Лиз Дженсен 6 страница

Иногда Пиф с Пафом договаривались умирать на пару. Самое интересное – это когда Пиф клала Пафа в сумку и забиралась в мою модель аэроплана, и они вылетали через окно и разбивались насмерть во дворе. Супер. Им тоже нравилось, потому что это был настоящий камикадзовский трюк.

Когда умирала игрушка, мы с остальными игрушками устраивали Ритуальные Услуги. Все звери клали мертвеца в гроб – коробку из-под обуви – и говорили речи. Иногда про то, как они скорбят. Я скорблю, я глубоко скорблю. А иногда они смеялись. Однажды Кошонет убил Мсье Пингвина – засунул его в понарошную микроволновку – и сказал: если бы я мог, я бы снова его убил, потому что Мсье Пингвин плохой, я его ненавидел. Он заслужил смерть, ему вообще надо было пипиську отрезать.

– А почему только Пиф и Паф? А где же у Пафа Пап& #225;? – спрашиваю я у Маман, когда мы с игрушками доели наш похоронный попкорн.

– У Пафа нет Пап& #225;, – говорит Маман. Она опять листает журнал для красивых леди.

– Почему это? У всех должны быть Пап& #225;.

– Вообще-то ничего подобного, – говорит Маман. Она откладывает журнал для красивых леди и смотрит на Пап& #225;, который читает спортивную колонку в газете.

– Как это?

– А так. Некоторые папы не имеют права иметь детей, – отвечает Маман. – А другие вообще только делают вид, что они отцы. Если б они были мужчинами, занимались бы семьей, а не томились по дурацкому прошлому и не лелеяли бы несбыточные мечты.

Пап& #225; закрывает газету и выходит из комнаты. Слышно, как он грохает дверью в прихожей, потом выходит на улицу и заводит машину.

– Куда он поехал?

– В аэропорт, – говорит Маман. – И оттуда полетит в небо.

И Пап& #225; снова нас бросает. Он долго не возвращается, живет в Париже со своей злючкой мамой, ее зовут Люсиль или Мами. Она плохо влияет на Пап& #225;, балует его, обращается с ним как с маленьким, и он наверняка верит, когда Мамй говорит всякие глупости про Маман, потому что Мами ненавидит Маман, она считает, что ее драгоценный сыночек достоин лучшей женщины, она прямо так и говорит. Она промывает Пап& #225; мозги, а это худшее, что может сделать мать, ни одна порядочная мать не станет манипулировать чувствами своего сына.

После того как уехал Пап& #225;, мы перенесли телевизор на кухню, и я теперь могу ужинать и смотреть телевизор. Маман вообще не ужинает, потому что все время сидит на диете, чтобы не потолстеть. Сейчас время мультяшек, показывают «Астерикса». Маман сидит рядом и читает в журнале статью – там еще фотография тетеньки и дяденьки, которые женятся. А статья называется НА ТРЕТИЙ РАЗ ДОМИНИКУ УЛЫБНУЛОСЬ СЧАСТЬЕ.

– Кто такой Доминик?

– Известный актер.

– А почему счастье улыбнулось только на третий раз?

– Потому что он женится третий раз. Когда у человека что-то не получается два раза подряд, ему говорят, что на третий раз должно улыбнуться счастье, – чтобы ему повезло.

– А сколько ты раз была замужем?

Маман смеется:

– Один.

– А Пап& #225;?

Маман откладывает статью про Третий Раз и смотрит на меня:

– Тебе что-то Люсиль сказала?

– Нет. Может быть.

Наш с тобой секрет, сказал Пап& #225;. Маман долго молчит, а потом говорит быстро-быстро, словно хочет разделаться с этим поскорее:

– До меня Пап& #225; был женат, но они прожили очень недолго, и он ее не любил, ему только так казалось. Этот брак был ошибкой. А потом Пап& #225; встретил меня, и меня он действительно любит. Гораздо сильнее, чем ее.

– А она кто?

– Никто. О ней и сказать-то нечего. Пап& #225; ее бросил. И это было давно. Они развелись. Понятно?

