Голоса у дверей таверны

«Каждый тянет одеяло на себя».

«Самые черствые корки всегда достаются беззубым».

«Работа тяжела, но без работы тяжелее».

«Пока у лиса есть хоть один зуб\ благочестия от него не дождешься».

(Поговорки греков‑ киприотов)

После нескольких недель, проведенных в Кирении, нарочитая красота ее очаровательной гавани, маленьких улочек и обнесенных стенами садов, розовых от гранатов, начала понемногу надоедать. Трудно сказать, почему: весна была в самом разгаре, и зеленые поля вокруг города, в ярко‑ желтых пятнах танцующих на ветру апельсиновых и мандариновых деревьев, были покрыты таким густым и роскошным ковром луговых цветов, каких вы не увидите на Родосе. Однако, вмешались иного рода факторы и полностью переменили атмосферу. Ближайшие окрестности города, где скальная порода в каменоломнях и выработках все еще хранила явственные следы античных захоронений, начали обрастать дешевыми маленькими виллами и покрываться сетью гудроновых автомобильных дорог – совсем как в Уимблдоне. Кое‑ где на домах уже появились таблички с названиями вроде тех, какие встречаешь в приморских городах на воротах маленьких частных гостиниц: «Мон Репо», «Чуринги», «Гейблз». Этому славному местечку в ближайшем будущем явно грозила судьба превратиться в один из тех забытых богом и лишенных всякого своеобразия поселений, что теснятся у окраин провинциальных английских городов – пригороды без столицы, к которой стоило бы тянуться. Начался и строительный бум; цены на землю – любую землю – резко пошли вверх. В сезон сюда уже не первый год валом валили отпускники, и Кирения немедленно покрылась сыпью отвратительных кафе и баров – точных копий худших образцов Messrs. Lyons^{^[16]} По сути дела, она понемногу обзаводилась всеми удобствами и уродствами, свойственными любому крупному английскому пригороду. Ее истинная жизнь, жизнь левантинского греко‑ турецкого порта, испарялась капля за каплей. По крайней мере, такое у меня возникло ощущение.

Во всем этом было нечто такое, что отличало Кипр от всего остального Средиземноморья – это был сельскохозяйственный остров, урбанизация на котором пошла с места в карьер, и началась она прежде, чем обитатели его успели понять, что им следует сохранить из прежнего своего уклада и образа жизни.

Повсюду глаз натыкался на тревожные признаки перемен: к примеру, на кипрский образчик гордого владельца малолитражки – он курит трубку и любовно надраивает «мор‑ рис‑ минор»; крестьяне в костюмах покупают консервы и мороженое мясо в местном аналоге «Со‑ ор»; лавки мороженщиков, где теперь не сыщешь и следа тех изысканных сладостей, что превращают ближневосточные города в незабываемое подобие сказки из «Тысяча и одной ночи»; едва ли не полное отсутствие хорошей рыбы и рыбных деликатесов. Насколько я мог судить, жизненные стандарты здешнего горожанина стали примерно соответствовать жизненным стандартам обитателя манчестерского пригорода. Деревенское житье‑ бытье продолжало существовать на правах этакого подводного течения. Крестьянин понемногу превращался в некий странный реликт забытого образа жизни. Белый хлеб и белые воротнички!

И все‑ таки бок о бок с этим плоским и лишенным какой бы то ни было внутренней красоты миром неведомым образом умудрились сохраниться истинные средиземноморские moeurs– но две эти стороны здешней жизни, казалось, существовали совершенно независимо друг от друга. Переполненные автобусы продолжали доставлять в город обутых в черные башмаки крестьян с чудными старомодными манерами, в сопровождении дочерей и жен, из коих многие продолжали щеголять перманентом и довоенными коротенькими стрижечками. Остались цыгане, остались – честное слово – бродяги и профессиональные поэты, но само их появление на городской сцене было теперь крайне редким и оставляло впечатление некоторой иллюзорности. Я никак не мог понять, где они прячутся, откуда они берутся, эти персонажи традиционной мест‑ ной литературы. Как им удалось обойтись без кепки и пары ботинок, дешевого пальто и портфеля, непременного набора, который – не считая, конечно, всеобщего отчаяния и голода – сделался главным отличительным признаком югославской народной революции? Трудно сказать– тем более что они по‑ прежнему, грубовато и многословно, настаивали на своем праве быть. Они, как и в былые времена, обожали дыни и выпивку, им неизменно сопутствовал тот терпкий запах деревенской жизни и деревенских нравов, который можно встретить гдеугодно, от Сардинии до Крита. И при всем том они казались до странности бесплотными. Я сделал вывод: где‑ то здесь, неподалеку, за красными почтовыми ящиками и наводящими тоску «Юнион Джеками»^{^[17]}(здесь они, неведомо почему, реяли исключительно над полицейскими участками) должен сохраниться настоящий Кипр, где продолжают жить своей привычной – радостной, буйной, суматошной – анархической жизнью эти удивительные, отгороженные от остального мира поселения человека средиземноморского. Вот только где? Время от времени я останавливал людей на улице и спрашивал, откуда они приехали: спортсменов в сапогах и патронташах, которые потягивали бренди и, опершись на ружье, ждали своего автобуса; степенных священников и ходжей в тюрбанах; патриархов в мешковатых штанах со спеленатыми младенцами на руках; женщин в цветастых платках. В награду мне доставались названия деревень; названия я запоминал. Потом я точно знал, где искать домотканые вещи и шелк (Лапитос) или резные шкафчики и полки (Аканту). Кирения была для всей округи ярмаркой.

