Послесловие 13 страница

Мама дала мне понять, что папа стал для нее одним большим разочарованием. Что он был слишком скуп и не мог дать ей того, чего она хотела. Папа попытался объяснить, что он больше не в состоянии выносить этот фарс, что он знает о ее любовниках и всегда знал. Он подтверждал, что не смог дать ей того, чего она хотела, и говорил, что от его любви к ней больше ничего не осталось. Он плакал и просил у меня прощения, говорил, что страдает от того, что мне приходится пройти через все это. Он надеялся, что после окончания школы у меня все наладится, что я смогу уехать от мамы, и обещал всегда меня поддерживать. Он вываливал на меня все, что скопилось на дне его колодца, а я слушала, мысленно сортировала информацию и складывала в ящик, чтобы достать ее потом в дождливый день и погрустить. Мои родители утратили контроль над своими жизнями. В отличие от меня. У меня был Джон.

Это случилось в октябре, в пятницу, по иронии судьбы, в мамин день рождения. Она уже неделю болела и была в ужасном настроении. До этого у нас долгое время постоянно дневали и ночевали гости, и, видимо, мамин иммунитет не выдержал. Тем временем Франция и Западная Германия пытались наладить мирные отношения с Восточной Европой, в Чехословакии нарастало напряжение. Восточноевропейские народы еще не знали, что страны, осмелившиеся сблизиться с Западом, будут наказаны. Но все это маму не интересовало. Ее волновало только одно – кто именно ее заразил.

– У меня забит нос, а тебе на это наплевать! – крикнула она однажды, когда я вернулась домой из школы.

Привычка заставлять окружающих бегать вокруг нее на задних лапках проявилась во время болезни с новой силой. Мне пришлось бегать взад‑ вперед с едой, лекарствами и горячим питьем. Но Джон был у меня внутри, и я воспринимала происходящее с юмором, зная, что мне недолго осталось все это терпеть. Скоро я уеду. И стану свободной.

К своему дню рождения мама поправилась, зато я заболела. Когда у меня запершило в горле, я поняла: она меня заразила. Несмотря на это, день рождения мама планировала отметить с размахом. Она считала, что заслужила это, и пригласила в гости кучу народу. Папа был в Гётеборге. В последнее время угощение и цветы маму не волновали – только спиртное и легкие закуски. Главное – чтобы она сама хорошо выглядела.

Утром она посетила салон красоты и парикмахера, откуда вернулась с тщательно уложенными золотистыми волосами и безупречным макияжем. Она купила новые наряды: модное платье сине‑ зеленого цвета и лакированные сапоги. В таком виде ее можно было принять за мою сестру.

Я осталась в чем была. Мне не хотелось присутствовать на празднике и весь вечер слушать пьяные крики гостей, и я решила уйти к подруге. Поэтому, когда в дверь позвонили, я подумала, что это кто‑ то из гостей. Открыв ее, я увидела огромный букет темно‑ красных роз и собиралась уже позвать маму, но букет опустился, и показалось лицо Джона.

– Я решил, что ты будешь рада моему приезду. Я свободен только на выходные, но так по тебе соскучился… Прости, что не позвонил, я просто поехал в аэропорт и сел на первый же рейс в Стокгольм. Бог мой… как я рад снова тебя видеть!

Он стоял, держа букет перед с собой, как щит. Рюкзак лежал у его ног. Это был мой Джон. Те же темные волосы, тот же улыбчивый рот. Я оторопела. Так мы и стояли несколько минут со стеной из роз между нами, пока мое тело не решило все за меня. Я подошла к Джону и взяла его лицо в свои ладони, как когда‑ то он – мое. И слезы хлынули у меня из глаз. Слезы радости. Разве могло быть иначе?

