Александр Михайлович Покровский 2 страница

Шведы, как уверял нас Стефан, до сих пор боятся русских. Лозунг «Русские идут! » придумали они сразу же после войны Петра Первого с Карлом Двенадцатым.

Стефан нас будет немедленно кормить, о чем он нас и оповестил, но для этого нам надо доехать до его дома, который находится чуть дальше в лес.

Шведы помешаны на экологической чистоте, так что и в лесу у них стоят туалеты, а дома в лесу снабжены всем необходимым.

Гадить в лесу разрешено только лосям. Идешь по дорожке и видишь – вот он лось, а вот его кучка.

Стефан привез нас прямо к дому, и первым на крыльцо взошел Коля – он из нас двоих лучше всего произносит речи. Коля заготовил речь для встречи жены Стефана. Открылась дверь, и на пороге показалась жена– Коля поперхнулся.

Дело в том, что жена у Стефана примерно лет на шесть‑ восемь старше самого Стефана. Выглядит она, прямо скажем, не его женой. Стефану от силы можно дать лет тридцать пять.

– Открылась дверь, – говорил мне потом пораженный Коля, – и выплыла… мама Стефана!

За обедом мы ели салаты и копченую форель огромных размеров. Запивали мы все это белым вином.

От Стефана не укрылось то обстоятельство, что Коля скромничает и ест помалу.

– Не бойся, – сказал он, – у меня есть еще одна форель!

Меня же они вдвоем очень быстро окрестили обжорой.

Пока мы сидели за столом, за окном дважды проезжала машина.

– Задолбали! – пожаловался Стефан. – И ездят, и ездят!

Дело в том, что шведы очень ценят покой. Они соседа‑ то по хутору иногда лет по десять не видят и догадываются о том, что он еще не помер, по дыму из трубы, а здесь – за час две машины.

– Я им проложу другую дорогу! – говорит Стефан. – Пусть едут там!

– А давай я их отважу от твоего дома! – предложил ему я.

– Как это? – заинтересовался он.

– Я возьму лопату и вырою прямо на дороге большую яму, а перед ямой мы поставим доску, на которой напишем «Земляные работы». Лет на десять хватит, а потом они сами отвыкнут.

– Ну нет! – смеется Стефан, – У нас так нельзя!

Стефану мы нравимся, и он предлагает дружить.

За дружбу между шведскими и русскими издателями мы немедленно выпили.

Мы выпустили со Стефаном несколько шведских книг, а потом он женился на другой женщине, завел с ней кучу детей и уехал в Берлин.

Теперь он иногда возмущается по телефону из Берлина:

– Они мне прислали из Швеции бумажку с налогами! Я давно там не живу, и бизнес забросил, а они все шлют и шлют! Представляешь! Даже есть налог на то, чтоб быть похороненным в шведской земле!

С налогами в Швеции просто беда. У них налоги на все. Есть налог на церковь, а вот и на похороны в земле налоги ввели. Так что бедные шведы!

* * *

Наше издательство наградили наградой: на бронзовом столбе увитый лавровым венком ноль.

Это Коля постарался. Без него они бы в этом комитете по вручению этой тяжеленной бронзовой чухни еще долго с нас бесплатные экземпляры книг тянули.

Я на этих вручениях и раньше был.

Скука смертная, но только до того момента, пока ведущий не начинает говорить о литературе.

Я так никогда еще не смеялся. Коля меня все время пихал в бок, а я как посмотрю на ведущего, так и прысну– тонким заразительным смехом. Когда ведущий в своей речи наконец добрался до кандидатов, я уже смеяться не мог, я от изнеможения только хрюкал.

* * *

Письмо Люлина: «Происходило это на пирсе, во время пересадки с одного борта на другой. Московский кадровик на пирсе, жена – на смене в лаборатории СРБ (служба радиационной безопасности).

