Александр Михайлович Покровский 8 страница

И в этот момент раздается жуткий хохот моей жены. Я просыпаюсь, оборачиваюсь, смотрю на нее. Она все еще спит и во сне храпит.

Теперь понятно, откуда были ветер и буря.

* * *

Конечно, современные лодки – это не чета лодкам Второй мировой.

Маленькие они, эти прошлые лодки.

А современные, особенно ракетные и атомные, – это нечто. «Акула» – 49 тысяч тонн водоизмещения. Гора железная идет под водой. Капитан Немо на них заблудился бы.

Страшно ли на них? Конечно страшно. Особенно когда чуть‑ чуть только начал изучать устройство.

На лодке надо знать ее устройство, и все попавшие ей внутрь сейчас же начинают ее же изучать. Так положено, заведено, без этого никак. Без этого ты на лодке ни к чему, ты не нужен, ты – балласт.

А когда не знаешь ни черта, тогда и не страшно.

Вот у меня был матрос Мукамбетов Алмазбек Акматалиевич. Хороший, добрый парень. Только спустился он с гор Киргизии и сейчас же попал на лодки в качестве «специалиста дозиметриста». После учебного отряда подводного плавания Алмаз по‑ русски знал только два слова: «шестнадцатый склад».

То есть поначалу Алмаз совсем не боялся подводных лодок. Отпущенный внутри лодки погулять, Алмаз ходил, как во Дворце Великих Моголов, все смотрел по сторонам. Огромное человеческое уважение светилось у него во взоре.

К третьему году он вполне сносно говорил на русском и даже был допущен к несению вахты.

Лодки, лодки…

Железо, кабельные трассы, гидравлика подъемных устройств, клапана – большие, маленькие, средненькие, огромные, огромнейшие; трубопроводы – тонкие, толстые, толстенные; электрические машины, трансформаторы, электрощиты, турбины, два вала, два атомных реактора и прочее, прочее. Казалось, что все это скручено, перекручено, переплетено и уложено вдоль бортов – с носа в корму, с кормы в нос.

А при быстром погружении на предельную глубину корпус лодки скрипит так, что кажется, еще немного – и он лопнет. А двери боевых постов обжимает – не открыть дверь.

А стоя на вахте, вахтенный отсека все ходит и ходит по нему по особому маршруту, заглядывая в выгородки и всякие закоулки – вдруг что не так, вдруг течь – вода, гидравлика.

Сидишь на посту, и на голову тебе ни с того ни с сего капает капля. Вскочил, провел рукой по голове – понюхал пальцы. Что это, что? Да ничего это. Это капает конденсат. Теплый воздух отсека попадает за обшивку, и влага из него оседает на корпусе лодки.

Как она оттуда капнула тебе на голову – один Аллах ведает.

А свист турбин? А шум вентиляторов, тихий рокот трансформаторов? Они здесь повсюду.

Тишина в отсеке настораживает. Ее боятся. Спишь, и вдруг тишина – немедленно проснешься.

А в реакторном отсеке прохладно и воздух свежий, вкусный. Это ионизирующее излучение постаралось – сообщило воздуху его вкус.

Запах дыма – немедленно: «Аварийная тревога! Пожар в отсеке! »

И отсек задраивается – из него никто не выйдет без команды. И люди в нем расхватывают средства индивидуальной защиты органов дыхания – эти убогие изолирующие противогазы – бегают по отсеку, разматывая шланги станций пожаротушения.

Вода! «Центральный! В трюм поступает вода! » – «Разобраться и доложить! » – разберутся и доложат. Первое, что делает вахтенный, обнаруживший течь, так это опускает руку в воду трюма и сейчас же помещает пальцы себе в рот – соленая вода или нет. Ему надо проверить это. Он даже не думает в тот момент о том, что вода может быть грязной. Да что там может быть или не может быть, она же из трюма – конечно, не горный источник.