Я так разволновалась, что даже не сообразила пригласить его войти. Это сделала мама, прибежавшая посмотреть, не к ней ли пришли. Сначала она увидела розы:

– Какая прелесть! Как раз то, что мне нужно… Я…

Тут она поняла, что посетитель ей незнаком, и вопросительно уставилась на меня. Ко мне вернулся дар речи, и я представила их друг другу. Мама оправилась от шока первой:

– Ну входи, входи же. У Евы не хватило ума тебя впустить. Она, наверное, решила, что ты так и будешь стоять на пороге весь день. Кстати, как ты, наверное, уже догадался, я Евина мама.

Она улыбнулась ослепительной, призывной улыбкой и протянула Джону ухоженную руку с накрашенными ногтями. Он после короткого колебания поднес ее к губам и поцеловал, а мама довольно расхохоталась.

– Не существует мужчин галантнее англичан. Как это мило! Ты приехал как раз вовремя. Сегодня мой день рождения. My birthday.

Хотя мама не раз бывала в Лондоне и общалась с иностранными партнерами, она говорила по‑ английски не очень хорошо, зато эмоционально. Джон растерянно переводил взгляд с нее на меня. Потом он нашелся: осторожно разделил букет на две части и протянул цветы нам обеим:

– Тогда справедливо будет, что вы обе получите цветы.

Мама схватила свои и зарылась в них лицом, потом с улыбкой сказала:

– Они пахнут божественно. Как ты узнал, что розы – мои любимые цветы?

Джон улыбнулся и ответил, что не мог этого знать, просто ему, как и мне, нравятся розы. Он посмотрел на меня, и мне захотелось отвлечь его внимание от мамы, но я не могла выдавить из себя ни слова.

– Пойдем в кухню и поставим цветы в вазу. Пока Ева соберется сделать это, они успеют завянуть. Снимай куртку. Хочешь выпить?

– С удовольствием, – ответил Джон, и когда мама скрылась в кухне, посмотрел на меня вопросительно.

– Похоже, она в хорошем настроении. А ты говорила, что она стерва.

– Не всегда, – ответила я.

«Только по отношению ко мне», – добавил Пиковый Король в моей голове, но Джон его не услышал. Он просто обнял меня, и я почувствовала, как бьется его сердце под курткой, как его щетина царапает мне щеку, ощутила знакомый запах, смешанный с ароматом роз, вспомнила лето и вкус его губ.

– Ты как роза, которая цветет круглый год, не забыла? – прошептал он мне в волосы и поцеловал. Его теплые губы заставили меня забыть о том, что мама поблизости. Только услышав смех, я вспомнила о ее существовании.

– Хватит обжиматься. Это мой день рождения, и мы будем его отмечать. Возражения не принимаются, – сказала она Джону.

Он отпустил меня и посмотрел на нее, стоявшую с двумя вазами в руках: черной и белой.

Она расхохоталась. Джон тоже засмеялся, сначала осторожно, потом свободнее, и эта сценка предстала перед первыми гостями: смеющиеся мужчина и женщина с двумя вазами, полными роз – и я, которая смотрит на них, словно превратившись в соляной столб.

Скоро дом наполнился людьми, нас с Джоном зажали в угол, а гости все прибывали и прибывали. У мамы раскраснелись лицо и шея, она радостно обнимала и целовала друзей. Розы она поставила на пол. Я думала, цветов будет много, но никто ничего не принес. Один из новоприбывших произнес речь. Похоже, это был кто‑ то из маминого начальства. У него были черные кудрявые волосы, узкий черный пиджак и элегантные туфли.

– Прошу внимания! – начал он и прокашлялся. Потом повернулся к маме и протянул к ней руки. – Посмотрите на эту женщину! Красивая и элегантная, с безупречным вкусом, она пример для всех сотрудников нашей компании. Умная и веселая, настоящая душа коллектива. Ты всегда даришь нам только радость. И мы решили на этот раз не дарить тебе банальные цветы и вино, рассудив, что ты уже взрослая и сама знаешь, чего хочешь. Поэтому мы собрали тебе кругленькую сумму. Пусть у тебя и не юбилей, кто знает, сколько нам осталось, поэтому давайте жить сегодняшним днем. Это тебе от нас! С любовью! – Он подошел к маме и обнял ее. Она обняла его в ответ.

