Лиз Дженсен. Девятая жизнь Луи Дракса. Лиз Дженсен. Девятая жизнь Луи Дракса. Предупреждение. КАТРИН. Благодарности

КАТРИН

ЛУИ

Я смотрю на имена долго-долго, и все моргаю и моргаю, а потом оборачиваюсь и вижу его. Он уже снял бинты, и я вижу его лицо.

* * *

Через час вернулся Жорж Наварра. Он немного ожил. Глаза заблестели.

– Что новенького? – спросил я.

– Пока ничего определенного, – сказал Наварра. – Но я говорил с доктором Воденом и мадам Дракс. У нее сейчас много других проблем, и она не станет предъявлять обвинения. Может, она потом передумает, но сейчас она в том еще состоянии, сами понимаете. Так что живите спокойно, только верните больнице то, что позаимствовали. А пока…

Внезапно в руках у Жоржа возникла папка с бумагами, ему там что-то понадобилось. Немного порывшись, он вытащил страницу из «La Monde».

– По идее я должен хранить молчание, Паскаль, – сказал Наварра, – но, по-моему, вам можно это показать, поскольку новость стала достоянием гласности. – Он протянул мне газету, указал на заголовок. И ушел, тихонько прикрыв за собой дверь.

В ПЕЩЕРЕ НАЙДЕН ТАИНСТВЕННЫЙ ТРУП. Я сглотнул. Во рту и глотке пересохло. Чудовищная находка спелеологов в Оверни, близ Понтейроля, читал я: в пещере, на одном из уступов они нашли мертвеца.

Неизвестный мужчина, судя по всему, упал в ущелье, где скалы испещрены полостями – порой в трех метрах над водой; в тех горных краях пещер – что дырок в швейцарском сыре. Во время сильных ливней вода в реке поднимается и эти пещеры затопляет. Сначала спелеологи решили, что этот человек – тоже исследователь. Но при незнакомце не было найдено никакого снаряжения, и одет он был в самую обычную одежду. Похоже, его просто занесло бурлящим потоком.

Пещера, где лежал мертвец, была очень мрачной и крайне труднодоступной, к тому же толком не изученной. Если бы спелеологи не взялись исследовать скалы вдоль течения, эта страшная находка никогда бы не имела места. Пещера была довольно велика и вся в острых уступах, а сквозь узкую расщелину наверху иногда проникал слабый свет. Внутри обитала колония нетопырей. Спелеологам пришлось изрядно помучиться, чтобы извлечь наружу полуразложившееся тело, – в итоге пришлось разобрать камни наверху и спускать команду спасателей в узкий проем. Так или иначе, смерть неизвестного наступила не сразу: в пещере были найдены некоторые свидетельства тому, что он добрался туда живым.

Полиция сразу связала эту историю с исчезновением Пьера Дракса. После экспертизы ДНК гипотеза подтвердилась. После этого полиция обратилась к матери и жене Пьера Дракса.

До возвращения Жоржа Наварры я перечитал статью трижды.

– Но если он добрался туда живым, отчего же он умер? И что это за «свидетельства»? – спросил я, дочитав.

– Пока нельзя сказать наверняка, – медленно проговорил Наварра. – Но, скорее всего… ну, возможно, он…

Жорж замолчал и посмотрел в окно на виноградники. Длинные, ровные ряды кустов, подсвеченные палящим солнцем, тянулись через пологий холм вдаль.

– Он умер от голода, – тихо закончил Наварра. – Пьер Дракс в пещере умер от голода.

К обеду меня отпустили. Как объяснил по телефону мой адвокат, мэтр Гильен, в моих письмах не содержалось никакой явной угрозы. По сути, я не совершил ничего противозаконного; я лишь позаимствовал кассету, которую я, конечно же, верну. Маловероятно также, что Натали Дракс предъявит обвинения: после обнаружения тела Пьера Дракса у нее и так хватает неприятностей. Вряд ли дело дойдет до суда. Что касается моих сомнамбулических подвигов, сказал Гильен, мне лучше о них помалкивать, иначе прослыву психом. Наш разговор адвокат завершил, как он выразился, «личным моментом»: он полагает, что мне требуется передышка, и он рад узнать, что сам доктор Воден рекомендовал мне отпуск. Забавно, сказал он, никогда не замечал никаких странностей.

– А я и не странный, – сказал я. – Я нормальный врач. Лечу коматозников. Выращиваю бонсаи. У меня их четыре. Исправно плачу налоги.

– Про бонсай впервые слышу, – сказал Гильен. – Мне пересмотреть свой вердикт? Послушайте, вам и вправду нужно отдохнуть. Обратитесь в турфирму «Клаб Мед» или еще куда-нибудь. Говорят, в Турции неплохо. Берите Софи и поезжайте.

Потом мне вернули вещи, и я тут же проверил сотовый телефон. Два голосовых сообщения. Первое – от Софи. Тон официозный. Она не понимает, что творится, но считает, что имеет право знать, при чем тут полиция. Я должен перезвонить девочкам и рассказать все, что ей необходимо услышать. Потом звонила Натали. Я даже не узнал ее голос. Натали была в гневе и плакала. Я чокнутый. Как я посмел. Она мне так верила. Когда пришло письмо, она позвонила мне. А оказывается, это я его написал. Я еще ненормальнее, чем Пьер.

Я тут же перезвонил Натали, но она не ответила, и я наговорил длинное, сумбурное сообщение, пытался рассказать про лунатизм, про беседу с Пересом, и как мне жалко ее, и как я хочу ей помочь, и еще мне важно, чтобы она поняла: я не чокнутый, а все дело в Луи, Луи, который хочется достучаться до нее, до нас обоих… и как я скучаю без нее. Скучаю, скучаю бесконечно. Я и сам не понимаю, что со мной происходит, я пытался не думать о ней, но… В конце концов я сам ужаснулся этой невнятице, ужаснулся безнадежности, и отключился. Господи, что я делаю?

Потом я поехал в больницу и потихоньку сунул кассеты в ящик. Из персонала в палате была только медсестра Марианна, она сказала, что в конференц-зале срочное совещание. Завидев меня, Воден нахмурился: явно не ожидал меня увидеть. Воден рассказывал персоналу о рекомендациях пожарной службы по поводу завтрашней эвакуации в том случае, если ветер не переменится. В зале роптали. Это мера предосторожности, сказал Воден. Но, если учесть прогноз погоды, обещающий сильные ветра…

После совещания Воден отвел меня в сторону и заявил, что, независимо от решения полиции, настаивает на моем отпуске прямо с сегодняшнего дня. У тебя кризис, заявил Воден, и тебе лучше не приближаться к больным. Сделай паузу, разберись в себе, сказал Воден. Он знает в Каннах хорошего психоаналитика… Воден написал на листке адрес и телефон и сунул мне в руку.

– Езжай, Паскаль, – сказал он. – Я бы с удовольствием с тобой не расставался, честное слово. Но ты сейчас не справляешься. Вернешься, когда придешь в себя.

– А как же эвакуация?

– Справимся и без тебя.

Перед уходом я заглянул к Луи. Он лежал неподвижно, только грудь тихо вздымалась. Бледное лицо – восковое в солнечном свете – пусто. Хуже, чем пусто: в нем читалось полное и безоговорочное отсутствие. Ясно, что никто бы мне не поверил. Кроме Жаклин, Переса и, может быть, Натали. Хоть она и наговорила по телефону много гневных слов, у меня оставалась надежда. Натали знала сына как никто. Она знала, на что способен Луи. Может, он действительно умер, говорила она. А потом вернулся к нам ангелом. Ведь такое может быть?

Уж она-то в глубине души знала, что задумал ее сын? Где сейчас Натали? Наверное, ее допрашивают, заставляют пережить заново кошмар на горе, перестроить его с учетом смерти мужа. Я лично был уверен, что Пьер покончил с собой. Ни один нормальный человек после такого не захочет жить. Я представлял, как обращается с Натали детектив Шарвийфор. Добивает ее одними и теми же вопросами. А Натали то плачет, то огрызается. Совершенно одна. Меня и близко к ней не подпустят, я знаю. Я не хотел снова звонить и оставлять сообщение. Может, лучше написать письмо. Но прежде нужно сделать кое-что важное, пока еще есть возможность.

Я поехал в Ниццу и оттуда самолетом долетел до Клермон-Феррана. Там я взял напрокат машину и отправился по знакомому маршруту к увядающей древней красе Виши – в Мекку для умирающих, недолеченных и ипохондриков. В Виши направилась после выписки из «Clinique de l'Horizon» Лавиния – прожила здесь три месяца, приходила в себя среди изнеженных больных обитателей. Я регулярно навещал Лавинию и хорошо изучил город.

Я знал, где найти детектива Шарвийфор; наверняка она еще в морге при центральной больнице, и мадам Дракс, вероятно, с ней. Но сначала мне предстояла другая встреча. Через час я уже шагал по городу. Здесь было прохладней, чем в Провансе, но солнечный свет выстреливал с каждой стены и из каждого стекла. Виши прекрасен своей грустной прелестью. Я всегда любил его изысканную белизну, архитектуру бодрящегося модерна, ветерок, что доносит привкус курортных вод, благоухание древности. По мобильному я дозвонился до Мёнье. Услышав мой голос, он тяжело вздохнул:

– Я так и знал, что ты будешь меня искать.

– Я хотел бы с тобой поговорить. Нет, я на этом настаиваю.

– Только не в больнице.

– Почему?

– Не надо этого, – сухо произнес Филипп. – Давай лучше я подойду в «Hall de Sources». A ты пока попей водичку, купи газету, я приеду минут через десять.

Я прошел в стеклянный павильон с источниками, где воняло серой. Я заплатил за вход и присел среди сирых и убогих, попивающих теплую гадкую водичку – кто из пластиковых стаканчиков, кто из собственных фарфоровых кружек. Некоторые наполняли термосы. В распаренном воздухе кишела настоящая и воображаемая инфекция.

Я пропустил момент, когда в павильон зашел Филипп. Я его попросту не узнал: у него была шаркающая походка и блуждающий взгляд, будто он искал свободное место. Поначалу я принял его за очередного калеку, который только что встал с инвалидной коляски и жаждет в нее вернуться. Филипп как-то съежился, поседел, словно сошел с выцветшей фотографии.

– Привет, Паскаль, – сказал он, вяло пожав мне руку. Даже голос потухший. Потерянный.

– Здравствуй, Филипп.

Мы присели за столиком. Под ногами прыгали воробьи. От кранов с минеральной водой разило, воздух вокруг затуманивался.

– Я знал, что ты объявишься, – сказал Филипп. – Только думал, гораздо раньше.

Измученный. Доходяга. За полгода постарел лет на десять.

– Ты должен рассказать, что у тебя произошло с Натали Дракс, – заявил я.

Он закрыл глаза и тяжело вздохнул. Я внимательно следил за его лицом, искал физиогномические сдвиги, что выдают каждого из нас. И Филипп рассказал, что, пока Луи был у него в больнице, его состояние начало потихоньку улучшаться. Натали заволновалась. Выспрашивала, что будет с психикой ребенка, если он выйдет из комы, и что он будет помнить.

– Она и у меня спрашивала, – сказал я. – Ничего удивительного.

– Она твердила, будто Пьер Дракс ее преследует и якобы она видела его не однажды. Проблема в том, что другие-то его не видели. – Филипп замолчал – видимо, давал мне время подумать, – но я в нетерпении кивнул: дескать, продолжай. – А потом в один прекрасный день состояние Луи резко ухудшилось. Возле мальчика тогда находилась только его мать. И снова твердила, что видела Пьера Дракса. И опять же, никому другому он не попадался на глаза, больничные камеры наблюдения тоже ничего не зафиксировали. Ты теперь понимаешь, о чем я говорил, Паскаль? Насчет дилемм?

Мне понадобилось время, чтобы сообразить.

– Ты хочешь сказать, что она… что Натали препятствовала выздоровлению сына? И сваливала вину на мужа?