Тем временем британская колония жила безупречно монотонной жизнью, по крайней мере, внешне: разъезжала по острову на маленьких автомобилях, выпивала в яхт‑ клубе, ходила в церковь и впадала в кошмарные приступы ипохондрии при одной только мысли о возможности остаться без приглашения в Дом Правительства в день рождения Ее Королевского Величества. Слушая их разговоры, я невольно представлял себе, как сгущаются вечерние сумерки над Брикстоном[18]. На Мальте и на Гибралтаре, вне всякого сомнения, обитают точно такие же колонии. Сколь часто описывали их, и как же они скучны. При этом мои соотечественники были вполне достойными, культурными людьми, которых забросило в эти места вовсе не смутное желание расширить горизонты ума, доселе озабоченного только проблемами собственной лености и профессионального роста, но заслуживающая всяческого уважения тяга к солнечному теплу и низкому подоходному налогу. Как жаль, что многие черты нашего национального характера истолковываются превратно! Наша застенчивость и полное отсутствие воображения иностранцам кажутся бесцеремонностью, неразговорчивость– глубочайшей формой мизантропии. Но, спрашивается, чем же наша провинциальная неотесанность хуже исконного средиземноморского образа жизни, с его вечным лицемерием и неискренностью? Меня на этот счет терзали смутные сомнения. Хотя Маноли, местный фармацевт, жил в перманентном состоянии нервической возмущенности британскими манерами, британской надменностью и так далее. Особенную ненависть вызывал в нем генерал Энви[19]. Всякий раз, увидев генерала, неторопливо вышагивающего по главной улице, он принимался буквально пританцовывать от ярости: такой самоуверенно‑ надменной представлялась ему линия пожелтевших от табака генеральских усов, которая, казалось, низводила до состояния полного ничтожества не только бедных киприотов, но даже и сам утренний воздух Кирении. «Ты только посмотри на него! – взвивался он. – Так и хочется запустить в него помидором». А потом в один прекрасный день генерал спросил его, как произносится греческое слово «картошка», и застенчиво показал старательно составленный по‑ гречески список покупок. После этого случая Маноли вспыхивал как спичка, если кто‑ то при нем осмеливался хоть слово сказать против старого генерала. Для Маноли он стал чем‑ то вроде местного святого; при этом все, кто помнит старика, согласятся, что в жизни он был мерзким старым занудой, который почти ничего вокруг себя не замечал и практически не давал себе труда придерживаться хоть каких‑ то подобающих его положению манер. «Какой славный, какой порядочный человек, – тряся головой и закатывая глаза, говорил Маноли, после того, как канонизация свершилась. – Какой достойный и уважаемый человек». Именно так обычно и бывало, стоило только британцу и киприоту встретиться лицом к лицу и обменяться хотя бы парой вежливых слов.