– Не могу оторваться! – рассмеялась она. Когда они, наконец, выпустили друг друга из объятий, в руке у мамы был конверт.

Она жадно облизала губы и разорвала его. Бумага полетела на пол, как всегда, когда она распаковывала подарки. Мама вытащила пухлую пачку купюр и начала пересчитывать деньги под одобрительные возгласы гостей. Потом подняла глаза и ослепительно улыбнулась:

– Спасибо! Спасибо вам всем! Как мне повезло с друзьями! Вы заслуживаете самого лучшего! К черту домашние котлеты. Я же могу делать с этими деньгами, что захочу, так? Тогда мы едем в ресторан! Я приглашаю! – крикнула она под торжествующий крик толпы.

– Какая женщина! Какая женщина! – воскликнул светловолосый мужчина, а две женщины бросились маме на шею.

Джон, с удивлением наблюдавший за этим спектаклем, обернулся ко мне.

– Что происходит? – спросил он. Я объяснила, что в качестве подарка друзья собрали маме деньги, а она решила пригласить всех в ресторан. У Джона челюсть отвисла.

– Необыкновенная женщина, – сказал он. Я хотела было возразить, но тут к нам подошла мама и взяла Джона за руки:

– Ты тоже идешь с нами! И не отказывайся. Ева не любит развлекаться и танцевать, но ты‑ то наверняка любишь. В свой день рождения я хочу видеть только счастливые лица. Мы берем такси и едем на Юргорден[9]. И ты с нами!

Меня затрясло. Я в панике повернулась к Джону, но не успела вставить ни слова, как он уже ответил, что, разумеется, мы поедем, было бы невежливо отказать имениннице. Он сказал это, обращаясь к нам обеим. Пока мы ждали такси, я наблюдала за ним, а он не сводил глаз с мамы, весело болтающей с гостями.

– Джон… ты действительно хочешь ехать?.. Я себя не очень хорошо чувствую… И предпочла бы побыть наедине с тобой. Не могли бы мы…

Он наморщил лоб.

– Я думаю, невежливо не пойти с ними. К тому же у нас еще будет время побыть вместе. Это прекрасная возможность узнать твою маму поближе. У нас вся ночь впереди, Ева.

Он сказал это так уверенно, что я загорелась при мысли о том, как мы останемся вдвоем. А еще я подумала, что неправа, не желая делить Джона с другими. Я не хотела уподобляться Анне, ведь это привело к трагедии. Поэтому я велела своему темному «я» заткнуться, пошла к себе и переоделась во что‑ то более приличное. Я расчесала волосы, отругала себя за то, что не помыла их, и к моменту, когда гости рассаживались в такси, была готова идти в ресторан. Мама с Джоном стояли у машины. Увидев меня, она буквально затолкала его в салон и повернулась ко мне:

– Запри дом, Ева. Тебя ждет другое такси.

Она села в машину, захлопнула дверцу, и такси рванулось с места. Я выключила везде свет, задула свечи, заперла дверь и побежала ко второму такси. Кудрявый мужчина и женщина в оранжевом платье уже сидели на заднем сиденье, и как только я села, машина тронулась. Остальных такси уже не было видно.

– Как приятно оказаться между двумя такими элегантными дамами, – засмеялся кудрявый. Он представился Гуннаром и обнял нас обеих за плечи. В нос мне ударил сильный запах лосьона после бритья, смешанный с ароматом духов женщины в оранжевом, и голова у меня разболелась еще сильнее. К тому же я чувствовала, что меня лихорадит. Гуннар тем временем продолжал: – Какая потрясающая женщина твоя мать! Никогда не забуду, как она объявила: «На эти деньги мы поедем в ресторан! Я приглашаю! Я приглашаю! » Таких – одна на миллион. Ее не волнует, что думают другие. Хочу сказать тебе, Ева, твоя мама особенная!

