ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 3 страница

– Это доказывает, – отвечал г‑ н де Портебиз, – только то, что господин Юберте любит, когда ему прислуживает хорошенькое личико.

– Ах, сударь, – кричал аббат, отбиваясь, – не слушайте этих господ; я взял к себе в дом Фаншон, когда она была вот какого роста…

– И чему, как вы думаете, обучил он малютку? – визжал Клерсилли. – Шитью, уборам, уходу за бельем и за домом или стряпне? Нет, сударь, вы ни за что не угадаете, – она изучает хореографию.

– Правда, – вмешалась м‑ ль Дамбервиль, – что Фаншон танцует восхитительно.

– И что же, – сказал аббат, покорившись, по‑ видимому, насмешкам, – разве это не лучше, чем заставлять ее изнывать за иглою или над домашним хозяйством? Глаза у нее не будут красные, а пальцы не будут исколоты иглою. Танцы благоприятствуют здоровью и возвышают красоту тела. Они изощряют и ум; чтобы хорошо танцевать, нужен ум, и у Фаншон его много. Благодаря танцам женщина сохраняет известное положение в свете, и мужчины благодарны ей за то, что она изображает перед ними пастушек, принцесс и богинь. Это побуждает их обращаться к ней как к одной из этих фантастических личностей. Разве нас не оценивают сообразно нашей внешности? И те образы, с помощью которых мы выражаем высшее сладострастие, высшую трогательность и высшее благородство, вызывают к нам общее благоволение и поднимают нас в воображении всех. Господин де Портебиз будет постоянно видеть в мадемуазель Дамбервиль Ариадну. Разве вы со мною не согласны, сударь?

– Конечно, согласен, тем более что случай дал мне честь познакомиться с мадемуазель Фаншон. Она прекрасна, и была ко мне столь добра, что на днях, в ваше отсутствие, целый час показывала мне редкости вашего кабинета. Она поведала мне историю большой собаки и кувшина молока.

– Как, – воскликнул аббат с громким хохотом, – вы, сударь, и есть тот молодой дворянин, о котором Фаншон не перестает говорить и который так, по‑ видимому, интересовался моими медалями и моими древностями? Ваш художественный вкус удваивает мое уважение к вам, и я отнюдь не думал, чтобы этот неведомый любитель был родной внучатный племянник бедного господина де Галандо, которого близко знал я когда‑ то. Но Фаншон позабыла ваше имя. С маленькой ветреницей это случается. Простите ей ее молодость.

– Берегитесь, аббат, – сказал де Бершероль. – Балет изощряет ум девушек. У вас отнимут этот алмаз. Маленький домик недолго обставить.

– Так что из этого? У меня, сударь, будет место, куда пойти поужинать. Моя старость не ревнива, и я никогда не думал запрещать Фаншон составить счастье хорошего человека.

Все рассмеялись, и аббат вместе с другими. Он облокотился о стол, меж тем как лакей клал ему на тарелку крылышко пулярки.

– А чем это худо? – продолжал аббат. – Предположите, что Фаншон выросла бы в доме родных, которые были люди бедные; разве она избежала бы общей участи девушек – глупого или жестокого мужа или какого‑ нибудь грубого или лживого соблазнителя? Благодаря мне она, по крайней мере, узнает любовь и страсть при лучших обстоятельствах. Разве не лучше во всех отношениях, что, вместо того чтобы составить удел какого‑ нибудь грубияна, она достанется честному, тонкому и богатому человеку, вроде вас, господин де Бершероль, который будет относиться к ней с обычным вниманием, будет с нею нежен и любезен? Видя красоту в руках простолюдинов и жителей предместий, я испытываю почти то же чувство, которое переживал некогда, находя в руках итальянских мужиков благородные медали, обнаруженные в земле их плугом или отрытые их киркою и едва блестевшие на их землистых ладонях.