Все дело в том, что образ жизни как британцев, так и киприотов сформировал целую галерею весьма специфических персонажей, по‑ настоящему оценить которых мог только человек вроде меня, то есть не принадлежащий ни к тому, ни к другому сообществу. Взять хотя бы обитателей отеля «Купол»: я больше ни разу в жизни не встречал такого выводка невероятнейших человеческих существ. Складывалось впечатление, будто каждый забытый богом викторианский pension от Фолкстона[20] до Скарборо[21] прислал сюда своего представителя на всемирную конференцию долгожителей. Лица, фигуры, шляпы принадлежали к какой‑ то другой, свихнувшейся вселенной, придуманной карикатуристами из Бронкса; стоило бросить один‑ единственный взгляд на весь этот невероятный арсенал костылей, бандажей, каталок, перевязей и люлек для подъема и переноски тел пострадавших, при помощи которого эта фантастическая публика только и умудрялась выплыть из спален и переместиться под неяркое весеннее солнышко на пляжи Кирении, и более убедительного аргумента в пользу тезиса о том, что Англия доживает свои последние дни уже не требовалось. Пыльное выцветшее оперение унылых ворон и кур, забредающих в белые чистые коридоры, ведущие к террасе, где уже накрыты маленькие столики и висит священная табличка: «Вечерний чай». Или странно неловкие фигуры новобрачных, которые бродят рука об руку в тени старой крепости – словно выздоравливающие после добрачной лейкотомии. Очень жаль, но местные жители просто не понимали, насколько смешны все эти люди. Их возраст или их пресноватая утонченность внушали киприотам чувство, близкое к священному ужасу.

В свою очередь, британцы видели в киприоте вполне однозначную и одномерную фигуру; они не понимали, как густо здешние пейзажи населены теми самыми типами, которые радуют сердце любого англичанина, попавшего в маленький провинциальный городишко: мошенник, пьяница, певец, сорвиголова. Время от времени патриархальная фигура обутого в сапоги отца семейства притягивала к себе их взгляд, на долю секунды напоминая о том, что именно она уместна в здешнем пейзаже. Но кратковременное просветление вспыхивало и угасало, придавленное словечком «старомодный». Может быть, и в самом деле, главная проблема лежала в области сугубо лингвистической – кто знает. Меня не переставало удивлять то обстоятельство, что хорошим английским владела лишь горстка киприотов, и такая же горстка англичан могла похвастаться знанием дюжины греческих слов, при помощи которых можно было бы прочно сцементировать любую дружбу и значительно облегчить тяготы повседневного существования. С обеих сторон были, конечно, люди, составлявшие весьма достойное исключение: здесь также англичан и греков было примерно поровну. Между специалистами по дикорастущим цветам, адептами местных вин и местного фольклора уже вызревало нечто общее, уже возникали шаткие мостки, которые можно было попытаться перебросить через зияющие пропасти невежества. Но в общем и целом взаимное непонимание носило тотальный характер, а исключения были редки; слишком многие из нас жили так, как будто и не выезжали из Челтнема [22], и за пять проведенных на острове лет так и не почувствовали необходимости запомнить, как будет по‑ гречески или по‑ турецки «Доброе утро». Мелочи, конечно, но в маленьких городах подобные мелочи способны задевать более чем глубоко; а в революционных ситуациях они и вовсе могут выйти на первый план и послужить одним из определяющих политических факторов.

Впрочем, сам я придерживался совершенно иной линии, прибегая именно к тем качествам, которые могли сделать мое пребывание на острове не лишенным приятности – или, по крайней мере, выделить меня из числа моих соплеменников. Эту позицию нельзя было назвать иначе как сугубо эгоистической, хотя всякий раз, сталкиваясь с тем, как неосторожное слово или действие в очередной раз нанесли ущерб доброму имени англичан, я пытался вернуть все на круги своя, успокоив разгулявшиеся чувства или попросту объяснив действительный смысл неверно понятого поступка. Если ты не привык снисходить до того, чтобы лишний раз что‑ то объяснить, в Леванте тебе делать нечего.

Впрочем, я отклонился от главной темы – от звука флейты, который в один прекрасный день донесся до меня из сумеречных глубин винного погребка Клито и укрепил мою надежду на то, что настоящие пьяницы на Кипре все‑ таки существуют. Меня уже давно терзало чувство острой неприязни к размножившимся сверх всякой меры безалкогольным барам и пабам, толкая на поиски какой‑ нибудь достойной своего имени таверны, завсегдатаи коей соответствовали бы тому типу людей, среди которых я привык жить. В том мире, где жил Панос, хватало и доброты и теплых дружеских чувств, но к ним добавлялась изрядная доля свойственной среднему классу размеренности и сдержанности, а все вместе на поверку оказывалось довольно скучным. Образ жизни, который вели друзья учителя, был мне до боли знаком; средней руки буржуа во Франции или в Англии живут именно так, скованные по рукам и ногам рамками взаимной вежливости, поскольку им всегда приходится помнить о лице, которое нельзя терять, и о положении, которому необходимо соответствовать. Мир Паноса был миром тихого и не слишком стесненного в средствах деревенского грамотея. А мне хотелось заглянуть в жизнь Кипра несколько глубже, познакомиться с его обычаями и ценностями на уровне куда менее притязательном.

