Но сегодня все будет по‑ другому. Только подумайте, мне не придется потом мыть посуду! Это же прекрасно!

Гудрун не отреагировала: она стояла у миски со взбитыми сливками, запускала туда палец и облизывала, надеясь, что никто не видит. Я огляделась по сторонам и заметила, что многих знакомых мне предметов не хватает. Со стен сняты картины, исчезли кое‑ какие кастрюли и тарелки. Выглянув в гостиную, я обнаружила, что нет дивана, ковра, книг и почти ни одной безделушки. Петра перехватила мой взгляд и поспешила пояснить:

– Это только начало, Ева. Не знаю, что будет с нашим браком, но я чувствую, что мне недолго осталось, и хочу прожить эти годы так, как всегда мечтала. Надо торопиться, времени на размышления почти не осталось. Если мне хочется что‑ то выбросить – выбрасываю. Изменить прошлое невозможно, и я хочу начать все с чистого листа, неважно, с Хансом или без него. И чем больше я об этом думаю, Ева, тем чаще мне кажется: все, что случилось, правильно. Это должно было произойти, и я должна была начать новую жизнь, даже если это требовало разрыва с Хансом.

Неужели начать новую жизнь так просто? Я взглянула на Гудрун. Она, причмокивая от удовольствия, запихнула в рот тефтельку, взяла в каждую руку по блюду и вышла. Я прошептала Петре, что надо быть осторожнее, но она ответила, что у нее нет времени быть осторожной.

– Это называется фэн‑ шуй. Не слышала? Нужно выбросить старые вещи, чтобы стать счастливым. К людям это тоже относится. И не надо делать вид, что ты меня не понимаешь, Ева. Ты ведь тоже многих вычеркнула из жизни. Иногда мне кажется, что это ты вдохновляешь меня на перемены. Вот смотрю я, как ты живешь, и…

– Прекрати! – Я почувствовала, что теряю над собой контроль, бросила на нее угрожающий взгляд и вышла из кухни.

На улице было по‑ летнему тепло, и собравшиеся в саду гости предвкушали обильное угощение. Мужская половина радостно приветствовала появление алкоголя. Петра торжественно открыла шампанское: пробка под грохот аплодисментов пролетела через весь сад. Все расселись, и начался пир. Блюда передавали друг другу, разливали вино, произносили тосты. Кто‑ то уже собирался спеть, когда Петра встала и произнесла краткую речь. Закончила она так:

– С Хансом пусть будет, как будет. А пока я хочу, чтобы вы радовались жизни, ели и пили в свое удовольствие и за мое здоровье!

Гудрун облизнулась. Религиозные убеждения запрещали ей подавать алкоголь у себя дома, но будучи в гостях, она позволяла себе выпить и сейчас наливала уже второй бокал.

– Как дела у Ирен? – через стол спросил Сикстен, беря блюдо с картошкой. Я попыталась перекричать собравшихся, сообщив, что она в доме престарелых и что там просто ужасно.

– Каждый раз, приезжая туда, я вынуждена искать персонал и в конце концов нахожу какую‑ нибудь молоденькую девчонку, которая не обучена ухаживать за стариками. Ирен сидит в инвалидном кресле и умоляет забрать ее домой. Меня мучает совесть, но выхода нет – ей нельзя оставаться дома одной. А когда я спрашиваю у заведующей, какие Ирен дают таблетки, почему ее не посещает врач и почему у нее грязные ноги и нечесаные волосы, та только твердит: «У нас будет праздник с раками и селедкой, у нас будет праздник с раками и селедкой». Честно говоря, я просто не знаю, что делать. Ни за что не хотела бы оказаться в таком ужасном месте, да еще в период отпусков.

Сикстен сочувственно покивал, но я видела: он, как и все остальные, считает, что меня это не касается. Когда я состарюсь, если, конечно, состарюсь, все будет по‑ другому. Я перевела взгляд на Свена и Орна, сидевших рядом. Орн то и дело косился на меня, видимо, опасаясь, что я услышу их разговор.

Петра болтала со священником, длинным и тощим, как палка, бледным человеком с лохматой шевелюрой.