– Не забудьте, сударь, – со смехом повторила м‑ ль Дамбервиль, обращаясь к г‑ ну де Портебизу, – что у аббата есть принципы. И они даже превосходны. Лучший из них тот, что он думает то, что говорит, и при случае готов это выполнить на деле. Его натура так великодушна, что мирится со всеми противоречиями. Это – мудрец. Он набожен, честен и чист и будет слушать рассуждения господина де Парменнля о религии, которые отвратительны, или цинично‑ физиологические разговоры господина Гаронара. Вольные словечки господина де Бершероля или господина де Клерсилли не вызовут в нем удивления, и он мог бы увидеть меня лежащею рядом с вами, сударь, под носом у господина де Герси, и все‑ таки он доел бы свое куриное крылышко.

Кавалер, заслыша свое имя, поднял голову от тарелки и едва не подавился тонкою косточкою. Но он был привычен к шуткам и выходкам м‑ ль Дамбервиль и чаще всего делал вид, что ничего не слышит. Косточка прошла; Герси выпил большой стакан вина и снова принялся за еду, кладя в рот двойные куски.

– Мадемуазель Дамбервиль сказала правду, сударь, – продолжал аббат, тяжело вздохнув. – Я довольно добродушный наблюдатель окружающего. Природа вложила в меня жажду любви, но моя внешность делала меня к ней мало пригодным. Я понял это и попробовал от нее отвлечься; я принял сан, который меня от нее избавил и охранял меня от смешного зрелища, которое встречается в свете, когда тебя не любят или ты любишь невпопад. Мой недостаток благодаря этой военной хитрости превращался в добродетель. Не будучи вынужден интересоваться никем в частности, я попытался заинтересоваться всем. Печальная необходимость, сударь, изливать на окружающее глубоко внутреннее чувство и растрачивать его, не получая взамен. Я полюбил землю и природу, животных и людей, времена года и их плоды – словом, всю вселенную в ее настоящем и ее прошлом.

Не смея притязать на обладание красотою в живом теле женщины, я искал ее в различных и рассеянных формах – в лицах прохожих, в улыбках танцовщиц и актрис, в рельефе медалей, в профилях камей, в позах статуй. И могу, сударь, сказать, что я был награжден за мои труды. В моем воображении создалась определенная фигура, которая будет жить, пока я буду жив. Что я говорю, самая земля была ко мне благосклонна, так как однажды она показала мне точный образ моего вожделения. Древняя латинская земля выдала мне свое лучшее сокровище в виде сидящей Венеры, которую я открыл и которая сейчас находится в королевском собрании. Пойдите посмотрите на нее, сударь, то была моя единственная любовь.

Аббат Юберте остановился. Его слушали со вниманием. Белый котеночек м‑ ль Дамбервиль, пробравшийся в залу, вскочил на стол. Побродив с минуту, он сел на задние лапы, облизал переднюю лапку и три раза провел себе ею по мордочке.

– Так, сударь, – снова сказал аббат, – ожидал я старости. Она пришла; я желал ее. Долгие годы подчинял я мои чувства строгой дисциплине. Теперь я уже не боюсь никаких уклонов с их стороны. Они требуют от меня так немного, что я не колеблюсь удовлетворять их. Вот почему вам, может быть, и покажется, что я отдаюсь им. Но это не так, сударь. Я пользуюсь законным правом. Фаншон – одно из моих преимуществ. Мадемуазель Дамбервиль – другое; потому что, разве это не исключительное счастье моих лет – мирно наслаждаться красотою их юности?

Аббат Юберте говорил долго. На его полном лице выступили крупные капли пота. К тому же в запертой зале жара становилась чрезмерною. Порою на обоих концах его слышалось переменное журчание и падение воды из фонтанов в бассейны.

– Вам следовало бы взять пример с аббата, мосье Гаронар, – лукаво сказал г‑ н де Клерсилли художнику. – Вы должны бы подражать его скромности.