А заклинка рулей? Заклинка больших кормовых горизонтальных рулей на погружение?

Ты стоишь, и в ту же секунду у тебя из‑ под ног уходит палуба. Ты летишь вперед, и на тебя летит незакрепленный ЗИП. ЗИП – это запасные части. Коробки, ящики, коробочки. Что‑ то обязательно не закреплено, вот и полетело.

Лодка на полном ходу зарывается носом, устремляется в глубину. Чем больше она погружается, тем сильнее обжимается корпус, тем меньше выталкивающая сила и тем скорее она продолжает падать.

«Пузырь в нос! Обе турбины полный назад!!! » – обычно это кричит командир, но механик в центральном посту и так все знает. Он действует, как автомат.

А лодка продолжает погружаться. Не успели. Инерция. Она движется в глубину по инерции, несмотря на то что обе турбины работают «полный назад».

В такие мгновения тебе кажется, что время течет очень медленно, что оно вообще не течет, что оно– как кусок плотной материи, и его можно резать или рвать кусками.

И выступает пот на лбу. Крупный пот, все тело влажное.

Можно продуть среднюю группу ЦГБ – цистерн главного балласта, и тогда лодка вылетит на поверхность, во всяком случае должна вылететь, и все уже готовы это сделать, команда «Продуть среднюю! » – вот‑ вот сорвется с губ, но вот лодка останавливается – это видно по глубиномерам, а потом медленно, вроде нехотя, устремляется назад – все выдыхают: «Уф! » – и кто‑ то обязательно говорит что‑ то, ерунду какую‑ то, например: «В следующий раз непременно обкакаюсь! » – и все в центральном начинают хохотать.

Смех. В такие минуты его не остановить.

Подводники вообще веселый народ. Тут развлекать тебя некому, поэтому все развлекают себя сами. Все артисты, все что‑ то представляют.

Может быть, потому, что все это, тебя окружающее, кажется несерьезным, а серьезное было только что: это то, что вся лодка чуть не провалилась на глубину, к чертовой матери?

А на земле, где‑ то далеко, в отпуске, все тоже кажется не серьезным, а потому не опасным, смешным.

Тут, на лодке, разыгрывают друг друга на каждом шагу.

Или рассказывают всякие забавные случаи, анекдоты.

«Вот слушайте! – говорит кто‑ нибудь в кают‑ компании. – У одной старушки была корова…»

Этим историям нет конца.

А потом идешь один в отсеке, и все кажется, что кто‑ то рядом с тобой есть. Резко обернулся – никого…

Такая жизнь.

* * *

Эй, Россия, с Великой Победой тебя. Уцелевших через 60 лет после нее усадят теперь в полуторки и 9 Мая провезут по брусчатке Красной площади. Не растрясли тогда на дорогах войны, растрясут теперь, через 60 лет.

Что это? Почему? Почему так в России? И с каких это пор? С Чингисхана? С битвы при Калке? Тогда у Чингисхана тоже была победа. На одного русича примерно сто человек.

А здесь – десять наших на одного немца. Он их из автомата поливал, а наши подбежали и голову ему голыми руками отвинтили.

* * *

Хотел во сне увидеть Хуана Карлоса. Видите ли, я всегда заказываю, кого я хочу во сне увидеть. В этот раз – Хуана Карлоса. Вот входит он в комнату, во сне, конечно, а в ней я, и я ему сразу: «Здравствуй, Хуан! » – А он мне: «Здравствуй, Саня! » – «Как там в Испании, Хуанито? » – «Хорошо в Испании, спасибо! » – «Как дети? Слышал, ты сына женил? » – «Да, славная пара! » – «А что, красивая девушка? » – «Очень! » – «Да и сын у тебя молодец! » – «Хороший парень! » – «А у тебя не могло быть плохого сына. Рядом с тобой он должен был быть хорошим! » – «Спасибо, Саня! »

Вот такой сон. И ведь приснилось же что‑ то похожее.