– Особенная, – подтвердила оранжевая женщина, подкрашивая губы. Я зачарованно наблюдала за тем, как она достала из сумочки помаду, надула губы и, накрасив, погляделась в зеркальце. – Твоя мама всегда в хорошем настроении, – сказала она, убирая помаду. – С ней так весело! Она все время придумывает всякие развлечения. Тебе повезло с ней, вот моя мать только сидит дома, поливает цветы и ест, а жизнь проходит мимо. Твоей маме это не грозит. У нее есть чему поучиться.

Их голоса доносились до меня как в тумане. Я не понимала, о чем они говорят. Меня подташнивало, но, слава богу, мы уже приехали на Юргорден и остановились перед заведением под названием «Хассельбакен». Я выскочила из такси и, плюнув на гардероб и своих спутников, стала пробиваться среди нарядных платьев, потных спин и налаченных причесок к танцевальной площадке. Там тоже было полно народу, и сначала я видела лишь пеструю массу, покачивающуюся в такт музыке. Потом глаза начали различать отдельные детали в виде элегантных костюмов, ярких юбок, прозрачных чулок и сверкающих драгоценностей. Наконец я увидела маму с Джоном.

Они танцевали фокстрот, тот вариант, в котором партнер то отпускает партнершу, то снова ее ловит. В «Хассельбакен» были очень хорошие музыканты, работать там считалась очень престижно, но маме все равно было, где танцевать. Она смеялась, не сводя глаз с партнера, тогда как Джон то и дело бросал осторожные взгляды в сторону двери. У него на шее появился галстук, наверное, выдали на входе, и танцевал он отлично. У него было прекрасное чувство ритма и природная гибкость пловца. Я смотрела на них и видела, что они прекрасная пара.

– Кто ее новый любовник? – услышала я голос женщины в оранжевом у меня за спиной. Она нагнала меня и теперь зажигала сигарету.

– Это Джон, мой парень, – ответила я. Она посмотрела на меня странным взглядом, в котором угадывалось сочувствие.

– Вот как… – протянула она и влилась в толпу танцующих.

Я не успела задуматься над ее реакцией, потому что в этот момент Джон увидел меня и улыбнулся. Он наклонился к маме и что‑ то прошептал ей на ухо, а потом взял под руку и увел с танцпола к ее друзьям. Оставив ее там, он подошел и обнял меня.

– Наконец‑ то ты пришла. Честно говоря, я очень смутился, когда внезапно оказался в такси и меня куда‑ то повезли. Тебя не было рядом, и я попытался отказаться, но меня с детства учили угождать женщинам, а потом твоя мама вытащила меня на танцпол. Я конечно люблю танцевать, но… все это так странно. Слава богу, ты приехала. Это ведь ради тебя я здесь.

Ночь – мой лучший друг. В свете дня эти слова показались бы липкими, как тесто для песочного торта, но ночь имеет свойство превращать банальное в романтичное. Я думаю о признаниях, о ласках, о слиянии тел под покровом темноты, сглаживающей острые углы и прячущей любые уродства. Теперь, сидя здесь летней ночью, я чувствую, что Джон говорил серьезно, и понимаю, почему он это сказал. И от этого мне становится немного легче. Но если я прочту написанное за завтраком, оно утратит третье измерение и станет чем‑ то вроде старой черно‑ белой фотографии, затерявшейся в альбоме. Но сейчас я чувствую то же, что чувствовала тогда. Облегчение. Радость. Удивление. Меня удивляло, что всего того времени, что мы провели с Джоном вместе в Англии, было недостаточно, чтобы пережить один вечер в компании мамы.

Мы много танцевали. Я была как в тумане. У меня поднялась температура, я чувствовала, что заболеваю, голова кружилась. Но несмотря на все это, я была счастлива. Сквозь сигаретный дым я смотрела на Джона, на его темные волосы, улыбающиеся губы, карие глаза, белую рубашку с пятнами пота на спине.

– Пока ты не приехала в Англию, я мечтал поговорить с тобой. А теперь мечтаю о том, чтобы обнять тебя, почувствовать твой запах. Я так соскучился. Думал о тебе каждый день. Конечно, приятно, когда есть по кому скучать, но это так больно – не иметь возможности обнять тебя, даже просто увидеть, – прошептал он мне на ухо, глядя по спине.