И г‑ н де Клерсилли принялся рассказывать, как г‑ н Гаронар намеревался было, без дальних церемоний, использовать г‑ жу де Кербиз, портрет которой он писал. На следующий день весь город должен был узнать об этом, так как г‑ жа де Кербиз сама разносила эту историю повсюду.

– О, – холодно ответил г‑ н Гаронар, – это не в первый раз случается. У меня в мастерской найдется более дюжины холстов, перевернутых и незаконченных по той же причине.

– Я отказываюсь понимать эту госпожу Кербиз, – сказала м‑ ль Дамбервиль. – Гаронар недурен собою. К тому же он богат, а какая‑ нибудь госпожа де Кербиз вовсе не так уже озабочена честью своего мужа. Не правда ли, господин де Бершероль?

Г‑ н де Клерсилли, который наряду со всеми любовницами г‑ на де Бершероля притязал также и на г‑ жу де Кербиз, почел своим долгом принять скромный и многозначительный вид.

– Послушайте, Гаронар, как вы принялись за это, черт возьми? Я считал ее более сговорчивою?

– Деньги, – наставительно сказал г‑ н де Бершероль, словно продолжая свою мысль, – необходимы в любви. Они нужны. Конечно, деньги не все, а когда они все, то это довольно отвратительное зрелище, особенно когда одна только власть денег соединяет красоту с уродством. Это отталкивает. Но деньги превосходное орудие, только бы им приходилось помогать сносной внешности. Они одаряют ее внезапным очарованием и дают вам средство иметь всех женщин, которых желаешь, вместо того чтобы иметь только тех, которые сами желают. Деньги ускоряют, облегчают и придают страстям счастливую быстротечность. Они помогают вернее различить тот единый лик, что кроется за сотнею масок любви.

– Иные, однако, предпочитают знать только один лик любви, – вкрадчиво произнес г‑ н де Сен‑ Верен. – Количество любовных приключений играет для них меньшую роль, чем их длительность. Они ограничили бы донною Эльвирою список Дон‑ Жуана. Одна женщина лучше, быть может, чем три, три лучше, чем тысяча, и даже лучше, чем тысяча и три.

– Я их имел в этом количестве, – сказал г‑ н де Пармениль. – Правда, они отнюдь не были похожи одна на другую, так как разнились настолько же друг от друга, насколько разнятся страны, где они обитали: одни – в снеговых хижинах Лапландии, другие – в шалашах из древесной коры, построенных могиканами, или в землянках и лиственных лачугах негров, если то не были бамбуковые крыши китайцев. Они приносили жертвы всем богам, а я лишь одному – Любви.

Раз что разговор принял такой оборот, то он быстро перешел на анекдоты, и все эти господа рассказывали весьма много и весьма забавных анекдотов, которые были оценены по достоинству. Каждый утверждал, в конце концов, что любовь разнообразна в самом существе своем и что она дарит неожиданностями, за которыми не надо ездить так далеко.

– Вам всем известно, – сказал г‑ н де Бершероль, – какую правильную жизнь я веду относительно женщин и каким превосходным порядком руководствуюсь в этом деле, но так было не всегда, и я сравнительно довольно поздно пришел к тому поведению, за которое хвалю себя каждый день.

В то время как я расстался с откупами, мне стукнуло тридцать восемь лет. До этой поры я любил немножко без разбору. Разумеется, я вовсе не хочу быть неблагодарным к тем встречам, которые доставлял мне случай, между ними были весьма приятные, против которых мне нечего было возражать, но, тем не менее, я стал замечать, что всего чаще я был доволен более самим собою, чем теми, которые должны были бы усиливать мое довольство особым характером их любезности. Красота сообщает чувствам таинственную помощь, и дело в том, чтобы удачно выбирать эти стимулы сладострастия. Словом, я заметил, что я рисковал прожить жизнь, не имея тех женщин, которых я всего более желал бы иметь, и мне захотелось этому помочь.