А на улицах утром продавали газету, где было сказано, что Ксения Собчак выходит замуж. Даже не знаю, что на это сказать.

* * *

В Питере памятник Александру Невскому хотят замандячить.

Дорогие чиновнички, хочется сказать, светлый князь Александр Невский бы вас с одного удара до седла развалил, а вы ему памятник.

Он с таким же малолетним хулиганьем, как и сам, из дома сбежав, на шведов напал. Верхом на лошади корабль захватил. От такой наглости они ему тут же сдались.

И денег он не воровал. Другой он был.

* * *

Тут помер один чинуша. Почил безвременно.

Его за взятки хотели взять, а он с расстройства концы отдал.

Так что слезы лили вчера по невинно убиенному.

Жаль, конечно, человека. Воровал и теперь только понимает, что зря.

* * *

С праздником Великой Победы! Не люблю я все великое. Кровью пахнет.

* * *

Ох, победа, победа…

У одного моего приятеля отец за войну от рядового до майора дошел. Он рассказывал это дело так: «Встаем в атаку. Бежим. Кричим «ура». И вдруг я понимаю, что я один кричу. Оборачиваюсь – точно, бегу в атаку один, остальных выкосили. После той атаки мне дали «сержанта». Так я до майора и дошел. Вставал в атаку, кричал «ура», а потом оборачивался – всех выкосили, один я.

Вставал в атаку взвод – выбивали весь взвод, вставала рота – роту выбивали, потом – батальон… так майора и дали. До Берлина дошел. Всегда в атаку вставал…»

А еще один солдат старый мне говорил: «Мы в атаку молились: «Хоть бы сразу убило. Только чтоб не мучиться! »»

А операцию на Малой Земле нам преподавали, как неудачную операцию.

«Как можно бросать и бросать людей под снаряды?!! У них же все побережье было пристреляно! » – и это говорил нам Герой Советского Союза, летчик с обгорелым лицом и с культяпками рук. Его сбили над морем, и он с такими руками, в горячке, еще и до берега несколько часов плыл.

А катерники? Я говорил с катерниками. Спрашивал их про ту операцию по высадке десанта. Они говорил только одно: «Это был пиздец! »

А Берлинскую операцию очевидцы тех событий, ставшие потом военными историками, называли бестолковой. Каша. В огонь бросали новобранцев. Танки горели, как спички. Скученно и жутко горели.

И это победа? И это полководцы? Это войска Чингисхана – та же тактика лавины, человеческой массы.

* * *

Мне рассказали историю.

Он карачаевец. Из раскулаченных. Сосланы были под Пензу. Служить в армию его не взяли. Так что встретил войну на паровозе. Везли эшелоны на фронт. Паровоз, за ним – теплушки, набитые солдатами. Литерные поезда. На станциях они не останавливались.

Только на ходу хватали рукой такую специальную штуку. В виде ракетки. В ручке у нее было спрятано послание. Однажды, перед самой линией фронта, схватили такую штуку, а там записка: «Впереди немцы! ».

На паровозе их было трое. Два железнодорожника и один особист. Только у особиста пистолет, во всем эшелоне оружия не было.

Он особисту и говорит: «Немцы впереди! » А тот вытащил пистолет, приставил к его груди и говорит: «Какие немцы? Вперед! »

Так и приехали к немцам – те полотно взорвали и засаду устроили. Остановили поезд. Особист высунулся, видит – впереди немецкие каски. Вытащил он пистолет и застрелился. Немцы потом долго к вагонам не подходили. После подошли, открыли дверь – а там солдаты русские битком набиты. Они солдат вывели, построили и в плен повели. А офицеров тут же из пулемета расстреляли.

А на паровоз немцы сунулись, и с ними переводчик: «Кто стрелял? » – «А вот он. Сам застрелился». – «Понятно. Полезайте под паровоз».