– А почему тогда он расстраивается?

Маман долго смотрит на меня, как будто я Чекалдыкнутый.

– Я разве говорю, что он расстраивается?

– Нет.

– Тогда с чего ты взял?

– Не знаю.

Я все еще чувствую себя Чекалдыкнутым. По ее глазам нельзя сказать, что с ней, потому что они никогда не меняются, словно там внутри ничего нет. Это она так скрытничает.

– Ну, если он так расстраивается, пусть и идет к ней, правда? – говорит Маман. – Он не справляется с нами, не справляется со своим чувством вины. Твой отец ни с чем не справляется.

И Маман снова начинает листать журнал, и мы молчим, а я думаю про себя: Пап& #225; все равно не может вернуться к той тетеньке, потому что она замужем за другим дяденькой, и у них две приемные дочки из Китая и толстый карапуз, которого они сделали сами. Но я не смею говорить об этом Маман, потому что мальчики должны беречь мам, чтобы они не плакали. Потом заканчивается «Астерикс» и начинается «Том и Джерри». Это где Том все время пытается поймать Джерри, а Джерри убегает. Ха-ха.

– А ты любила кого-нибудь до Пап& #225;?

Улыбка слезает с лица Маман – может, я что-то не то сказал? Она так странно на меня смотрит.

– Тогда мне казалось, что я люблю. Но я ошиблась.

– Почему?

– Потому что он меня очень сильно подвел.

Дядюшка Тома в мультике пишет в письме племяннику, что хочет приехать в гости на несколько дней. Но он должен предупредить, что боится мышей. Поэтому он надеется, что в доме у Тома не водятся мыши.

– А как он тебя подвел?

Маман вздыхает.

– Ты слышал, что такое достоинство, Лу-Лу? Достойные люди поступают правильно. А тот человек поступил нехорошо. Он совершил ужасную вещь.

К приезду дядюшки Том пытается избавиться от Джерри. Джерри узнаёт, что дядюшка боится мышей, поэтому пугает его на все лады. И дальше как обычно: Том обжигается утюгом и проходит сквозь стену, и в стене остается дырка в форме кота. Мне хочется спросить у Маман про ужасную вещь и почему эта вещь не достоинство, но я не смею, потому что Маман так смотрит, будто вот-вот расплачется, а мальчики должны беречь своих мам, не должны их подводить. А потом Джерри все смеется и смеется, потому что снова победил. А потом на экране рисуется круг, а внутри появляется надпись по-английски: Вот и все, ребята!

Если ты единственный ребенок, очень здорово играть в Смерть. Таким детям нужно быть самодостаточными, потому что у них нет друзей, а Маман дома очень занята, она читает журналы про то, как стать еще красивее, какую носить одежду, и еще плачет, потому что Пап& #225; снова нас бросил. Некоторые семьи очень непохожи на другие, они слишком особенные. Это не значит, что они хуже. Вообще – это большой секрет, об этом нельзя болтать в школе, и уж тем более рассказывать учителю, – может быть, они даже чуточку лучше.

Поэтому – тсс.

Жирный Перес говорит, что смешанные чувства к родителям – это нормально, можно даже ненавидеть своего отца, если он больше с тобой не живет. Ненависть – часть любви. Ребенок может чувствовать что угодно, это нормально. Все чувства позволены, потому что ребенок живет в надежном мире. Но в глубине души ты знаешь, что папа с мамой тебя любят. Потому они и решили провести выходные вместе, всей семьей, и взять тебя на пикник, так?

Пикник с сюрпризом.

Жаль, что все так произошло, уж лучше бы я остался дома и закончил модель винтовой лестницы из бальзы, и тогда мсье Зидан увидел бы мою красивую лестницу и, может, на перемене погонял бы со мной в футбол. Он говорит, что иногда для удовольствия гоняет мяч. Только теперь не ради денег, понимаешь?

Так бы оно и случилось, только не случилось, потому что мы застряли в этих горах.