Вот как я взялся за дело. Я смотрел вокруг себя более тщательно, чем делал это до тех пор. Мало‑ помалу я выяснил себе, какие лица мне нравятся более других, и составил список тех, кому они принадлежали. Сделав это, я поставил себе задачею и вменил себе в обязанность овладеть, одна за другой, теми женщинами, которые были мною таким образом отмечены. Я достиг этого; я действовал с полною свободою ума и добился желанного успеха, ни разу не отклоняясь от намеченного мною порядка. Это постоянство имело странным следствием то, что я стал казаться неверным. Меня стали считать ветреным. Я постарался проверить мою верность и могу вам рассказать единственное отклонение от нее. К тому же, нужно было случиться одной из тех неожиданностей любви, о которых мы только что говорили.

Случилось мне быть в деревне, на охоте, с ружьем в руке, с ягдташем на боку. Он был тяжел. Я рыскал до самых сумерек по кустарнику, где скрывались молодые куропатки, и заблудился, а когда настала ночь, то, отбившись от моих людей, не знал, какою дорогою вернуться в замок. Я заметил сквозь деревья свет, вошел в хижину, довольно опрятную, и попросил ночлега. Крестьянин принял меня радушно, не зная меня. Он дал мне поесть, указал мне на сеновале место на сене и пожелал мне спокойной ночи. Едва я лег, как услышал, что кто‑ то взбирается по лестнице и осторожно идет по соломе. Я оставил мое ружье внизу и чувствовал себя довольно глупо; темно было, как в печи. Маленький фонарь, данный мне хозяином, погас. Я сжал кулаки, решив защищаться. Кто‑ то еле слышно дышал рядом со мною. Эти вздохи успокоили меня, и я начал догадываться, в чем дело. Разумеется, она не была занесена в мой список и не входила отнюдь в мои планы; но в данную минуту я об этом не думал. Я вытянул руку и встретил под холстом рубашки полную грудь. Я ощутил нежную и свежую кожу. Я почувствовал на моих губах смачный поцелуй, и я отдался этому своеобразному ночному приключению.

Должен ли я говорить вам, что оно было восхитительно? Я не видел той, что дарила меня наслаждением и, казалось, разделяла его вместе со мною. Ах, что это была за чудная ночь деревенской любви! Ароматы сена и тела сливались в легком, теплом и душистом воздухе. Заря едва забелела сквозь щели слухового окна, когда пенье петуха разбудило меня. Я потихоньку собрал свое платье и ощупью направился к лестнице, по которой спустился через ступеньку, и убежал в поле. Мне посчастливилось найти дорогу к замку. Моя немая красавица не произнесла ни слова, и я уносил после этой неожиданной ночи лишь шорох смятого сена и таинственное воспоминание о невидимых устах и неясном, очаровательном теле.

– Раз мы вступили на романтический путь и так как эти истории занимают, по‑ видимому, мадемуазель Дамбервиль, – сказал г‑ н де Пармениль, – то я должен сообщить вам, что я встретил приблизительно незнакомку господина де Бершероля; только из прекрасной дочери Франции она для этого случая превратилась в китаянку в Китае.

– Мы последуем, сударь, за вами всюду, куда вам будет угодно нас повести, – ответил г‑ н де Бершероль, – и я горю нетерпением вновь отыскать мою молчаливую красавицу.

– Вы сейчас узнаете ее, – сказал г‑ н де Пармениль, и он начал свой рассказ. – Мы плыли вверх по Желтой реке, в огромной золоченой джонке, с зеленым драконом на корме. Берега, поросшие тростниками, кончились, и мы плыли уже вдоль заселенного берега. Он был окаймлен пагодами и маленькими могилами. Наконец мы причалили в порту Ганой‑ Фонг между двумя высокими сваями, расписанными и украшенными резными гримасничавшими масками. Вскоре прибыл первый мандарин; с отменною вежливостью приветствовал он нас и пригласил к себе в гости. Его дом, показавшийся нам роскошным, стоял на берегу воды, в саду, где было множество киосков и фарфоровая башня. После целого ряда церемоний нас ввели в длинный зал, где на небольшой эстраде сидела дочь нашего хозяина, небесная Тунг‑ Чанг. Был приготовлен ужин, за которым нам подавали множество странных блюд, и мы должны были отведывать их из вежливости и любопытства.