– Я люблю тебя, – шепнула я в ответ, но так тихо, что он не услышал.

То и дело мимо проплывали мама или кто‑ то из ее друзей, нас утаскивали к столу, где мамины деньги превращались в закуски, салаты и, разумеется, шампанское, вино, пиво и коктейли. Мы подходили, ели что‑ то и пили, и с каждым часом хмелели все больше.

У мамы уже заплетался язык. Не замечая, что вино из ее бокала льется на скатерть, она что‑ то доверительно рассказывала подруге, которую я никогда раньше не видела. Кудрявый попытался встрять в их разговор:

– А сейчас Эмиль Ивринг и Аста Еедер, – пробормотал он и тут же заснул, так и не услышав игру тех, кого объявил.

Женщина в оранжевом пыталась завести разговор с Джоном. Когда она услышала, что он учится, чтобы потом служить на подводной лодке, ее энтузиазму не было границ.

– We all live in a yellow submarine, – запела она, и к ней тут же присоединились все остальные: – We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine…

Мама пела с ними, а потом у нее в глазах загорелся хорошо знакомый мне огонек, не предвещавший ничего хорошего. Она встала, пошатываясь, подошла к сцене и с трудом взобралась на нее. Усталые музыканты продолжали играть, а мама стояла рядом с ними, танцевала и пела. Когда песня закончилась, она подошла к вокалисту, обняла его и что‑ то прошептала ему на ухо. У меня сложилось впечатление, что они хорошо знают друг друга.

Тем временем танцующие замерли на площадке и удивленно обернулись к сцене. Мама была в центре внимания и наслаждалась этим. Она взяла микрофон и, на удивление четко выговаривая слова, объявила:

– Среди нас есть представитель британского флота. Джон, поднимись на сцену. Come on up, John!

Джон понял только то, что речь идет о нем, и вопросительно взглянул на меня. Я попыталась перевести, но не успела закончить предложение, как мамины друзья уже подхватили Джона под руки и потащили к маме. Я видела, как толпа расступилась, и его буквально вытолкнули на сцену. Он стоял там рядом с мамой, а она обнимала его и кричала в микрофон: «Это Джон. Поприветствуйте Джона! Поприветствуем Джона в Швеции и споем все вместе " Yellow submarine" »!

Музыканты заиграли мелодию одного из самых популярных тогда хитов. Скорее всего, в их репертуаре не было этой песни, но они были профессионалами и легко подобрали мелодию. Мама запела. Голос ее подрагивал. Обычно она пела неплохо, но под действием выпитого никак не могла попасть в такт. И все же она была хороша собой и пела так зажигательно, что припев подхватил весь зал: «We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine…». Мама дирижировала толпой, крепко держа Джона за локоть. Он выглядел смущенным, но воспитание не позволяло ему вырваться или как‑ то проявить недовольство. Он даже пытался подпевать маме.

Песня закончилась. Присутствующие захлопали в ладоши, и аплодисменты долго не смолкали. Потом мама подошла к микрофону и крикнула: «А теперь споет Ева! ». Я смотрела на нее, не понимая, чего она хочет. Она указала на меня пальцем и повторила: «А теперь будет петь Ева». Я лишилась дара речи. Толпа подтолкнула меня к сцене, и мне помогли на нее взобраться. Я стояла там и видела внизу море людей, которые смеялись и показывали на меня пальцами. Джон пытался ко мне подойти, но мама его не пустила. Она снова крикнула, что сейчас буду петь я:

– Она споет своему парню. Она споет «Smoke Gets in Your Eyes», – объявила она, поворачиваясь к музыкантам.

Она знала, что мне нравится эта песня, но я никогда не пела ее, тем более при ней.

