Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея 25 страница

Мне сделалось дурно почти до обморока. Я уже представил себе, как меня истязают пытками. Я готов уже был сказать что угодно — правду или ложь — только бы задобрить солдата. Но, на мое счастье, в этот самый момент из тьмы вынырнул другой солдат. Я услышал знакомый добродушный голос:

— Не трогай его, Антоний… Это почтенный учитель. Я его знаю. Отойди. — Первый солдат опустил копье, а тот, другой, подошел ко мне. — Ты не узнаешь меня, равви? — спросил он.

— Ну, конечно, — поспешил заверить я. Внезапное облегчение не сразу развязало мне язык. Этот десятник когда–то получил от меня пару денариев за мелкую услугу. Это был уже старый солдат, с седой головой, однако хитрец, каких мало. Когда–то его привел ко мне Агир, сказав, что с ним за деньги можно договориться о чем угодно. Я был спасен. — Ну, конечно, я узнал тебя, Люциан. Какое счастье, что ты здесь оказался! Я тебе этого не забуду… Но скажи, — обрел я дар речи, — что вы тут делаете?

— Мы? — засмеялся он. — Мерзнем и все проклинаем. Ты и вправду ничего не знаешь, равви? Нам приказано сторожить этого галилейского Пророка. Священники и книжники просили об этом прокуратора. Когда настали сумерки, они приложили к камню большую печать. Могу тебе ее показать. Только входить туда нельзя!

— Но тело не было ни обмыто, ни умащено, — вскричал я.

— Ничем не могу тебе помочь, равви, — отвечал он. — Правда, я слыхал, что ты и купец Иосиф Аримафейский занимались погребением Пророка, и что якобы прокуратор выдал вам тело и ничего за это не взял. Я уже двенадцать лет состою при Пилате, но никогда еще ничего подобного не видел! Уж я бы скорее подумал, что вам пришлось влезть в долги, чтобы ублажить его… Порой случаются удивительные вещи. Но сейчас я ничем не могу тебе помочь. У нас есть новый приказ, чтобы мы сторожили гроб до завтрашних сумерек и никого туда не пускали. Священники и книжники обещали нам за это маленькое вознаграждение. Ну и мысль — сторожить мертвеца! Хорошо еще, что всего одну ночь…

— Значит, вы будете охранять тело только до завтрашнего вечера?

— Да. Говорят, что Этот Галилеянин предсказал, что Он воскреснет на третий день. Так что если Он не воскреснет в эти три дня, то уж верно потом не воскреснет и вовсе. В такие вот сказки народ верит, а мы из–за этого должны не спать и мерзнуть. Иди сюда, равви, погрейся у огня.

Я подошел к костру, горевшему за выступом скалы. Около огня лежало опершись на локти несколько солдат.

— Да вас тут много… — заметил я.

— Как раз десяток, — отозвался Люциан. — Вполне достаточно, чтобы отвадить любого, кто вздумает приблизиться к гробу. Да и Самого, если Он воскреснет, мы сумеем уложить обратно под камень. Верно, ребята? — весело крикнул он в темноту.

Раздался грубый гогот.

— Куда Он там встанет…

— Его убили на совесть…

Кто–то с бахвальством постучал по панцирю:

— В случае чего, мы убьем Его во второй раз!

И они снова засмеялись жестоким варварским смехом. Один из них, невидимый в темноте, начал напевать гадкую солдатскую песенку, слова которой больно отзывались во мне. В ту минуту я жаждал тишины и возможности углубиться в свои собственные мысли. Луна незаметно скользила по небу, время шло, и ночь пролетала над головой, подобно тихому самуму. Я медленно подошел к скале. Люциан следовал за мной. Возможно, он опасался, как бы я не сделал попытки сорвать печать. Его присутствие стесняло меня. Мне хотелось хотя бы на минуту остаться один на один с этой смертью.

— Люциан, — сказал я, — я обещаю тебе, что не дотронусь до печати. Позволь мне только помолиться здесь, у камня. Всего лишь одну минуту… И, пожалуйста, утихомирь своих товарищей. Я охотно дам им на вино… — Я поспешно вытащил из мешочка у пояса несколько монет и сунул их в руку десятника.