Мандарин был старый; на нем было красно‑ зеленое шелковое платье с мелкими пуговицами и род круглой камилавки, из‑ под которой сзади висела коса.

Все обошлось прекрасно, и мы простились самым сердечным образом, получив разрешение оставить нашу джонку в порту, укрепленную на канате, и пропуск для осмотра окрестностей. На это стали уходить мои дни. Я изучал нравы и растения. Вечером я нередко отправлялся на прогулку по садам мандарина. Аллеи были посыпаны разноцветным песком. Здесь и там на легких колонках стояли стеклянные шары, наполненные водою, и заключали в себе причудливых рыбок. Они были золотые, с красным, желтым или зеленым отливом, и словно горбатые, с огромными глазами, резными плавниками и длинными, волокнистыми усами.

Мне случалось встречать порою небесную Тунг‑ Чанг, приходившую кормить их. Мы с нею раскланивались издали, с жеманством, обычным в этой своеобразной стране. Тунг‑ Чанг была одета, в несколько платьев неравной длины и разных цветов, надетых одно на другое и схваченных у талии широким поясом, завязанным спереди. Прическа ее была высоко взбита, и в ней торчали длинные шпильки. Она передвигалась крошечными шажками, на высоких колодках из резного дерева. Когда я проходил мимо, она искоса взглядывала на меня своими кокетливыми узкими глазками.

Однажды вечером, когда я остался в саду позже обыкновенного, я сидел у подножия фарфоровой башни. Ожидая восхода луны, я слушал, как в темной ночи стонала группа тростников; вдруг я почувствовал, что кто‑ то в темноте взял меня за руку. Я встал и пошел. Неясная фигура увлекла меня за собою и ввела в башню через низкую и небольшую дверь, о существовании которой я не знал.

Я очутился в слабо освещенной комнате. На стене рогатый идол гримасничал над курившимися свечами в золоченой бумаге. Божественная Тунг‑ Чанг изнеженно покоилась на подушках и сделала мне знак сесть около нее. Платье на ней было полураскрыто, она отстранила его одним движением и ручками прикрыла глаза.

Я понял и почел долгом выполнить то, чего от меня ожидала прекрасная китаянка. Я имел полный успех. Ее гибкость, ее подвижность приводили меня в отчаяние. Ее маленькое желтое тело выскальзывало из рук. Ее груди довольно близко напоминали два теплые лимона. Она была похожа на маленькое животное, задорное и увертливое, и я нашел ее нежною, влюбленною и весьма опытною. Ее косые глазки улыбались на ее лоснящемся лице. Она издавала пряный запах имбиря, чаю и ванили и тот крепкий аромат, который остается на дне старых лаковых коробок. Она произносила хриплые звуки, которых я не понимал. Между двумя наслаждениями она вынула из волос одну из длинных шпилек с шариком на конце и, смеясь, уколола меня в щеку; я вдыхал аромат осыпавшихся роз, наполнявших своими лепестками высокие бронзовые вазы, а с остроконечной крыши фарфоровой башни, залитой лунным светом, в серебристом ветерке до меня доносился легкий звон воздушных колокольчиков.

Разговор разбился на отдельные диалоги после рассказа г‑ на де Пармениля. Он передавал шепотом на ухо м‑ ль Дамбервиль некоторые подробности своего китайского приключения, равно как и г‑ н де Бершероль, склонившись к м‑ ль де Варокур, дополнял кое‑ какими деталями свою деревенскую любовь. Обе женщины слушали вполовину. М‑ ль Варокур улыбалась в пространство, прямо перед собою, а м‑ ль Дамбервиль своими пальчиками отбивала по тарелке ритмы танцев, поглядывая украдкою с возраставшим интересом на г‑ на де Портебиза, вполголоса беседовавшего с аббатом Юберте. Старый аббат, казалось, весьма внимательно слушал то, что ему говорил сосед. Он то покачивал головою, то одобрительно надувал три свои подбородка. Он поднимал глаза к потолку, потом снова опускал на своего собеседника. Г‑ н де Портебиз умолк. Аббат выпил большой стакан вина и вытер себе губы ладонью.