Звякнул ей с пирса: «Пришел, привет! Сейчас ухожу, но должен дать ответ на два предложения: дивизия на Камчатке или первый замначальника училища в Киеве. Приказ будет в кратчайшие сроки. Что ты думаешь? »

Получил ответ. На первый «совет» по вопросу служебной карьеры. Опешил. Ругнулся про себя. Но, кажется, и тоже впервые глянул на свое любимое дело трезво. Потоптался по пирсу, покумекал, не советуясь больше ни с кем. «Х… с ним! » – сказал себе и дал согласие на Киев. Может, тем самым не исчерпал жизненные силы до дна. Кое‑ что осталось. Сходил на контрольный. После того с ним же на БС (боевую службу). Приказ был за месяц до возвращения с БС. Так я и оказался в Киеве. Попал в банку пауков. В училище на различных должностях 209 политрабочих, пришедших в училище не меньше как с должности замначпо. Здоровенный политотдел при наличии восьми кафедр марксистских наук и парткомов на всех четырех курсах. Разгул маразма и идиотизма. Сподоблюсь – начирикаю об этом подробно. Как у трех титек (три источника, три составные части марксизма) ковались кадры бездельников. Вот уж где была тоска зеленая! Но, опять же, это пошло мне на пользу. Сомнения стали исчезать, как утренний туман. Драл их нещадно (профессиональных политрабочих– не курсантов, курсанты меня любили), невзирая на ранги. Предметно. С моей подачи, сверхнастойчивой и принесшей мне кучу неприятностей, загремел в запас один из «героев» твоих рассказов (Чирков), отпетая сволочь, бывший начпо 31‑ й (Федоров, Порошин, Чирков). Почему у тебя нет рассказика «Трус, Балбес и Бывалый»? Комдив страшно боялся всех начальников – Трус, НШ – никого и ничего не боялся (Бывалый, или «норма три бутылки» знаешь чего), и Балбес – начпо. Та еще была троица.

Тема пребывания в море и частоте пребывания – глобальная и крайне важная и необходимая для обнародования».

* * *

Лодка – сложный механизм. Делается он многими и многими. Каждый делает свою деталь, а потом это все собирается внутри прочного корпуса и как внутри человеческого организма: разные органы должны не только сами по себе работать, они должны еще обеспечивать работу другим органам, так и в лодочном нутре – одни механизмы цепляются за другие.

Не всегда лодочные механизмы стыкуются друг с другом безболезненно.

Не все устройства равнозначны по степени безотказности.

Как бывает у человека: если отказывает какой‑ то орган, то другой берет на себя часть его функций.

У лодки тоже такое есть. Если откажет один реактор, то есть второй.

Человек на лодке на то и существует, чтоб сглаживать нестыковки между механизмами. Если б их не было, это была бы лодка‑ автомат. Существуют же беспилотные самолеты.

То есть получается, что механизм может выйти из строя, а человек – нет. Не имеет права.

Когда я слышу эту фразу «человеческий фактор», то на ум приходят только дисциплинарные взыскания. В мое время считалось, что после этой фразы обязательно должно идти «дальнейшее усиление дисциплинарной ответственности».

Считалось, что достаточно человеку приказать, немного его приструнить, и он снова бодр и весел. Он снова готов идти в море и причем на столько, на сколько понадобится – на год, на два. Пришел – его еще раз наказали, построили, пригрозили, внушили – и он опять пошел в море, потому что обязан, присягу давал.

О том, что человек может ломаться, что ему надо отдыхать, хотя бы спать, пусть даже он самый что ни на есть дисциплинированный и ответственный, речь не шла.

Человек у нас не ломался, а если с ним такое происходило, то существовали органы – партийные и госбезопасности – которые в три секунды доказывали, что перед нами негодяй, и место его в тюрьме.

То, что человек после долгого нахождения в море испытывает легкое помешательство, назовем это неадекватностью, и может творить что‑ то, совершенно об этом не ведая, считалось абсурдом, чушью, глупостью, вредительством, происками империализма.

Это у них, считалось, такое сумасшествие и временное помешательство возможно, а у нас – все люди моральные, нравственные, им только по попке надо вовремя настучать или беседу с ними провести – и снова полный порядок.

Так что можно сказать, что львиная доля аварий случалась по вине людей.

Но! Тут есть еще одно «но».

Мы уже говорили, что отдельные механизмы на лодке далеки от совершенства. Вот это их несовершенство и прокладывает внутри лодки пути развития аварий. Они там уже есть. Например, если на лодке пожар, то жди, что продукты горения просочатся в соседние отсеки, как ты ни старайся, потом выгорят сальники какого‑ либо забортного устройства, и внутрь пойдет вода. Она заполнит сначала один отсек, потом полезет в соседние.