— Нам приказано не брать в рот ни капли, пока мы стережем гроб… — хитро ответил Люциан.

— Ну так вы потом… Возьми еще, — я дал еще несколько монет, — дай мне немного побыть тут одному…

Он стоял, покачиваясь, удивленный моей просьбой. Но серебро в конце концов перевесило все его сомнения. Неторопливым шагом он отошел к своим товарищам. Я слышал, как он что–то сказал им. В ответ послышался громкий взрыв хохота, потом наступила тишина.

Скала была жесткая, холодная и неприятно влажная. Мне казалось, что я нахожусь лицом к лицу с трупом. Я приложил к ней лоб, и у меня тотчас же заболела голова. Я провел ладонью по гладкому камню. Там, за ним, на узком каменном ложе лежал Тот, за Кем я внимательно следил в течение трех лет. Я ходил за Ним издали, так и не сумев решится на окончательный шаг. Мне не довелось испытать тех радостей, надежд и восторгов, коих успели вкусить Его ученики. Я пришел к Нему в минуту несчастья, сломленный страданием, возможно поэтому единственное, что мне довелось разделить с ними, был страх. Я подсознательно боялся минуты, когда эта удивительная сказка о Царстве, родившаяся из ничего, но постепенно вобравшая в себя все, перестанет быть сказкой. Я предчувствовал, что не всегда ей оставаться мелодичной галилейской песенкой. Его слова прорастают, подобно зернам. Каждый из нас был землей, в которую они упали, хорошей или плохой, плодородной или бесплодной. Какой землей был я? Мне хорошо запомнилась Его притча о земле, которую надо вскапывать и удобрять, о ростке, который надо поливать и беречь от засухи… Да, сами слова Его вовсе не были схожи с тем неуничтожимым живучим ростком, который вырастает сам по себе, и сколько ни руби ему ветки, сколько не вырывай — он все равно пустит новые побеги. Нет! Его слова вовсе не были сродни такому ростку, но только в определенный момент они вдруг стали прорастать. Не знаю, когда это произошло. Я спал, а они тянулись вверх, и их корни уже обвились вокруг дома. Я жил жизнью, которая казалась мне спокойной и безопасной; сейчас я стою на земле, сотрясаемой подземными толчками.

Я наблюдал за Ним со стороны… Я всего лишь несколько раз разговаривал с Ним. Я пришел просить Его, но не сумел даже выговорить своей просьбы. И Руфь умерла. Он не исцелил ее, хотя совершил столько невиданных чудес. Вместо этого Он оставил мне непонятные слова. Что же, собственно, означало: «Родиться заново? » Что означало: «Возьми Мой крест, а Я возьму твой? » Что означало: «Отдай Мне твои заботы? »

