Век наивности 3 страница

— Ваш дедушка Арчер любил хорошо пообедать, мой милый Ньюленд! — сказал он, глядя на портрет упитанного широкоплечего молодого человека в синем сюртуке и шарфе, изображенного на фоне загородного дома с белыми колоннами. — Нд-а… интересно, что бы он сказал по поводу всех этих браков с иностранцами!

Миссис Арчер пропустила мимо ушей намек на дедовскую cuisine, [38] и мистер Джексон осторожно продолжал:

— Нет, на балу ее не было.

— А-а… — пробормотала миссис Арчер тоном, долженствующим означать: «хоть на это у нее благопристойности хватило».

— Но, может быть, Бофорты с нею не знакомы, — со свойственным ей простодушным ехидством предположила Джейни.

Мистер Джексон произвел еле заметное глотательное движение, словно пробуя невидимую мадеру.

— Возможно, миссис Бофорт действительно с ней не знакома — чего, однако, никак нельзя сказать о Бофорте, потому что сегодня днем она прогуливалась с ним по Пятой авеню на глазах у всего Нью-Йорка.

— О, боже, — простонала миссис Арчер, очевидно осознав всю тщету попыток объяснить поступки иностранцев чувством деликатности.

— Интересно, какую шляпку она носит днем — с полями или без полей? — задумчиво проговорила Джейни. — Говорят, в опере она была в темно-синем бархатном платье, совершенно прямом и ровном, как ночная сорочка.

— Джейни! — вмешалась мать, и мисс Арчер, покраснев, попыталась изобразить на своем лице дерзкий вызов.

— Во всяком случае, не поехав на бал, она поступила очень тактично, — продолжала миссис Арчер.

Дух противоречия заставил ее сына возразить:

— Не думаю, что для нее это было вопросом такта. Мэй сказала, что она хотела поехать, но потом сочла вышеупомянутое платье недостаточно нарядным.

Слова эти лишь подтвердили предположения миссис Арчер, и она улыбнулась.

— Бедняжка Эллен, — заметила она просто и сочувственно добавила — Мы не должны забывать о том, какое эксцентричное воспитание дала ей Медора Мэнсон. Чего можно ожидать от девицы, которой позволили приехать на ее первый бал в черном атласном платье?

— Неужели? Я совершенно не помню ее в этом платье! — воскликнул мистер Джексон. — Бедная девочка, — добавил он тоном человека, который, наслаждаясь воспоминаниями, в то же время ясно осознает, что уже тогда понимал зловещее значение этого обстоятельства.

— Странно, что она сохранила такое некрасивое имя — Эллен, — заметила Джейни. — Я бы на ее месте изменила его на Элайн.

И она оглядела стол, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели ее слова.

— Почему Элайн? — засмеялся ее брат.

— Не знаю… это звучит как-то более по-польски, — краснея, ответила Джейни.

— Это звучит более вызывающе, а она едва ли хочет привлекать к себе внимание, — сдержанно отозвалась миссис Арчер.

— А почему бы и нет? — вмешался Ньюленд, которого внезапно обуяло желание поспорить. — Почему бы не привлечь к себе внимание, если ей хочется? Почему она должна прятаться, как будто она себя опозорила? Разумеется, она «бедняжка Эллен», потому что имела несчастье неудачно выйти замуж, но, по-моему, это не причина опускать голову, словно она какая-то преступница.

— Сколько я понимаю, это линия, которой намерены придерживаться Минготты, — задумчиво проговорил мистер Джексон.

Молодой человек покраснел.

— Я не нуждаюсь в их подсказках, если вы это имеете в виду, сэр. Госпожа Оленская несчастлива, но это не делает ее отверженной.

— Ходят слухи… — начал мистер Джексон, искоса взглядывая на Джейни.