– Три волхва, – говорила она, – которые пришли к младенцу Иисусу и принесли дары… На днях вы упомянули о них в своей проповеди. Знаете, что я думаю? Если бы на их месте оказались три мудрые женщины, они не стали бы дарить такие непрактичные вещи, как мирра или ладан, или что там было, а появились бы раньше, чтобы помочь Деве Марии с родами. А потом прибрались бы в стойле. И принесли с собой чистые пеленки и вкусную еду. А потом…

Я не успела дослушать, потому что Орн перебил Петру:

– Хотите, я скажу, что случилось бы потом? Не успели бы они вымыть младенца, как тут же заметили бы, что сандалии у Марии не подходят к тунике, а младенец совершенно не похож на Иосифа, и что осел у них старый и больной, и что сам Иосиф безработный, и что вряд ли им удастся получить обратно тарелку, в которой они принесли еду. А под конец они катались бы по полу от смеха, услышав, что Мария была девственницей, потому что прекрасно знали, какова она, еще со школьных времен.

Священник был в шоке от такого богохульства, но не мог помешать Орну и Петре вступить в жаркий спор. Петра стала наливать всем кофе и резать торты. Гудрун шепнула мне доверительно, что Ирен просто не повезло. Вот если бы она попала в тот дом престарелых, где она, Гудрун, подрабатывала… Там было замечательно. Хотя, тесновато, конечно, да и персонала не хватало, чтобы выводить всех подопечных на прогулку, поэтому старушки все лето проводили взаперти и могли только мечтать о том, чтобы искупаться в озере. Я не заметила особой разницы между домом, где была Ирен, и тем, что описывала Гудрун, кроме, разве что, того, что во втором жили одни старушки.

За кофе Орн рассказал, что марокканцы решили уехать. Язык у него уже слегка заплетался:

– Несмотря на то, что случилось, мне кажется, тут, в деревне, живут хорошие люди, мирные. А ведь раньше она славилась хулиганами и драчунами. Ольрог даже песню написал по этому поводу. «Не ходи в Фриллесос, а не то получишь в нос». Сам я ничего не имею против иностранцев, даже если не понимаю, что они там лопочут на своем языке. И мне плевать, едят они баранину или нет и какому Богу молятся. Я им ничего не говорю и ничего плохого не делаю. Я покупал товары у марокканца и болтал с его ребятишками, но я же не обязан приглашать их к себе в гости? Называй это, как хочешь, Ева, но для меня это и есть толерантность. И того же я жду от других. Чтобы люди принимали тот факт, что в свободное время я общаюсь с кем хочу.

Я не могла не рассмеяться:

– Так ты думаешь, что они должны быть нам благодарны? Благодарны за то, что мы их не трогаем, потому что они нам не мешают? А что, если начнут мешать? Что, если они создадут свои партии, союзы?

Глаза у Орна опасно сузились:

– Ты на что намекаешь? Забыла, что ли, как мы все относились к тебе и Свену все эти годы? Хотя все думали, что…

– Что думали? – резко оборвал его Свен. Он так редко выдает свои эмоции, что эта реплика прозвучала как гром среди ясного неба.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. И все понимают. Что скажете? Разве мы в нашей деревне нетерпимы?

На минуту за столами повисла тишина, потом все начали говорить, перебивая друг друга. Священник, еще не оправившийся от шока после обсуждения волхвов, попытался было подняться, бормоча что‑ то про прощение. Сикстен кричал, что у кого‑ то украли мотор из лодки и что пора бы обзавестись сторожем на пристани, потому что среди местных жителей завелся вор. Гудрун воспользовалась случаем и предложила Петре сходить вместе в соседнюю деревню, где будут продавать креветки. А Хольмлунд пробормотал себе под нос, что туристы с палатками в этом году какие‑ то вялые, не играют в волейбол и не поют песен у костра, как раньше.

Свен и я переглянулись, встали из‑ за стола и пошли в кухню. Петра догнала нас:

– Не обращай внимания на Орна. Он напился, а вы же сами знаете, какой он, когда напивается…

– На чьей ты стороне, Петра?

– На твоей, Ева. Я всегда была на твоей стороне. А ты на моей.

Я поняла, что верю ей. Мы хотели уйти, но Петра умоляла нас остаться, чтобы не испортить ей праздник «освобождения». Это Орну должно быть стыдно, говорила она. И не стоит обращать на него внимание. И мы сдались.

– Хорошо, мы останемся. Ради тебя.

Мы вышли в сад вместе, улыбнулись, сели за стол и начали болтать. Орн нагнулся к Свену и пробормотал что‑ то вроде:

– Ты же меня знаешь, Свен. Мы столько лет знакомы.

– Орн раскаивается в своих словах, – сказал мне Свен по дороге домой.