Невнятный шепот пастушеской флейты направил меня к маленькому винному погребку Клито – одним чудесным вечером, в роскошных изжелта‑ фиолетовых сумерках, когда из моря выжаты все краски, и когда последние разноцветные паруса скользят обратно в бухту мимо мола, как запоздалые дневные мотыльки. В этот первый по‑ настоящему теплый весенний день морская вода бодрила и обжигала. А после так славно было почувствовать соль на коже, на волосах, соль, смешанную с пылью – между пальцев обутых в сандалии ног. Еще час – и зажгутся фонари, а набережная возле гавани заполнится людьми, пришедшими выпить свой вечерний аперитив. Я вышел купить батарейку для фонарика и фотопленку и вдруг услышал флейту.

На ней играл человек, который явно был не в ладах с инструментом: флейта то и дело взвизгивала и осекалась и начинала мелодию заново, чтобы снова потерять ее средь мешанины тактов. В музыку постоянно врывались одна за другой несвязные и не слишком внятные реплики: произносимые зычным басом такой силы и мощи, что всякий раз на них сочувственным эхом отзывались медные котлы, составленные кучей где‑ то в самых дальних уголках подвальчика Клито. Периодически оркестровку разнообразили звук ленивой перебранки и заглушающие ее взрывы хохота.

Я с опаской спустился в подвальчик и поздоровался с Клито, с которым мне уже доводилось встречаться. Он стоял за стойкой, и поза его выражала сочувствие и заботу: беспомощно‑ влюбленно, словно мотылек, допьяна упившейся сахарным сиропом, он смотрел на музыканта. Он прижал ладонь к губам, чтобы внезапно, совершенно не к месту, не прыснуть со смеху.

Музыкант был могучий крестьянин в высоких черных сапогах и порыжевших мешковатых черных турецких штанах. Еще на нем была саржевая, с большими пятнами от пота рубашка с расстегнутым воротом, а из‑ под нее виднелась шерстяная, в далеком прошлом белая фуфайка. У него была прекрасной формы голова и густые нестриженные усы, и мутные плавающие голубые глаза; у пояса он носил фляжку для воды, сделанную из выдолбленной тыквы и покрытую изящной резьбой. На голове у него красовалась маленькая шапочка из мягкого войлока. И он был потрясающе пьян.

По обе стороны от него с невозмутимостью глухонемых сидели, сонно улыбаясь, два полицейских‑ турка, готовых по окончании концерта оказать этому телу услуги по транспортировке; время от времени они бормотали нечто не слишком внятное, вроде «Почему бы тебе не заткнуться, а? » или «Ну хватит уже, хватит», и далее в том же духе, но вид у них при этом был апатичный и совершенно беспомощный. Тот факт, что перед каждым из них стоял большой стакан коньяка, видимо, должен был означать, что нарушитель спокойствия только кажется этаким чудищем, что номер исполняется не впервые, и что они к нему давным‑ давно привыкли. Едва я успел сделать про себя этот вывод, как Клито поспешил его подтвердить.

– Каждый раз напивается, когда у него в семье именины. Такой вот странный человек.

«Странность» по‑ гречески примерно то же самое, что «яркость», «необычность». Дабы обозначить это качеств во, принято прикладывать собранные в щепоть пальцы к виску и поворачивать туда‑ сюда, как будто взялся за дверную ручку и пробуешь, закрыта дверь или нет. Клито воровато озираясь, изобразил этот самый жест, завершив его другим: приглашающе махнул в сторону стула, сев на который, я мог бы сполна насладиться зрелищем.

– Это Франгос, – пояснил он, с таким видом, будто одно‑ единственное слово объяснило все.

– Это у кого там хватило наглости сказать, что я пьян? – кажется, уже девятый раз рявкнул Франгос, после чего выдул из великолепной медной флейты очередной невнятный звук. Очередной взрыв хохота. Потом Франгос разразился роскошной тирадой, в самых что ни на есть непарламентских выражениях, насчет проклятых англичан и тех, кто покорно до сей поры их терпит. Полицейские слегка оживились, а Клито торопливо принялся объяснять ситуацию:

– Когда его совсем уж начнет заносить… пуфф\.. полицейские живо скрутят его и уведут в участок.