Однако так и непонятые эти слова продолжают расти во мне. Когда–то они казались мне посвящением в великую мистерию, но их магическая сила так и не проявилась. Они никого не сделали сверхчеловеком. А Сам Он… Порой мне кажется, что никто никогда не обладал более человеческой природой, чем Он. Греческая философия создала героев, которые ради идеалов добра, правды и красоты достигали вершин сверхчеловеческого отречения и приносили свою жизнь в жертву спокойно и с достоинством. Он тоже пожертвовал жизнь. Он мог бежать, мог спастись, и не чудом вовсе, а всего лишь скрываясь в те моменты, когда мы предостерегали Его. Он тоже пожертвовал жизнью, но как же непохоже на тех! Он не относился к числу стоиков, которые стремятся преодолеть в себе человеческую природу. Он жил и умер, сполна открытый всем человеческим слабостям. Греческие герои умирали красиво, а Он умер безобразно. Красота тех смертей — это красота картины, созданной рукой художника. Но кому же вздумается изобразить душераздирающий ужас Его смерти? Я обречен теперь до конца своих дней видеть перед собой Его тело, распятое на кресте. Так же, как передо моим внутренним взором навсегда останется Руфь, на руках поддерживающих ее женщин… Такое видение чревато тревогой, и это тревога все нарастает. Красота смерти греческого героя — красота законченная. Его смерть не была красивой, но она и не была концом. Пусть он умер, а Его свита, состоявшая из нескольких трусливых невежд, разбежится в самое ближайшее время, но только мы, те, которые слушали Его, не сможем забыть ни одного сказанного Им слова. Он учил, что все ничтожно в сравнении с милосердием. О чем бы Он ни говорил, это всегда оставалось сутью Его слов. Если бы Он был жив, кто знает, может быть, та истина, что милосердие превыше любого закона, и проложила бы себе путь. Он только об этом и говорил. Он за эту правду и умер. Он не уклонился от самой страшной из смертей, словно желая показать, что то самое милосердие есть и в позорной кончине на кресте… Ничего Он не доказал. Смерть Руфи была ужасна. Я попросту чувствую себя оскорбленным, что она так умерла. Но Его смерть была еще страшнее. Мне вовек не забыть зрелища Его кончины, как Он кричал на позорном столбе. А когда мы сняли Его с креста, облепленного кровью и потом, у нас уже не было времени хотя бы просто обмыть Его, как обмывают тело распоследнего нищего, прежде чем положить в гроб. Он умер отнюдь не смертью греческого мудреца с улыбкой на устах… Мы положили Его в гроб во всей нечистоте агонии и поспешно, словно стыдясь, завалили камнем. А потом пришли люди из Синедриона и приложили печать… Вот так и закончилась проповедь милосердия. Он умер ради истины, которая никакая не истина. Дочь Иаира воскресла. Лазарь воскрес… А Он умер и лежит, придавленный печатью священного Храма и сапогом римского легионера. Никто не воскресит Его, как Он не воскресил Руфь… Словно только Себя и ее Он сознательно обрек на смерть. Зачем? Чтобы именно их смерть подтвердила, что закон выше милосердия? И что Всевышний умеет карать, но не хочет миловать…

Я отошел от скалы. Тем временем мрак сгустился, а блеск месяца утратил прежнюю яркость. Я вернулся к костру. Несколько стражников играли в кости, остальные ходили туда–сюда, стараясь отогнать сон.

— Спасибо тебе, Люциан, — сказал я сотнику и вытряхнул из мешочка оставшиеся монеты прямо ему в руку. — Большое тебе спасибо. Если я тебе когда–нибудь понадоблюсь…

И я ушел. До меня еще долго доносились голоса солдат, ссорящихся из–за денег. Потом один из них начал распевать во все горло какую–то омерзительную песню. Ее похабные слова преследовали меня и тяжелым грузом давили мне на плечи. «И от этого Тебя не пощадили», — подумал я. Завтра вечером солдаты вернутся в казармы и будут издеваться над Царем Иудейским, который умер, как разбойник из пустыни. Они еще стерегли Его, чтобы Он не воскрес. Поскольку именно они стерегли гроб, Он и не мог воскреснуть. Презрение обратится в насмешку, и останется только насмешка. Нельзя глумиться над страданием. Только как спасти от глумления крест?