— Да, я знаю, про секретаря, — подхватил молодой человек. — Что за чушь, мама, Джейни уже взрослая. Говорят, секретарь помог ей уехать от негодяя-мужа, который в полном смысле слова держал ее в заточении. Ну и что такого? Надеюсь, любой из нас в подобном случае поступил бы точно так же.

Мистер Джексон обернулся, чтобы через плечо сказать печальному дворецкому:

— Быть может… этот соус… пожалуй… только капельку, — после чего, отведав соуса, заметил: — Мне сказали, что она подыскивает дом. Она собирается здесь поселиться.

— А я слыхала, что она собирается развестись, — храбро вставила Джейни.

— И прекрасно сделает! — воскликнул Арчер.

В чистой, безмятежной атмосфере арчеровской столовой слова эти произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Миссис Арчер подняла свои тонкие брови особым образом, означавшим: «здесь дворецкий! », и молодой человек, зная, что обсуждать столь интимные предметы на людях — дурной тон, поспешно перешел к рассказу о своем визите к старой миссис Минготт.

После обеда, согласно старинному обычаю, миссис Арчер и Джейни, оставив джентльменов курить внизу, прошелестели своими шелками по лестнице, ведущей наверх в гостиную, где они, усевшись друг против друга у карселевской лампы[39] с гравированным круглым абажуром, за рабочим столиком красного дерева, под которым висел зеленый шелковый мешок, принялись с двух сторон вышивать полевые цветы на гобелене, предназначенном для украшения «запасного» стула в гостиной молодой миссис Ньюленд Арчер.

Покуда в гостиной совершался этот ритуал, Арчер усадил мистера Джексона в кресло у камина в готической библиотеке и подал ему сигару. Мистер Джексон удовлетворенно погрузился в кресло, без всякой опаски закурил добротную сигару (сигары покупал Ньюленд) И, вытянув свои старые тощие ноги к горящим углям, произнес:

— Вы говорите, что секретарь всего лишь помог ей уехать, мой мальчик? Так вот — он все еще продолжал помогать ей год спустя, ибо их встретили в Лозанне, где они вместе жили.

Ньюленд покраснел.

— Вместе жили? Ну и что? Почему она не имеет права начать новую жизнь? Я сыт по горло лицемерием, которое готово заживо похоронить молодую женщину лишь потому, что муж ее предпочитает жить с содержанками.

Он умолк и сердито отвернулся, чтобы раскурить сигару.

— Женщины должны пользоваться свободой — такой же свободой, что и мы, — объявил он, сделав тем самым открытие, ужасающие последствия коего досада помешала ему как следует осознать.

Мистер Джексон еще ближе вытянул ноги к углям и сардонически присвистнул.

— Ну что ж, — сказал он, помолчав, — граф Оленский, очевидно, разделяет ваше мнение — сколько мне известно, он еще и пальцем не шевельнул, чтобы вернуть жену.

Втот вечер, после ухода мистера Джексона, когда дамы отправились в свою задрапированную ситцем спальню, Ньюленд Арчер задумчиво поднялся к себе в кабинет. Заботливая рука, как обычно, поддерживала огонь в камине, прикручивала фитиль, и комната с рядами книг, статуэтками фехтовальщиков из бронзы и стали на каминной полке и многочисленными фотографическими снимками знаменитых картин казалась особенно уютной.

Когда он уселся в кресло возле камина, глаза его остановились на большой фотографии Мэй Велланд — она подарила ему свой портрет в первые дни их романа, и теперь он вытеснил с его стола все остальные. С новым чувством благоговейного восторга смотрел он теперь на чистый лоб, серьезные глаза и невинный улыбающийся рот юного создания, чьим духовным наставником ему предстояло сделаться. Внушающий трепет продукт общественной системы, к которой он принадлежал и в которую верил, девушка, не ведающая ничего и ожидающая всего, словно незнакомка, смотрела на него сквозь знакомые черты Мэй Велланд, и он еще раз почувствовал, что брак — не тихая пристань, как ему внушали, а плавание по неизведанным морям.