– Я не знаю. – Филипп со вздохом снял запотевшие очки и протер их краем рубашки. – Но потом я увидел в новостях, что найдено тело Пьера Дракса, и опять задумался. Натали неплохо разбирается в медицине – лучше, чем ты думаешь. Ты же знаешь, что ничего не стоит, например, перекрыть кислород… Никто не узнает. И ничего не докажешь.

– И ты сказал ей об этом напрямик?

– Да. И тут ее прорвало. Она все отрицала и обвинила меня в некомпетентности. Тогда не было никаких подтверждений тому, что Пьер Дракс умер, – мы все думали, что он в бегах. Мои подозрения были чисто интуитивными – я бы ничего не смог доказать. Натали это понимала. Сказала, что я ее оклеветал. Впала в истерику. Заявила, что я пытаюсь ее подставить. И так далее.

– Ты рассказал детективу Шарвийфор?

Филипп глянул на меня и отвел взгляд. Повисло нехорошее молчание – мы обдумывали его фиаско.

– Ты испугался, – сухо сказал я. Легко себе представить.

– Конечно, я испугался, – рявкнул Филипп. – То, что произошло, с медицинской точки зрения просто нереально. Представить это моей ошибкой – ничего не стоит. Халатностью – раз плюнуть. Натали это понимала и сыграла на этом. Если помнишь, я же констатировал смерть Луи. Ты подумай, как это выглядело. Дурно это выглядело. Паскаль, послушай. Послушай внимательно. Это же моя карьера. Ты на моем месте поступил бы точно так же.

Филипп взглянул на меня, ища поддержки. Но поддержать его я не мог. Я бы никогда так не поступил. Ни за что в жизни. Я покачал головой. Снова пауза. Краткая, но напряженная.

– И ты перевел Луи ко мне, чтобы избавиться от Натали?

Я не мог скрыть горечи. Да что там – я был в бешенстве. Филипп густо покраснел; сердце, что ли, не в порядке? Если сейчас у него начнется приступ, я помогу ему или пусть корчится в муках?

– Пойми, не все так просто, – умоляюще проговорил Филипп. – Он постепенно входил в ПВС. В таких случаях перевод неизбежен. Натали хотела попасть к тебе. Мы заключили сделку. Я буду молчать, а Натали не предъявит мне обвинений в халатности. Избавимся друг от друга.

Нет, пусть корчится в муках.

– Спасибо. Ну, спасибо тебе, Филипп. Огромное спасибо! – На нас уже с любопытством оглядывались, и мы инстинктивно склонились ближе друг к другу через стол.

– Нет, Паскаль, ты должен меня понять, – произнес Филипп. – Я был в ужасном состоянии. Я ничего не мог доказать. Я с ней не справлялся. С ее горем, с ее гневом, с ее странностями – ни с чем. Я чуть не заболел. Чуть не сбежал на пенсию. Прости меня, Паскаль. Я дурно поступил. Я должен был тебя предупредить, но со мною такое творилось! Я думал, что схожу с ума. Тебе никогда не казалось, что ты сходишь с ума?

Я вскочил, металлический стул с грохотом завалился набок. Я поднял его и встал, упершись в него руками. Люди вокруг смотрели уже в открытую.

– Мне пора, – объявил я.

Я чувствовал, что начинаю сходить с ума прямо здесь и сейчас. Нужно сбежать отсюда и все хорошенько обдумать. Мир вокруг сотрясался и уплывал. Но мне нужно удержаться. Цепляться за жизнь, какой я ее знал. И за Натали, какой я ее знал. Моя любовь понимала и знала эту женщину. Моя любовь знала правду о ней. Филиппу этого не дано, он не мог знать Натали, как я. Проще простого. Я ушел, а Филипп остался в павильоне, среди минеральных испарений и инвалидов. Я направился в морг, мысли судорожно скакали. Мёнье заподозрил Натали; это абсурд. И еще абсурднее было ничего не рассказать мне. А что же Перес? Луи умер – вернее, чуть не умер – по моей вине. – Да, он так и сказал. И еще он сказал: Если бы я знал то, что знаю теперь, я по-другому бы слушал Луи.

На свете был только один человек, способный освободить меня от этой тревоги. Только Натали знала ответ на мои вопросы.

Я набрал ее номер, и она сразу сняла трубку.

– Поклянитесь, что никогда не делали плохо Луи, – сказал я.

– Паскаль, что случилось?

– Поклянитесь, что никогда не делали ему плохо.

В трубке – долгая пауза. Потом она заговорила – тихо, нежно:

– Простите, что я оставила такое сообщение, Паскаль. Я была в смятении. Я уверена, что вы сможете как-то объяснить эти письма. Вы знаете, что Пьер мертв?

– Поклянитесь, что никогда не делали ему плохо, – снова повторил я, чувствуя жесткость в своем голосе, жестокость в своей нужде. Натали снова замолчала. Теперь надолго. Я пытался представить ее лицо, но не получалось. Ничего не складывалось. – Да или нет? – выпалил я.

– Господи, Паскаль. Я никогда не делала ему плохо, – тихо произнесла Натали. В голосе ее было – я узнал его – прощение, прощение за то, что я сделал с нею и с собою, с нашей любовью, которой я так ждал и которую так предал. Утешение. Даже нежность. Да, я чувствовал. И благодарное сердце мое встало на место. – Как ты можешь так говорить, Паскаль? Я люблю своего сына больше всего на свете. Как ты можешь в этом сомневаться?

– Да я просто идиот, – сказал я, улыбаясь от счастья как дурак. И повесил трубку.

Я набрал было номер Переса, но передумал и позвонил Шарвийфор. Руки у меня дрожали от волнения. Шарвийфор сказала, что она и старшая мадам Дракс еще в морге. Я сказал, что скоро приеду. Затем почти неохотно поведал, что сказал мне Филипп Мёнье. Я был обязан это сделать, но внутренне корчился. Что она услышит в моем рассказе? Я чувствовал, как жадно она слушает.

– Сейчас поеду к Мёнье, – сказала Шарвийфор. – Мне нужны показания в письменном виде. Мёнье не говорил мне, что подозревал, будто Натали может навредить Луи. Но я об этом думала.

Я просто потерял дар речи.

– Неужели вы думаете… Я совершенно не имел в виду, что…

– Нет. Это не улика. Это вероятность. Гипотеза. Один из многих возможных сценариев. Не думайте, что мы ее плохо допрашивали. Но она все время повторяет одну и ту же историю. У нас нет и не было доказательств, которые ее опровергают. Послушайте, доктор Даннаше. Смерть Пьера Дракса подтвердилась. Теперь мне нужно поговорить с доктором Мёнье, а потом уехать в Лион и снова допросить Марселя Переса. Сей же час. Вы не могли бы отвезти Люсиль Дракс в Прованс?

Мы еще побеседовали; разумеется, я сопровожу Люсиль в Прованс, если можно заказать ей билет на мой сегодняшний вечерний самолет до Ниццы.

– Вот и хорошо, – с облегчением вздохнула Шарвийфор. – Люсиль убита горем, и ей лучше быть рядом с человеком, которого она знает. А тело Пьера Дракса мы все равно сможем получить только после вскрытия.

Через пять минут я подъехал к моргу – низкому бетонному зданию, примыкавшему к больнице. Детектив и мадам Дракс ждали меня в вестибюле. Детектив была на взводе; она извинилась и отошла, чтобы куда-то позвонить. Я присел возле мадам Дракс; мы молча сидели и смотрели на дверь, которая впускала и выпускала посетителей. Я осторожно высказал свои соболезнования, которые Люсиль, судя по всему, выслушала, но не услышала. Мне был знаком этот застывший взгляд. Я видел его у родителей, потерявших ребенка. Их мир обрушивался, жизнь теряла всякий смысл. Люсиль Дракс начала судорожно рыться в сумочке.

– Мы с вами не договорили, – сказала она.

– Мне очень жаль, что нас прервали такими ужасными новостями.

– Мой сын был замечательным человеком, – сказала она, наконец найдя то, что искала. – И прекрасным отцом.

– Я в этом не сомневаюсь, – сказал я. Мадам Дракс вытащила из сумочки фотографию и протянула ее мне. На фотографии Пьер Дракс был замечательным отцом. Доказательство. Отец и сын, оба улыбаются в камеру. Луи держит над головой макет аэроплана. И впрямь, счастливый отец и счастливый сын. Им хорошо вместе, они смастерили самолетик.

– Ну и как, хорошо летал?

– Упал, – тихонько рассмеялась Люсиль. – У них все самолеты рано или поздно падали. – И она отвернулась.

– Люсиль, мы вместе отправляемся в Прованс, – осторожно сказал я. – Вы нужны внуку.

Я отвел ее к машине. Она шла на одеревенелых ногах, словно постарела на тысячу лет. Мы ехали молча, пока не миновали город и наконец плавно не вырулили на трассу. В голове моей кишели сомнения, посеянные Филиппом. Хорошо, что я позвонил Натали, хорошо, что она меня успокоила. Но все же сомнения грызли меня. У меня потемнело в глазах и закружилась голова при секундной мысли, что Натали пыталась навредить Луи. Сердце затопил страх. Эгоистический страх – что за мать она в таком случае, и как я мог любить – как могу любить – такую женщину? А потом другая мысль, пронзительнее: не грозит ли мальчику опасность?

– Вы, наверное, не знаете, как Пьер познакомился с Натали? – вдруг спросила Люсиль. Слава богу, это меня отвлекло.

– Нет.

– Я об этом и собиралась рассказать. Это доказывает, как… Ну, что за человек был мой сын.

– Расскажите, – мягко предложил я. Было очень кстати, что мы сидели в машине и необязательно было смотреть друг другу в глаза. Впереди ослепительно мерцал пейзаж, солнце бликовало на дороге.

– Они познакомились через агентство по усыновлению. Натали искала для Луи приемных родителей. Выбор пал на Пьера и его жену Катрин. Они никак не могли родить ребенка, хотя долго пытались.

– И что? – осторожно произнес я.

– Натали хотела познакомиться с людьми, которым отдавала сына. Они встретились, познакомились, но потом Натали передумала. Поменяла решение накануне подписания бумаг. Пьер и Катрин ужасно расстроились. Потом позвонила Натали. Хотела, чтобы Пьер приехал к ней. Один. И он поехал. Он рассчитывал ее уговорить. Но… В общем, случилось непредвиденное. Натали и Пьер начали встречаться. На первых порах – из-за Луи.

– А потом переросло в другое?

– Катрин почти сразу почувствовала неладное. Должна признать, что тут мой сын поступил неблагородно. Есть в Натали что-то такое, что притягивает мужчин. Определенных мужчин. Она будит в них защитника.

Софи тоже говорила нечто подобное. Я покраснел и отвернулся, сосредоточенно глядя в зеркало бокового обзора.

– Как-то она позвонила ему среди ночи из больницы, у Луи были какие-то проблемы с дыханием. Пьер приехал и всю ночь просидел с Натали в приемной. Видите, какой он был хороший человек. Но тут ему и пришел конец.

Я чувствовал ясный чистый взгляд Люсиль и верил, что она не лжет. Я вполне себе это представлял. Видел воочию. Я бы на месте Пьера Дракса поступил точно так же. Через смесь жалости и восхищения влюбился бы в мать-одиночку, рвущую жилы, чтобы вырастить ребенка, рожденного от насильника.

– Значит, Пьер бросил жену ради Натали? – сказал я. Внутри у меня что-то дернулось. Мне стало не по себе, безо всякой на то причины. Действительно, что тут такого? Мужчина бросает жену, уходит к любимой женщине и становится отцом ее ребенку.