Я вернулся домой. Спать я не мог и потому сел писать тебе это письмо. Юстус, я переживаю ужасное состояние: как будто то, что уже однажды умерло во мне, теперь умирает снова… Я должен был бы радоваться, что я все–таки держался от них в стороне, что я не был Его учеником. Синедрион и Великий Совет, возможно, простят мне то, что я выступал в Его защиту. Я должен был бы радоваться… а я, напротив, испытываю отчаяние. Сдается мне, что они, которые следовали за Ним повсюду, которые верили в Него, несмотря на эту смерть, на всю ее горечь, все–таки сберегли в своих душах нечто, а я не сберег ничего! С Ним, как когда–то с Руфью, для меня умерло все. Словно я во второй раз потерял ее. Словно я снова пережил муку от того, что Всевышний не захотел уступить мне ее… А в то же время… Юстус! Это невозможно описать, но я чувствую, что на самом донышке моего отчаяния вершится какая–то перемена. Я так и слышу Его слова о том, чтобы родиться заново… Мне почему–то кажется, что эта ночь должна стать ночью моего второго рождения. Какая связь между этим рождением и Его смертью? Я ощущаю боль во всем теле, страшную, пронизывающую боль рожающей женщины или, может быть, неведомую взрослому человеку боль приходящего в мир ребенка. Напиши, что ты об этом думаешь. Увы, я знаю, что эта ночь кончится прежде, чем ты мне ответишь… Хоть мне и кажется, что она будет тянутся бесконечно, она уже подходит к концу: черное небо подернулось сероватой бледностью. Тихо. Но в этой звенящей тишине мне чудится звук шагов… Боль не проходит. Она разрастается. Если она еще немного продлится… то даже родившись заново, я тотчас же умру. Что есть смерть? Почему я не спросил об этом у Лазаря? Мне не хватает воздуха… Говорят, что когда человек умирает, то перед его глазами за одно мгновение проходит вся его жизнь, вот как передо мной сейчас: мои агады, Руфь, Его крест… Крест, который я должен был взять на себя, но не взял. Он умер, чтобы показать мне, что Он все готов для меня сделать. Не знаю, как это может быть, но Он умер за меня! Это был мой крест, к которому Его прибили! Мой крест! А где Его? … Что же я взял на себя? Ничего! Ничего! Ничего! Симон выхватил меч; Иуда, говорят, бросился к Кайафе и швырнул ему под ноги деньги, которые ему заплатили за предательство Учителя. А я? А что же я? Я не сделал даже этого! Я ничего не сделал! Я хотел быть только наблюдателем… Все свои страхи и заботы я приберег для себя… Я уже знаю, кто я! Бесплодная земля… Мне не родиться заново. Я не буду писать о Нем агад. Я умру прежде, чем наступит рассвет… Умру, презирая себя… Умру…

Кто–то подбежал к двери моего дома…

Юстус, это был тот самый десятник. Он стоял передо мной и дрожал так, как ночью я дрожал перед ним. Он громко дышал, и по его щекам стекал пот, хотя утро было ледяным. Он где–то потерял свое копье, щит и шлем… В кулаке он сжимал какие–то монеты. Он закричал, бия себя кулаком в грудь: «Говорю тебе, равви, что мы не спали! И не пили! И нам это не приснилось…»

Ты понимаешь, он говорит, что Учитель вышел из гроба… Он говорит…

Юстус, я не знаю, что тебе написать. Что–то сдавливает мне горло, и одновременно я чувствую парализующий ужас во всем теле. Это невозможно! Невозможно! Я не взял Его крест. Это было бы слишком… Нет, им наверняка показалось… слишком много милосердия… Зачем себя обманывать? После этого остается такое ужасное чувство, словно я опять пробуждаюсь от сна, в котором Руфь жива и не страдает.

ПИСЬМО 23

Дорогой Юстус!

Об этом надо петь, а не говорить! Разве можно рассказать о вещах необыкновенных бедным будничным человеческим языком, который к тому же заплетается и отказывается повиноваться? Это и есть самое страшное в Его учении, что человек оказывается словно выброшенным далеко за земные пределы, в сферу звезд, в то время как его сердце и тело по–прежнему остаются человеческими…

Я постараюсь рассказать по порядку о событиях, несущихся, как перепуганные кони. Не успел солдат уйти, как послышались новые шаги. Как и вчера днем, это пришли Иосиф и Иоанн. Но сейчас они выглядели совершенно иначе. На их лицах и в глазах выражалось потрясение, в котором радость граничила со страхом. Мой друг перед тем, как что бы то ни было произнести, уселся напротив меня и долго в замешательстве поглаживал бороду и проводил рукой по волосам. Иоанн стоял за ним, немного сгорбившись, его черные глаза сверкали, по приоткрытым губам пробегала дрожь.

— Да… — начал Иосиф, — не знаю, известили ли тебя уже обо всем, но только это неслыханная история. Я ничего не могу понять. Послушай: этот парень рассказывает, что утром несколько женщин побежали к гробу, чтобы обмыть и умастить тело. Они очень спешили. Никто из них не знал ни о печати, ни о страже. Тем временем… Впрочем, расскажи сам, — обратился он к Иоанну.