Двумя пальцами он сделал быстрый жест, словно наматывал пленку на катушку. Однако Франгос казался мне слишком внушительной фигурой, чтобы эти двое полицейских могли вот так запросто взять и скрутить его. Он был здоров, как буйвол. Когда один из полицейских несколько неловко положил ему руку на плечо, он отмахнулся от него как от мухи.

– А что это, – взревел Франгос, – вы мне рот затыкаете? Сами знаете, что я говорю чистую правду!

Он извлек из флейты трубный звук и громоподобно рыгнул, как будто с грохотом захлопнули дверь.

А что касается англичан, так я их не боюсь – и пускай они теперь закуют меня в кандалы.

Мелодраматическим жестом он выставил перед собой два сомкнутых кулака. Две английские старые девы, проходившие мимо двери в таверну, опасливо заглянули внутрь.

– И пусть они меня расстреляют!

Он рванул на груди рубашку, обнажив могучий торс с затерявшимся в обильной черной поросли золотым крестиком. Целых пол секунды он ждал, что англичане откроют по нему огонь. Англичане безмолвствовали. Он опять навалился на стойку, так что та заскрипела, и зарычал, продолжая неистовствовать. Ренос, маленький чистильщик обуви, который сидел со мной рядом, зашелся от смеха; не желая показаться невежливым, он, задыхаясь и всхлипывая, пояснил мне в паузе между приступами:

– Не принимайте близко к сердцу, сэр, он это не серьезно, совсем не серьезно.

Франгос сделал очередной – от души – глоток из стоявшего перед ним стакана с виноградной водкой и, на львиный манер прищурив глаз, обернулся ко мне.

– Ты наблюдаешь за мной, англичанин? – с показным презрением спросил он.

– Наблюдаю, – жизнерадостно ответил я и тоже отхлебнул из стакана.

– Ты понимаешь то, что я говорю?

К немалому его удивлению, я ответил:

– До последнего слова.

Он откинулся назад и с силой выдохнул воздух себе в усы, скрестив ручищи и выпятив грудь, как делают борцы‑ тяжеловесы, демонстрируя себя публике перед схваткой.

– Вот, значит, как: он меня понимает, – злорадно‑ торжествующим тоном известил он мироздание. – Этот англичанин, он, видите ли, меня понимает.

По выражению лиц присутствующих я понял, что с точки зрения публики он уже слегка переборщил – не столько даже потому, что я англичанин, но просто потому, что невежливость в отношении любого чужака решительно недопустима. Полисмены встали и принялись настраиваться на неизбежный мордобой. Клито печально покачал головой и произнес извиняющимся тоном примирительное по‑ по‑ по. Судя по всему, кульминация настала, и именно в этой точке сюжета нашего друга следовало скрутить и препроводить в участок. Впрочем, полицейские выказали вполне объяснимое нежелание форсировать события, и в наступившей тишине Франгос счел возможным наградить меня еще одной насмешливой фразой. Он выставил вперед подбородок и проревел:

– И что ты мне на это ответишь, англичанин? О чем ты думаешь? Что, так стыдно, что и сказать нечего?

– Я думаю о своем брате, – ровным тоном ответил я.

– О каком еще брате? – переспросил он, слегка смешавшись от этого неожиданного поворота темы.

– О моем брате. Он погиб при Фермопилах, сражаясь плечом к плечу с греками.

Это было, конечно же, чистой воды вранье, потому что, насколько мне было известно, брат мой сидел сейчас по уши в каком‑ нибудь африканском болоте и отлавливал зверушек для европейских зоопарков. Я скроил постную мину. Шок был полнейший, и в набухшем винными парами воздухе таверны повисло изумленное молчание. Сам Клито был поражен до такой степени, что забыл завернуть кран большой бочки с красным вином, и на пыльном, засиженном мухами полу начало расплываться пятно. У Франгоса был такой вид, словно кто‑ то вылил ему на голову ушат помоев, и мне стало стыдно за этот удар ниже пояса.

Твой брат, медленно пробормотал он и сглотнул, не совсем отдавая себе отчет в том, на какую дорожку ему теперь лучше свернуть, но в то же время не желая этак вот просто сдавать позиции.