Полезли они под паровоз и там весь расстрел продержались, а потом немцы говорят: «Поехали! » А те им: «А как ехать? Вы же полотно взорвали! » Немцы: «И что теперь делать? » – «Переносите рельсы сзади вперед, ремонтируйте, поедем! »

Перенесли немцы рельсы, отремонтировали и поехали на станцию.

Так они на станции и жили. Немцы кормили, и они у них там работали, а потом станцию наши отбили, а немцы ее опять у них отобрали – переходила станция несколько раз из рук в руки, тогда и решили они бежать, пробираться к своим. Взял он немецкий пулемет и побежал. С ним еще несколько солдат наших пробивались. Один солдат ему говорит: «Пулемет тяжелый, ты его долго не пронесешь, вон сколько вокруг немцев валяется. Ты сапоги сними с кого‑ нибудь, а то у тебя ботинки, они быстро развалятся, там и нож у них бывает в сапоге. Все же оружие».

Нож он достал, сапоги достал, но с пулеметом не расстался. Так и прибежал с ним к нашим.

Наши их сразу под трибунал. Там ему задали только один вопрос: «Почему вас немцы не расстреляли? » В трибунале один с большими усами был. Он и говорит: «А чего с ними разбираться? Расстрелять их, и все дела! »

Интересно, немцы в плену кормили, а наши–нет.

На ночь их заперли в сарае. Часовой через дверь им говорит: «Вы, ребята, молитесь. Если усатый сказал, что расстреляют, значит, расстреляют! »

Так и вышло. Утром всех военных, что с ним к своим пробивались, расстреляли, а его – в штрафбат.

Первый бой он навсегда запомнил. Ночью занимали окопы и потом, ночью же, атаковали из них немецкие позиции. Иногда им рассказывали об особенностях местности, иногда не рассказывали. Все зависело от того, кто окопы сдавал штрафбату. Если хорошие части, то они и расскажут, и покажут, и в окопах гранат оставят. Штрафники ведь обязаны противника были голыми руками брать. Из вооружения – только винтовка да горсть патронов. Вот им гранаты иногда и доставались. А так – что в бою возьмешь, с тем и воюешь.

В первый бой его предупредили: «Ты в атаку прямо не беги. Там кусты впереди. Ночью не видно, глаза о ветки выколешь. Ты в сторону беги. Там яма. В яму ложись и жди, пока немец те кусты из пулемета скосит».

Так и сделал. Добежал до ямы. А потом немец начал так бить, что только через сутки все утихло. Потом услышал ночью с нашей стороны шепот: «Эй, штрафники, кто живой, ползи сюда! »

Так что воевал он с 1942 по 1945. В штрафбате. Три года. В Дрездене закончили. Комроты ему говорит: «Дело к концу, а у тебя ни одного ранения. Так что кровью ты не искупил. У тебя десять лет поселений, как у раскулаченного, три года ты отвоевал – на семь в лагерь пойдешь. Давай я тебя из вальтера подстрелю легонько. Вот ты и искупишь! »

Тот ему говорит: «Не надо. Немец не подстрелил, и теперь не надо! »

Не дал стрелять. А все было так, как комроты сказал: опять судили его и на семь лет на поселения. Под Пензу. Только он оттуда же и на войну попал. Так что, считай, домой поехал. К своим.

* * *

Вообще‑ то это государство всегда вело себя со своими людьми, как с покоренным народом на захваченной территории.

Сталинская военная машина проиграла гитлеровской военной машине сразу же. В первые дни войны. Победило ополчение. Через трупы, трупы, трупы.

* * *

Я всегда на стороне Бога.