История графини Оленской сдвинула с места его прежние устоявшиеся убеждения, и теперь они беспорядочно кружились у него в голове. Его собственное восклицание — «женщины должны пользоваться свободой — такой же свободой, что и мы» — затронуло самую основу проблемы, которую обитатели его мира молчаливо согласились считать несуществующей. «Порядочные» женщины, какое бы зло им ни причинили, никогда не стали бы домогаться той свободы, какую он имел в виду, и поэтому рыцари вроде него — в пылу спора — с тем бó льшим великодушием готовы были им ее даровать. Эти словесные щедроты были на самом деле всего лишь обманчивой маской, скрывавшей неискоренимые условности, которые опутывали все на свете и втискивали людей в старые рамки. Однако он взял на себя защиту кузины своей невесты, совершившей такие поступки, которые — будь на ее месте его жена — дали бы ему право обрушить на нее все громы и молнии церкви и государства. Дилемма, разумеется, была чисто гипотетической, — коль скоро он не гнусный польский аристократ, нелепо рассуждать, в чем состояли бы права его жены в том случае, если бы он им был. Однако Ньюленд Арчер обладал богатым воображением и потому почувствовал, что узы, связывающие его с Мэй, могли бы стать невыносимыми по причинам гораздо менее грубым и осязаемым. Что, в сущности, они знают друг о друге, если он, как «порядочный» молодой человек, обязан был скрывать от нее свое прошлое, тогда как она, будучи девицей на выданье, обязана не иметь вообще никакого прошлого, которое следовало бы скрывать? Что, если по какой-нибудь деликатной причине, которая скажется на них обоих, они друг друту наскучат, перестанут понимать и будут лишь раздражать друг друга? Он мысленно перебрал семьи своих друзей — те, что считались счастливыми, — и не нашел ни одной, которая хотя бы отдаленно соответствовала картине нежной и страстной дружбы, какую он рисовал себе, думая о своем союзе с Мэй. Ему стало ясно, что такая картина предполагает со стороны Мэй опыт, широту мысли и свободу суждений, отсутствие которых в ней старательно воспитывали, и содрогнулся от предчувствия, что его брак обречен стать таким же, как большая часть браков вокруг него, — скучным сочетанием материальных и светских интересов, скрепляемых неведением с одной стороны и лицемерием — с другой. Супругом, который более других приблизился к воплощению этого завидного идеала, представился ему Лоренс Леффертс. Как и подобало верховному жрецу «хорошего тона», он с таким совершенством приспособил жену к собственным удобствам, что даже в разгаре его мночисленных романов с чужими женами она, пребывая в полном неведении, весело лепетала: «Ах, Лоренс такой добродетельный», и с негодованием краснела и отводила взор, если кто-нибудь в ее присутствии намекал, что Джулиус Бофорт (как полагается «иностранцу» сомнительного происхождения) имеет известную всему Нью-Йорку «вторую семью».

Арчер попытался утешить себя мыслью, что он не такой осел, как Ларри Леффертс, а Мэй не так простодушна, как бедняжка Гертруда; но ведь разница, в конце концов, только в умственных способностях, а не в общепринятых правилах поведения. В сущности, все они живут в мире иероглифов, где ничего реального никто никогда не говорит, не делает и даже не думает и где реальные вещи представлены лишь условными знаками. Взять хотя бы миссис Велланд. Отлично понимая, почему Арчер настоял, чтобы она объявила о помолвке своей дочери на балу у Бофортов (и, уж конечно, ожидая от него этого), она тем не менее чувствовала себя обязанной делать вид, будто она этого совсем не хочет и лишь уступает его настояниям, подобно тому как в книгах о первобытном человеке, которые образованные люди уже начинали читать, [40] невесту дикаря с криками вытаскивают из родительского шалаша.