– Киприоты вообще склонны о многом забывать, – с упреком начал я. – Но мы‑ то помним. Холодное тело моего мертвого брата помнит, и множество других английских мальчиков, чьей кровью залиты поля сражений…

Я угостил их выдержкой из газетной передовицы, синтаксический разбор которой мне однажды пришлось делать на уроке греческого языка, и которую я выучил наизусть как раз для таких случаев. Франгос, обалдело поворачивая тяжелую голову из стороны в сторону, был похож на загнанного в угол быка. Стало ясно, что он, в общем‑ то, не был даже и пьян по‑ настоящему – всего лишь выпил чуть больше положенного. Сегодня у него в семье были именины, и он играл ту роль, которой от него ждала вся округа. По лицу у него пробежало выражение этакой застенчивой укоризны. Перевести его на обычный язык можно было примерно так: «Откуда ты только взялся со своим несчастным братом? Это же чертовски нечестно с твоей стороны – именно тогда, когда я только‑ только разошелся как следует. Вероломный англичанин! » Что ж, я от чистого сердца ему сочувствовал; но и полученного преимущества терять не собирался. Было ясно, что если я и дальше стану препарировать воображаемый труп воображаемого брата, очень скоро из Франгоса и впрямь можно будет вязать узлы.

– Твой брат, – снова пробормотал он, судорожно пытаясь сообразить, какая из возможных ролей лучше всего подходит к случаю. Я пришел ему на помощь, заказав еще выпивки; он забился в дальний угол комнаты и погрузился в медленно тлеющее молчание, время от времени бросая в мою сторону свирепый взгляд. Было видно, что он обдумывает свой следующий ход.

– Англичанин, – сказал он в конце концов, подыскав оптимальный вариант выхода из сложившейся ситуации – подойди, встань со мной рядом и выпей за паликаров^{^[23]}всех наций.

Тост был и впрямь достойный, и я, не мешкая, поддержал его стаканчиком бренди. После чего в рекордные сроки все присутствующие, включая самого Клито и обоих полицейских, милейшим образом надрались. Франгос уселся на традиционный киприотский манер, на пяти стульях – один под зад и еще по одному под каждую руку и ногу – и задирал Клито до тех пор, пока тот не исполнил несколько довольно шатких танцевальных па. Я ответил «Сорока паликарами», к вящему одобрению всей честной компании. Полицейские хихикали.

В конце концов нашу дружескую попойку прервало появление чрезвычайно импозантного инспектора полиции, грека, который на изысканном английском с убийственной вежливостью попросил меня завершить вечеринку.

– Мы могли бы, – любезно объяснил он, – установить факт нарушения общественного распорядка.

Звучало заманчиво, но исходя из интересов Франгоса закону следовало все‑ таки подчиниться, а посему, по‑ дружески препираясь и переругиваясь, мы вышли на лунный свет, где Франгос, едва не угодив по дороге в витрину магазина, в конце концов добрался до крошечного общественного садика, отвязал от акации неправдоподобно маленькую лошадку и, с трудом удерживая равновесие в седле, скрылся в в ночной тьме, отмечая свой путь пронзительными взвизгами флейты. Из чего я заключил, что живет он где‑ то поблизости.

Клито, с видом человека, обеспокоенного тем, чтобы мы ненароком не причинили себе вреда, а на самом деле просто желая досмотреть спектакль до самого финала, с ласковым участием взял меня под руку.

– Ты просто обязан выпить со мной еще по одной, по последней, – сказал он. Мудрее было бы отказаться, поскольку час был поздний, но он принялся упрашивать меня составить ему компанию, как мальчик, который боится, что его оставят одного в темноте.

– Ради твоего брата, – сказал он наконец, в полной уверенности, что после этого аргумента крыть мне уже будет нечем, и повел меня, шаг за шагом, обратно в таверну. Несколько кранов так и остались открытыми или полуоткрытыми, и изъеденный жучками‑ древоточцами пол был в буквальном смысле слова залит деревенским столовым вином. Он зажег свечу, ругая дурацкую привычку отключать свет в самый неподходящий момент, из‑ за чего Кирения в тот вечер погрузилась во тьму. При тусклом свете свечи я еще раз оглядел помещение. Беспорядок здесь царил неописуемый; в каждом углу, возле каждой стены были нагромождены кучи пустых ящиков, бутылок и бочек. По сути дела, никакая это была не таверна, а просто оптовый винный магазин, с несколькими стульями д ля тех клиентов, которым очень уж хотелось поговорить, или которые были слишком пьяны, чтобы сразу уйти: само собой разумелось, что прежде чем купить литр вина, покупатель имеет полное право снять пробу с каждой из выстроившихся вдоль дальней стены погребка больших винных бочек. Таким образом незаметно оптовые покупатели превращались в завсегдатаев таверны, поскольку принимать поспешные решения противно человеческой природе, и иногда необходимо приложиться к бочке не по одному и не по два раза, прежде чем окончательно удостовериться в том, что принято единственно верное решение. Для такого рода нерешительных клиентов и появились в погребке столы и стулья. Клито завернул все краны, которые находились в пределах непосредственной видимости, мастерски точно пнул пару других, до которых едва мог дотянуться, достал бутылку коньяка и два стакана и, облегченно вздохнув, уселся на стул.