Там было очень здоровско, вокруг росли кусты, и еще был такой глубокий обрыв в ущелье, и мне запретили туда близко подходить. Мы пели песню про день рожденья, а потом мы с Маман разрезали торт, а Пап& #225; нас фотографировал, и мы загадали желание. Я-то знаю, какое желание загадала Маман. Наверняка хотела, чтобы я навсегда остался ее маленьким сынишкой. А я загадал, чтобы Пап& #225; оказался моим родным отцом, и тогда я от него не откажусь.

Потом все как-то быстро закрутилось. Это все из-за моих секретных конфет. Пап& #225; увидел, что я ем конфету, а я хотел засунуть ее в карман, но не успел, и Пап& #225; начал кричать на меня и выспрашивать. А потом они с Маман поссорились, не как обычно, а гораздо сильнее, и все из-за меня, из-за моих секретных конфет, а потом они говорили друг другу какое-то непонятно чего и кричали, а Маман совершала Эмоциональную Работу. Она все кричала и кричала как безумная: Отпусти его! Не смей прикасаться к моему сыну! Потом я вырвался и побежал, все бежал и бежал, а потом…

А потом.

С закрытыми глазами что думаешь, то и видишь. Я вижу комнату с яркими лампочками, доктора кричат, люди скользят вокруг меня, как будто на колесиках, а иногда видишь солнце, или луну, или круглые часы, или еще иногда фотографии счастливых Маман и Пап& #225; а потом нетопыря или вспоминаешь таблицу умножения на семь например, семью семь сорок девять или я вижу бинокль Жирного Переса или слышу как они делают ночью секс – аа-аа – или мне мерещится фото Юкки которого потом задавил трактор и еще жвачка и братья Люмьер и семью восемь пятьдесят шесть и Жак Кусто и Крутые Девчонки[42] и звезды семью девять шестьдесят три а потом думаешь про белое здание сложенное как «Лего» а вокруг лес, и ты взлетаешь как будто внутри надувного шарика и паришь в небе семью десять семьдесят и летишь над землей и смотришь вниз на дорогу посыпанную белым гравием и по этой дороге поднимая клубы белой пыли едет «скорая» а потом останавливается и оттуда на носилках выносят мальчика и он вроде мертвый а его Маман старается не плакать а потом голоса как из-под воды а потом видишь облака это развеваются на ветру белые занавески и снова голоса:

– Мы тут стараемся творить оптимизм.

– Десяти миллилитров хватит…

– «L'H& #244; pital des Incurables».

– Мальчики передают тебе привет…

– Один большой, второй маленький… Я кричу. Кричу. Но они меня то ли не слышат, то ли не слушают… Я ничем не могу помочь… А потом он падает… Бросил меня одну… Я кричала и звала на помощь.

– Видите, каким трусом оказался мой муж?

И потом ты вдруг садишься. И хочешь закричать: Он не трус! – и не можешь. А потом открываешь глаза и понимаешь – она целовалась с мужчиной. И это не Пап& #225;. Они стоят далеко, я их вижу как будто по телевизору, и солнце яркое-преяркое. Он обнимает ее, она обнимает его. Потом он ее отталкивает.

– Маман! – кричишь ты, но голос не вырывается наружу, потому что ты застрял. Застрял, так и будешь смотреть на них, пока не ослепнешь. И вдруг над ухом взрывается тысяча голосов, чья-то рука поддерживает затылок, ты открываешь глаза, но ты все равно слепой, а Маман кричит: «Он не виноват! Он не хотел! Это был несчастный случай! »

Кричит мне прямо в ухо, очень громко.

– Луи, ты меня слышишь? Я доктор Даннаше. Ты в больнице.

Ненавижу больницы. Ты целовал мою маму.

– С тобой произошел несчастный случай, ты был в коме. Это как сон, только глубже.

Уходи. Не смей ее целовать.

– Но ты выкарабкался. Ты теперь с нами.

Нетушки. Я в другом месте. Уходи, отстань от меня, жопа мерзкая. Где мой папа? Я хочу к папе.