Человек в лодке – что‑ то вроде запала – не дай Бог тронет что‑ то не то, тогда эти схемы, цепляющие друг за друга конструктивные несовершенства, придут в движение – и лодке конец.

А задеть он за них может не оттого, что он последний дурень или разгильдяй, а потому что он просто устал и не помнит, за что он схватился и что зачем нажал.

* * *

Иногда хочется всем что‑ нибудь подарить. Какую‑ нибудь незначительную козявку. Чтоб всем‑ всем по козявке.

* * *

Е. ко мне хорошо относится. Я почему‑ то ее не люблю. Мило здороваемся, но, увы, кокоша. Она похожа на искусственную челюсть в стакане.

Что касается нашей Д., то ее делали только в тумане.

Про М. я уже писал. Тут у нас мешок поз и амбиций.

К.? Дело тонкое, Петруха. Уважение к большим людям с большими деньгами там генетическое.

Это я могу всем говорить, что мне плевать, но у меня ведь тоже генетика. Там, где‑ то очень глубоко обитают у меня предки – кавказские беки и ханы, и еще у меня где‑ то завалялись Вяземские Петры Андреевичи.

Так что у К. нет такой череды поколений. Там прадед наверняка спину перед баем гнул.

А прадед моего прадеда даже пулям не кланялся. Я, конечно, сам на все это смотрю очень косо, но иногда порода дает о себе знать.

Тут и Вика написала: «Как вас найти? »

Я ей ответил: «Как выходите с вокзала, сразу ищете указатели: «К Покровскому» и «От Покровского». Если не найдете их, позвоните по телефону: 123‑ 45‑ 67, и вам помогут.

* * *

Иногда хочется раздавать советы.

И чтоб они были не совсем советы, а так, рекомендации.

Например: «Не ешьте здешний кефир! » – «Почему? » – «Вы говорите с нами из ближайшего туалета? » – «Нет». – «Значит, мы успели».

* * *

Письмо Жойдика: «По шизе. У меня прикол такой был. Остался я, как обычно, один. Вторые сутки регламента РК (ракетный комплекс). Всех с утра выдрал (смотр формы одежды и его последствия), развел на приборки‑ устранения‑ прочее дерьмо, как тут вторая ЦВМ – тресь! – рухнула. И не запускается. А ракетчики это по своим приборам видят. Прилетают и давай смрад напускать: что у тебя тут, и когда вы только работать научитесь, и ничего‑ то вы не можете, и никогда от вас… и так далее в том же духе. Послал на хер. Сижу и думаю. И ни хрена не понимаю. Проверил контрольные напряжения (благо все тестеры недавно за шило отремонтировал, а то ни одного не было).

Все в норме. Все кассеты досланы. Больше мы не имеем права ковыряться, а то ГТО (гарантийщики) с нас башку снимет, и с должности сняться поспособствует, и платить заставит. Я – к ним, бегом. Бросил все ИДАшки (индивидуальные дыхательные наши аппараты должны были на полугодовой или годовой, что ли, регламент сдавать) с моряками.

– Мужики!!! – ору. – Спасайте!!! Ракетчики сейчас первые куски от ягодиц откусывать начнут, вон они, у пирса стоят в слюне по колено!

А ГТОшники почти все – бывшие штурмана, гражданские. Спокойные, как танки.

– Щас… Не суетись, штурман…

И не чешутся. Я чувствую, что накаляюсь и ЩАС уже я… да кяяяк!!!

Они видят, что дело действительно серьезное – ясно по моему лицу – и говорят:

– Все, штурман, через десять минут будем. Я прихожу– и – ах ты, ебть!!! Первая ЦВМ взяла пример со второй и приказала долго жить. Ракетчики с членами наперевес тычут свои мордочки в гиропост и страшно раздражают. Своими безумными советами и комментариями по поводу неполного служебного соответствия.

Ситуацию спасли ГТОшники. Все ж‑ таки бывшие наши, знают, чем такие траблы кончаются… Все мордочки тут же попрятались, и эрекция у них сразу исчезла. Где‑ то в районе 5‑ го отсека…

Мои ГТОшники так же, как и я, проверили контрольные питания… пожевали губами… сделали умные физиономии для приличия… Я в предчувствии чего‑ то недоброго с мукой в лице предложил им мой единственный живой на всем корабле осциллограф. Они посмотрели на меня так… жалостливо…

Пауза затягивалась. Я понял, что если третья ЦВМ не выдержит, ракетчики организуют огневую подготовку.