Вот представьте себя на его месте: у вас вот‑ вот произойдет взрыв сверхновой звезды, и вы готовитесь, отсчитываете секунды, а еще у вас ненасытные черные дыры все втягивают и втягивают материю, а еще кометы, метеоритные дожди, просыпающийся разум на Сириусе и живая плоть океанов и морей, и вдруг, прерывая все это, слышится голос: «Господи! Пошли мне сто баксов!!! »

* * *

У меня нет отца с 16 лет, и поэтому я не знаю, как себя должен вести настоящий отец со взрослым сыном – что он должен говорить, и вообще.

Мы часто ссоримся, а потом долго не разговариваем, каждый сам по себе. Он такой весь ершистый, отвечает односложно, резко.

А был такой маленький‑ маленький, а потом вырос. Теперь вот сидит и дуется на меня.

А когда начинает говорить, то я тут же понимаю, что это не те слова, что та грубость, что слетает с его губ, не имеет никакого к нему отношения.

Просто он не знает нужных слов. Надо же ему что‑ то говорить, вот он и говорит что попало.

А так он меня любит, конечно. Они, нынешние, вообще лучше нас. Мы были злее.

Когда мой отец ушел от нас в другую семью, я пообещал, что не приду на его могилу.

Вот такое обещание в неполных 16 лет, и я его выполнил.

Я встретился с ним через много‑ много лет и сразу не узнал его – седой, чужой, не о чем говорить. Неужели это мой отец? Это тот, кто когда‑ то, в моем детстве, вернулся после поднятия где‑ то там целины, схватил и прижал меня к груди, и я задохнулся от чувств? Это он?

Ничего внутри у меня даже не шевельнулось.

Правда, я уже был подводником почти десять лет, а это мягкости не добавляет.

– Саня, пойдем чай попьем?

Чай – это примирение на нашем с ним языке.

Это я предлагаю ему помириться. Я же умный, большой, вот я первым и предлагаю мир. Главное, оставить его в покое минут на десять.

Одиночества они не выдерживают. Эти нынешние, маленькие хорошие дети, совершенно не выдерживают одиночества.

Не то что мы.

Хотя, наверное, никто одиночества не выдерживает. Да и незачем его выдерживать. Это я так.

От одиночества холодно спине. Мне часто было холодно спине.

Может быть, поэтому я теперь рад каждой улыбке?

В коридоре я его ловлю, цапаю в объятья:

– Ты меня извини, ладно? – Он смотрит в сторону и кивает– есть мир. Не хочется его отпускать, поэтому заводим с ним возню: – Жми папку! Души папку! А сильней можешь? Кто ж так душит? – И вот мы уже оба красные, распаренные, смеемся.

А потом к нему приходят друзья.

При друзьях он говорит со мной грубовато: «Когда приду, тогда и приду! Иду куда надо! » – Я понимаю, что это все бутафория, что ему надо выделиться среди друзей, показать чего‑ то там, я все понимаю, но мне обидно. Это похоже на предательство – пришел кто‑ то, а ты тут устраивал, согревал углы, а он пришел – и опять ветер по комнатам.

Хотя, наверное, это не совсем предательство – никто же не рассчитывает на то, что он всю жизнь будет за нас цепляться, когда‑ то надо и самому совершать ошибки – просто почему‑ то понимаешь, что комната может опустеть.

Вдруг это становится ясно. Очевидно.

Я – такой большой и сильный – готов к пустоте?

Конечно, я готов, конечно! Да! Пожалуйста, хоть сейчас!

Он ушел, дверь закрылась, и я остался один – ну что, как тебе?

Да нормально мне, нормально. И все у меня хорошо. Сейчас займусь чем‑ нибудь…

А ночью он может не прийти домой.

Я сказал как‑ то жене:

– Не вскакивай! Не пришел, значит, не пришел! И все тут! И чтоб не звонила всем его знакомым! Никому! Мы сейчас ляжем спать и отлично выспимся. Это его жизнь. Ты ее за него не проживешь!

Ложимся и смотрим в потолок.

– Как ты можешь спать? – говорит жена – А вдруг чего?