В его руках как будто миллион вольт. Он бьет меня током, и мне хочется заорать: Отстань от меня, извращенец, оставь меня в покое, но опять звука нету. Голова моя как тяжелый шар, его тянет к земле силой притяжения, он вот-вот оторвется и сломает мне шею, и тогда у меня будет еще больше неприятностей. Как думаете, моей Маман приятно иметь такого сына?

– Луи, ты меня слышишь? Ты в больнице, у нас в Провансе.

Нет, нет, я вас не слышу, потому что я нашел кнопку «выключить», и мне лучше всего отключиться.

И я нажимаю кнопку, и они все исчезают.

Все, кроме одного человека.

– Привет, мой маленький джентльмен, – говорит он. – Добро пожаловать в девятую жизнь.

Голова его вся замотана бинтами, и голос дребезжит, как будто он наглотался камешков.

* * *

После этого странного приступа мало что переменилось, но он был как сейсмический толчок, который сотряс нас изнутри, толкнул в непредсказуемые стороны. Хуже всего, решил я потом, была реакция матери. Я должен был сразу догадаться, что в этой истории не все состыковывается. Что-то важное потеряно безвозвратно, страшная правда, сокрытая в самой Натали, рвалась наружу. Но я был слеп. Мы все были слепы.

Увидев, как Луи сел в кровати, еще не сообразив, что он, быть может, просыпается, я, вместо того, чтобы порадоваться за мальчика, – устыдился. Он слышал нас. Он видел нас. Он знает. Я ринулся через сад – из-под ног выстреливали белые камешки вперемешку с сухой пылью – и взбежал по ступенькам на террасу. Я чувствовал, что за мной по пятам бежит Натали, зовет меня, просит остановиться и объяснить, что…

Но времени не было. Я ринулся во французское окно и окунулся в переполох. Сбежались медсестры, все столпились у кровати Луи – отец Изабель в том числе. Увидев меня, расступились. Надежда есть: Луи все еще сидел в кровати.

На маленьком остром личике, бледном и прозрачном, словно из фарфора, выступил топкий лихорадочный пот. Темные глаза – еще огромнее, чем я представлял, – смотрели в пустоту. Я присел на край кровати, осторожно обхватил его лицо руками, заглянул в глаза. Я смотрел в темные озерца этих расширенных зрачков, и они были точно дыры в черноту, больше ничего. Луи что-то видел, но только не нас, не здесь и не теперь. Чистый, застывший, немигающий взгляд слепого, сосредоточенное безумие, бесконечное отстранение, в котором тонут мученики. И все мое существо невольно содрогнулось. Никто из нас не ожидал, что Луи способен на такой мощный решительный поступок. И уж тем более никто не ожидал того, что произошло дальше.

Он заговорил. Тоненьким голосом, почти шепотом:

– Где мой папа?

Мгновение слова беззвучно дрожали в воздухе, а потом его мать закричала. Видимо, запоздалый шок. Мы толком не успели сообразить, что Луи заговорил, как Натали Дракс кинулась к сыну, в судорожном объятии стиснула его тельце.

– Пап& #225; не виноват! Он не хотел! Это был несчастный случай! – вопила она.

– Уйдите! Вы его убьете! – закричал я и потащил ее прочь от мальчика. – У ребенка была травма головы, не смейте его трогать!

Я схватил Натали за локоть и толкнул – довольно грубо – в кресло у постели, где она съежилась, обхватив голову руками и сотрясаясь, как звереныш под током. На миг я устыдился своей резкости, но сейчас не время церемониться. Сейчас меня волновал ребенок; пускай мать сама о себе позаботится. Жаклин тоже моментально сориентировалась и пришла к тому же выводу, что и я: в таком состоянии Натали Дракс – помеха, и из палаты ее следует выдворить. Каким-то образом она вместе с Бертой уговорила Натали отойти от Луи подальше.

– Луи, ты меня слышишь? – сказал я. Неужели он только что говорил? – Я доктор Даннаше. Ты в больнице.