– Разумеется, сударь, – сказал он г‑ ну де Портебизу, – интерес, проявляемый вами к памяти вашего дядюшки, господина де Галандо, и те вопросы, которые вам угодно предложить мне о нем, делают вам честь совершенно особенную. Прежде чем на них ответить, позвольте мне похвалить вам вас самого и вместе с вами одобрить ваше поведение, так как обычно племянники ведут себя совершенно иначе и в подобном случае поступают с преступною неблагодарностью. Они торопятся забыть виновника их нового богатства и чувствуют к нему благодарность лишь за то, что умер. Случается, что они еще упрекают его в том, что он запоздал. Обычаи этих наследников тем более предосудительны, что они должны были бы вести себя иначе, так как всего чаще благодеяние достается им от кого‑ нибудь из близких, и приличие требовало бы не отказывать покойному в тех чувствах, которые они проявляли к нему при жизни.

Что касается вашего случая, сударь, то обстоятельства здесь совсем иные. Вы совершенно не знали вашего дядюшки, и, как вы оказываете честь сообщить мне, вы о нем почти никогда не слыхали. Он не занимал никакого места в ваших привязанностях и не имел никакого лица в ваших воспоминаниях, а вы все же озабочены тем, чтобы восстановить это лицо силою вашей благодарности.

– От вас только зависит, господин аббат, в самом деле, – отвечал г‑ н де Портебиз, – положить конец той неопределенности, которая, должен сказать, и вы понимаете это, менее отягощает мне сердце, нежели ум, и которая имеет своеобразный характер. Я отнюдь не притязаю на нарушение посмертного покоя, в который удалился господин де Галандо; мне было бы даже неприятно исторгать, в некотором роде, тайны его памяти. Нет, сударь, от вас я жду совершенно иного. Вы поздравляете меня с тем, что я не следовал примеру обычных наследников, не ощущающих никакого сожаления по поводу события, которое часто более трогает, нежели волнует. Не обманывайтесь, сударь, и позвольте мне, наоборот, позавидовать им, – как они счастливы. Разве они не были призваны к изголовью умирающего? Они шли за его гробом. Они платили пономарю и могильщику. Они точно знают облик того, кого они провожают в могилу. Они кое‑ что о нем знают; им выражают соболезнование по поводу понесенной ими утраты. Они находят в глубине ящика письма; они получают старье, чтобы отдать его старьевщикам, портрет, чтобы отнести его на чердак; что касается меня, то мое положение совсем иное, и судите его необычность.

Я получаю наследство от неведомого дядюшки, который для меня не имеет ни лица, ни фигуры, ни сложения, – ничего, что могло бы помочь мне представить себе его в точности. И ради какого черта, если я не могу представить себе его живым, стану я убеждать себя, что он умер! Его наследство, если можно так выразиться, висит в пространстве, и я не могу присвоить себе то, что мне ни от кого не достается, так как для меня господин де Галандо не есть кто‑ либо. Ничто, в конце концов, не доказывает мне, что он существовал когда‑ либо в действительности. Разве все это не смешно? И я ведь не преувеличиваю. Все словно сговорились, чтобы поддержать мое незнание. Его банкир в Риме, некий господин Дальфи, который мог бы дать мне о нем сведения, только что умер. Господин Лобен, управляющий его землями, никогда его не видел. От него я узнал, что дядя жил в Париже. Здесь ни господин де Кербиз, который пятьдесят лет знает весь город, ни господин Лавердон, который полвека убирает головы всем выдающимся людям, о нем ничего не слышали. Что касается моей матери, то она ничего не желает рассказывать о нем, и я каким‑ то чудом узнал от нее ваше имя. Поэтому, сударь, судите о моем удивлении и моей радости, когда я от вас услшоал сейчас, идя к столу, что вы хорошо знали господина де Галандо, так подумайте о том, как я вам буду благодарен, если вы поможете мне представить себе этого почти несуществующего дядюшку!..