– Да, в итоге. В конце концов Катрин потребовала, чтобы он выбирал, и Пьер выбрал Натали, потому что она больше в нем нуждалась. Мой сын был хорошим человеком. Но в итоге он сделал худший выбор в своей жизни и сам это чувствовал. Вы посмотрите, чем все закончилось. Я, кстати, до сих пор общаюсь с Катрин. Только что звонила ей и сказала, что Пьера больше нет. Катрин в шоке. Она живет теперь в Реймсе. Вышла замуж. Они с мужем удочерили двух китайских девочек, а потом Катрин вдруг забеременела, и они родили своего ребенка. Пьер ужасно расстроился, когда узнал, что Катрин все-таки не была бесплодна. Тогда в нем что-то и сломалось. Может, отпустило на волю его сожаления. Наверняка он ругал себя, что не остался с Катрин, думал, что, если б остался… И как раз тогда он стал подозревать, что Натали травмирует Луи.

– Что вы сказали? – вскинулся я. Сердце бешено заколотилось.

– Травмирует Луи, – отчетливо повторила Люсиль Дракс. Я чувствовал, как она меня разглядывает. Интересно, много ли она знает? Догадалась ли о моих чувствах к Натали? У старых женщин глаза как рентген – они всегда чувствуют потаенную любовь. Во всяком случае, у меня такое ощущение. Она вновь медленно заговорила, не отводя взгляда: – И Пьер настоял, чтобы Луи начал ходить к психологу. К Марселю Пересу. Натали не была в восторге, но согласилась. А через несколько месяцев уволила Переса. Не знаю, далеко ли они продвинулись.

Она говорила очень ровно. Но я представлял, с каким невероятным трудом ей это дается.

– А как же изнасилование? – Мне нужно было знать прямо сейчас. Перехватило горло.

Мадам Дракс снова внимательно посмотрела на меня. Завидев указатель на Клермон-Ферран, я нажал на газ. Люсиль молчала. Я чувствовал ее взгляд. Уловила ли она, какая буря бушует у меня в душе?

– Но зачем? – наконец спросил я. – Зачем притворяться, будто тебя изнасиловали и? …

– Жалость, – просто сказала она. – Натали умела манипулировать человеческой жалостью.

В этом была своя логика – логика, что уводила в такие дебри, о которых лучше не знать.

От всего этого меня тошнило. Сомнение разрасталось во мне разлапистым лишайником. Не остановишь.

– Когда Пьер жил со мной в Париже, он мне все рассказал, – сказала мадам Дракс. – Этот брак был несчастливым почти с самого начала. Я всегда знала, что в Натали что-то не так, потому и разыскала ее сестру. И выяснила, почему Франсин поссорилась с Натали: потому что Франсин знала, что Натали пыталась женить на себе Жан-Люка, а тот ее раскусил. И что теперь она повсюду трубит, будто Жан-Люк ее изнасиловал. Франсина объявила сестре, что ей известна правда. На том все и кончилось.

– И вы рассказали об этом Пьеру?

– Я посчитала, что он должен быть в курсе.

– Когда?

– За неделю до пикника.

– То есть Пьер поехал на пикник, только что обнаружив, что она ему солгала об изнасиловании?

– Ну да.

– Думаете, это выплыло на пикнике?

– Откуда мне знать? – ответила Люсиль. – Никто не знает.

Мы молча ехали дальше. Как нелепо: мне хотелось кричать или плакать. Кричать и плакать.

– Я хочу знать, что на самом деле произошло с моим сыном, – наконец проговорила Люсиль. – Пьер не мог покончить с собой. И никогда не причинил бы зла Луи.

– Что вы хотите сказать? – Я смотрел перед собой, и мне казалось, что дорога встала на дыбы. Все искажалось, искривлялось. Может, я ошибся дорогой, внезапно подумал я. Двигаюсь не в ту сторону. В никуда.

– Я думаю, это она убила Пьера, – тихо проговорила Люсиль. – Вот что я думаю.

– Она сказала, что они поссорились из-за конфет, – вырвалось у меня. – Пьер ругался, что Луи ест конфеты. (Что я так привязался к этим конфетам? И почему ничего не состыковывается? ) – А как же Луи? – В глотке у меня пересохло. – Она что, и его пыталась убить?

Я запомнила его лицо, когда он падал… Вот, что говорила Натали. Рот открыт, будто он что-то хочет мне сказать… Внутри у меня что-то оборвалось. Но это нелогично. Такого не могло быть. Если только…

– Да, – тихо сказала Люсиль. – Я думаю, она пыталась убить и Луи.

Впереди показалась бензоколонка. Я включил указатели и съехал с дороги. Мы припарковались в уголке, в тени берез. Вышли из машины и направились к столику для пикника, сели друг против друга. Рядом на игровой площадке резвились дети – они бегали по замысловатым надувным туннелям, висли на покрышках и скатывались с горок. Люсиль смотрела на них сухими глазами. Я вытащил из кармана рецепт и протянул Люсиль. Она озадаченно его прочитала.

– Что это значит?

Я рассказал, при каких обстоятельствах был написан рецепт.

– Мышьяк. Газ зарин. Семена люпинов, – пробормотала Люсиль. – Целый букет ядов.

– Луи словно хотел за что-то отомстить, вам так не кажется?

Я чувствовал себя настоящим Иудой.

– Звоните Шарвийфор, – предложила Люсиль. – Сию секунду.

– Но это не доказывает… – вяло возразил я. Я не хотел, чтобы это значило то, что значило. – Я написал это во сне. Может, мое подсознание…

– Звоните, – оборвала меня Люсиль. – Прямо сейчас. Или хотите, чтобы я позвонила?

Я достал мобильный и набрал номер детектива.

– Слушайте, – сказал я. – Это важно. Не подпускайте Натали Дракс к ее сыну. Ни в коем случае.

– С ней Жорж Наварра. Но мы не можем ей запретить видеть Луи.

– Почему?

– У нас нет доказательств, доктор Даннаше. Что тут непонятного? Ни одной зацепки.

Я вздохнул и закрыл глаза.

– Вы просили меня сообщить, если Натали поделится со мной подробностями… – Я себя ненавидел. – Она сказала, что в момент падения Луи видела его лицо. Его рот был открыт, словно он что-то хотел ей сказать.

Люсиль поморщилась.

– Вы уверены? Она так и сказала? – резко переспросила Шарвийфор. Лицо Люсиль Дракс каменело; я плотно прижал трубку к уху. – Вы уверены, что она сказала, будто видела его лицо?

– Совершенно уверен.

– Это никак не совпадает с ее показаниями для полиции, – задумчиво проговорила Стефани Шарвийфор. – Она говорила, что находилась далеко от сына и ничем не могла ему помочь.

– Я знаю. Она и это говорила. Получается несоответствие. Просто я не сразу это понял.

– Нужно, чтобы вы дописали это в свои показания.

– Конечно, – сухо произнес я. – Конечно.

– Хотя и этого недостаточно для предъявления обвинений. Тем временем у меня плохие новости.

– Не думаю, что я готов их услышать.

– Мне очень жаль. Про Марселя Переса. Он в больнице. Алкогольное отравление. У него был тяжелый запой. Я сейчас еду к нему. Боюсь, он может умереть.

* * *

В пещере темно, только белый камень, а на полу под ногами размотанные кровавые бинты Густава, словно спагетти «болоньезе». Рука у Густава все холоднее и холоднее, и все больше похожа на сплошные кости. Но я все равно держу Густава за руку, потому что мне больше не за что держаться. Я, наверное, всегда знал, что это он, даже когда он сильно пугал меня жуткими рассказами, а я чувствовал опасность. Он уже еле говорит, как будто у меня в голове.

– Жил-был на свете мальчик, и папа с мамой очень его любили, но вот однажды…

– Тра-ля-ля.

– Но вот однажды…

– Не нужно мне этого рассказывать. Я не маленький, и нечего рассказывать мне дурацкие сказки, потому что это отстой.

Я кричу на него, а он все равно на меня не кричит. Он спокойный.

– Откуда ты знаешь, о чем моя история?

– Потому что я ее уже слышал. Странная Тайна Луи Дракса, удивительного мальчика Тридцать Три Несчастья, тра-ля-ля. Придумай что-нибудь поинтереснее, чтобы не отстой.

– Ладно. Жили-были на свете две принцессы.

– Не хочу про принцесс. Хочу про летучих мышей.

– Ладно. Про летучих мышей. Жили-были на свете две летучие мыши. Нет, три. Три летучие мыши, одна мужчина и две женщины. Одна летучая мышь была хохотушкой, а другая без конца плакала, а мышь, который он, должен был выбрать одну из них.

– Чтобы совокупляться?

– Да. Ну вот он и выбрал хохотушку, а потом подумал: что это я? Ему было жаль мыши-плаксы. Он решил, что она больше в нем нуждается. Он думал, если ее крепко любить, она перестанет плакать. Но ошибся.

– А почему она плакала?

– Потому что так люди ее жалели, и ей это нравилось больше, чем всякие интересные истории, веселые шутки или даже любовь.

– И что с ней потом случилось?

– Она осталась одна.

– А мышь-хохотушка?

– Она влюбилась в другого летучего мыша, у них родились три мышонка, и они зажили счастливо.

– А что случилось с первым мышом?

Но Густав ничего не отвечает, потому что, я так понимаю, эта его история – она все равно отстойная, – уже закончилась. Наверное, и Густав знает, что она отстойная, и знает, что я думаю, что она отстойная, потому что почти все истории про любовь отстойные, даже про любовь летучих мышей. И вот мы сидим в холодной пещере, похожей на жуткий череп, и я держу Густава за руку, а она сплошные косточки, но мне все равно тепло, и это как пламень шипит в груди или как искры от кучи сосновых шишек в лесу, потому что можно любить кого-то, даже если он умер, и они вас тоже любят, – вот что я сейчас понял.

– Мне скоро придется уйти, мой маленький джентльмен, – говорит он. – Скоро похороны.

* * *

Мы приехали в больницу. Я проводил Люсиль в палату к Луи, а сам отправился в кабинет, позвонил Жаклин и попросил ее зайти. Ноэль уже отправилась домой. В ожидании Жаклин я набрал Монпелье, понадеявшись услышать Софи, но сработал автоответчик. Не зная, что сказать, я замялся и повесил трубку. Понимая, что струсил, я перезвонил и оставил совсем короткое сообщение:

– Софи, это Паскаль. Нам нужно поговорить.

Затем в смятении полил карликовые деревца. Такие неприкаянные, совсем запылились. Я протер тряпочкой листья, опрыскал деревья водой, и вдруг поймал себя на мысли, что мне плевать, выживут они или погибнут. Жаклин постучала в дверь, вошла и сообщила, что я ужасно выгляжу и вообще меня тут быть не должно.

– А где я должен быть?

– В Монпелье с Софи, – быстро нашлась Жаклин. – Вы ей дозвонились?

– Я не знаю, что ей сказать. Жаклин, я запутался.

Жаклин молча похлопала меня по руке, и в этом жесте было столько человеческой теплоты, что я чуть не разрыдался сию же секунду. Не разрыдался, впрочем. Но мучительным усилием воли заставил себя рассказать Жаклин о своей поездке в Виши и о том, что поведали мне Филипп Мёнье и Люсиль Дракс. У меня сердце обливалось кровью, когда я излагал ей суть своих терзаний: я боюсь, что Натали Дракс, женщина, которую я люблю, скорее всего, причиняла вред своему сыну. «Скорее всего, причиняла вред» – мне стало паршиво, едва я это произнес, но на Жаклин эти слова подействовали иначе. И мгновенно:

– Скорее всего? Паскаль, да вы что? Это значит, она его чуть не убила.

Я никогда не видел злую Жаклин. У нее искривился рот, и поначалу я решил, что она сейчас расплачется. Впрочем, я и плачущей никогда ее не видел. Жаклин отошла к окну и отвернулась.

– Это не все, – выдавил я. – Люсиль Дракс думает, что это Натали убила Пьера. – Я натянуто рассмеялся: мол, вот ведь какая нелепица. Но прозвучало нарочито.

– Она всегда была какая-то странная, – проговорила Жаклин, словно сама себе. – Не хотела общаться. Джессика Фавро считала, что Натали решила, будто у нее монополия на горе. Наверное, она просто боялась, что мы ее раскусим. Но такое нам и в голову не могло прийти. С чего бы?