– А вдруг чего, значит, будем рыдать, пока не отрыдаемся!

Пришел с семь утра, шумный, возбужденный – жена вспорхнула, кормит, кормит, расспрашивает, кормит.

Я не встаю – не мое это дело.

Потом он ложится спать – спит через пять минут.

Я для верности жду еще десять минут, потом осторожно вхожу к нему в комнату – спит, бродяга.

Я долго могу смотреть на него спящего. Не знаю почему. Так. Наверное, потому что в это время мы не ссоримся.

Он поразительно много ест. И еще он часто ест. И еще я люблю смотреть на то, как он много и часто ест.

Никогда раньше не думал, что мне это будет доставлять удовольствие – вот ведь, надо же, ест!

И маленький какой‑ то, щупленький… Саня, ну‑ ка, напряги мышцы! » – да нет, мышцы вроде есть.

Неужели я был такой же худючий?

– Ты бы проверил, как он учится. – Это жена.

– Я не буду проверять, как он учится! – это я.

– А может, он вообще не ходит в университет!

– Хорошо, я проверю! Саня! – зову его из другой комнаты. – Ну как? Иди сюда!

Приходит.

– Саня, ты учишься?

– Учусь.

– Точно учишься?

– Точно!

– Ты в университете учишься?

– В университете.

– Ничего не путаешь?

– Ничего не путаю.

– Ладно, иди!

Он уходит, а я говорю жене:

– Я проверил. Он точно учится! Вечером он нам говорит:

– Пойдемте поговорим! – и мы идем в его комнату говорить. Там мы выключаем свет– кто же на свету говорит – и начинаем болтать: он нам рассказывает о современной музыке, а мы ему о всякой ерунде – о Гомере, например.

Я им пробовал читать Гомера вслух – минут через десять дружный храп.

Потом начинаем делать друг другу массаж – спины, головы – у всех чего‑ то там разболелось за день. При этом я обязательно говорю, что взаимное вычесывание и поиск насекомых необычайно укрепляют отношения в стае, и меня с позором удаляют, брыкаясь.

Я ухожу и думаю о том, что в моем детстве всего этого не было.

Как‑ то всем было некогда, и нас редко даже по голове‑ то гладили.

Все целый день были на работе, а потом приходили, и им было не до нас.

Разве что бабушка с нами возилась – кормила, кормила, кормила.

Детство – как непрерывная еда или поиски еды.

А отец – из него трех слов было не вытянуть.

После его ухода мать получала на нас алименты – сто рублей, но только до моих восемнадцати.

Потом я ушел в училище – одним ртом меньше.

– Он мне грубит! – говорит жена.

– Да, я знаю, – говорю ей я.

– И что делать?

– Ничего. У него есть родители, и поэтому он не знает, как это хорошо, когда у тебя есть родители. Сделай вид, что обиделась. Только на самом деле не обижайся, ради Христа. Только сделай вид. Сам придет. Не совсем же он дубина.

– Спасибо, утешил.

– Приходите еще.

– Между прочим, своим родителям мы не грубили.

– Это вы в запамятстве себя не помните.

– Ты – точно не грубил.

– Грубо отдирается только то, что липнет. Значит, ко мне никто не лип – вот и некому было грубить. А так иногда хотелось.

– Грубить?

– Нет. Хотелось, чтоб кто‑ то лип. У него это пройдет. Он взрослеет.

– Ой, скорей бы!

Да. Скорей бы. Повзрослеет‑ повзрослеет и уйдет, и буду видеться с ним лишь изредка, а пока он, чуть чего, еще говорит: «Только не говорите папе! »

* * *

Им‑ то с деньгами холодно, а у нас и без денег – любви море. Мы же любим друг друга, детей своих. Тут другая искренность.

Насчет старости…

Я услышал как‑ то от одной своей знакомой: «Чего ты так скачешь, ты же старый! »

Это она больше про себя сказала, потому что меня она задела только пять секунд.