— Женщины говорят, равви, — начал сын Зеведея, — что не успели они выйти за ворота, что напротив Голгофы, как земля начала трястись…

— Я ничего такого не почувствовал, — бросил Иосиф.

— Я тоже, — признался я.

— Я тоже, — сказал Иоанн. Его всего лихорадило, но он старался рассказывать спокойно и деловито. — Только женщины уверяют, что было именно так. Будто в скалу ударило молнией, и они якобы видели сверканье и слышали гром… Потом они заметили бегущих солдат… Представь себе, равви, те бежали, бросая на землю щиты, шлемы и копья…

— Я знаю об этом, — кивнул я. У меня продолжало стоять перед глазами залитое потом, смертельно перепуганное лицо Люциана.

— Женщины тоже перепугались. Кто–то убежал, а другие, несмотря на страх, пошли к гробу… Мы провели эту ночь в доме кожевенника Сафана на Офеле… Никто из нас не мог спать. Вдруг вбегает Иоанна, жена Хузы, и давай кричать, что когда она вместе с другими подошла к склепу, то увидела, что камень отвален, а на нем стоит человек в плаще, сверкающем, как свет солнца… Они были уверены, что это ангел. Он будто бы обратился к ним и сказал, что Учителя нет, потому что Он воскрес. Тогда женщины с воплем кинулись бежать. Мы стали их успокаивать, говорили, что им, наверняка, все это привиделось. Но только они продолжали кричать, говорили все наперебой, смеялись и плакали одновременно. Им до сих пор мерещится, что они увидели ангела. Мы все старались их утихомирить, но вот прибежала моя мать и тоже стала говорить, что когда она шла с Марией, то услыхала голос Учителя… Она якобы ничего не видела, а только слышала, что Он разговаривает со Своей Матерью. Мы не знали, что и думать, и только тряслись от страха. Фома кричал, что все с самого утра посходили с ума. Нафанаил тоже все повторял, что, видно, у женщин с горя помутился рассудок. Женщины голосили, мы тоже… Тут прибежала Мария, сестра Лазаря… Она задыхалась, волосы бились у нее по плечам, и выглядела она в точности, как тогда, когда еще была во власти сатаны. Мария так отчаянно колотила в дверь, что мы решили, что это стражники… Она начала кричать еще громче, чем мы все вместе взятые. Она кричала, что видела Его… Нас охватил ужас. Мы были уверены, что случилось что–то страшное. Ведь я сам укладывал Его в гроб, вместе с вами… Он был холодный и окоченевший… Но Мария утверждала, что она видела Его живого. Она сначала Его не узнала, но Он позвал ее, и у нее словно открылись глаза. Он стоял перед ней на траве, и она упала Ему в ноги; она уверяет, что видела Его пробитые ступни… Никогда еще не бывало, чтобы оживал человек, снятый с креста. Но Он якобы не позволил Марии до Себя дотронуться. Сказал, что еще слишком рано… И исчез. Тогда она стрелой прибежала к нам. Она задыхалась, ноги у нее подкашивались, и она рухнула прямо на землю. Мы с Симоном не выдержали и выскочили из дома. Мы опрометью неслись по улицам, расталкивая людей. Нам что–то кричали вслед, но мы не обращали на это внимания. Я добежал до склепа первым, обогнав Симона…

— И что? — стремительно вскричал я. — Что? Что ты увидел?

Иоанн набрал полные легкие воздуха, словно готовясь бежать дальше.

— Он был наполовину открыт… Я боялся войти туда один и ждал Симона. Мы вошли вместе…

— И что? что?! — я не мог дождаться, пока он договорит.

— Тела не было! — спешно выдохнул Иоанн. — Там никого нет! Все пелены, в которые мы завернули тело, остались… На большом саване видны следы Его крови. Даже ткань, которой мы прикрыли Ему лицо, лежала сбоку свернутая… Мы все оттуда забрали…

Он перевел дыхание и умолк. Я тоже молчал. Иосиф спросил меня своим громким голосом:

— Никодим, что это значит?