– Шарвийфор в самом начале об этом говорила, – сказал я, медленно припоминая. – Когда мы были у Водена. Помнишь, она сказала, что Луи мог травмировать кто-то из родителей.

– А мы не хотели верить, что это она, – сказала Жаклин, не оборачиваясь. По ее голосу я понял, что она злится на себя. – Все указывало на ее мужа. И мы верили Натали, потому что нам так было удобнее.

А теперь нам приходится разворачиваться на сто восемьдесят. Жаклин обернулась, глаза ее блестели. Ясное дело, она вспомнила своего Поля.

– Допустим, Натали по-прежнему будет нам врать, что не трогала сына и не убивала Пьера… Как нам быть? Господи, что же нам делать, Паскаль?

Я уставился на френологическую карту, заблудившись в отделах мозга. Где потихоньку, из ниоткуда, мне явилась очень ясная и очень простая идея.

Официально я уже считался в отпуске, но еще час провел с Изабель и ее родителями. По просьбе Эрика мадам Массеро приехала из Парижа, и, кажется, они достигли хрупкого перемирия. Изабель почувствовала благоприятную атмосферу и временами обнадеживала нас крохотными сигналами – возможно, приходила в сознание. Она снова открыла глаза, откашлялась, словно собралась заговорить. Мадам Массеро причесывала Изабель, а та возмущалась.

– Она и раньше не давалась, – улыбнулась мадам Массеро.

Как приятно увидеть наконец ее улыбку. Прежде она ходила, нагруженная собственным гневом, но сейчас я внезапно к ней проникся. Я вслух порадовался, что оба родителя забыли о прошлых разногласиях, обрисовал дальнейшее лечение и оставил их у постели дочери. В дверях я столкнулся со Стефани Шарвийфор, выжатой как лимон. Последние несколько часов она провела у постели Марселя Переса – уговаривала врачей о выписке.

– Вы хотели, чтобы его выписали? – вытаращила глаза Жаклин. – Но он же слишком болен, он не сможет…

– Я его привезла, он может нам понадобиться, – сказала детектив Шарвийфор. – На тот случай, если Луи придет в себя. Мсье Перес сам хотел приехать.

Шарвийфор сияла, но голос ее дрожал. Неизвестно, когда она в последний раз спала или ела. Втроем мы молча вышли из палаты.

– Где он? – поинтересовался я.

– В холле. Я надеялась, вы найдете для него койку.

– Сейчас разберемся, – сказала Жаклин и убежала.

Мы с Шарвийфор зашагали по белому больничному коридору.

– Насчет этого, – начал я. – Доказательств. У меня есть идея. Жаклин ее одобрила, и я думаю, что и Водена удастся уговорить. Раз приехал Перес, он тоже нам пригодится.

Но выслушав мое предложение, Шарвийфор уставилась на меня, как будто я сбрендил.

– Нет. Категорически нет.

– Но почему? – мгновенно разозлился я.

Она по-прежнему буравила меня взглядом.

– Потому что, доктор Даннаше, это ненормально.

– Но ведь сейчас вы готовы принять любую подсказку? – упорствовал я. – Выбор у вас невелик. Ребенок в коме, отец мертв. И никаких доказательств, указывающих на убийцу.

– Доктор Даннаше, я не могу вам этого запретить, – наконец сказала она. – Но и участвовать не могу. Если вы готовы попробовать, желаю успеха.

– У вас есть идеи получше? – взорвался я.

– Вообще-то да. Я собираюсь допросить Натали Дракс, и допрашивать ее буду до самого конца. У нас есть новые факты. Рассказ Филиппа Мёнье о том, что происходило в больнице Виши, и переданный вами рассказ Натали о том, как Луи падал с обрыва. Вот вам два несоответствия. Я думаю, если мы выложим их Натали, она сломается.

Я пошел искать Жаклин; она сидела в холле с Марселем Пересом и Люсиль Дракс. Все трое что-то серьезно обсуждали – наверняка Жаклин выложила им мою идею. Перес выглядел кошмарно: он приехал с портативной капельницей, лицо небритое, от него несло перегаром. Надо думать, эта дрянь будет выходить из него еще долго.

– Рад вас видеть, – сказал Перес.

– Поможете мне? – спросил я.

– Мы оба поможем, – сказала Люсиль.

– Детектив Шарвийфор заявила, что это ненормально.

– Может, она и права, – сказал Марсель Перес, – но что мы теряем?

Мы все нервно улыбнулись и отправились к Водену Воден собирался домой, и мы застали его врасплох.

Он впустил нас в кабинет, сердито кинув мне:

– Паскаль, тебе не полагается быть тут. Я же просил тебя взять отпуск?

– Я возьму отпуск, – ответил я. – Но прежде нужно сделать одно дело.

Мы все говорили по очереди – Жаклин, Марсель Перес и я. Но добила Водена Люсиль Дракс.

– Я потеряла сына, – завершила она свою тираду. – Мой внук лежит в коме. Если есть хоть какая-то возможность вступить с ним в контакт, я готова попробовать. Неужели вы откажете мне в этом, мсье Воден?

Ги был в ужасе, но все же позволил провести, как он выразился, «ваш эксперимент». Он посмотрит сквозь пальцы, если в это время его не будет в больнице. Но при некоторых условиях. Контролировать состояние ребенка. Рядом с Луи должны находиться Жаклин и Люсиль Дракс. Эксперимент следует записывать на камеру, а в случае пожарной тревоги – прекратить немедленно. Времени у нас – до утра. Если тянуть, настанет хаос. Лесной пожар приближается, и, возможно, придется эвакуироваться, хотим мы этого или нет. Из леса все сильнее и навязчивее несло гарью – с этим не поспоришь.

– И запомните, – заключил Воден. – Официально в отделении ничего не происходит. Тебя, Паскаль, здесь нет, ты в отпуске по болезни.

Так и договорились: я остаюсь на ночь в отделении с Луи, а вместе со мною будут Жаклин Дюваль, Люсиль Дракс и Марсель Перес, которого уже поселили и который бродил по больнице в пижаме.

Заглянул Жорж Наварра и сказал, что Шарвийфор до сих пор допрашивает Натали Дракс.

– Стефани очень жестко ее ведет, – сказал Жорж, – но пока Натали Дракс от первоначальных показаний не отказывается. Она категорически отрицает, будто говорила вам, что видела лицо сына в момент падения. Заявляет, что вы все выдумали.

Во мне вскипел гнев. Она это говорила. Я так ясно это помню. Помню ее горе, слезы и молчаливое достоинство, которое она пыталась изобразить; помню, как растаял от жалости…

– Она врет.

Потом я вспомнил ее нежный и одновременно решительный голос, когда я звонил ей из Виши. Я никогда не делала ему плохо. Она любила своего сына. Этого мне было достаточно. Ведь так? Меня воротило от того, что отчасти я в ней сомневался. И еще больше воротило от того, что сомнения не уходили, разрастались, несмотря ни на что.

– Желаю вам удачи, – сказал Жорж, узнав о наших планах. – Что ни говори, это хорошая идея. Может, Шарвийфор передумает, если не раскачает мадам Дракс.

Но говорил он как-то неуверенно.

Мы начали в шесть, едва ушел Воден. В эксперименте мне предстояла пассивная роль, но я все равно волновался. Я принял 20 мг темазепама – сначала впал в тошнотворную суетливость, потом начал засыпать. Мою кровать поставили рядом с Луи, и я лежал, погружаясь в эйфорию. В палате было тихо, лишь тихонько шипели два аппарата искусственного дыхания Кевина и Анри; этот звук меня убаюкивал. Прежде чем я провалился в сон, наступил прекрасный, пресветлый момент, когда все на свете казалось таким простым, ясным и совершенным.

Темазепам подействовал хорошо: как сказала мне потом Жаклин, я отключился в половине седьмого. Едва я заснул, она включила камеру наблюдения и магнитофон, позвала Люсиль Дракс и Марселя Переса, и они втроем заступили на дежурство подле меня и Луи, и стали ждать. На тумбочку положили ручку, лист бумаги и планшет. Но ничего не происходило.

Ничего, ничего, опять ничего. Прошел час, потом два, и наш план уже казался безнадежной глупостью, но они все равно не уходили. Да и выбора не было. Время шло, они спали по очереди, сменяя друг друга. К полуночи отчаяние объяло их болезненным холодом. Я лежал и почти не шевелился. Луи лежал рядом: дыхание слабое, едва уловимое, длинные ресницы сомкнуты, рука обнимает игрушечного лося.

К часу ночи Шарвийфор и Наварра привезли в больницу измотанную, но озлобленную Натали. Они так ничего и не вытянули из нее, поэтому тихо злились. Жорж Наварра убедил детектива присутствовать на эксперименте и понаблюдать за Натали, на тот случай, если Луи что-нибудь сообщит через меня. Шарвийфор, зная, что сама не справилась, в конце концов согласилась. Они договорились, что Натали поместят в соседнюю комнату, Наварра останется с ней, сделает там выход на монитор и с камеры будет снимать, как ведет себя Натали. Одному богу известно, что творилось тогда в ее душе. Наверное, она просто пыталась выжить. Могу вообразить, как она захлопнулась, подавила любое желание вслушаться в себя. Когда на меня накатывает цунами воспоминаний, обдирая мысли до кости, я вижу глаза Натали, и мир уходит из-под ног. Потому что ее глаза, которые я помню, не выдавали ничего; абсолютно ничего.

Я спал. Перес, Люсиль, Жаклин и Шарвийфор дежурили у постели. В соседней комнате сидели Натали и Наварра.

В четыре утра Марсель задремал, а потом очнулся. Как он мне потом рассказывал, ему приснился Луи. Будто Луи пришел в Gratte-Ciel, и они разговаривали. Перес не помнил, о чем шла речь, но оба радовались встрече. А потом Марсель проснулся. Сон еще не выветрился из головы, и Марселю пришла в голову идея, такая простая и очевидная – странно, что он раньше не догадался. И Перес поделился этой идеей с остальными. Не понадобятся ни ручка, ни бумага. Просто Марсель Перес поговорит с Луи, как раньше. Перес откашлялся и тихо спросил:

– Луи, расскажи мне, что произошло тогда в горах?

И я открыл глаза и заговорил.

* * *

Мухаммед тоже приехал с нами в Алькатрасе, но мы оставили его в багажнике, а сами стали есть на пикнике.

– И что же ты ел на пикнике? – спрашивает Жирный Перес, потому что любит поесть – от этого он такой толстый и его зовут Жирный Перес, а никакой не мсье.

– Что-то, еду ел. У вас что, мозги усохли?

– Какую еду ты ел? – (Ну вот, я же вам говорил. ) – Постарайся вспомнить.

– Вам что, прямо по списку? Ладно. Расскажу, что у нас было в корзинке, мсье Перес. У вас, наверное, слюнки потекут. Хлеб, паштет, сыр и saucisson sec, которую по секрету зовут ослиной пиписькой, потом еще вино для папы с мамой, а мне кола. И во всем этом очень много всяких безвредных бактерий, в еде вообще всегда полно безвредных бактерий, а иногда и вредных – я ведь однажды болел сальмонеллезом. Маман сказала, чтобы я ел помедленней, а то у меня заболит живот – она вечно боится, что меня вырвет или что я случайно проглочу болтик, это запросто. Я однажды случайно проглотил трехсантиметровый болтик. Не верите – спросите у Маман. Она вам скажет, что я не вру.

– Я знаю, что ты не врешь, Луи. Рассказывай дальше.

– Про еду? Опять про еду?

– Рассказывай о чем хочешь.

– И еще у нас был именинный пирог. Шоколадный. И нужно было загадывать желание. Маман загадала, чтобы я всегда оставался с ней и чтобы со мной не случилось ничего плохого.

– А ты что загадал?

– Чтобы Пап& #225; оказался моим настоящим папой, и тогда он от нас не уйдет.

– Понятно. Ты произнес желание вслух или родителям не сказал?

– Тра-ля-ля.