Старый – это внутри пустой. Нет там ничего, вот и старый.

У меня внутри столько всего – какой же я старый!

А физически – так это с годами только разминка удлиняется – бегаю, плаваю, железо, перекладина – это как всегда, даже еще и лучше.

Старость – не физическое состояние.

* * *

Л. и благотворительность – это, кажется, несовместимо.

Он же деньги зарабатывает всякий раз, как последние.

Жизни они, в общем‑ то, боятся больше, чем мы. Мы смелее, можем поделиться.

* * *

Позорнейшая помпа – праздник Великой Победы. Да лучше б они вообще ничего не праздновали. Лучше б просто любили свой народ. Не надо праздников. Никаких. Любите людей. По будням.

Праздник великой крови. Что празднуют‑ то? Кости до сих пор в поле белеют, а у них – малина. Гуляют, блядь!

У меня отца еле в этот день за стол можно было загнать, чтоб праздновал, как и вся страна. Я уж про деда и не говорю. Тот все молча. И финскую, и эту.

* * *

Не кажется ли вам, что воображение наше надо будить и будить?

Оно спит, наше воображение. И тут все средства хороши, потому как никакого вам движения вперед с таким спящим воображением.

* * *

У деда пятый инсульт. Дед крепкий.

До четвертого инсульта он вообще не знал, что у него уже было три.

Теперь отнялась левая сторона – рука, нога. Плохо с лицом и речью.

Мы спохватились тут же– врач, «скорая», лекарства, капельницы.

Через неделю дед уже пытался сидеть. Он неуемный, настырный, упрямый дед.

Ему семьдесят восемь, и с четырнадцати он у станка. Ему в цехе ставили ящики, он вставал на них и так точил свои любимые детали. Он и после четвертого инсульта пошел на работу. У него на работе давление сразу приходит в норму.

Через две недели у деда уже почти полностью восстановились речь и лицо, задвигалась нога и ожило плечо.

Ему больно. Он мне говорит:

– Больно! – А я ему: – Дядя Саша, ты очень сильный мужик! А больно – так это потому что заживает. Ты же знаешь, как мне бывало больно. Я же с этим спортом долбаным то с ногами, то с руками маялся. А помнишь, когда у меня связки на руке были потянуты? Помнишь? Кисть вообще не сжималась, и я от боли ночью просыпался. Вот я тогда орал. Внутри себя, конечно. Снаружи я шутил, потому что я же мужик!

Дед меня слушает и плачет. Он теперь нет‑ нет, да и заплачет, а я его отвлекаю: – А как я сухожилия на локте порвал, помнишь? Больно, слезы из глаз так и текут, ничего не видно. О Господи, думаю себе, ты только дай мне выкарабкаться, я уж тебе обещаю, что буду себя беречь и ни за что, никогда… А потом, как отпустило, так и подумал: вот ведь ерунда какая! И что я там Богу наобещал?

Дед моргает, а я беру его руку и начинаю ее гладить, массировать: – Давай поглажу! Врач сказал, что у тебя все будет хорошо. Надо только самому себе говорить: – Все у меня будет хорошо! Все будет просто здорово!

Дед хочет сесть. Видно, писать захотел. Он стесняется меня, потому что писать он будет в ведро – до туалета ему не дойти. Я помогаю ему сесть, но ведро – он сам, делает мне знак – я сам.

Сам он все проливает, конечно – эка, одно расстройство.