Ребенок сидел совсем прямо, вокруг провода и мониторы. Затаив дыхание, я ждал, когда Луи снова заговорит. Но он молчал. Губы чуть приоткрыты – вот и все, что осталось от его слов. На вид пересохшие. Я снова обхватил его лицо руками и заглянул в глаза. На долю секунды в них мелькнула искорка жизни.

– Давай, Луи! – выдохнул я.

Но когда голова его отяжелела, надежда испарилась. Я быстро поменял позу, чтобы прикрыть ему затылок, и почувствовал, как сокращаются шейные мышцы – это его покидали силы, взявшиеся непонятно откуда: так в прибрежный песок впитывается морской прибой. Мальчик осел на подушки, глаза сомкнулись. Все было кончено. Он снова ушел туда, откуда возвращался. Все продолжалось минуты две, не более. Какая бы сила ни оживила этого человечка, она иссякла. Я чувствовал, что это провал. Чудо почти произошло, но не произошло. И снова нахлынул стыд. Будь я профессионалом, я бы не отходил от Луи. И если бы я не целовался с его матерью в саду – господи, я целовался с его матерью! – может, все бы пошло по-другому?

Этот слабый голосок, он звал отца. Коматозники так себя не ведут. За двадцать лет я ни разу…

В голове воцарился полный сумбур.

А реакция Натали на припадок сына была столь же нелепа. Она повела себя так, подумал я впоследствии, точно увидела призрака. А может, так она и решила.

– Мы подпустим вас к ребенку, когда вы успокоитесь, – сказал я Натали, ставя капельницу. – А сейчас идите домой, прошу вас.

– Я останусь с ним.

– Нет, – твердо ответил я, а Жаклин похлопала ее по руке. Я заметил, как Натали вновь шарахнулась от физического контакта, будто с нее содрали кожу. – Поверьте, вам лучше уйти, – сказал я. – Вам требуется отдых.

– Отдых? – произнесла она хриплым, надтреснутым шепотом. – Мой сын второй раз чуть не вернулся к жизни, а вы мне советуете отдых?

Своей неземной бледностью она сейчас очень походила на Луи. Яркая помада зияла в этой белизне, словно кровавая рана, словно порез.

– Пойдемте, – произнесла Жаклин. Она говорила мягко, но решимость в голосе исключала споры. – Заглянем в кафе, выпьем по чашке кофе. Вы расскажете мне про Луи, а я познакомлю вас с другими родственниками. Вам пора с ними поговорить, мадам. И послушать. Они многое повидали. И я тоже. Я же вам еще не рассказывала про Поля? Я думаю, пора вам рассказать про Поля.

И Жаклин увела сломленную бедняжку.

Поведение Натали возмутило меня, но отчасти я ее понимал. Сознание хрупко. Ее сознание снова и снова атаковали события невообразимые, неожиданные, необъяснимые и несправедливые. Должен признаться, в тот момент я и сам чуть не закричал, настолько все было нереально. Как будто Луи – марионетка, и его дергали за ниточки.

Как будто слова, сорвавшиеся с его иссушенных губ, были произнесены кем-то другим.

* * *

Если хочешь спрятаться, здесь – самое подходящее место.

– Меня зовут Густав, – говорит страшный человек. – А тебя как зовут?

Но я ничего не помню, кроме Чекалдыкнутого.

– Не ваше дело, – говорю я.

– Я ждал тебя, – говорит он. – Я очень надеялся, что ты появишься. Здесь бывает так одиноко. – Он протягивает мне руку, но я не двигаюсь. Не двигайся не двигайся не двигайся ничего не говори ничего не говори ничего не говори. Нельзя дотрагиваться до незнакомого человека, и нельзя, чтобы он тебя трогал, потому что, может, он извращенец или педофил, и к тому же этот человек похож на мумию, словно его заспиртовали, и от него воняет тухлой водой, как из вазы, когда выбрасывают цветы. Он улыбается куском рта, а может, просто голоден.

– И как же мне тебя называть? – говорит Густав. – Тут у всех должны быть имена. Если ты забыл свое имя, тебе дадут новое, или ты сам можешь придумать. Как считаешь, мне подходит имя Густав? Мне оно теперь нравится.