– Что это значит?

– То и значит. Тра-ля-ля.

– Это значит, что…

– Это значит, что я не собирался говорить им про свое желание. А потом сказал, потому что Пап& #225; отругал меня за конфеты.

– Какие конфеты?

– Вообще-то это были не конфеты. Это Пап& #225; так решил, что это конфеты. Они были у меня в кармане. Я только одну съел.

– Если это были не конфеты, Луи, тогда что?

– Тра-ля-ля.

– Ведь Пап& #225; рассердился?

– Таблетки для женщин даже не похожи на конфеты, и по вкусу тоже не как конфеты. Их просто глотаешь, и все. Пап& #225; стал спрашивать, откуда они у меня в кармане и зачем я съел таблетку. А я взял и сказал, что пил по одной таблетке в день.

– Луи, ты что, принимал женские таблетки?

– Конечно.

– Но зачем?

– Чтобы превратиться в девочку.

– Зачем тебе это нужно?

– Чтобы не стать насильником. Я сказал это Пап& #225;, а он стал кричать на Маман и обзывать ее патологической лгуньей и к чему это привело и тра-ля-ля, а я попытался их помирить и сказал вслух свое желание. Ну, которое я сказал – чтобы он оказался моим настоящим папой. Ведь если бы он был моим настоящим папой, я не стал бы пить таблетки. Так что это Пап& #225; виноват, а не Маман.

– И что было дальше?

– А потом я сказал, что знаю, кто мой настоящий отец, это насильник Жан-Люк, и он очень сильно подвел Маман. И теперь ей не хочется, чтобы я вырос и стал такой же. А я ведь тоже не хочу, потому что насильникам отрезают пиписьки, и мне тоже отрежут, чтобы я не стал насильником. Может, я даже сам ее себе отрежу, у меня есть перочинный ножик. Но сначала я попробую принимать женские таблетки.

– А потом?

– А потом Маман начала кричать на Пап& #225;, а я убежал, а Маман побежала за мной, а Пап& #225; побежал за ней, а мне все время кричал, что Жан-Люк никакой не насильник, «я могу тебе это доказать, Луи, она все врет, поедем со мной в Париж».

– А ты этого хотел, Луи? Ты хотел поехать с Пап& #225; в Париж?

– Нет. Да я бы туда и не попал, потому что она схватила меня прямо у обрыва, а там опасно, и еще она все кричала на Пап& #225;. А он остановился. Он сказал: «Отпусти Луи, Натали». Потому что мы стояли на самом краю. «Отпусти его».

– А потом что?

– Она меня все равно не отпускала и потащила к самому краю.

– Зачем, Луи?

– Тра-ля-ля.

– Что она собиралась сделать, Луи?

– Ей это можно, знаете. А Пап& #225; этого не понимал.

– Что ей было можно?

– Такое секретное правило. Называется Право Избавления. А потом вдруг Пап& #225; прыгнул и схватил нас обоих, оттолкнул ее и закричал: никогда этого больше не делай. А мне закричал: беги в машину и сиди там, но она его как толкнет, и он зашатался, как в мультике и тра-ля-ля.

– Он упал?

– Это мог быть несчастный случай. Уж я-то разбираюсь в несчастных случаях. Это мог быть несчастный случай, можно подумать и так, будто она хотела ему помочь.

– Луи, так это был несчастный случай или нет? – спрашивает Жирный Перес.

– Могло быть и так. Я бы мог подумать, что так оно и было. Я бы мог так подумать.

– И что же ты сделал? – шепотом произносит Жирный Перес. Голос у него надтреснутый, как в старом радио, которое не держит волну.

– Я сделал как она хотела, я всегда ее слушался. На этот раз ей даже не нужно было мне помогать. Это было просто. Я привык. Я все время так делаю. Но она не виновата.

– В чем не виновата?

– В том, что я сделал. Я же сам это сделал. Это был мой выбор. Она говорит, если ты делаешь выбор, то никто не виноват. Это наш собственный выбор, и нечего выдумывать всякие истории, чтобы выпендриться. Нужно смириться со своим выбором и не сваливать на остальных.

– И что же ты сделал? – шепчет Жирный Перес. Его голос уже далеко, далеко, да и мой, пожалуй, тоже. В груди вдруг больно, словно что-то лопается.

– Я пошел задом. И считал шаги. Вышло пять шагов. Это было просто. Раз два три четыре пять. Потом я подумал, что, может, еще есть шесть, но шести не было. Вместо шести я упал в воду и умер.

* * *

И тогда у Луи Дракса остановилось сердце.

Я очнулся от страшного крика. В палату влетела Натали Дракс, за нею еле поспевал Наварра. Вокруг царила полная неразбериха. Сначала я вообще не соображал, что происходит: я пребывал в каком-то оцепенении, на грани сна и бодрствования, однако помнил каждое слово Луи, и голова у меня шла кругом. Глаза мальчика были открыты. Распахнуты, как и в прошлый раз. Я видел, как Шарвийфор выбежала, чтобы позвать на помощь, видел, как Жаклин подкатывает аппарат искусственного дыхания. Потом детектив вернулась с двумя медсестрами, а Жаклин торопливо подключила ребенка к аппарату.

– Мы его теряем, – сказала Жаклин. Голос спокойный, но чувствовалось, что она вся собралась в кулак. – Я не могу завести аппарат. Я звоню Водену.

– Нет, – быстро проговорила Шарвийфор. – Нет времени. Паскаль сам справится. Правда, Паскаль?

– Не знаю, – промямлил я. Я еще был далеко от происходящего, словно еще оставался в сознании Луи, совсем не здесь. Где-то там, в искривленном пространстве, темном и таком холодном…

– Зато я знаю, – твердо произнесла Шарвийфор и со всей силы – отчаянно, поразительно сильно – ударила меня по щеке. Я и понять ничего не успел, когда она так же остервенело ударила меня по другой щеке. Я завопил от боли и злости, но обида сработала: я окончательно вернулся оттуда, где побывал. Дальше сработал инстинкт. Я стащил себя с кровати, и мы погнали. Легкие Луи не работали, но едва я надел на него кислородную маску и принялся ритмично давить на грудь, чтобы завести сердце и легкие, аппарат искусственного дыхания сделал свое дело. Я проверил пульс – он постепенно нормализовался. Из соседней палаты прибежала еще одна медсестра и санитар; внезапно в палате стало не протолкнуться.

– А где Натали? – наконец спросил я, приведя Луи в порядок. Я все время чувствовал ее присутствие где-то слева, а теперь она исчезла.

– О черт! – воскликнул Наварра, глянув на окна. Они были распахнуты настежь. В саду брезжил рассвет, над землею висел то ли туман, то ли дым. Натали испарилась.

– Догоните же ее, – сухо велела Люсиль. – Ее нужно поймать.

Шарвийфор уже тыкала в кнопки мобильника:

– Я вызову подкрепление, она далеко не уйдет.

Марсель Перес рыдал. Жаклин гладила его по плечу и успокаивала как маленького. Но Марсель не утихал, не желал успокаиваться. Он всхлипывал, размазывая слезы по щекам. Когда он взглянул на меня – почему он на меня взглянул? – я увидел в его глазах чистую агонию. Как будто ему прострелили сердце в упор. Я отвернулся от его прямоты. Слишком фатально. Люсиль безмолвно, потрясенно сидела рядом с Луи, держала его за руку. И бабушка и внук были бледны, словно утренний туман.

Шарвийфор быстро оценила ситуацию. Натали постарается держаться подальше от дорог, и найти ее будет трудно – все окрестности заволокло дымом. Между тем рассвет разрастался лихорадочным маревом, перемешиваясь с клубами дыма, что катились вверх по холму к больнице. Мы решили разделиться. Шарвийфор поедет на машине в сторону деревни. Жорж пешком спустится с холма и будет искать вдоль трассы. А я – тоже пешком – поднимусь выше к кромке сосняка.

Когда мы выбежали на улицу, у больницы резко притормозила машина. Явился Воден. Он опустил стекло и окликнул Шарвийфор:

– Мне только что звонили из пожарной службы. Больницу эвакуируют. – Затем уставился на меня: – Какого черта ты тут делаешь?

– Потом объясню, – крикнул я и побежал.

Я то и дело спотыкался. Проселочная дорога, уводившая к лесу, была усыпана мелким камнем, гравием, сучками, корой, репейником. Дым затянул все вокруг, и знакомые ориентиры – каменная руина, лавандовая поляна, пилон – играли со мною в прятки. Неверный свет расщеплял пространство, передвигая предметы. А я все бежал и бежал. Земля и воздух постепенно смешивались, сливаясь в единую стихию. На мгновение мне показалось, будто впереди мелькнула человеческая тень, но исчезла, и я тут же усомнился, видел ли ее. Я жадно озирался, выглядывая Натали или хотя бы какой-то намек на то, что она здесь была. Внизу я видел Жоржа Наварру – он мчался к подножию холма, к оливковым рощам, к западу от трассы, но дым все прибывал, и я знал, что скоро мы друг друга потеряем.

Передо мною сгустились деревья. Я вообразил, как в глубине их прячется жар, разрастается, будто ядерный гриб. Пламени еще не видно, но вверху, над кронами, грязным дыханием леса метался дым, извергая смрад. И вдруг, метрах в ста перед собой, на фоне деревьев я боковым зрением различил силуэт, что мелькнул и исчез. Кровь стучала в висках, я надсадно хрипел. На мгновение весь мир словно накренился.

– Натали! – завопил я. Легкие сжало спазмом, и я закашлялся. Перемешиваясь с черной пылью, на меня клубами пыхал дым. – Вернись!

Из-за деревьев снова показалась женская фигурка. Натали. Даже отсюда я видел рельеф ее испуганного лица, совершенный овал, словно вырезанный из белой бумаги, воплощение чудовищной невинности. Любовь, отвращение, ненависть, жалость тошнотой подкатили к горлу. То было мгновение вечности, шаткая доля секунды, когда преклонение обнимает тебя и тут же улетает, рассыпаясь на хаос, гнев, ненависть, ярость: желание раздавить и обнять, любить и уничтожить. Вот что делает с нами предательство. Сталкивает лбами веру и неверие. Показывает, как бессмысленна любовь, когда объект ее холоден и беспощаден, не более чем машина для выживания.

Она меня заметила. Повернулась. И побежала.

Меня еще вело от темазепама, дым застилал глаза, а я бежал, спотыкаясь, стараясь не упустить из виду ее светлое платье, что гигантской бабочкой порхало меж деревьев. Это существо более всего на свете я хотел теперь наказать, стереть в пыль, изничтожить. Да – и спасти. Спасти от нее самой, от огня, от моей собственной ярости. Дотянуться до нее, простить ее. Понять. Любой мужчина испытывал хоть однажды эту всеразрушающую тягу понять.

Кажется, я рыдал. Потом надо мною смутно застрекотал вертолет, но в черном круговороте дыма его было не разглядеть, да и кричать не имело смысла. Я бежал, оступаясь и падая, царапая лицо и руки. Подбежал к тому месту, где она ринулась в лес. Я знал, что догоню ее. Решила рискнуть, кинулась туда, где пожар? Думала оторваться, думала, я испугаюсь? Не на того напала. Я настигну ее, даже если мне придется подойти к преисподней вплотную. Мне не важно, умру я или нет, это детали: я всего лишь маленькое никчемное пятнышко на лике огромного мира.

Теперь я видел пламя. Оно выстреливало из-за деревьев, струилось лентами вдоль горизонта, словно кто-то опрокинул огромную канистру рокового оранжевого зла. На мгновение я снова заметил ее. Она выскочила из-за деревьев, увидела, что я не отстаю, и рванула дальше в лес – ее словно всосало жаром.

Я прыгнул вслед за нею в самое марево, меня словно что-то жалило изнутри, что-то смертоносное и зоркое. Жар больно ударил в лицо, я плевался и махал руками, но шел. Сущее самоубийство, но меня подхлестывало мое помешательство.