Мы шли сытые и довольные, несмотря на то, что произошло за столом. Я думала, что Петра молодец. Она осмелилась ступить на тонкий канат и сейчас была уже на середине. Оставалось только удержать равновесие:

Она могла бы поучиться у Эрика, которого я зову своим младшеньким. Сейчас ночь, но Эрик не отправился на охоту, как обычно, а устроился на диване напротив меня. Он сидел и смотрел на меня умными зелеными глазами, а потом спрыгнул гибким движением с дивана, чтобы потереться о мои ноги. Я знаю, что верных кошек не существует. Это собаки, когда их хозяин умирает, не отходят от него, пока голод не заставит их вцепиться в руку, когда‑ то дававшую им корм. Кошки не такие. Они просто ждут.

25 июля

В тот день, когда Джон приехал ко мне в гости, мама отмечала свой день рождения, а я была сильно простужена. Когда я с раскалывающейся головой открыла дверь и увидела, кто за ней стоит, то испытала настоящий шок. Такой сильный, что даже не могла показать Джону, как рада его видеть. Сегодня мне кажется, что именно за отсутствие импульсивности я заплатила такую высокую цену.

Месяцы после поездки в Англию были лучшими и в то же время худшими в моей жизни. Я вернулась домой с ощущением, что мне воткнули в сердце кол, убивший вампира. Мое желание наказать весь мир, высосать из него кровь поблекло, угли ненависти едва тлели, и я была на грани того, чтобы выкинуть уши Бустера. Теперь, когда существовали живые уши, готовые меня выслушать, они мне были больше не нужны. Я дошла до того, что осторожно спросила Калле, как у него дела, и попросила прощения за то, что случилось в парке. Он, разумеется, не мог в меня заново влюбиться, но мы стали друзьями.

Письма от Джона были для меня якорем в море. Расставаясь, мы обещали друг другу встретиться вновь как можно скорее. Я боялась принимать его у себя дома, но знала, что теперь он должен приехать ко мне. Нет путей к спасению из ада и нет короткого пути в рай. Планы Джона были мне известны: «Я хочу сделать карьеру на флоте и стать капитаном. Я хочу собственный дом с садом и розами и побывать там, где еще не был. А самое главное – чаще тебя видеть и получше узнать», – написал он в одном из писем, и я ответила: «Мой дом – там, где мое сердце». Я надеялась дать ему понять, что хочу быть с ним. Он посоветовал мне быть осторожнее в выборе дома для моего сердца. «Не забывай, – писал он, – что каждый раз, уезжая откуда‑ то, ты оставляешь там частицу себя. Прислушайся к моим советам. Я знаю жизнь. Путешествия часто приводят к одиночеству».

В каждом письме он писал мне о любви, называл меня «my beautiful rose» и твердил, что ждет новой встречи со мной. А я боялась выдать себя, чтобы не услышать в ответ, что безопаснее всего – любить только себя. Я думала, что тогда, летом, открылась ему полностью и мне больше нечего скрывать, но когда люди оказываются вдали друг от друга, появляется неуверенность, а вместе с ней – страх, что любовь – паутина, которую легко разорвать. Поэтому я облекала свои чувства в слова, напоминала о покое, который обрела рядом с ним, потому что только ему смогла открыть свое истинное «я».

«То божество намерения наши довершает, хотя бы ум наметил и не так…»[8] – писала я, цитируя Шекспира и других английских поэтов, книги которых проглатывала в надежде как можно лучше выучить родной язык Джона. Он не знал, что для меня это было все равно, что цитировать самые откровенные строки из «Песни Песней», и вряд ли мог понять, чего мне стоило крепко держаться за веревку над пропастью. Если бы знал, наверное, все сложилось бы по‑ другому. Но Джон не знал и потому отвечал, что намерен строить свою судьбу так, как ему нужно.

«Судьба не неизбежна, – писал он, – неизбежна только смерть, и ее не стоит бояться. Нужно только молиться, чтобы она была быстрой и безболезненной, когда придет к нам и нашим близким». Он не упоминал больше об Анне, бросившейся под поезд, но я знала, что это ее боль проглядывает между строк. Я написала, что хочу учиться в Англии, в Оксфорде или Кембридже, и Джон ответил, что будет очень этому рад и сам приедет за мной.

Я обрадовалась, и это помогло мне пережить серые будни, школу и тот факт, что, пока я была в Англии, мама с папой подали заявление о разводе. Что заставило папу принять решение, я не знала и спрашивать не хотела, хотя в те времена для развода требовались куда более веские основания, чем теперь. Папа собирался жить в Гётеборге, а я должна была до окончания школы оставаться с мамой в Стокгольме. Если бы не Джон, они были бы наказаны, но сейчас мне было не до них.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