Этот человек весь кишит бактериями и вирусами, сразу видно. Если бы Маман его встретила, она бы закричала. Закричала бы и сказала, что он мерзкий извращенец, прочь от моего сына, не прикасайся к нему, даже близко не подходи. Он не твой, отпусти его, подонок.

– Бруно? – говорит Густав.

– Вы издеваетесь, мистер? – говорю я. – Да я лучше знаете что сделаю, чем буду называться Бруно? Я лучше умру.

И тогда он перебирает другие тупые имена вроде Жан-Батиста и Шарля, Макса, Людовика, но отвратительнее всех – Луи.

– Луи – это отстой! Я никогда не соглашусь быть Луи! Уж лучше пускай зовут Чекалдыкнутым.

– Успокойся, мой маленький джентльмен, – говорит он. – Это всего лишь имя. И оно мне нравится. По-моему, хорошее. Ты мне представляешься Луи.

И тут я вспоминаю кое-что. Странная Тайна Луи Дракса, удивительного мальчика Тридцать Три Несчастья. Наверное, я читал такую книжку.

– Луи Дракс, – говорю я. – Был такой мальчик по имени Луи Дракс.

В девятой жизни все по-другому, девятая жизнь гораздо дальше, чем восьмая, и совершенно не там, где Маман. Здесь красиво, говорит она, здесь так мило и тепло, и много солнца, тра-ля-ля. Иногда бывает очень жарко, у них тут почти каждый год лесные пожары. Их устраивают люди. Они называются поджигатели. Все это она шепчет мне в ухо. Возвращайся, Луи, возвращайся. Но я слишком далеко. Я люблю тебя, мой дорогой мальчик. Твоя мама здесь, рядом с тобой, тра-ля-ля. Тебя лечит доктор Паскаль Даннаше, он замечательный врач, тра-ля-ля. Она все шепчет и шепчет, будто это большой секрет, будто на свете нет никого, кроме нее и меня, и еще она поет мне отстойные детские песенки. Ainsi font, font les petites marionnetes. Ainsi font, font, font trois petit tours et puis s'en vont. [43]

– Необязательно ее слушать, – говорит Густав. – Ты можешь ее выключить.

– Я бы хотел встретить поджигателя, – говорю я. – Я бы посмотрел, как он поджигает лес. Я бы ему даже помог.

Она говорит, что можно погулять в саду. Меня пристегнут к инвалидной коляске, и она меня покатает, как маленького. Тут красивый сад, сегодня многие гуляют, потому что с моря дует ветер, пахнет морем и соснами. А Паскаль Даннаше очень хороший врач, один из лучших специалистов, он знает свое дело и верит в твое выздоровление, мой дорогой. Он знает, что ты выздоровеешь, и я тоже в это верю, тра-ля-ля.

А главное, мы тут в безопасности. Никто не знает, где мы, до нас никто не доберется… Мы снова вместе, только ты и я, как в былые времена.

Какие былые времена? Тра-ля-ля.

– Не слушай ее, – говорит Густав. – Лучше поговори со мной. Расскажи мне что-нибудь.

И я рассказываю ему, что у меня произошло с Жирным Пересом. У него в комнате аквариум с водой и ракушками. Стоит на столе прямо передо мной. Можно засунуть туда лицо и притвориться, что тонешь. А если стать крошечным человечком, можно забраться в раковину, как рак-отшельник, и только ноги торчат, когда надо куда-нибудь сходить – например, от одной стенки аквариума до другой.

– Так что ты хочешь мне рассказать, Луи? – спрашивает Жирный Перес.

Но я молчу, потому что я занят, я втискиваюсь в раковину, желтую такую, потому что хочу припомнить последнюю серию «Крутых Девчонок», там, где на них нападает акула-робот, а потом становится ясно, что Лютика-то она и не проглотила, потому что Лютик в это время сидела в лаборатории, готовила снадобье, чтобы обратить вспять Законы Времени и вернуть землю животным. Я слышу голос Жирного Переса, но слов разобрать не могу. Потому что я сижу в своей раковине, мне тут хорошо, и я могу преспокойно думать про Лютика и забыть про все, что говорит мне Жирный Перес.