Я беспомощно пожал плечами.

— Не знаю… — произнес я. — не знаю… Это звучит, как сказка. Женщины рассказывают, что дрожит земля, хотя больше никто этого не чувствует, гром падает с ясного неба, появляются люди или не люди в сверкающих одеждах, десяток римских солдат в ужасе разбегаются. Другие говорят, что они Его видели и слышали… Гробница пуста… Нет, все это как–то не укладывается в общую картину! Давайте оставим в покое призраков, я в них не верю. Ясно одно: тело исчезло из склепа… Об этом можно думать по–разному. Ответ первый: Каиафа хотел осквернить тело и велел вытащить его из гроба, чтобы сбросить в общую яму. Он заплатил солдатам, чтобы те разыграли испуг…

— Все это совершенно невозможно, — перебил меня Иосиф. — Ни Каиафа, ни Ханан не осмелились бы так поступить. Ведь Пилат выдал нам тело и разрешил его похоронить… Допустим, все было подстроено так, чтобы было неясно, кто взял тело… Но почему они не подождали до следующего дня? Вечером солдаты должны были уйти. А до того тело находилось под печатью Синедриона. Это тебе не крест, которого никто не охранял, и поэтому его приказали вырвать из земли и выбросить. Намного проще было бы украсть тело, когда оно уже находилось в наших руках…

— Ты прав, — признал я. — Но в таком случае тело забрали ученики.

— Никодим, ты говоришь глупости! Ученики! Эти? — он кивнул на Иоанна. — Ты только взгляни, как они перепуганы! Этому парню понадобилось собрать всю свою смелость, чтобы среди бела дня высунуть нос из своего укрытия. Ты подозреваешь, что у них бы хватило духу напасть на римских солдат? Ты шутишь, мой милый? Но если не они, то кто? Разве кроме нас двоих у Него были сколько–нибудь значительные друзья, чтобы отважиться на такое дело?

— Нет. А может, Пилат? … — бросил я, не веря собственным словам. — Говорят, Его жена интересовалась судьбой Учителя…

Иосиф раздраженно хлопнул себя ладонью по колену.

— Ты в конце концов вынудишь меня над тобой смеяться! — крикнул он. — Вообрази римского прокуратора, который из–под носа у собственных солдат выкрадывает тело человека, которого он сам же два дня назад осудил на смерть. Ну нет, в этом смысле я знаю Пилата достаточно хорошо: он скорее спустит шкуру со своих солдат; он никогда им не простит, что они посмели бежать, как стадо баранов, на глазах у всего Иерусалима. Воображаю, что там сейчас творится. Нет, Пилата ты в это дело не впутывай!

— В таком случае — кто же? — спросил я в свою очередь.

Иосиф сидел неподвижно, исподлобья поглядывая то на меня, то на Иоанна.

— Я что, если Он воскрес? — медленно произнес он.

Я ответил вопросом на вопрос:

— Ты веришь в это?

— Нет, — признался он. — Я человек, который верит только в то, что можно измерить, взвесить, потрогать рукой…. Я с огромным трудом поверил в воскресение Лазаря: просто не мог не поверить, так как собственными глазами видел его в городе. А когда человек воскрес и исчез–то в это уже поверить я не в состоянии! Но, с другой стороны, я не нахожу никакого другого объяснения для случившегося. Поэтому я спрашиваю: а что, если Он воскрес? Возможно ли воскресение?

— Он говорил, — закричал Иоанн, — что Он воскреснет! Много раз говорил!

— Ну, а ты что об этом скажешь? — обратился Иосиф ко мне.

— Будучи фарисеем, я, разумеется, верю в воскресение. Но я полагаю, что это может произойти когда–нибудь в будущем, то есть в те времена, когда свершатся перемены, которые позволят нам уверовать… Я верю в воскресение, но не в том в мире, какой нас окружает.

— В сущности, — пожал плечами Иосиф, — мы это одинаково понимаем. А ты веришь? — обратился он к Иоанну.