Сегодня меня возмущает, что профессиональный оркестр подчинился пьяной женщине, а толпа вынуждала незнакомую девушку петь. Мне хочется поверить, что память мне изменила, заманила в лабиринт и смеется у меня за спиной. Но я знаю: то, что я помню, происходило на самом деле.

Я помню, как все уставились на меня. Как Джон смотрел на меня. Как мама смотрела на меня и смеялась. Как оркестр заиграл музыку. Как я на деревянных ногах подошла к микрофону и начала петь о дымке в глазах возлюбленного. Мой голос дрожал, срывался и наконец затих. Я похолодела. Меня прошиб ледяной пот. Сердце готово было выпрыгнуть из груди на грязный пол к ногам толпы. Коленки у меня затряслись. Все поплыло перед глазами. Я почувствовала, что падаю.

Очнулась я не скоро. Я лежала в постели, а Джон сидел рядом и держал меня за руку. Мамы не было. Я видела только силуэт Джона в темноте. Заметив, что я очнулась, он опустился на колени и погладил меня по щеке.

– Ева, как ты себя чувствуешь? Тебе лучше? Бог мой, как ты меня напугала.

– Что произошло?

Я попыталась сесть, но Джон мягко толкнул меня обратно на подушки и поднес к губам стакан воды. Я отпила немного, но немного воды пролилось.

– Ты потеряла сознание на сцене. Если бы один из музыкантов не подхватил тебя, ты рухнула бы прямо на пол. Я не мог помочь тебе, я стоял слишком далеко. Нам удалось привести тебя в чувство и довести до такси. Твоя мама очень переживала. Она поехала с нами домой, мы пытались тебя уложить, а ты, словно в бреду, бормотала что‑ то бессвязное про собаку и карточные игры.

– Мама здесь?

– Наверное, она уже легла. Мы с ней долго сидели у твоей постели. Она очень волновалась и хотела вызвать врача, но потом мы решили, что лучше подождать до утра.

– Мама сидела здесь? С тобой?

– Да, а потом ушла к себе. Я думаю…

Джон. Обними меня. Обними меня. Спаси меня.

– Джон, ты не мог бы прилечь рядом? Пожалуйста. Обними меня, Джон, обними!

Он посмотрел на меня с нежностью, разделся и лег в постель, в ту самую, которую я так долго защищала с помощью крысоловки.

– Я так беспокоился за тебя, – признался он, обнимая меня.

Я лежала в постели в одежде, пропитанной потом и сигаретным дымом. Джон помог мне раздеться и сложил одежду на полу у кровати. У него дрожали руки.

Мне хочется сжать кулаки так, чтобы костяшки побелели, и прогнать воспоминания о той ночи. Наши руки, губы, языки изучали тела друг друга, мы впитывали запах друг друга, ощущали друг друга на вкус, чувствовали гладкое и шершавое, горячее и холодное, росу и лепестки роз. Мое тело горело как в лихорадке. Разум блуждал где‑ то далеко. Джон принес мой букет роз к постели, и их темно‑ красные лепестки наблюдали за нами. Вот какого цвета любовь! Она красная до черноты. Я знаю, той ночью Джон дал мне то, что осталось со мной до сих пор.

Мы уснули, обнимая друг друга, и проснулись, только когда мама вошла в спальню и сообщила, что стол накрыт к завтраку. Помню, я удивилась, что она поднялась так рано субботним утром.

– Когда закончите обжиматься, спускайтесь в кухню, – бросила она и склонилась ко мне. – Как ты себя чувствуешь, Ева? У тебя жар. Принести градусник? Может, ты хочешь позавтракать в постели?

Она выглядела отдохнувшей и посвежевшей, видно, только что приняла душ и надела чистую одежду. Я услышала аромат ее духов, когда она положила холодную руку мне на лоб. От этого прикосновения меня затрясло. Я села в постели так резко, что простыня соскользнула, открывая Джона и мешочек с ушами Бустера. Я схватила мешочек и сунула под матрас. Мама ничего не заметила. Она смотрела на Джона и хитро улыбалась.