– Успокойтесь, сударь, ваш дядюшка существовал, – ответил, улыбаясь, аббат, – и я имел честь даже обучать его в юности в том прекрасном замке Понт‑ о‑ Бель, который он вам, без сомнения, оставил. Я был приглашен некогда в это имение к господину де Галандо. То был молодой человек, кроткий и сговорчивый, и я спрашиваю себя, почему ваша матушка, которую я видел там тогда еще совсем малюткою, постаралась так преднамеренно забыть своего двоюродного брата Николая; но это нас не касается. Моя задача оказалась нетрудною; мне удалось образовать из него набожного и скромного воспитанника. Чистота его нравов равнялась кротости его характера. Он не был чужд литературных вкусов, и я не сомневаюсь, что позже ваш дядя устроил свою жизнь сообразно тем твердым принципам поведения, которыми мы постарались его напитать. Но события помешали мне дождаться плодов моего труда. Наш епископ, господин де ла Гранжер, увез меня в Рим. Я уехал в путешествие. Затем однажды мои письма остались без ответа. Время шло. Протекали года, и лишь много лет спустя я снова встретил господина де Галандо.

Несмотря на долгую разлуку, мы тотчас узнали друг друга и бросились друг другу в объятия, к великому изумлению прохожих, так как это произошло как раз посредине Нового моста. Мы шли в противоположном направлении, и издали, едва завидя друг друга, мы друг друга узнали. Некрасивая внешность не меняется, и мое лицо, вследствие этого, удостоилось долговечности; его внешность не показалась мне слишком изменившеюся, и эта встреча была мне приятна.

Я узнал от него, что через несколько лет после смерти матери он отправился в Париж. Я уверен, что он вел там уединенную жизнь, так как его вкусы отнюдь не влекли его ни к мотовству, ни к распутству. Я не ошибся, но я заметил, что он жил в странной праздности и что ум его совершенно не был занят, так что я не мог себе объяснить, что могло заставить его предпочесть пребывание в столице его деревенской жизни в Понт‑ о‑ Беле. Чтобы побороть эту леность, я возымел мысль заинтересовать его моими работами и использовать, с целью заполнить его досуги, те знания, которыми я постарался обогатить его юность. Я успел в этом превыше всех надежд. Несколько времени спустя я ввел его в общество, которое ему понравилось и где он понравился своею учтивостью и своею любезностью. Там не занимались вопросами дня, и беседы велись там не на модные темы; но эти люди не имели себе равных в знании всевозможных древностей. Господин де Галандо усвоил их трудолюбивую, сидячую и размеренную жизнь. Он имел в Марэ квартиру, выходившую в сад. Я как сейчас вижу его в ней, и там, сударь, хочу помочь вам увидеть его мысленно.

Господин де Галандо, ваш дядя, не был хорош собой, но и не был безобразен; он был ни молод, ни стар, казалось, он остановился раз навсегда на сорокалетнем возрасте и твердо решил не выходить из него; высокий, худой и несколько сутуловатый; огромный парик окружал его костлявое лицо. Он носил широкое серое платье, которое, доносив, заменял таким же. Редко в карманах его не болталась какая‑ нибудь книга вместе с наполнявшими их медалями, звеневшими друг о друга. На пальце в перстне он носил дорогой камень, на котором было что‑ то выгравировано, и он часто рассматривал его, поднимая дугою одну из бровей. Выражение простоты было разлито во всей его особе, и он мог бы, в силу своей откровенности, показаться даже неумным, если бы его молчаливость, его поведение и его добродетель не внушали к нему такого уважений, что мы между собою прозвали его Римлянином, не подозревая, чтобы он когда‑ либо получил это прозвище иначе как в силу своего благородного характера, строгости своих нравов и постоянства своей умеренности. Единственным чувственным пристрастием его была любовь к винограду.