– А пойдем покурим, а, штурман? Есть сигареты?

Отказывать неудобно. Обслуживающая организация все‑ таки, хотя хочется послать весь мир… Да и где мое морское подводницкое гостеприимство?!

Пошли. Поднялись на пирс, покурили. Стоим молча.

– А ты нас не накормишь?

Ой, блин! Время‑ то уже!.. Тринадцатый час!

Конечно накормлю… Накрыли на стол в кают‑ компании на нашу братву и на меня. Как раз командир ел и куда‑ то торопился. ГТОшники с ним поздоровались, чинно сели и стали есть, уговаривая меня не думать сейчас ни о чем и поддержать их компанию. Командир в присутствии «чужих» очень вежливо поинтересовался, как идут дела с устранением неисправностей в навигационном комплексе, на что я рта не успел открыть, как за меня ему тут же ответили, что все будет ОК, тащ командир… («…сказал доктор, вставляя мертвому клизму…» – мысленно продолжил я).

– Ну‑ ну, штурман! – сказал командир, чувствуя сердцем мое настроение, поблагодарил вестового и исчез.

После обеда желудок придавил на глаза, выталкивая волнение по всем законам Бойлей‑ Мариоттов и Паскалей через уши в космические дали. Вышли покурить. Тепло… Солнышко греет не по‑ зимнему… Ляпота!.. Даже мартыны (чайки) почти не орут… тоже сонно дрейфуют на воде, перебирая лапками…

Спускаемся вниз.

– Ну, – говорят мои ГТОшники – стартуй!

– Как стартуй?! – это я им. – Мы же ничего не делали?!

– Ты стартуй давай… – строго они мне. – Там увидишь.

Стартую. Безо всякой надежды ввожу код запуска, нажимаю кнопку пуска тактового генератора процессора… и о, Господи, Вседержители!!! Лампочки начинают весело подмигивать. Есть старт!!! Бросаюсь к следующей – такая же картина! Оглядываюсь на ГТОшников, а они отвели глазки и сидят, крыс по щелям рассматривают, цветом кабельных трасс любуются…

– А пойдем‑ ка еще раз покурим, штурман, а? Есть еще сигареты?..

Да, Господи, да сколько угодно! Да я!.. Да хоть бегом в магазин!.. Вышли. Курим.

– Ты знаешь, штурман, был у меня твой коллега знакомый. Так у него жена только к холодильнику за ручку, а он – пых! – и Хоттабыча пустил. Она магнитофон включить, а тот – хрюк! – и проводами щелкнул. Он ей тогда и наказал, чтобы ни к одному прибору не подходила, кроме сковородки… Во как бывает!..

– А что было‑ то? – спрашиваю.

– Да‑ а‑ а… Темные силы электричества…

Я на него вытаращился, как на привидение в виде кентавра. Что он такое говорит?!

А ГТОшник чуть постоял, потом протянул мне на прощание руку и говорит:

– Ты, штурман, не суетись. Техника не любит нервных людей. Ты поспокойнее там в гиропосту… Не говори громко. Старайся все военное оставить на пирсе или хотя бы у гиропоста на нижней палубе третьего… Тогда все будет ОК.

И он ушел. И тут я ему поверил. И вера моя в истинность его слов по сей день со мной».

* * *

ТУ – технические условия на корабль, где написано: «столько‑ то суток автономность», но человек там на последнем месте. На первом месте – техника. Там не «железо для человека», а «человек для железа». Есть нормы и на отдых. Только они маленькие – 24 дня после похода в 90 суток. Причем законы наши таковы, что командование может заменить санаторий на «отпуск при части» – то есть не дать никакого отпуска.

Считается, что за это отвечают все: командиры всех степеней, начиная с командира корабля и кончая главкомом. Когда столько ответственных, то считай, что никто не отвечает.

Медики пытаются что‑ то сделать, но их место на «шкентеле», то есть в конце строя.

Командование, начиная с командира дивизии, с нами не церемонится. Недаром есть на флоте поговорка: «Сон – это преступление». Не выполнишь приказ, пойдешь под трибунал.