В итоге девица, составляющая центр этой сложной системы мистификации, становилась совершенно непроницаемой именно в силу своей откровенности и уверенности в себе. Бедняжка была откровенной, потому что ей нечего было скрывать, уверенной в себе, потому что не знала, какие опасности ее подстерегают, и без всякой подготовки внезапно попадала в самую гущу того, что уклончиво называют «фактами жизни».

Молодой человек был искренне, хотя и безмятежно влюблен. Он восхищался лучезарной красотою своей невесты, ее здоровьем, искусством верховой езды, грацией и ловкостью в играх, ее робким интересом к книгам и идеям, который начинал в ней развиваться под его руководством. (Она была уже настолько начитанной, чтобы вместе с ним высмеивать «Королевские идиллии», [41] но еще не умела почувствовать всю красоту Улисса и лотофагов. [42]) Она была прямодушной, верной и смелой, она обладала чувством юмора (доказательством чего служило, главным образом, то, что она смеялась его шуткам), и Арчер подозревал, что в глубине ее невинной души дремлют чувства, которые будет так приятно разбудить. Однако, совершив беглый смотр своих будущих владений, он был разочарован при мысли, что вся эта откровенность и невинность не что иное, как искусственно созданный продукт. Нетронутая человеческая натура не ведает откровенности и невинности; инстинкт самосохранения толкает ее на ухищрения и уловки. И он чувствовал, что его угнетает эта искусственная чистота, столь хитроумно сфабрикованная вступившими в заговор мамашами, тетушками, бабушками и давно умершими прародительницами, по мнению которых его желание и право состоит именно в том, чтобы, подобно некоему властелину, насладиться уничтожением этой чистоты, словно статуи, слепленной из снега.

Размышления эти были весьма банальны — они обычны для молодых людей накануне свадьбы. Однако они большей частью сопровождаются угрызениями совести и самоуничижением, которых у Ньюленда Арчера не было и следа. Он не раскаивался в том (чем так часто раздражали его герои Теккерея), что жизнь его не чистая страница, которую он может предложить невесте в обмен на ее безупречность. Он никак не мог отказаться от мысли, что, если бы его воспитывали в том же духе, что и ее, им обоим пришлось бы блуждать по жизни подобно «младенцам в лесу»; [43] не мог он также, как ни старался, найти хоть какую-то причину (во всяком случае, причину, не связанную с его собственными мимолетными наслаждениями и с мужским тщеславием), почему его невесте нельзя было дать такую же свободу приобретать жизненный опыт, какою обладал он сам.

Такие вопросы в такое время непременно должны были у него появиться, и тем не менее он сознавал, что их неприятная настойчивость и отчетливость вызваны столь некстати приехавшей графиней Оленской. Из-за нее он в самую минуту помолвки — минуту чистых мыслей и безоблачных надежд — угодил в водоворот скандальных сплетен, породивших проблемы, которые он предпочел бы обойти. «Черт побери эту Эллен Оленскую! » — пробурчал он, разворошив уголья и начиная раздеваться. Он никак не мог взять в толк, почему ее судьба хоть в малейшей степени должна влиять на его собственную, однако у него возникло смутное ощущение, что он только сейчас начинает понимать, с каким риском сопряжены обязательства, которые наложила на него помолвка. Гром грянул через несколько дней.

Лавел Минготты разослали приглашения на так называемый «парадный обед» (то есть три добавочных ливрейных лакея, по две перемены на каждое блюдо и римский пунш[44] в промежутке). Приглашения начинались словами: «В честь графини Оленской», в полном соответствии с законами американского гостеприимства, предписывающими оказывать иностранцам прием не хуже, чем коронованным особам или по крайней мере их посланникам.