Девическое лицо ученика, так непохожее на лица других юношей его возраста, — покрытых прыщами, потных, всегда вызывающе–насмешливых — вспыхнуло. Я заранее знал, что он скажет. Он верил, о чем он громко оповестил нас:

— Да, равви! Я верю, что Он воскрес!

Иосиф наморщил лоб, поднял плечи и дал им упасть, потом встал и несколько раз прошелся взад–вперед по комнате. Потом опять сел. Едва он собрался что–то сказать, как вдруг вбежал юный слуга с известием, что прибыл Ионафан сын Ханана.

— Ионафан? — изумленно воскликнул я.

— Да, — Иосиф покачал головой, — Мне не меньше твоего интересно, с чем он сюда пожаловал. Иоанн, — обратился он к сыну Зеведея, — ты беги отсюда. Не надо, чтобы он тебя тут видел. Не стоит тебе попадаться ему на глаза. Возвращайся к своим, и сразу дай мне знать, если произойдет что–нибудь новенькое.

Я вышел поприветствовать нежданного гостя. Ионафана принесли в роскошном паланкине: саддукеи во всем обезьянничают с греков и римлян. Я провел его в зал.

— О, Иосиф тоже здесь! — воскликнул Ионафан при виде моего друга. Председатель держался очень сердечно, словно до этого между нами ничего не произошло. — Как удачно, что я застал вас обоих, — Ионафан сел и со слегка насмешливым видом позволил полить себе на руки водой. — Я неизменно убеждаюсь, что ты верен предписаниям… — засмеялся он. — Ну, Никодим, — произнес он, потирая руки, — ты нам и задал жару!

— О чем ты говоришь, Ионафан?

— Не притворяйся, что не понимаешь. Между нами говоря, я бы никогда не подумал, что ты способен на такую шутку.

— О чем ты говоришь?

— Ты еще спрашиваешь? Да о твоем замысле спрятать тело…

— Моем замысле?

— Не моем же! Послушай, равви, не делай из нас дураков. Нам хорошо известно, что это ты спрятал тело.

— Я не трогал тела!

— Ха! Нет, правда, ты просто великолепен! Конечно, сам ты тела не забирал. Как правоверный фарисей, ты не стал бы дотрагиваться до трупа. Но ты достаточно богат, чтобы заплатить за подобную услугу. Ты ведь не будешь отпираться, что ходил ночью к гробу? …

— Ходил…

— Вот то–то же! Тогда ты и договорился с солдатами, что ты хорошенько им заплатишь за разыгрывание побега при виде «духа». Скажешь, нет? Не отпирайся, это бессмысленно. Я должен признать, что ты мастерски отомстил нам. Когда Каиафа узнал об этом, я думал, он просто лопнет от ярости. Я не исключаю, что ты заплатил и самому Пилату, потому что тот вместо того, чтобы наказать солдат розгами, спустил им все с рук. На моей памяти никогда еще не случалось ничего подобного! Чтобы этот грабитель сначала отдал вам, самым богатым людям в Иерусалиме, тело даром, а потом милостиво допустил, чтобы его солдаты, победители Partow, неслись через весь город и, как бабы, вопили от страха?! Ты ловко все это подстроил. Каиафа, в конце концов, остался с одним крестом, который он, скажу вам по секрету, купил за большие деньги…

— Я не трогал тела, — повторил я.

— Ну, хорошо, хорошо… Допустим, что ты не трогал. Видимо, оно испарилось. Только видишь ли, вряд ли тела умерших станут разгуливать по Иерусалиму на своих собственных ногах! На заседании мы были по отношению к тебе неучтивы…. Признаю. За это ты оставил Кайафу в дураках. Око за око… Но пора уже покончить с этим! Послушай, Никодим, давай заключим договор. Никто из нас не собирается покушаться на тело. Как, впрочем, никто и не собирался. Это безбожная мысль. Ты только скажи нам, где оно. Мы не тронем его, клянусь тебе, чем хочешь. Мы только хотим знать, под каким именно камнем оно лежит…

— Но я говорю тебе, Ионафан, что я не трогал тела!