* * *

Я видел людей, пришедших после автономки. Встречал их на пирсе. Другие глаза, взгляд другой, масса лишних движений, не всегда сразу отвечают на вопросы, подавлены или, наоборот, перевозбуждены. Я обсуждал эту проблему с медиками. Они все знают. Правда, это знание развивалось довольно вяло. И в медицинской среде хватает волевых командиров.

В наши времена все эти наблюдения считались секретными. На эти темы не говорили. А если матрос в море закрывает клапан слива гидравлики, управляющей рулями, и от этого они перестают управляться, а закрыл он его потому, что своим журчанием он мешал ему спать, то считалось, что он по национальности узбек и место его на камбузе.

* * *

По моим расчетам, экипаж «Курска», недавно прибывший с автономки и тут же загнанный назад в море, за трое суток нахождения в нем перед трагедией почти не спал. Это связано с выходом, беспрерывными тревогами, подготовкой к стрельбе.

Короткие выходы на учения самые гнусные. Рваные режимы: «всплываем‑ погружаемся» – составляют их суть. Для людей, недавно прошедших автономку, это все смерти подобно. Человек засыпает на ходу, а уж куда он после этого падает – это никому не известно.

На коротких выходах штурман, например, может не спать пять суток.

Я сам однажды десять суток спал по одному часу в сутки. Потом вообще не хочется спать, а все происходящее происходит вроде не с тобой.

Конечно, могли «нажать», все что угодно. Есть такое русское слово «задолбали».

А есть и другое, грубее, но точнее.

* * *

Можно прятать голову в песок и дальше. Ведь это же не единичный случай подобного отношения к людям и, как следствие, их отношение к технике. Это система. Это сплошь и рядом. Это всегда. Это навсегда.

А катастрофы случаются не каждый день. Есть такое русское слово «авось» – оно у нас всюду, и есть русское слово «везет». Иностранцы никак не могут понять: «куда везет», «кого везет», «почему везет». Оно для них лишено всякого смысла. А для нас – оно именно им и наполнено.

* * *

Давно наблюдаю за человечеством. Не знаю, какие на него виды у Бога, но только я считаю, что свалки за собой хорошо бы убирать.

* * *

С собаками и кошками я разговариваю. Только они разные. Собаки не любят, когда к ним лезут. А кошки любопытные: «Чего лезешь? »

Однажды пес стоял перед дверью в парадное и показывал, что ему нужно вовнутрь. Я открыл – он в дверь. Я ему: «А «спасибо»? » – пес засмущался.

Жена говорит, что я ни одну кошку на заборе не пропускаю. Действительно, подошел к забору, на нем – кошка.

Я ей: «Ну, как дела» – она мне жалобным, протяжным голосом: «Ну‑ уу, чего тебе от меня надо‑ оо… Ну‑ уу, шел себе и иди‑ ии…»

* * *

Муравьи похожи на нас: трудятся без отвлечения на секс – оргазм только для избранных – ходят друг за другом, все в дом, строят не для себя, нянчат не свое и отложить ничего не удается. А хоронят их на мусорной свалке. И главное, мне нравится: армия у них ничего не стоит, потому что питается говном, исходящим от остального населения. И потом они воюют: муравейник как разрастется, так и война с соседним муравейником за пограничные территории. И кочевники у них есть: тамерланы, чингисханы и аттилы – бродячие муравьи, которые нападают на мирных фермеров – муравьев‑ листорезов, чтоб пожрать их детей; а те защищаются, возникает побоище – кто кого – и иногда бандитам не везет, и листорезы возвращаются в жилища, торжественно держа над собой головы поверженных врагов.

То есть отрывать головы в боевом восторге придумали не аборигены Амазонии, не зулусы и даже не папуасы. Это придумали муравьи.

И пожар они пытаются потушить, поливая его муравьиной жидкостью и бросаясь телами в огонь.

А еще муравьи‑ амазонки берут в плен куколок других муравьев, которые потом вырастают в их муравейнике в покорных рабов, которые кормят и поят своих хозяев. Как только рабы состарились – в налет на соседей, за новыми рабами.

Так что когда вижу муравьев, так и тянет сказать им: «Здравствуйте, товарищи! »

* * *

Письмо:

«Дорогой Му! Сердце мое, свет очей и прочее! Киньте свой взгляд окрест! Вперьте его в грядущее! Выдохните с толикой смысла и скажите нам наконец: как вы себя чувствуете?