Гости были выбраны со смелостью и разборчивостью, в которых посвященные тотчас узнали твердую руку Екатерины Великой. Кроме таких надежных и проверенных лиц, как семейство Селфридж Мерри, которое приглашали повсюду потому, что так повелось с незапамятных времен, Бофортов, считавшихся родней, и мистера Силлертона Джексона с его сестрою Софи (она ездила туда, куда приказывал ей брат), приглашено было несколько самых модных и в то же время самых безупречных и влиятельных молодых пар — Лоренс Леффертсы, миссис Леффертс Рашуорт (очаровательная вдова), супруги Гарри Торли, Реджи Чиверсы и молодой Моррис Дэгонет с женой (урожденной ван дер Лайден). Надо сказать, что компания была подобрана как нельзя более удачно, ибо она составляла небольшой замкнутый кружок, который весь долгий нью-йоркский сезон денно и нощно без устали развлекался.

Два дня спустя произошло нечто невероятное — приглашения Минготтов отклонили все, кроме Бофортов и старого мистера Джексона с сестрой. Преднамеренное оскорбление усугублялось тем, что среди нанесших его были даже Реджи Чиверсы, принадлежавшие к минготтовскому клану, а также одинаковым содержанием ответных записок — авторы всех до единой «сожалели, что не могут приехать», причем без какой-либо смягчающей ссылки на «полученное ранее приглашение», чего требовала элементарная вежливость.

В те дни нью-йоркское общество было так малочисленно и так ограничено в своих возможностях, что каждый, имеющий к нему касательство (включая извозопромышленников, поваров и дворецких), был совершенно точно осведомлен, кто в какой вечер свободен. Вот почему лица, получившие приглашения миссис Лавел Минготт, и могли со всей жестокостью недвусмысленно выразить свое решительное нежелание встречаться с графиней Оленской.

Удар был неожиданным, но Минготты, со свойственной им силою духа, приняли его стойко. Миссис Лавел Минготт поведала о происшествии миссис Велланд, та поведала о нем Ньюленду Арчеру; он, вне себя от возмущения, пожаловался матери, и она, после мучительного внутреннего сопротивления и внешних стараний умерить его пыл, как всегда, уступила настояниям сына и с энергией, которую предшествующие колебания лишь удвоили, тотчас приняла его сторону, надела серую бархатную шляпку и объявила: «Я еду к Луизе ван дер Лайден».

Нью-Йорк времен Ньюленда Арчера был маленькой скользкой пирамидой, в которой еще не появилось ни единой трещины или лазейки. Ее незыблемую основу составляли те, кого миссис Арчер называла «простолюдинами», — достойное, но ничем не примечательное большинство почтенных семейств (таких, как Спайсеры, Леффертсы или Джексоны), которые поднялись на более высокую ступень посредством браков с кем-либо из представителей правящих кланов. Публика, утверждала миссис Арчер, уже не так разборчива, как прежде, и теперь, когда на одном конце 5-й авеню правит старуха Кэтрин Спайсер, а на другом — Джулиус Бофорт, не приходится ожидать, что старые традиции будут еще долго сохраняться.

Над этим состоятельным, но скромным нижним слоем располагалась, резко сужаясь кверху, крепко спаянная и влиятельная группа, столь ярко представленная Минготтами, Ньюлендами, Чиверсами и Мэнсонами. Большинство считало их вершиной пирамиды, тогда как они сами (во всяком случае, те, кто принадлежал к поколению миссис Арчер) понимали, что в глазах знатока генеалогии претендовать на это высокое положение могло лишь гораздо меньшее число семейств.

«Не повторяйте мне всю эту нынешнюю газетную болтовню насчет нью-йоркской аристократии, — говорила своим детям миссис Арчер. — Если она и существует, то ни Минготты, ни Мэнсоны к ней не принадлежат, а впрочем, Ньюленды и Чиверсы тоже. Наши деды и прадеды были всего лишь почтенными английскими или голландскими купцами, которые приехали в колонии в погоне за богатством и остались здесь потому, что им очень повезло. Один из ваших прадедов подписал Декларацию независимости, [45] другой был генералом в штабе Вашингтона и после сражения при Саратоге получил шпагу генерала Бергойна. [46] Этим можно гордиться, но титулы и знатность тут ни при чем. Нью-Йорк всегда был торговым городом, и в нем насчитывается всего каких-нибудь два-три семейства, которые могут претендовать на аристократическое происхождение в истинном смысле этого слова».