– А помнишь, дядя Саша, как я в море плавал? А? В море. В Баку. Помнишь? От мыса до мыса. А волны какие были? Все тогда по берегу бегали и высматривали меня в воде. Буря‑ то налетела, а я же за пять километров от берега. Помнишь? Я плыву и будто на месте стою. Ни туда ни сюда. А волна переворачивает, не вздохнуть, и я гребу и гребу к берегу. Солнца нет, все темно. А далеко от берега, если на берег оглянуться и посмотреть, то кажется, что ты на горе, потому что поверхностное же натяжение у воды, вот и кажется, что ты на огромной водяной горе, а все на берегу внизу бегают. Руки – как деревянные, только гребут и гребут. Безо всякой остановки. А голова вертится во все стороны, потому что в море плавать – это вам не бассейн, тут соображать надо! Чтоб не перевернуло, чтоб не захлестнуло, под себя обязательно посмотрел, потом – вперед, чтоб на камни не бросило.

Под водой же скалы бывают. Вот я однажды плыл – и как эта скала выросла перед носом – сам не знаю. Чуть мордой в нее не влетел. Совсем чуть не чокнулся. А судорога? Ох какая у меня была судорога! Сначала пальцы на ноге скрючило – но это еще можно пережить, а потом и икра – как схватит. Боль – мама моя дорогая! Только бы выдержать! Только бы перетерпеть! А волна – тут как тут – перевернула, накрыла с головой, в рот вода попала, еле выполз на поверхность, боль отсек и плыву дальше. Боль же можно отсечь. Говоришь себе: «Мне не больно, не больно, не больно, все равно, не больно, нет, не больно», – вот так и бубнишь, а сам плывешь. А больно‑ то, конечно – боль все жилы из тебя тянет, но если так долго бубнить, то и отпускает – тихо‑ тихо этой ногой начинаешь работать. Очень тихо, чтоб не спугнуть. Спугнул – опять как схватило, закрутило, заломало – все начинай сначала. Судорога обычно два раза подряд хватает. И тут главное знать, что отпустит, не отчаиваться главное, а то ведь пропадешь. Надо за вдохом следить. Вдох‑ выдох. Схватил воздух ртом – в воду его выдохнул. Раз‑ два! Раз‑ два! И за руками начинаешь следить, чтоб они гребочек делали. Раз гребочек! Еще раз! И пошел, пошел. А буря‑ то все равно как бешеная. Ее‑ то никто не отменял. Тут главное, чтоб под удар не попасть. Волна же все равно тебя старше и сильнее. Спину в один миг переломает. Вот и следишь! А помнишь, дядя Саша, как я канавы рыл, а потом из рук лопата выпадала? Я даже ложку в руках не мог потом держать. Помнишь? Все пальцы разжимались сами, и она вываливалась. Ты не думай о плохом. Ты о хорошем думай. Вокруг тебя же люди. Мы же рядом. Так что все у тебя получится. Ты вон какой молодец!

Дед закрывает глаза, чтоб я не видел его слез.

Потом ему дают снотворное.

* * *

В Испании опять хорошо. Тепло в Испании, песок, пляж, море – это тоже все как всегда. Утром поют птицы.

В семь утра солнце еще не показывается из‑ за гор, но птицы уже проснулись и заговорили. Особенно неугомонны черные дрозды.

Они здесь вместо российских ворон – снуют всюду.

Лениво переходят дорогу кошки.

Почти все они в ошейниках, бродячих почти нет, как нет и бродячих собак.

Мы идем сразу на пляж.

Пока солнце не встало, мы будем ходить по пляжу. Это часа два – потом солнце выберется из‑ за гор – и еще час можно будет загорать на ходу.

Когда быстро идешь по пляжу, то через час примерно начинает казаться, что так можно идти целый день или целую ночь – ни малейшей усталости.

На пляже работает трактор – собирает мусор и просеивает песок. Пляжи в Испании принадлежат государству, а туристы для этого государства все равно что нефть для Кувейта – вот поэтому и просеивают песок.

Вообще‑ то раньше тут были рыбацкие поселки, но все это в прошлом, лет двадцать тому назад. Сейчас– одни курорты, выстроенные на деньги англичан. И дома тут строят на их же деньги и продают потом эту недвижимость тем же англичанам.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