– Слава богу, Франгос наконец уехал, – сказал он. – Теперь мы спокойно сможем выпить за твоего брата. Дай ему бог здоровья!

Судя по всему, он не обратил внимания на некоторую двусмысленность этого тоста. Подумав, что так оно и лучше, я с серьезной миной повторил за ним тост и поднял стакан.

Войдя в погребок, Клито крепко‑ накрепко запер за собой дощатую дверь; мы посидели с ним немного, а потом снаружи кто‑ то начал стучать. К этому времени мы с головой погрузились в дискуссию о способах выращивания грибов – только не спрашивайте меня, как образом мы вышли на эту тему, тем более что грибов на Кипре вообще почти нет. Клито как раз закончил излагать какой‑ то совершенно непреложный закон и даже хлопнул ладонью по столу, чтобы усилить свой последний довод, когда с улицы донесся голос его жены.

– В чем дело, дорогая? – еле слышно спросил он – голосом комара, на которого напали ночные болотные призраки.

– Что ты там делаешь? Открой дверь, я хочу войти.

Клито прижал палец к губам и сказал:

– Составляю опись товара, любовь моя.

Последовала зловещая пауза, во время которой мы оба опорожнили стаканы и подмигнули друг другу. Ответ прозвучал неубедительно – потому что и таверна, и сам ее владелец были отмечены недвусмысленной печатью того идеального мира, в котором вовеки и слыхом не слыхивали о таких вещах, как подоходный налог или опись товара. К немалому моему удивлению, жена отреагировала на эту реплику вполне добродушным смешком.

– Да ты, никак, большим бизнесменом заделался, а? – спросила она, и Клито ответил:

– Да, дорогая, – и в голосе его одновременно слышались смирение и задетое чувство собственного достоинства.

– А почему это мне, спрашивается, нельзя войти? – снова задала вопрос жена тоном, полным дружеского участия к великому виноторговцу.

– Потому, – в голосе у Клито появились суровые нотки (здесь он чувствовал, что никак не грешит против истины), – что в магазине у нас беспорядок.

Это было более чем мягко сказано.

Над стойкой висела викторианская гравюра. Подобно византийской иконе, она состояла из двух частей. Одна ее часть изображала цветущего, хотя и в возрасте джентльмена в элегантных нанковых брюках, при золотых часах с невообразимо длинной цепочкой. Образ довершали буйные кудри, аккуратные бачки котлетками и безупречно накрахмаленные манжеты. С небрежным изяществом он сидел перед письменным столом с откидной крышкой, где из каждого ящичка ручьем текли потоки пятифунтовых банкнот, уже успевших засыпать его едва не по колено. На лице джентльмена сияла улыбка, большой палец он сунул за борт твидового жилета. Внизу шла надпись готическим шрифтом: «Я продавал только за Наличные».

В другой части гравюры сидел человек настолько иссохший и желтый, что, казалось, последняя стадия чахотки настигла его не вчера; его выгоревший, побитый молью деловой костюм и мятая манишка свидетельствовали о крайней и совершенно безысходной нужде. Обветшалые манжеты и желтые зубы, лысая голова и покрасневшие глаза весьма и весьма убедительно показывали, до чего может довести человека отказ принять как должное элементарные истины, известные каждому ребенку. Он тоже сидел за столом с откидной крышкой – но из каждого ящика сыпались кошмарные, ничем не обеспеченные долговые расписки. Внизу готическими ярко‑ алыми буквами было написано: «Я продавал в Кредит».

Я изучал эти две столь поучительные картинки, а Клито между тем пустился со своей добродушной женой в дальнейшие объяснения, которые, на мой взгляд, никого и ни в чем не должны были убедить. Но она, судя по всему, была женщина еще и крайне терпеливая, поскольку в конечном счете ушла и предоставила нас самим себе, предварительно вытянув из него обещание, что домой он придет не слишком поздно.

– Вообще‑ то женщина она очень хорошая, – не слишком уверенно пояснил мой гостеприимец. – Вот только много от нее проблем, много суеты, а с мозгами – финиш.