Он боится, что у нас с ним не сложилось.

– Тут никто не виноват. И мне было приятно работать с тобой, Луи. Я многому научился. Думаю, и ты научился кое-чему. И все же твоя мама решила, что сеансы следует прекратить. Прости, Луи. Мне кажется, у нас есть прогресс, но твоя мама так не считает – по крайней мере, она рассчитывала на большее. С моей стороны честно будет сказать, что твоя мама считает, будто мне нечего больше тебе предложить.

Вы же не думаете, что я расплачусь, правда? Вы считаете, я с радостью избавлюсь от этого толстяка, что я вам не плакса-вакса, который кричит:

– НЕТ! Прошу вас, мсье Перес! Нет!

Но Перес говорит, что ему очень жаль.

– Так решила твоя мама. Вот и все, Луи. Больше сеансов не будет. Ты в них уже не нуждаешься.

– Нет, нуждаюсь!

– Вот увидишь.

– Нет, это вы увидите!

Вот что я ему сказал, а потом забрался в раковину вместе с Крутой Девчонкой Лютиком.

Назавтра я написал Жирному Пересу письмо, а в конверт вложил Мухаммедовы какашки, восемь какашек, потому что мне тогда было восемь лет, и еще добавил немного опилок. Конверт и марку я взял из папиного стола, а на конверте написал: Марселю Пересу, и его адрес: Лион, Рю Мальшерб, Gratte-Ciel, квартира 8. На следующее утро мы отправились в школу, и я, когда увидел по дороге почтовый ящик, сказал:

– Маман, посмотри, какая собачка!

И я указал на ту сторону улицы. И пока мама высматривала собачку, я вытащил из кармана письмо и опустил в ящик.

– Ну как тебе собачка?

– Очень милая.

– Ты правда ее видела?

– Только не поняла, что за порода. Может, лайка?

– А может, доберман. Наверное, доберман.

У меня Маман такая странная. Ей мерещатся собаки, даже если их нет. Даже если их выдумать.

Ты жирный врун, Жирный Перес. Ты сказал, что не хочешь меня больше видеть. Ты сказал, что я невозможный. Она мне сама сказала. И еще ты обещал, что это останется между нами, а сам все наврал. Ты отстойный. Я желаю тебе, чтобы ты умер поскорее или заболел мерзкой болезнью.

Луи Дракс

Я говорю, а сам чувствую, что Густав смотрит на меня в щелку между бинтами. Когда на тебя так смотрят и все лицо человека замотано, непонятно – то ли он хочет дружить с тобой, то ли тебя убить. Он все время смотрит, как будто я его враг или сын, или как будто я живу в его голове, как он живет в моей.

– Привет, Луи, – говорит доктор Даннаше. – На улице прекрасная погода, наконец-то ветер подул. Луи, я знаю, что ты меня слышишь. Я хочу, чтобы ты снова попробовал вернуться к нам. Ведь ты уже один раз пытался, верно? Я в этом уверен. Я чувствую.

Ничего не говори ничего не говори ничего не говори.

– Мама по тебе соскучилась. Ты слушал ее кассеты? Я надеюсь. Я очень жду, когда ты проснешься. Моя жена принесла для тебя книгу из библиотеки, «Les Animaux: leur vie extraordinaire». Я только что читал про летучих мышей. Я знаю, ты их любишь. Наверное, про летучих мышей помнишь наизусть. Но меня они просто потрясли.