– Что ж, думаю, ты не так тяжело больна, чтобы не дойти до кухни, – сказала она многозначительно и повторила, что завтрак на столе и кофе пока еще горячий.

Джон, заметно нервничая, поспешно оделся. Достав из рюкзака несессер, он исчез в ванной. Я попыталась подняться, но вокруг все вращалось. За одну ночь я, разумеется, не могла выздороветь. Но когда Джон вернулся из ванной, я заставила себя встать. Я увидела себя в зеркало – красную, потную, и отправилась в душ. Когда я подошла к кухне, мама с Джоном уже завтракали. На столе были свежий хлеб, сыр, масло и большой кофейник. Мама никогда еще не накрывала стол к завтраку, да еще так роскошно.

– Так тебе нравится Ева? – услышала я еще в холле. Джон ответил что‑ то вроде: «Да, очень», и мама рассмеялась. – Главное, что вам хорошо вместе, – сказала она и снова расхохоталась.

Я вошла и села, чувствуя, как внутри у меня все холодеет. Стараясь не показать, как мне плохо, я попыталась вникнуть в суть разговора. Мама расспрашивала Джона, почему он выбрал флот, он объяснял, что хочет защищать мир с оружием в руках:

– Ева говорит, что моя профессия цинична, она не разделяет мои взгляды, и считает, что государства не имеют права вмешиваться в дела друг друга. Но я надеюсь, мы еще обсудим с ней это и придем к взаимопониманию.

Мама сделала глоток кофе, посмотрел на Джона, и в ее глазах появился такой же пугающий меня блеск, как вчера, в ресторане.

– Дети верят в чудеса. И несмотря ни на что, ты еще ребенок, Ева. Если бы ты видела войну своими глазами, рассуждала бы по‑ другому.

И она начала рассказывать, как тяжело им пришлось на севере во время Второй мировой войны, как она прятала под одеждой крынку сливок, которую папа заработал, столярничая. Джон сказал, что войну не помнит, но родители рассказывали ему о бомбежках в Лондоне. Голова у меня раскалывалась, и мне пришлось вернуться в спальню, где я рухнула в постель, достала уши Бустера и попыталась поговорить с ними.

Суббота прошла словно в тумане. Я просыпалась и снова засыпала. Джон сидел рядом и гладил меня по щеке, когда я разжимала воспаленные веки. Он приносил мне еду, которую я была не в силах есть, а вечером улегся рядом с моей кроватью на матрас, который притащила мама. Я боялась проснуться и увидеть, что на матрасе никого нет, но, думаю, Джон всю ночь провел рядом со мной. Утром он, уже полностью одетый, разбудил меня, поцеловал и прошептал, что ему пора ехать в аэропорт, что он любит меня и надеется на скорую встречу. Он обнял меня, и я заплакала, прося прощения за то, что все испортила. Он с трудом высвободился из моих объятий.

– Я напишу тебе, Ева, напишу. И ты, милая, пиши мне. Твои письма придают мне сил. Я прячу их под китель и жду вечера, чтобы прочитать. Теперь у моего сердца твои письма. И это не наказание. Это благословение.

С этими словами он поднес руку к голове, словно салютуя мне, а потом повернулся и исчез. Стоило двери за ним закрыться, как я ощутила страшную тоску. Я поднялась на подкашивающихся ногах, нашла брюки и кофту, вышла в прихожую, схватила первую попавшуюся куртку, надела ботинки и выскочила на улицу. Октябрьский холод ударил мне в лицо, я в растерянности оглядывалась по сторонам, и мне показалось, что я увидела Джона с рюкзаком у поворота. У калитки стоял мой велосипед, я вскочила на него. Дождь заливал мне лицо, ноги соскальзывали с педалей. Я крутила и крутила их в отчаянной попытке догнать Джона. Я доехала до поворота и выкрикнула его имя. Но поняла, что все напрасно, мне его не догнать.

Только тогда я почувствовала, что сейчас упаду, слезла с велосипеда и оперлась на руль, чтобы перевести дыхание. Прохожий подошел и спросил, все ли со мной в порядке. Я выдавила, что все нормально, развернула велосипед и покатила его домой. Подойдя к калитке, я бросила велосипед, с трудом доплелась до двери и вошла в прихожую.