Миссис Арчер, ее сын и дочь, как и все жители Нью-Йорка, знали, кто эти избранные существа, — Дэгонеты с Вашингтон-сквера, [47] происходившие из старинного английского поместного дворянства, связанного родством с Питтами и Фоксами: [48] Лэннинги, которые вступали в браки с потомками графа де Грасса[49] и, наконец, ван дер Лайдены, происходившие по прямой линии от первого голландского губернатора Манхаттана и еще до Войны за независимость породнившиеся с французской и английской аристократией.

Семейство Лэннингов ныне было представлено всего лишь двумя престарелыми, но бойкими мисс Лэннинг, весело доживавшими свой век среди воспоминаний, семейных портретов и мебели в стиле «чиппендейл»; [50] Дэгонеты, довольно значительный клан, состояли в родстве с лучшими фамилиями Филадельфии и Балтиморы, тогда — как возвышавшиеся надо всеми ними ван дер Лайдены как бы растворились в некоем неземном сумеречном сиянье, в котором ясно выделялись всего лишь две фигуры — мистер и миссис Генри ван дер Лайден.

Миссис Генри ван дер Лайден, в девичестве Луиза Дэгонет, была по матери правнучкой полковника дю Лака, происходившего из старинного семейства с Нормандских островов, который воевал под началом генерала Корнуоллиса[51] и после Войны за независимость поселился в Мериленде со своей молодою женой, леди Анжеликой Тривенна, пятой дочерью графа Сент-Острей. Дэгонеты и мерилендские дю Лаки всегда поддерживали тесную сердечную связь со своими знатными родичами Тривеннами из Корнуолла. Мистер и миссис ван дер Лайден не раз подолгу гостили у нынешнего главы дома Тривенна, герцога Сент-Острей, в его родовом поместье в Корнуолле и в Сент-Острее, что в Глостершире, и его светлость частенько говаривал о своем намерении в один прекрасный день нанести им ответный визит (без герцогини, которая боялась переезда через Атлантику).

Мистер и миссис ван дер Лайден жили то в Тривенне — своем имении в Мериленде, то в Скайтерклиффе, большом поместье на берегу Гудзона, которое еще в колониальные времена было даровано голландским правительством знаменитому первому губернатору, и «пэтруном»[52] которого до сих пор оставался мистер ван дер Лайден. Их большой импозантный особняк на Мэдисон-авеню открывался очень редко, и, приезжая в город, они принимали в нем лишь самых близких друзей.

— Пожалуй, тебе лучше поехать со мною, Ньюленд, — сказала миссис Арчер, внезапно остановившись возле дверцы брауновской коляски. — Луиза тебя очень любит, и потом ты ведь, конечно, понимаешь, что я делаю это только ради милочки Мэй, а кроме того, если мы все не будем поддерживать друг друга, то общество попросту перестанет существовать.

Миссис Генри ван дер Лайден молча внимала рассказу своей кузины, миссис Арчер. Можно было сколько угодно заранее убеждать себя в том, что миссис ван дер Лайден всегда молчит и что сдержанная от природы и благодаря воспитанию она очень добра к людям, которые ей нравятся. Даже личный опыт не всегда служил защитой от холодной дрожи, невольно охватывавшей каждого в гостиной особняка на Мэдисон-авеню, с ее высокими потолками и белыми стенами, где с обитых бледной парчою кресел явно по случаю его прихода только что сняли чехлы и где кисейные занавески все еще скрывали золоченую бронзу на камине и «Леди Анжелику дю Лак» Гейнсборо[53] в великолепной резной старинной раме.