Мне так кажется, что чувствуете вы себя хорошо. Не далее как в четверг друг наш Лера Ширяев, которому обыски паскудные идут только на пользу (он розовеет), метался с глазами филина полуденного по вашей газете и орал: «Где этот Покровский! » – ему нужно было несколько книг отвезти пивоварам.

И он нашел‑ таки Покровского (а чего его искать, он где‑ то тут вечно трется), и тот подписал пивоварам, а Ширяев помчался (видел бы ты его лицо под углом тридцать градусов) в администрацию президента одаривать, то есть вручать.

Я в этом зрю новое отношение к вашему печатному органу.

Если раньше оно было «Собака лает – караван идет», то теперь налицо вторая часть поговорки, которую, кроме меня, не знает никто: «И пусть! Не будет лаять, верблюды собьются с пути».

Отчего это все, светозарный?

Это все оттого, что вы связались с таким местным бутоном изящной словесности, как я.

И ангелам, хранящим меня (что само по себе очевидно), ничего не остается, как хранить и вас, потому как расстройство – вдруг с вами чего – может повлиять на мое отношение к музе (вдруг я ее кину), чего ангелам небесным, по всей видимости, совсем бы не хотелось.

Лось ветвистый нашей печати, откликнись и скажи, как ты! »

* * *

Сын одной знакомой дамы ходит в детский сад. Во время «мертвого часа» днем он никогда не спит, но и никому не мешает, просто лежит.

Тут воспитательница его отловила. Оказывается, к нему в постель приходит дама из той же группы садиковской, он задирает ей платье, снимает трусики и целует попку. Парню пять лет. Когда его спросили, что это он делает, то оказалось, что это не его дама сердца, а подруга дамы сердца. «Она ей разрешила ко мне прийти! » – сказал он воспитательнице.

Дети, одним словом.

* * *

Фал, как символ плодородия, существовал почти во всех религиях. Видоизмененный, конечно. Например, луковица русской православной церкви не что иное, как… Но только попробуй об этом сказать, и такое в ответ посыплется.

Между прочим, курсанты училища им. Дзержинского, что размещено рядом с памятником Петру Первому, при выпуске ежегодно ночью начищают яйца коню Петра. И сияют они на следующее утро во всей красе. Так что полировка яиц – это глубокое первобытное чувство, связанное с плодородием. Курсанты об этом не думают, потому что чувство глубокое.

Потому там и думать нечего – надо полировать.

* * *

С чиновниками у нас все меньше общих генов.

Скоро от брака чиновника с обычным человеком не будут рождаться дети.

Как все‑ таки мудра природа – паразит только тогда живет, когда не переедает и заботится о носителе. Например – пиявки и человек, мох и дерево.

С чиновниками такого не бывает.

* * *

Вы не знаете, что такое «Министерство экономического развития»? И я не знаю. Это министерство не экономики, а только ее развития. То есть самой экономики пока нет, она в стадии расцветания, но, что положительно, – министерство этого самого расцветания уже имеется.

Слово «развитие» не предполагает наличие чего‑ то, оно, прежде всего, характеризует прирост чего‑ то в единицу времени, проще говоря, скорость изменения.

А поскольку экономику представить в виде «чего‑ то» очень сложно, то и развитие этого, того, что представить сложно, уяснить для себя еще сложней.

И если развитие – это, в первом приближении, все‑ таки скорость, то министерство от этой скорости – это как вторая производная.

А министр в этом министерстве – это как первая производная от второй или третья производная от первой.

Вот и разобрались.

* * *

Вообще‑ то на Земле без юмора никак. Представь: тебя посылают на Землю, оговаривают с тобой все: как ты рождаешься, где ты рождаешься, кем ты рождаешься, потом – в осях, конечно, – договариваются, что ты на Земле делаешь и ради чего все это, потом тебе стирают память (самое сильное действие, на мой взгляд, и одновременно самое слабое), чтоб ты не особенно расстраивался, и потом начинаются чудеса: ты все делаешь не так и по‑ своему. Тебя пытаются вернуть на нужный путь (у людей это называется «чудесной случайностью»), но ты упорствуешь, а тебя все поворачивают и поворачивают, «случайностей» все прибывает, наконец тебя, как коня неразумного, повернули, куда надо, и ты все осознал, но – увы, время – ты умираешь просветленный.