Такое не могло кончиться добром. Мое тело каждой клеткой своей просило повернуть обратно и спасаться, позвать кого-нибудь на подмогу, или пусть лес разбирается с ней сам, но я шел и шел на ее крик. Почему я не бросил ее? Почему брел дальше как одержимый, отчаянно всхлипывая, отирая рукавом глаза, которые слезились от едкого дыма?

Долгий крик, пронзительный и высокий вопль боли. Когда я настиг ее, она уже была факелом из человеческой плоти. Светлое платье почернело и прилипло к телу, точно расплавленная краска. Она вся была охвачена огнем, она будто сама изрыгала пламя. Я в оцепенении смотрел на эту изуродованную полыхающую куклу. Она стояла и кричала, кругло распахнув рот. Ее волосы стреляли лоскутами огня, что отпрыгивали, будто стайки испуганных огненных рыбок. Ее лицо, это милое лицо… Я видел, как огонь пожирал его, я чуял смрад горящей плоти. Я прыгнул к ней, как раз когда она стала падать, и подхватил ее горящее тело.

А потом наступил ад.

Я ничего не успел понять, а огонь уже приварил к ней мое тело. Я хотел закричать, но голоса не было. Я не мог оторвать ее от себя. В омерзении, освежеванный болью, я поволок ее по горящей земле. У меня не было выбора.

Не знаю, далеко ли отполз, вскоре ли потерял сознание. Боль от ожогов чувствуешь не сразу, зато ее чуешь носом. Наши спаянные тела – мое живое, а ее, наверное, мертвое, – пахли паленым салом.

– Так что она сказала напоследок? – спросил меня позднее Перес. – Что она сказала, когда вы доползли до ручья?

Потому что она заговорила. Не представляю как. Я думал, она мертва. И все же несколько слов вытекли из нее, выдавились, будто желчь. Надтреснутым, опаленным голосом Натали прошептала:

– Я всегда спасала его. Я никогда не позволяла ему умереть. Нужно защищать своих детей. Я люблю своего сына. Я люблю своего сына больше всего на свете.

То были ее последние слова, а потом глаза ее закатились, и она обратила ко мне взгляд, обожженный взгляд слепых белков в скорлупе глазниц. Помню, меня стошнило. Я стоял на коленях в грязной воде, сжимая в руках ее смердящее тело. Я отвернулся, и меня вырвало. А потом чернота.

Мы сажаем семечко, предполагая, что это любовь. А потом семечко начинает давать корни, и вдруг понимаешь, что растет оно совсем не так, как надо. Но уже поздно. Семечко выросло в деревце, покрылось листвой, зацвело и дает плоды безумия.

Как же быть с безумием внутри нас?

Можно принять его, сделать его частью своей жизни. Может быть, Пьер Дракс некоторое время так и поступал. Но потом что-то стало тянуть его прочь: он понял, от чего отказался, поменяв Катрин на Натали. И еще понял, что его сын в опасности. Можно бежать хоть на самый край света. Или взглянуть в лицо своему кошмару. Быть может, это и произошло в горах тем июньским днем, в одном из зачинов к истории про Луи Дракса.

Человек взглянул в глаза правде, и двое людей за это заплатили.

Я получил сильные ожоги, и меня госпитализировали в Каннах. Я очнулся через три дня в реанимации. В настоящей агонии, не понимая, как еще жив, да и как вообще человеческий организм может терпеть столько боли. Рядом со мной сидела детектив Шарвийфор. Ее поразительные глаза были красны, бессонны, в них жило удивление. Наверное, я был вылитое порождение ада. Она сказала, что тело Натали – все, что осталось, – отправили в морг. Сам я выжил чудом. Если б я случайно не натолкнулся на ручей, если б меня вовремя не нашел Жорж Наварра, если б не вытащил на себе в поле, если б нас не увидели с вертолета…

Я бы тоже превратился в головешку.

Я люблю своего сына. Люблю больше всего на свете. Я никогда не позволяла ему умереть.

Луи называл это Правом Избавления. Об этом написал потом в своих показаниях Марсель Перес – он собрал всю историю по кусочкам. Луи убивал своих хомячков, думая, будто существует секретный свод правил. Правил, о которых все молчат. И по этим правилам хозяин зверька имеет право его убить. Если это твой зверек, тебе и решать, умирать ему или жить. И как ему умирать или жить. Луи вырос на этих правилах, потому что в них верила Натали. Жизнь Луи была собственностью – ее собственностью.

Когда он был маленький, Натали травмировала его сама. Скорее всего, даже пыталась его убить, но испугалась. Подрастая, Луи со временем понял, чего ждет от него Натали, и поступал, как она хотела. Значит, он прыгнул с обрыва сам. Перес уверился в этом, услышав слова Луи из царства комы. Натали даже не прикоснулась к нему. Ей достаточно было оказаться рядом. С ребенком случится неприятность, а Натали его спасет. Это укрепит связь между ними. Она любила сына, она его ненавидела. Хотела быть с ним всегда и не хотела видеть его. Не могла с ним жить и не могла жить без него.

И Луи вступил с Натали в сговор.

Когда приехала Софи, заплаканная и испуганная, я ей все рассказал.

– Прости, что не была рядом, – сказала Софи. – Девочки тоже скоро приедут.

А потом мы не знали, о чем говорить. Мы столько лет прожили вместе, но держались натянуто, неловко. Словно два незнакомца, которым предстоит медленно узнавать себя и друг друга – тех, которыми мы стали. Софи тронула меня за локоть, и я с тоской увидел в ее глазах не любовь, но жалость.

– Ты ко мне вернешься? – спросил я. Повисла долгая пауза.

– Я не знаю. Не знаю, смогу ли жить с тем, что с тобой случилось. Я не про ожоги. А про то, что произошло в твоей голове.

Она сказала это, а я спросил себя, смогу ли жить с этим сам.

Выписали меня в ноябре. Я вернулся на работу на неполный день. Я был еще очень слаб. В августе, когда были готовы результаты вскрытия, в Париже состоялись скромные похороны Пьера Дракса и Натали. Об этом рассказала Люсиль – она регулярно наведывалась ко мне в больницу, приносила новости про Луи и внешний мир. На похоронах Натали была Франсин, ее сестра, а также их мать, которая, по словам Натали, жила в Гваделупе. Ни в какой Гваделупе их мать не жила. И вообще никогда там не бывала. Обитала в уютной квартире в Этампе, на юге Парижа. Мать Натали была уставшая, обессиленная и как-то смирилась с произошедшим. Хотя ничего не знала, обмолвилась она, и ничего не понимала. После рождения Луи Натали прекратила общение со всеми родственниками. Никакого отчима с болезнью Паркинсона тоже не было.

В декабре в больницу заехали детектив Шарвийфор и Марсель Перес, который бросил пить. Стефани Шарвийфор расследовала в Каннах какое-то мошенничество, а Марсель вызвался ее подвезти. Оба хотели навестить меня, Луи и Люсиль. Я ужасно обрадовался, что ради меня они сделали такой крюк – а Марсель и вовсе отправился в путешествие ради меня. Если им и было страшно на меня смотреть, они не подали виду.

– Как поживаете, Паскаль? – спросил Марсель.

– Если я в голом виде, можно испугаться, но Софи говорит, что я и раньше был далек от совершенства.

– Так значит, она к вам вернулась? – с надеждой спросила Стефани.

– Что-то вроде этого. Все держится на ниточке. Иногда все хорошо, иногда не особо.

– Нужны время и терпение, – сказал Марсель Перес. – Как при тяжелой утрате. Будут определенные стадии.

– Она еще в стадии гнева, – сказал я.

– Потерпите.

– Не хотите погулять в саду? – предложил я.

– Я посижу с Луи, – сказал Марсель. – Мне нужно кое-что ему сказать. Я вас догоню.

Я отвел его к Луи. Лицо Марселя просияло, затем потемнело. Он взял Луи за руку и легонько пожал.

– Никаких перемен? – печально спросил он.

– Абсолютно. Но мы не теряем надежды.

Я еще передвигался с двумя палками, да и то еле-еле. У меня все болело. Я рассказал Стефани, что ожоги будут заживать долго и, может, придется делать повторную операцию на ногах и груди. Руки зарубцовывались медленно.

– Пойдемте, я покажу вам зимние розы, – сказал я. – Только распустились. – На выходе из палаты Стефани потянулась за сигаретой, и я взял пластиковую коробочку для анализов вместо пепельницы – мсье Жирардо не простит, если я не уберу за посетителями. Мы молча погуляли, глядя на небо в белых пятнышках облаков. Над головой кружили чайки.

– Вы потеряли веру в женщин, Паскаль? – выпалила Стефани. – Мне интересно.

Я задумался. Сам я об этом себя не спрашивал. Странно. Такой очевидный вопрос.

– По идее, должен бы. Однако нет. Вообще-то я отказываюсь ее терять. Из принципа. Скорее уж я разочаровался в собственных оценках.

Как я мог сказать ей, что еще не переболел Натали Дракс. Что эта болезнь и мука остались во мне, требуя Натали. Стефани щелкнула зажигалкой и прикурила. Я поморщился, глянув на крошечное пламя.

– Простите, – сказала Стефани. – Я как-то не подумала.

– А вы? Можно ли об этом спрашивать женщину?

– Нет, тут все иначе. Я не могу потерять веру в собственный пол. Это как отречение. Но я прекрасно представляю, на что способны женщины, до чего они могут докатиться. Может, я и не типичный представитель женского пола, – сказала Стефани, покосившись на меня, – но женскую душу все-таки понимаю.

– А мужскую?

– В какой-то степени. Мужчинам хочется думать о женщине хорошо, особенно если женщина привлекательна. В этом же есть некая правда? Мы же приписываем лучшие моральные качества привлекательным людям? И тем, кто строит из себя жертву. Из Натали вышла очень убедительная жертва, – задумчиво прибавила Стефани. – Я и сама поверила. Хоть я и женщина.

И я вспомнил фигурку Натали, охваченную пламенем, исходящую криком. Это случалось постоянно: по несколько раз на дню я видел эту картину: хрупкая женщина, которая бежит от себя самой, от меня, от всего мира. Мчится прямо в ад. Видел светлые волосы, охваченные пламенем: чудовищный огненный ореол, дочерна съедающий ее лицо.

Мы подошли к розам.

– Посмотрите, как они великолепны, – дрожащим голосом сказал я, указывая палкой на желтую копну цветов, стараясь загнать образ Натали в глубину сознания, где она жила и пряталась.

– Потрясающий цвет, – сказала Стефани, затушив сигарету, а затем втоптав в землю каблуком. – Кажется, Луи писал про люпины? У вас растут люпины?

– Сотни, – сказал я и указал на то, что осталось от люпинов. – Крайне ядовиты.

Стефани как-то сразу встрепенулась и посерьезнела:

– Удивительное дело. Натали мыслила категориями прошлого века. Тех времен, когда женщины действительно были существами бесправными, и им приходилось манипулировать мужчинами.

– Атавизм, – пробормотал я. – Реликвия. Но делать больно собственному ребенку и называть это любовью…

– Такое случается на каждом шагу. Матери каждый день убивают где-нибудь своих детей, – мрачно проговорила Стефани. – Поверьте мне. – Мы видели, как Марсель Перес постоял на террасе с Жаклин, затем спустился по ступенькам в сад и направился к нам.

– Но я не хочу вам верить.

– Никто не хочет. Но это правда. Такие убийства проще всего скрыть, потому что большинство людей предпочитают даже не думать о таком.

– И тем самым становятся соучастниками, – задумчиво проговорил я. – Не зная того, мы их покрываем.

– Убийство – это лишь крайняя точка. У Натали все начиналось с мелочей. Ее первый грех был совсем невелик. Его легко понять. Даже простить при желании. Она хотела мужчину, который ее не хотел, и попыталась его подловить – взяла и забеременела. Старый и всем известный прием.

– Один из приемов, – подхватил Марсель. Стефани достала сигарету. Прикурила, отвернувшись от меня. – На самом деле их множество. Какие чудесные розы.