— Нет, это ты его взял! Ты! Ты отомстил нам. И мы на тебя за это не в обиде. Пусть оно будет у тебя. Пусть лежит себе спокойно в гробу Иосифа или где–нибудь еще. Но только пусть лежит, как подобает любому другому телу!

— У меня нет этого тела!

— Никодим, мы попусту тратим время…

— Последний раз тебе говорю: у меня его нет!

— Так у кого же оно? У Иосифа?

На сей раз отозвался мой друг.

— У меня его тоже нет. Но я знаю, где оно. — Иосиф резким движением выбросил палец в сторону Ионафана и заявил: — Это вы его спрятали!

Ионафан подскочил на месте. В следующий момент он захохотал, но я видел, что смех этот не вполне искренний и скрывает замешательство.

— Ха–ха–ха! Ну ты и хитрец, Иосиф! Только сейчас никто твоим словам не поверит. Это мы–то взяли тело? Это вы его взяли! Послушайте: хватит отпираться! Ведь всем известно… Я пришел к вам, как друг. Между нами были споры и недоразумения — это правда. Но вот я весь перед вами, как на ладони: я не хочу ссор, меня ранит неискренность. Забудем о том, что было! Послушайте: Каиафа просто вне себя. Вы знаете его нрав: если он захочет отомстить — он не посчитается ни с чем. Судите сами… Соломон говорил, что лучше живая собака, чем дохлый лев. А я вам скажу, что иногда лучше дохлый лев… Устройте льву надлежащие похороны — и дело с концом. Ну что? Согласны?

Я взглянул на Иосифа. У него было серьезное сосредоточенное лицо, в котором читалась какая–то мысль, которая пронзала его душу до самого дна. Он серьезно потряс головой.

— Я тоже, Ионафан, люблю искренность и не привык скрывать своих поступков, — произнес он. — Давай поговорим серьезно. Ты хочешь нас убедить, что это мы украли тело? Так вот я даю тебе слово честного купца и израильтянина, что ни я, ни Никодим не имеем к этому никакого отношения.

С Ионафана слетела вся учтивость, которой он переступил порог моего дома.

— Только вы могли его украсть! — в гневе закричал он. — Это галилейское отродье никогда бы на это не осмелилось!

— А все же мы его не трогали!

— Может, вы станете меня уверять, что это сделал Пилат для своей Клавдии?

— Нет.

— Так что же случилось с телом? Не растаяло же оно, наконец?

— Ионафан, — Иосиф встал, подошел к председателю, оперся о ручку кресла, на котором тот сидел, и, склонившись над ним, сказал: — Тот же самый вопрос мы с Никодимом задаем себе с самого утра. И мы все еще не нашли на него ответа. Вернее, только один…

— Ох! — Ионафан снова засмеялся, но этот смех скорее напоминал скрежетанье пилы по твердому дереву. — Ох, Иосиф, ты–то ведь не ученый и не фарисей, а рассудительный купец. Это пусть Никодим во все это верит… Но мы–то с тобой знаем, что это глупости! — Ионафан приблизил свое лицо к лицу Иосифа. Челюсти у??? наси были так крепко стиснуты, что было видно ходящие под кожей мускулы. Он хрипло продолжал: — Глупости–то глупости, да только неизвестно, кто захочет этим воспользоваться… Одно только очевидно, что храм и закон от этого пострадают. Еще раз тебе говорю: лучше дохлый лев, чем брешущая собака… Что касается Воскресшего… Довольно! Этого «духа» надо немедленно уложить обратно под камень!

— Если Он Сам этот камень отвалил, — медленно проговорил Иосиф, — то Он вряд ли позволит уложить Себя обратно…

— Сам Он его не отваливал! Правда, хоронили Его вы, но мне известно, что перед этим солдат пробил Ему сердце копьем. Уж эти–то умеют попасть в нужное место. Римское копье, всаженное меж ребер, — это верная смерть.

— Вот Он и умер этой верной смертью, — поддакнул Иосиф.

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 23 242526 27 28 Следующая ⇒