И он начинает читать про летучих мышей:

– А вы знаете, что летучие мыши – единственные млекопитающие, которые умеют летать? Другие млекопитающие могут только планировать с дерева на дерево, но летучие мыши летают почти так же, как птицы. Их крылья представляют собой кожу, называемую перепонкой; перепонка натянута между пальцами передних и задних конечностей, а также на хвосте. Летучие мыши обитают во всех регионах мира, кроме Северного и Южного полюсов, но большинство видов…

Но его голос все дальше и дальше, очень трудно слушать. Тропики или субтропики. Науке известно около 1000 видов. Около тридцати – все насекомоядные – обитают в Европе…

Люди приходят, а потом уходят. Неизвестно, кого сейчас увидишь, а кто вдруг исчезнет. На стене висят часы, но время прыгает по кругу. Иногда ночь слишком длинная, а день длится всего одну минуту, а иногда он не кончается и не кончается.

– А чем ты занимался раньше? – спрашиваю я Густава. Я до сих пор его пугаюсь, но знаю, что он не сделает мне ничего плохого. Ну, хотя бы не будет трогать, потому что он не совсем настоящий.

– Я не могу вспомнить. Не все. Никто из нас не может. У меня была жена. Ее звали… Иногда я помню. А вот сегодня забыл. Помню только, что был в каком-то темном месте. В пещере.

– К тебе кто-нибудь приходит в гости?

– Нет. Я один. Наверное, я сделал что-то плохое. Может, злое. А к тебе?

– Мама со мной, а папа летчик. Когда он вернется, принесет мне «Лего» и все такое. Он очень скоро вернется. Он уже в пути.

Тут, если бы Густав был Жирным Пересом, он бы задал мне вопрос. Мне понравилось, что Густав не стал спрашивать. Интересно, что он сделал своей жене? Может, он даже был насильником. Может, он заставлял ее кое-чем заниматься, чего она не хотела и от чего бывают дети, и она ненавидела этого ребенка и желала ему смерти. Изнасилование – ужасная вещь, посмотрите в словаре. Изнасилование – это значит очень сильно человека подвести.

А потом вдруг ночь, гроза, а часы показывают три часа.

Иногда взрослые делают глупости, уж поверь мне, милый. Твой отец очень тебя любит. Он не хотел так с тобою поступать. А мамы никогда не бросают своих детей. Наступит день, и мы будем свободны. Он исчезнет из нашей жизни, и мы будем жить с тобой долго и счастливо.

Интересно, слышит ли Густав те же голоса, что и я. Или, может, он слышит совсем другие.

– Что с тобой случилось? Что у тебя с лицом?

– Я не знаю, – отвечает Густав. – Я даже не помню, какое у меня было лицо.

– У моего папы такие же волосатые руки, как у тебя. А если встать, ты будешь высокий?

– По-моему, довольно высокий.

– Пап& #225; тоже.

– А твоя маман? Какая у тебя маман? – спрашивает Густав.

– Она без меня сходит с ума. С ней произошло кое-что нехорошее. Она не всегда может доверять мужчинам, потому что некоторые мужчины – плохие люди. Я вижу, как она сходит с ума, а доктор не видит, и никто не видит, и Жаклин тоже. Если б здесь был Пап& #225;, он бы увидел. Он ее знает, как я. Маман все время шепчет мне на ухо всякую ерунду, все бормочет, что Пап& #225; не виноват, что я не должен винить его. И поет мне детские песенки.

– За что винить? – спрашивает Густав.

– Не знаю. Наверное, он сделал что-то плохое. Наверное, он нас очень сильно подвел.

Я это сказал или только подумал? С Густавом никогда не поймешь. Наверное, после этого мы оба засыпаем, потому что, когда я просыпаюсь, он разговаривает шепотом, и я плохо слышу.

– Кругом вода, то ли озеро, то ли пруд, не знаю, было очень темно. Лицо болело, я чувствовал, что оно все разбито и порезано, и нос сломан. Я не мог пошевелить ногами, и у меня двигалась только одна рука. В пещере, в одиночестве, начинаешь думать о самых странных вещах. Я ничего не помнил о прошлом, кроме ее имени. Имени моей жены. Я написал его кровью на стене, чтобы не забыть. Я все думаю: если вернусь когда-нибудь в эту пещеру, я смогу прочитать ее имя. Я опять его вспомню, и тогда, может, все остальное обретет смысл. Я еще написал имя ребенка. У нас был ребенок.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