– И все описаны в книжках по психологии, да? – сказала Стефани, а Марсель улыбнулся. Мы продолжили нашу прогулку: вдоль здания больницы, за угол и к декоративному пруду. Стефани с Марселем успели довольно плотно обсудить Натали Дракс, подумал я. И почувствовал, что выпал из обоймы.

– С точки зрения морали предосудительно, – сказала Стефани, – но не есть зло. Даже ничего противозаконного в этом нет. Грязная уловка, не более того. Спросите у любого мужчины, которого так подловили. Он в ярости, он разобижен. Женщины порой – сами себе худшие враги.

– Но зачем выдумывать историю с изнасилованием? – не унимался я. Я все равно не понимал. – Это уж совсем – совсем радикально. Как вообще такое могло прийти в голову?

Марсель Перес вздохнул:

– Вот тут я промахнулся. Мне и в голову не пришло усомниться в этой истории. Ну а как иначе?

– Действительно, – согласился я. – В таком не сомневаешься. Это слишком… неприлично. Неприлично усомниться, но и сочинять такое неприлично. Ни одна женщина, у которой есть гордость…

– О нет, все дело как раз в гордости, – возразил Марсель. – Посудите сами. Не могла же Натали рассказывать, как было дело. Она бы неважно выглядела. Но можно было приукрасить, свалить все на мужчину – придумать половинчатую правду. Большинство женщин так и поступает. Только Натали была слишком самолюбива. И хитра. Поэтому она пошла дальше. История про изнасилование подарила Натали печать болезненности.

– Что ж, у нее получилось весьма вдохновенно, – угрюмо констатировала Стефани. – Ну просто святая мученица. Трижды браво женщинам.

Я пал духом. Я не хотел так думать обо всех женщинах. Большинство из них вовсе не такие. Господи, ведь правда?

– Поэтому, Паскаль, я и спрашивала насчет утраты веры, – сказала Стефани. – Я бы на вашем месте давно разочаровалась. И все же вам этого не желаю.

Она это сказала так серьезно, что я улыбнулся. Марсель тоже улыбался. Мы немного постояли, чтобы я передохнул, и потихоньку отправились дальше. Шарвийфор курила и говорила, говорила, а мы с Марселем молчали и думали. В некотором шоке я вспомнил, что при первой встрече Стефани Шарвийфор мне сильно не понравилась. По крайней мере, я не воспринял ее всерьез.

– Я не думал, что вы такая, – вдруг вырвалось у меня.

– Я знаю. – Стефани обернулась ко мне и заулыбалась.

– В самом деле, Стефани, – сказал Марсель. – Вы производите неправильное впечатление. Может, вам пользоваться косметикой?

Но посмеяться вместе с ними я не мог. Мои переживания – когда же они закончатся? – были слишком сильны, слишком свежи и мучительны. Мы присели на скамейку возле азалий и некоторое время молча любовались садом. Каждый думал о своем.

– Она любила сына, – сказал наконец Марсель. – Но и ненавидела. Этот конфликт жил в ней постоянно. Это состояние гораздо сложнее, чем опосредованный синдром Мюнхгаузена. В ней взаправду был инстинкт убийцы. Она сказала, что никогда не позволяла ему умереть. Но каждый раз ставила его на край пропасти. И Луи отчасти хотел того же. И вот они оба играли в эту игру.

Под водою, блеснув гладкой чешуей, скользнул цветной карп. К нему подплыл второй, затем третий. Я как завороженный смотрел на их прохладные тени, что кружили в глубине пруда.

* * *

Наступил февраль. Зима оголила все вокруг. Внизу, в долине, темнели в своей первозданности горы под снеговыми шапками: безжизненный, почти лунный пейзаж. Огромные валуны торчали из земли, словно игральные кости, брошенные капризным великаном. Дорога была пустынна, лишь время от времени с грохотом проносился грузовик, разбрызгивая фонтаны грязи. Где-то в этой пустоте они что-то перевозили туда-сюда.

За Понтейролем дорога сузилась, и еще через час я добрался до того места, где Драксы устроились на свой последний пикник. Это оказалось гораздо выше и дальше, чем я предполагал.

Я припарковался на голом пятачке и медленно побрел по тропинке, петлявшей среди пожухлой травы в блестках замерзшей паутины. Перед отъездом Стефани снабдила меня полицейской картой с ориентирами: вот кривая ель, вот березки и два огромных валуна. Над землей стоял причудливый рваный туман, и я дрожал от холода, несмотря на теплое пальто. На одежду налипал репейник, я его сдирал, и от этого ныли шрамы на руках и груди. Все отчетливее становился рев воды. Прихрамывая, я подошел к самому обрыву и немного постоял на том самом месте, откуда упал Луи Дракс.

Лишь через несколько минут у меня хватило духу посмотреть вниз. Обрыв был крут и беспощаден. Сразу подкатила тошнота. Чтобы не паниковать, нужно лишь дышать медленно и ровно. Упав отсюда, невозможно остаться в живых. Внизу вода серебрилась тонкой полоской, над которой парило облако водяной пыли.

Я долго стоял, просто дыша. Дышал и недоумевал, удастся ли мне когда-нибудь постичь смысл этого танца, что девять лет исполняли мальчик Луи и его мать; этих ритуалов и знаков, которыми они обменивались, которые привели Луи сюда, где он сделал свои пять смертельных шагов спиной к пропасти? И узнаю ли я когда-нибудь, в каких далях бродит сейчас Луи. Сознание бесконечно шире, чем мир, в котором оно живет. Человеческий мозг – не просто машина или кусок плоти. Я верю в существование души, вдруг понял я. Все мои познания о мозге это опровергают, а я все равно верю. Верю в душу Луи. Я покачнулся над пропастью.

Чтобы подвести под всем этим черту, я написал работу о Луи Драксе. Но, несмотря на доказательства существования телепатии, несмотря на видеозаписи и свидетельства очевидцев, ни один из крупных медицинских журналов не отважился мою работу напечатать. И где-то в глубине души я знал, что так оно и будет. Слишком уж это странно. Редакторы мягко намекали, что подобной статьей я подорву свою репутацию. Что моей карьере не на пользу, если меня сочтут еще более инакомыслящим, нежели уже считают.

Воден сочувственно хмыкал, но я знал, что он согласен с остальными. Он не то чтобы не верил в мои доказательства – всего-навсего осторожничал. Я хотел было написать статью поменьше, для какой-нибудь газеты, но тогда пришлось бы раскрывать кое-какие нежелательные подробности. Луи еще мог выйти из комы. Было бы несправедливо болтать.

Поэтому я хранил молчание, продолжал работать, ухаживал за карликовыми деревьями.

Софи ко мне вернулась, но каждые выходные уезжала в Монпелье к дочерям. Я ее не держал. Мы постепенно восстанавливали нашу дружбу. Но это было очень болезненно.

Возвращение к жизни бывает таким же медленным, как умирание. Даже еще медленнее. И все же в состоянии Луи начали намечаться кое-какие улучшения. Я по-прежнему остаюсь оптимистом и верую во врачующую силу надежды. После пожара я во многом изменился. Но в этих вопросах я все тот же. И поэтому – в отличие от некоторых своих коллег – я верю вопреки всему, что через несколько месяцев Луи Дракс окончательно выйдет из комы.

И тогда я представляю себе, как мы заживем, я заглядываю далеко вперед. Да-да, порою – и даже очень часто – я позволяю себе помечтать.

Странная у нас будет семья. Надеюсь, к тому времени мы с Софи достигнем некоторого согласия и начнем строить новую жизнь. Не ту, прежнюю, которую я расшатал, а новую, другую жизнь, и у нее будет новый образ, новый голос, новые чувства. Осторожная нежность, вот что это будет. Люсиль будет недомогать и оплакивать сына и, даже поселившись в нашем городке, попросит меня и Софи считать Луи нашим сыном. Когда Люсиль улыбается, а это бывает редко, видно, с каким усилием она вспоминает, откуда берется улыбка.

Иногда я даже буду говорить Луи «сынок». В шутку, но эта шутка нам обоим полезна. Мои дочери будут обожать Луи и по выходным станут приезжать к нам из Монпелье со своими парнями. Они совершенно избалуют ребенка компьютерными играми, видеофильмами и походами в «Макдоналдс». И Софи будет готовить на всю ораву, как раньше, а за столом станет смотреть на Луи с материнской нежностью, а я буду смотреть на нее, как она смотрит на него, и думать о том, какая хрупкая штука жизнь и как легко и бесповоротно можно искорежить ее одним движением. И что есть такая боль, которая никогда не проходит. И что о некоторых вещах лучше не говорить вслух, даже когда Луи начнет задавать вопросы.

Люсиль будет освежать в его памяти воспоминания об отце, но никто из нас и словом не обмолвится о Натали Дракс. Так будет лучше, если при подобных обстоятельствах вообще бывает «лучше». Луи просто будет знать, что мать любила его. Этого достаточно. Некоторые воспоминания лучше отбросить. Человеческий мозг обширнее, чем я себе представлял, и работа его тоньше и страннее. Если часть тебя обожжена до бесчувствия, сознание это компенсирует. Самые странные растения – те, что выросли из пепла.

Раз в месяц к нам будет приезжать Марсель Перес, и с его помощью состояние Луи заметно улучшится. Марсель, я и Софи будем прислушиваться к его состоянию: мы не будем спешить радоваться, станем выискивать признаки того, что память мальчика просыпается. Ибо даже когда Луи выздоровеет и заживет в нормальной обстановке, мы все равно будем нервничать и бояться, что прошлое найдет щелку, просочится и хлынет в его душу.

Не думайте, будто я не оплакивал Натали. Не думайте, будто я перестал ее любить. Не перестал. Даже теперь я не уверен, что смог от нее избавиться. Может, это и читает Софи в моих глазах. Может, потому мы до сих пор и спим в разных комнатах и, несмотря на взаимную нежность и новообретенное милосердие, Софи настороженна по сей день.

Да, хоть я и затолкал поглубже болезненные эмоции, что пробудила во мне Натали, они до сих пор живут во мне и проявляются каждый день крошечными приступами боли, стыда, вины и горя. Ведь я же мог спасти ее от себя самой? Ведь если бы я любил ее как надо, она бы…

– Нет, – объясняет мне Марсель Перес. – Натали не была создана для любви. Любовь никогда не принесла бы ей счастья. У нее были другие приоритеты.

Однажды наступит очищение. Однажды я проснусь и не вспомню о ней. Но пока лучшая ее часть живет. Ее сын. И, может, однажды он будет готов дотянуться до нашего мира и вернуться к нам – в другой мир, не тот, каким мы его знали, но и в этом мире для Луи найдется место, и я сделаю для этого все возможное. И невозможное тоже. И, может, тогда, почти случайно, для меня наступит избавление.

Давайте представим, как мы вдвоем с Луи стоим и смотрим на диковинное существо – огромное, дымчатое, розовато-лиловое, с длинными розовыми щупальцами, а на них присоски размером с блюдце. Огромный аквариум – все посетители, и я, и Луи, потерялись в его недрах. А оно болтается в воде, замершее в движении, – существо, в которое никто не верил.

Раньше считалось, будто их выдумали моряки, хотя на шкурах мертвых китов обнаруживали следы от присосок, а значит, эти существа наверняка обитали где-то там, в темных океанских кишках. Они прятались там долго-предолго, а теперь появились: с наступлением благоприятного климата настал их звездный час, и они размножаются как никто, эти безмолвные посланники из далеких сумрачных уголков вселенной, куда, казалось, попасть невозможно. Чудо не в том, что мы проникли в мир этих существ, но в том, что они, уставшие и мертвые, проникли в наш мир.

Он сидит в инвалидной коляске, голова зафиксирована, широко распахнутые глаза не мигают. Луи все смотрит и смотрит перед собой, слепой и безмолвный, и, может, тоже трепещет – не оттого ли его дыхание почти неуловимо? И вдруг, пораженный, я понимаю, что есть на свете такие создания, а вместе с ними есть мальчик Луи, который еще сможет вернуться из огромного неведомого мира, существующего за пределами явного.