Портрет миссис ван дер Лайден кисти Хантингтона[54] (в черном бархатном платье с венецианскими кружевами) висел напротив портрета ее очаровательной прабабки. Считалось, что он «не уступает Кабанелю», [55] и, хотя он был создан двадцать лет назад, сходство до сих пор оставалось «поразительным». И в самом деле, та миссис ван дер Лайден, что сидела под своим портретом, слушая миссис Арчер, вполне могла сойти за сестру-двойняшку белокурой моложавой женщины, томно откинувшейся на позолоченную спинку кресла на фоне зеленой штофной гардины. Выезжая в свет или, лучше сказать, принимая у себя (она никогда не обедала вне дома), миссис ван дер Лайден по-прежнему надевала черное бархатное платье с венецианскими кружевами. Тонкие прямые пряди поблекших, но не поседевших волос, по-прежнему расчесанные на прямой пробор, обрамляли лоб, а кончик прямого носа, разделявшего бледно-голубые глаза, лишь чуть-чуть заострился по сравнению с тем временем, когда был написан портрет. Ньюленда Арчера всегда поражало, что она как-то жутко законсервировалась в том безвоздушном пространстве, где протекало ее безупречное существование, наподобие застигнутых смертью в ледниках животных, которые в течение многих лет сохраняют видимость цветущей жизни.

Как и вся его семья, Арчер почтительно преклонялся перед миссис ван дер Лайден, однако же находил, что при всей своей мягкости и доброжелательности она гораздо менее доступна, нежели мрачные престарелые тетки его матери, свирепые старые девы, которые из принципа отвечали «нет», еще не успев узнать, о чем их собираются просить.

Миссис ван дер Лайден не отвечала ни «да», ни «нет», и по выражению ее скорее можно было заключить, будто она склоняется к снисходительности, как вдруг на губах ее появлялась слабая тень улыбки и почти неизменно раздавались слова: «Я должна сначала побеседовать с мужем».

Она и мистер ван дер Лайден были так похожи друг на друга, что Арчер часто дивился, каким образом после сорока лет неразлучного супружества этим двум слившимся воедино существам удавалось разъединиться до такой степени, чтобы принять участие в столь противоречивом действии, как беседа. Но, поскольку никто из них никогда еще не принял никакого решения, не предварив его этим таинственным конклавом, миссис Арчер с сыном, изложив свое дело, безропотно ожидали знакомой фразы.

Однако миссис ван дер Лайден, которая редко кого-либо удивляла, на этот раз удивила их, протянув свою длинную руку к звонку.

— Мне кажется, Генри следовало бы выслушать то, что вы мне рассказали, — промолвила она и, обращаясь к явившемуся на зов лакею, добавила: — Если мистер ван дер Лайден кончил читать газету, пожалуйста, передайте ему, чтобы он не отказал в любезности пожаловать сюда.

Она произнесла «читать газету» таким тоном, каким жена премьер-министра могла бы произнести «председательствовать на заседании кабинета», не из высокомерия, а просто потому, что долголетняя привычка, а также отношение друзей и родных приучили ее рассматривать малейший жест мистера ван дер Лайдена как некое священнодействие.

Быстрота, с какою она приняла меры, доказывала, что она считает это дело столь же безотлагательным, сколь и миссис Арчер, но, чтобы никто не подумал, будто она заранее связывает себя какими-либо обязательствами, с очаровательнейшею улыбкой добавила:

— Генри всегда рад видеть вас, милая Аделина, и он, конечно, захочет поздравить Ньюленда.

Двойные двери торжественно растворились, и в них показался мистер ван дер Лайден, высокий, худощавый, во фраке, с поблекшими светлыми волосами и с тем же выражением застывшей благожелательности в глазах, правда, не бледно-голубых, а просто бледно-серых.