Время от времени, проявляя ответную вежливость, он переходил на телеграфный английский. А потом добавил по‑ гречески:

– Мы ведь тут едва с голоду не померли. И магазин тоже пока особого дохода не приносит. А работы – невпроворот.

Коньяку в бутылке осталось на донышке, и я вдруг опознал в нем – несмотря на всю его почти бесцветность и невинность – коварного и опасного врага, который, если отнестись к нему без должного почтения, рано или поздно вышибет меня из седла; я решил, что следующая бутылка препроводит нас, со всеми удобствами, прямиком в больницу, а потому когда хозяин вознамерился свинтить ей голову, я схватил его за руку и предложил перейти на вино.

– Вино, – сказал он, и в голосе звякнула профессиональная нежность. – Такого вина, как у Клито, ты больше нигде на Кипре не найдешь. Такое вино.

Он проворно, как фавн, вскочил на ноги и принялся стучать ладонью в бочки, пока они не начали отзываться гулким зычным эхом, как если бы откуда‑ то издалека, из оливковых рощ, донеслась могучая отрыжка Франгоса.

– Вино из Пафоса (бумм). Вино изЛефки (бумм). Вино из Лимасола (бумм).

Он ходил вдоль выстроившихся вдоль стены бочек так, словно играл арпеджио на огромном ксилофоне.

– И все это – свежее домашнее вино, его мне присылают родственники, никаких тебе бутылок, никакой химии, – потом он сел и сказал неожиданно тихим, упавшим голосом. – И такое дешевое, но все равно никто его не покупает.

Во мне взыграло любопытство, и я не стал возражать, когда он выставил передо мной в рядок с дюжину пробных стаканов, предварительно наполнив их из кранов, также выстроившихся ровной линией. У него было, кажется, восемь разных видов вина и коньяка, и мы, никуда не торопясь, принялись пробовать их и обсуждать и сравнивать достоинства каждого сорта; Клито любовно и многословно останавливался на качествах каждой отдельной лозы, почвы, особенностей местности и личности изготовителя. Его изыскания были столь поэтичны, что в некоторых случаях напиток начинал казаться на вкус много лучше, чем был на самом деле; впрочем, мне было не до мелочных придирок.

Еще он извлек на свет несколько маринованных bесса‑ fico [24]: мне доводилось о них читать, но пробовать их не доводилось; мы сели и принялись хрустеть птичьими косточками, дегустируя вина Кипра и мудро оценивая их сильные и слабые стороны. Кто знает, сколько длился бы этот весьма эмоциональный и не слишком связный разговор, если бы нас не прервали – на сей раз одна из дочерей Клито, которая, прижав губы к дверной щели, громко крикнула:

– Мама сказала, что если ты сейчас же не придешь домой, она позовет бабушку!

Эта угроза подействовала на моего друга, как электрошок. Он, мигом пробежавшись вдоль бочек, прикрутил подтекающие краны, задул свечи и выудил откуда‑ то связку ключей.

– Надо идти, – с явным сожалением сказал он.

Я предпринял было попытку рассчитаться, но он решительнейшим образом отверг мои деньги, скрепив отказ фразой, к которой мне еще предстояло привыкнуть:

– На Кипре гость не платит.

Мне показалось, что в глазах обоих викторианских джентльменов на гравюре сверкнула искорка осуждения.

– Кроме того, – сказал Клито, – никто из моих друзей тоже ничего не платит, а после всего, что мы с тобой пережили вместе сегодня вечером, я тебя считаю другом.

Казалось, он вот‑ вот расплачется. У меня закралось опасение, что он вспомнил о моем брате.

– Скажи‑ ка мне вот что, – перебил я его, чтобы сменить тему, – с чего бы ты начал, если бы решил купить здесь дом?

Он задумался.

– Пошел бы к самому большому мошеннику во всей Кирении – хотя, конечно, в Кирении все мошенники, кроме меня, – но я бы пошел к Сабри Турку. Он в делах такой ушлый, и домов у него много.

Он раскинул руки в стороны, чтобы показать, какой невероятный мошенник этот Сабри. Мне показалось странным, что грек рекомендует обратиться к турку – но тут я вспомнил, как мало он доверяет своим собственным соплеменникам.

– Сабри, – твердо сказал Клито. – Именно к нему бы я и пошел. Но держи ухо востро.

Шипящий звук, которым здесь принято сопровождать подобного рода предупреждения, растаял вместе с ним во тьме. Я еще успел увидеть, как дочь подхватила его под обмякшую руку и повела по направлению к дому.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