* * *

Вот только не надо думать: «ах, бедный Луи Дракс». Потому что не так мне и отстойно. Без врак. Мне тут очень даже нравится.

А вот раньше был отстой. Чего хорошего, если ты Дерганый Ребенок или Тридцать Три Несчастья. Ходить на сеансы к Жирному Пересу – отстой, и что Пап& #225; и Маман ненавидят друг друга – отстой, и школа отстой, где меня называли Чекалдыкнутым. И даже Мухаммеды отстой.

А тут мне хорошо. Вот Жирный Перес, он не понимал, почему мне нравилось попадать в больницу. Точно вам говорю, мне нравится больница. Потому что в больнице за тобой ухаживают. Мне нравится просто лежать в кровати и думать. И не надо беспокоиться, что кто-то там слабенький или играет в игру Притворись, Что Ненависти Нет. А я люблю просто лежать и думать про «La Plan& #232; te bleue» и видеть сны о людях вроде Густава, или слушать Паскаля, как он читает мне «Les Animaux: leur vie extraordinaire». И это даже лучше, чем просто спать, потому что не надо просыпаться. Нужно только лежать и дышать. И даже разговаривать никто не заставляет. А то, что не нравится, можно просто выключить и проспать. Я научился просыпать все плохое. Мне нравится доктор Даннаше, мне нравится Жаклин Дюваль, и Марианна, и Берта, и другие медсестры, и мне нравится, когда рядом сидит Мами и рассказывает про всех своих собак и что с ними случилось, рассказывает, где она жила, когда была молодая. Мне даже нравится, когда приходит Жирный Перес.

Всю свою жизнь я мечтал попасть в такую больницу. Целых девять лет. Девять – для меня счастливое число: у меня сейчас девятая жизнь, самая лучшая из всех. Без врак. Может, я даже останусь тут навсегда. Тут не нужны Пап& #225; и Маман, потому что у меня есть Густав и доктор Даннаше. Каждый вечер он садится рядом и читает мне книжку. И, уходя, говорит шепотом: Луи, если захочешь, ты всегда можешь проснуться. Я был бы рад съездить с тобой в Париж и показать тебе сказочное существо, заспиртованное в аквариуме. Но он просто недопонимает, потому что малость тупой. Ну не понимает человек, и все. Я и сам теперь могу плавать под водой и увидеть сколько угодно гигантских кальмаров, да и других животных и все что угодно во всем мире. Я могу отправиться куда угодно и делать все, что пожелаю.

Куда угодно и все, что пожелаю.

Только псих променяет такую жизнь на то, чтобы снова стать Луи Драксом.

Вот этого как раз доктор Даннаше и не понимает. А Густав понимает. Густав, он знает все. Поэтому я бы сказал доктору так: нет уж, спасибочки, доктор Даннаше. Вы, конечно, хороший. Но мне тут нравится. Точно вам говорю: моя девятая жизнь лучше всех предыдущих. Я долго думал и вот что я вам скажу. Мне тут хорошо. Так что я остаюсь. Если человек делает неправильный выбор, он должен с этим смириться. Люди должны мириться с тем, что сделали. Ты тоже выбрал. Это был твой выбор, Луи.

– Ничего, если я тут останусь? – спрашиваю я его.

– Нет. Я не уверен, что это хорошо, Луи.

Только это не голос доктора Даннаше. Это голос Густава, моего папы. Я так давно его не слышал. Я-то думал, он совсем ушел. И у него такой слабый голос.

– Тебе совсем не обязательно тут оставаться, – говорит Густав, то есть Пап& #225;. – Ты можешь проснуться и жить. Если хочешь. Ты этого хочешь?

– Нет. Может быть. Не знаю.

Потом он долго молчит. А я вам говорил, что больше его не вижу? Мы тогда пришли в пещеру, и он показал мне мое имя и имя Катрин, написанные кровью на стене, а потом снял повязки, чтобы я в последний раз увидел его лицо, а потом я потерял Густава. Остался только голос в голове, это как сон.

– Зависит от того, насколько тебе интересно, что будет дальше, – говорит он. – Может, будет хорошее. Знаешь, когда я просидел три дня в пещере, мне уже было неинтересно, я просто хотел, чтобы это закончилось. А у тебя все по-другому.

– Но остальная жизнь может оказаться отстойной.

– Может, – говорит Пап& #225;. – А может, и нет. Но ты всегда сможешь вернуться, если захочешь.

– А ты?

– Я должен остаться тут.

– Значит, ты умер?

– А я-то думал, что ты сразу догадался. Ты ведь столько всего знаешь на свете. Столько Замечательных Фактов про Животных, и про яды, и ты все так правильно делаешь, когда мы мастерим аэропланы… Я думал, что ты догадался, Лу-Лу. Я ведь тогда умер в этой пещере. А ты думай о жизни, мой маленький джентльмен. Думай о том, что она может оказаться и не отстойной. Но сейчас нам пора прощаться. Настало время.

Я поворачиваю голову и вижу окно. Я чувствую, что на улице светает, кричат какие-то птицы. Чайки. И я знаю, что он мне не соврал, он единственный, кто мне никогда не врал. И я знаю кое-что еще. Я знаю, что в один прекрасный день, если только захочу, я смогу. Смогу сделать первый шаг.

А потом второй.

Благодарности

Я бы хотела поблагодарить Писательский фонд и Совет по искусствам Великобритании за гранты, которые дали мне время и пространство, чтобы написать этот роман. Еще я благодарна Полу Броксу за его книгу «В стране молчания», а также Клэр Александр, Гейл Кэмпбелл, Полли Коулз, Джине де Феррер, Хамфри Хоксли, Карстену Йенсену, и Китти, и Джону Сьюэллу за их замечания, поддержку и советы.

[1] Пол Брокс – британский нейропсихолог; его исследование «В стране молчания: путешествие по дорогам нейропсихологии» («Into the Silent Land: Travels in Neuropsychology») было опубликовано в 2003 г. Первая часть названия книги перекликается со стихотворением американского поэта Генри Уодсворта Лонгфелло (1807–1882) «Песнь страны молчания».

[2] Гарри Гудини (Эрих Вайсе, 1874–1926) – американский иллюзионист венгро-еврейского происхождения, фокусник-эскапист.

[3] Небоскреб (фр. ).

[4] Мясная лавка (фр. ).

[5] Постная колбаса (фр. ).

[6] «Голубая планета» (фр. ).

[7] «Животные: их необычайная жизнь» (фр. ).

[8] Жак-Ив Кусто (1910–1997) – французский морской исследователь, эколог, фотограф, один из изобретателей акваланга; снимал многочисленные фильмы о подводной жизни.

[9] Уилбер (1867–1912) и Орвилл (1871–1948) Райт – американские авиаконструкторы и летчики, пионеры авиации.

[10] «Гарри Поттер и Орден Феникса» (фр. ).

[11] Рыбный суп (фр. )

[12] Зинедин Язид Зидан («Зизу», р. 1972) – франко-алжирский футболист, играет за национальную сборную Франции по футболу; в разное время играл за четыре европейских клуба, в том числе «Реал Мадрид».

[13] От фр. mamie – бабушка.

[14] Алькатрас – остров в заливе Сан-Франциско, где до 1963 г. размещалась тюрьма строгого режима; теперь Алькатрас – исторический памятник. «Побег из Алькатраса» (1979) – боевик американского режиссера Дона Сигела по мотивам одноименной книги (1963) Дж. Кэмпбелла Брюса об истории Алькатраса и побегах оттуда; в основу фильма легло исследование Брюса, посвященное реальному побегу заключенных Фрэнка Морриса и братьев Джона и Кларенса Энглинов; Морриса в фильме сыграл Клинт Иствуд.

[15] Имеется в виду история смерти Гарри Гудини: в Монреале после выступления к нему в гримерную зашел студент Университета Макгилл Дж. Гордон Уайтхэд, спросил, действительно ли Гудини способен выдержать любой удар в живот, и когда Гудини это подтвердил, Уайтхэд несколько раз его ударил. Гудини был госпитализирован на следующий день и умер спустя неделю от перитонита, начавшегося из-за разрыва аппендикса. Нет достоверных подтверждений тому, что разрыв аппендикса был следствием выходки Уайтхэда, однако вероятность этого велика.

[16] Волчонок (фр. ).

[17] Пирог с мясом (фр. ).

[18] «Кондитерской Шарля» (фр. ).

[19] Дорогой (фр. ).

[20] «Новый наблюдатель» (фр. ) – один из крупнейших французских журналов, культурно-политический еженедельник.

[21] Очко (фр. ).

[22] Френология – теория, согласно которой можно судить о психических характеристиках человека на основании измерений черепа.

[23] Шкала комы Глазго – один из методов оценки степени нарушений сознания (по моторным, вербальным и зрительным реакциям), в 1974 г. предложенный неврологами из Университета Глазго Грэймом Тисдейлом и Брайаном Дж. Дженнеттом. Минимальные 3 балла по шкале Глазго соответствуют гибели коры головного мозга, максимальные 15 баллов – полностью ясному сознанию. 4–5 баллов означают, что пациент находится в терминальной коме.

[24] «Клиника „Горизонт“» (фр. ).

[25] Франц Иосиф Галль (1758–1828) – немецкий врач, создатель френологии. Иоганн Каспар Шпурцгейм (1776–1832) – немецкий врач, ученик и ближайших соратник Галля.

[26] «Мир» (фр. ) – французская вечерняя газета, самое популярное ежедневное издание во Франции и во франкоязычных сообществах за рубежом.

[27] «Приют для неизлечимых больных» (фр. )

[28] Мой маленький (фр. ).

[29] Студии, мастерские (фр. ).

[30] Катехизис (фр. ).

[31] Один два три четыре пять шесть семь восемь девять десять (фр. ).

[32] Один два три четыре пять (англ. ).

[33] Эдуар Эррио (1872–1957) – французский политик и писатель, премьер-министр Франции в 1924-м, 1926-м и 1932 гг.; мэр города Лиона сначала в 1905-м, затем в 1945–1947 гг.

[34] Картофель фри с кетчупом (фр. ).

[35] «Мадлин» – мультипликационный сериал о приключениях маленькой девочки по мотивам книг Людвига Бемельмана.

[36] «Цифры и буквы» (фр. ).

[37] Высокомерие (фр. ).

[38] «Интернет и вы» (фр. )

[39] Пирог с фруктовой начинкой (фр. ).

[40] Экшн Мэн – кукла, аналог американского «Рядового Джо», выпускалась в 1966–1984 гг. британской компанией «Пэлитой», а с 1996 г. – американской компанией «Хасбро». Вокруг Экшн Мэна выстроена сложная мифология (изначально околовоенной тематики, затем просто супергеройской); на его приключениях основаны мультипликационный сериал и компьютерные игры.

[41] Кошонет – маленький деревянный шар, используемый в игре пентак.

[42] «Крутые девчонки » («The Powerpuff Girls») – американский мультсериал мультипликатора Крейга Маккрэкена и режиссера Геннадия Тартаковского про трех девочек, обладающих суперспособностями, борцов с разнообразным злом.

[43] Три маленькие куколки кружились раз-два-три. Три раза покружились – и ушли (фр. ).

[44] Травяной чай (фр. ).

[45] «Мужчины – с Марса, женщины – с Венеры » (фр. ) – бестселлер американского семейного психолога Джона Грея, практическое руководство для тех, кто хочет наладить отношения с противоположным полом. «Самоутвердитесь! » (фр. ) – книга французского психолога Фредерика Фанже о том, как налаживать отношения с людьми и уверенно с ними общаться. «Комплекс Золушки » (фр. ) – книга американского психотерапевта и журналистки Колетт Доулинг о женской психологии и о том, как уродуют жизнь женщины «желание быть спасенной» и страх перед независимостью.

[46] «Маленький принц» (фр. ).

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8 9 10 1112