Мистер ван дер Лайден по-родственному любезно приветствовал миссис Арчер и тихим голосом поздравил Ньюленда в тех же самых выражениях, что и его жена, после чего с простотою царствующего монарха уселся в одно из парчовых кресел.

— Я только что кончил читать «Таймс», — сказал он, соединяя кончики длинных пальцев. — В городе я по утрам так занят, что нахожу более удобным читать газеты после ленча.

— О, в пользу такого распорядка многое можно сказать. Если я не ошибаюсь, дядя Эгмонт даже говорил, что меньше волнуется, если читает утренние газеты после обеда, — живо отозвалась миссис Арчер.

— Да, батюшка ненавидел торопливость. Но теперь мы живем в вечной спешке, — ровным голосом произнес мистер ван дер Лайден, благодушно обводя взором укутанную в саван просторную комнату, которая казалась Арчеру точным подобием ее хозяев.

— Но, надеюсь, ты кончил чтение, Генри? — вмешалась его жена.

— О да, вполне, — уверил ее мистер ван дер Лайден. — В таком случае мне хотелось бы, чтобы Аделина тебе рассказала…

— О, в сущности, это должен рассказать Ньюленд, — улыбаясь, вставила миссис Арчер и еще раз повторила страшную повесть об оскорблении, нанесенном миссис Лавел Минготт.

— Разумеется, — закончила она, — Августа Велланд и Мэри Минготт сочли, что — особенно ввиду помолвки Ньюленда — вам необходимо об этом знать.

— Ах, — с глубоким вздохом произнес мистер ван дер Лайден.

Воцарилась тишина, в которой тиканье монументальных бронзовых часов на белом мраморном камине звучало словно выстрелы сигнальной пушки. Арчер с благоговением взирал на застывшие в царственной неподвижности две поблекшие стройные фигуры, волею судеб превращенные в глашатаев далеких предков, тогда как сами они предпочли бы жить в простоте и уединении, выпалывать невидимые сорняки с безукоризненных газонов Скайтерклиффа и вечерами вместе раскладывать пасьянс.

Первым прервал молчание мистер ван дер Лайден.

— Вы в самом деле полагаете, что причиной этого было какое-то… какое-то преднамеренное вмешательство Лоренса Леффертса? — спросил он, обернувшись к Арчеру.

— Я в этом уверен, сэр. Ларри в последнее время перегнул палку и — прошу прощения у тети Луизы — завел бурный роман с женой почтмейстера или с какой-то подобной особой по соседству, а всякий раз, как у бедной Гертруды появляются какие-то подозрения и ему грозят неприятности, он поднимает шум, чтобы показать, до чего он добродетелен, и во весь голос кричит, какая наглость заставлять его жену встречаться с теми, с кем он не желает ее знакомить. Он попросту использует госпожу Оленскую в качестве громоотвода; я уже и раньше видел, как он проделывает такие штуки.

— Ох уж эти Леффертсы! — сказала миссис ван дер Лайден.

— Да уж, эти Леффертсы! — эхом отозвалась миссис Арчер. — Интересно, как дядя Эгмонт посмотрел бы на попытки Лоренса Леффертса судить о чьем-либо положении в свете. Это лишь доказывает, до чего докатилось общество.

— Будем надеяться, что оно еще не совсем до этого докатилось, — твердо возразил мистер ван дер Лайден.

— Ах, если б вы с Луизой почаще выезжали в свет! — вздохнула миссис Арчер.

Однако она тотчас поняла, какую совершила ошибку. Ван дер Лайдены болезненно реагировали на любые критические замечания касательно их уединенного образа жизни. Они вершили судьбы света, они были судом высшей инстанции, они это знали и покорились своей участи. Но, робкие и застенчивые от природы, они были совершенно не приспособлены к своей роли и старались как можно больше времени проводить в сельском уединении Скайтерклиффа, а когда наведывались в город, отклоняли все приглашения под предлогом слабого здоровья миссис ван дер Лайден.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