Он покупал самый прекрасный виноград и к тому же всего чаще оставлял его на столе нетронутым, словно один вид прекрасной грозди уже удовлетворял его жадность мудреца…

Аббат Юберте прервал свою речь. Он привлек к себе бутылку и налил вино. Г‑ н де Портебиз молчал. Дядюшка Галандо, если можно так выразиться, облекся в плоть перед его взорами, и, развеселясь, словно чтобы приветствовать этого нового пришельца, г‑ н де Портебиз взял бутылку аббата и, в свою очередь, налил себе вина. Он допил вино, когда г‑ н Юберте снова заговорил:

– Я иногда рассказывал вашему дяде о винограднике моего друга, кардинала Лампарелли. Он находился в конце его сада, в Риме. Однажды мы сидели там, в тени виноградных лоз, меж тем как рабочие невдалеке от нас рыли землю. Выполняя работу, служащую для забавы, они открыли остатки древностей. В земле находились осколки утвари и медалей, которые мы постепенно рассматривали, как вдруг нам пришли доложить, что под киркою обозначилась рука статуи. Мы бегом поспешили к месту находки. Ах, сударь, эта рука выходила из земли наполовину и, будучи лишена кисти, словно молила нас о помощи! Вскоре показались плечи, потом голова и наконец все тело Венеры. Мрамор сверкал местами из‑ под покрывавшей его глинистой коры. Лампарелли плясал от радости, а я на коленях, в пыли, целовал прекрасную разбитую руку. Солнце светило ярко. Кардинал на этом не остановился; когда я вернулся во Францию, он продолжал уведомлять меня письмами о дальнейших своих находках, и я думаю, что эти мои рассказы сыграли известную роль во внезапном решении вашего дядюшки уехать в один прекрасный день в Рим.

Мое изумление было велико и разделялось всеми, кто знал господина де Галандо. Ничто из того, что мы могли ему сказать, не могло отвратить его от его плана. Мы свыклись с ним, и он привел его в исполнение. Он вез с собою письма к кардиналу Лампарелли. Но, уехав, наш Римлянин перестал нам сообщать о себе. Я за все время получил от него всего‑ навсего эту бронзовую урну, которую Фаншон вам, верно, показывала в моей квартире, налево, у двери, и которую он прислал мне около года спустя по приезде его в Рим. Вот и все. Наши друзья один за другим перемерли, и я остался один из того маленького общества, которым он ограничил свои знакомства. Мы часто говорили там о нем, но я не удивляюсь, что имя его никогда не достигло ушей господина де Кербиза, равно как и тому, что голова его никогда не попадала в руки господина Лавердона. Между ними не было ничего общего. Если бы не вы, я до сих пор не узнал бы, что мой бедный Николай скончался.

Не подумайте, сударь, что вы видите меня нечувствительным к его смерти; вы требовали от меня не сожалений, но точного образа, который помог бы вам представить себе того, кого уже нет в живых и кто для вас мог бы никогда не существовать. Я сделал что мог, я представил вас друг другу. Приветствуйте друг друга и проститесь с ним. Поверьте мне, сударь, не останавливайтесь слишком долго на памяти о том, кто не принадлежал к вашей эпохе и был далек от вас по возрасту. Вы исполнили возвышенный долг вежливости к покойному, и это стремление делает вам честь. Празднество призывает вас. Теперь вы в мире с вашим дядюшкой, но вы совсем не внимательны к мадемуазель Дамбервиль, которая смотрит на вас чрезвычайно любезно. Отдайте ей ваши взоры; ее шея и грудь заслуживают вашего внимания, и послушаем, что скажет господин де Бершероль.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 12 131415 16 17 Следующая ⇒