Там стояла мама. Я закрыла дверь и сняла ботинки. Когда я выпрямилась, то увидела, что она смотрит на меня, скрестив руки на груди. Я сразу поняла, что она злится. Сил у меня больше не осталось.

– Ты взяла мою куртку! – крикнула она.

Я попыталась объяснить, что Джон ушел, что я хотела с ним попрощаться и схватила первую попавшуюся куртку…

– Я собиралась поехать на машине в город, к Аннике, – перебила меня она. – Но обнаружила, что моей куртки нет на месте, а там в кармане лежали ключи от машины. Кто тебе разрешил брать мою куртку?! Теперь по твоей милости я опоздаю. Ты нарушила все мои планы! Ты никчемное существо, вечно из‑ за тебя проблемы! Как ты посмела взять чужую вещь? А теперь я опоздаю. Опоздаю. А ты…

– Прости, мама. Прости! Я только пыталась… я одолжила ее ненадолго… – На большее меня не хватило. У меня не было сил. Не было сил сопротивляться. Не было сил слушать о своей никчемности, не было сил возражать. Ее красивое лицо исказилось от гнева, в глазах горела ненависть. Она продолжала истерически вопить что‑ то про куртку, пока я не сказала: – Хватит, мама.

Это привело ее в ярость.

– Да как ты смеешь затыкать мне рот! – взвизгнула она. – Ты должна уважать меня и слушаться, слышишь, ты, идиотка!

Ноги у меня покосились, я опустилась на пол и закричала:

– Мама, прекрати! Извини, я была неправа, но прекрати, пожалуйста, прекрати!

– Встань! Поднимайся, я тебе говорю! Как ты смеешь так себя вести?!

Я смотрела на ее лицо, почерневшее от злобы и ненависти, слышала ее визгливый, с нотками истерики голос, и мне было страшно. «Эта женщина не может быть моей мамой», – стучало у меня в голове, и слезы застилали мне глаза.

– Прости, прости, прости, милая мамочка, прости, – прошептала я, с трудом поднялась на ноги и поплелась в свою комнату.

Закрыв дверь, я поняла, что если и выйду отсюда, то только для того, чтобы убить ее. Я стянула брюки и кофту, заползла голая в постель и лежала, вся дрожа, пока не провалилась в горячечный сон. Облегчение пришло ко мне в виде Пикового Короля, который поцеловал меня, прямо как Джон, и пошутил, что я ему изменила.

Свен проходил мимо пару минут назад, наверное, захотел в туалет. Он очень удивился, обнаружив меня сидящей за дневником вместе с моими демонами из прошлого. Я допила сегодняшний бокал, на этот раз, да простит мне Господь, коньяка. Я смотрю на свои руки и понимаю, что Сюзанна права, когда говорит, что я ем слишком мало и слишком много пью. Я еще больше похудела за лето. Наверное, стоит вернуться в постель, прежде чем Свен начнет уговаривать меня лечь. Он никогда не целовал меня так, как Джон. Я никогда этого не хотела. Никто из нас этого не хотел.

27 июля

Сегодня солнечно. У нас со Свеном прекрасное настроение, потому что Сюзанна с детьми приедут к нам отмечать ее день рождения. Ей в этом году исполняется тридцать два, и поначалу она не хотела праздновать. Я едва уговорила ее приехать хотя бы на чай.

Пер, Мари и Анна‑ Клара выглядели загорелыми и довольными. Анна‑ Клара хорошеет с каждым днем. Я не устаю любоваться ею. Как обычно, она вскоре попросила книги и газеты и устроилась под розами. Но сперва спросила, много ли я записала в дневник.

– Да, Анна‑ Клара, много. Все решили, что я пишу мемуары, – ответила я с улыбкой.

– Но ведь так оно и есть, – ответила она и нахмурилась, словно я сказала совершеннейшую глупость.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