У неразумных и буйных народов просветление устраивают чаще, и мрут они швыдче, чтоб чего‑ нибудь серьезного не наворотить.

Кстати, от преждевременного конца можно откупиться, делая, с точки зрения человечества, всякие глупости – например, потратить миллионы на благотворительность (это как давление взрывоопасного газа в трубе снять).

* * *

Однажды я поехал в Каджаран вместе с Ларой.

Времена были советские, а в те достославные времена в Каджаран можно было добраться: из Азербайджана в Армению по железной дороге до Кафана, а там на автобусе, пропахшем братьями армянами, до Каджарана.

Так мы и отправились. Но только у нас были билеты только в одну сторону – летом на этом направлении шел активный обмен родственниками.

В Баку нам было сказано, чтоб мы купили билеты на обратный путь в самом Кафане. В случае неудачи надо было обратиться на вокзале к милиционеру Сулейману, которому необходимо было сказать волшебные слова: «Дядя Гамлет».

Это должно было сработать.

В этот раз мы собирались снова навестить тетю Тамару, о которой я уже писал в рассказе «Каджаран»: стоял сезон сбора в горах шиповника, и этот сезон я не мог пропустить.

А Лару послали со мной только для того, чтоб я не заблудился.

Видите ли, все почему‑ то уверены в моей абсолютной беспомощности.

А если я беспомощен, то помощь должна прийти.

И она немедленно была мне явлена. В виде Лары – сестры моей жены.

«И смотри там за ним! » – сказали ей, и она с пониманием кивнула.

Это я с виду балбес, а Лара человек очень серьезный, и она на шестнадцать лет моложе меня.

До Кафана мы добрались без особых приключений, а автобус в Каджаран я обещал найти Ларе по запаху, и она посмотрела на меня с превеликим сомнением.

Ее можно было понять – Лара еще не сталкивалась с тем обстоятельством, что у меня потрясающее обоняние.

Как только мы оказались в Кафане, я сразу же пошел на дуновение ветерка, принесшего ароматы пота и заношенных чувяк, – то есть автобус был немедленно обнаружен.

До Каджарана мы доехали без приключений – мне удалось усадить Лару у открытого окна.

Тетя Тамара встретила нас криком «Вуй! » – и в этом тоже не было ничего неожиданного.

Тетя Тамара всегда кричит «Вуй! ». Она кричит «Вуй» лучше всех. Звук этот рождается в глубинах ее необъятной груди, а затем он сотрясает уже все ее тело.

В горы мы направились на следующий день, а сегодня мы должны были есть, есть и есть.

Лара следила за тем, чтоб я все подъедал с тарелки, а потом боковым зрением она проверяла, усердно ли я прожевываю.

Нет, нет, рот я ей при этом не открывал, но она смотрела так, что я сам ужасно старался.

В этот раз мы приехали в Каджаран только на три дня и только на сбор шиповника, так что заниматься всякой глупостью– например, обходить родственников: дядю Армена с тетей Розой и братьев Мартуна, Марута, Борика и Гасика с их женами – мы не могли.

Мы отправились за шиповником на следующее же утро.

Тетя Тамара и я быстро, как козы, вскарабкались на гору, а Лариса шла медленно. Потом она и вовсе отстала и села у ручья под дубом.

Иногда до нас доносились ее возгласы оттуда, снизу.

– Тетя Тамара! – орала она, – тетя Тамара!

На что тетя Тамара не реагировала никак, только слегка цокала.

Часа через полтора, когда Лариса все еще нет‑ нет да и вскрикивала «Тетя Тамара! », она ей отозвалась. Она сказала: «Э‑ щщщщи как, тетья Тамара! » – и это означало «ишачье говно, тетя Тамара! » – после чего мы сошли вниз и нашли Ларису у ручья.

В обратную дорогу нас пришли проводить все.

На вокзале уже выяснилось, что билетов нет, потому что лето и едут все, тогда мы вспомнили о милиционере Сулеймане, пошли и сказали ему слова «Дядя Гамлет». Сулейман после этих волшебных слов нашел нам с Ларисой два плацкартных билета до Баку.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