Алекпер Алиев 5 страница

Али стыдился, что у него такой зять. Хотя, вообще-то, Ханлар зарабатывал гораздо больше своих ровесников, хорошо одевался, и даже был немного образован. Но по сути своей он был человеком отталкивающим и совершенно не подходил такой чистой и искренней девушке, как Ханум. Резонный вопрос: как же тогда они поженились? Все вышло до досадного просто: Ханлар не раз сватался к Ханум, но родители не хотели отдавать ее за него. Однако, узнав, что он собирается украсть девушку, предпочли не доводить до греха и сыграть нормальную свадьбу.

Похоже, уснуть ему уже не удастся. Да и какой толк был бы от пары часов сна? Взгляд вновь остановился на спящих детях. Рустам сбросил с себя одеяло во сне, и Али, положив папиросу в медную пепельницу, потянулся к уголку одеяла и осторожно накрыл сына. Стоя перед ним на коленях, он долго смотрел на мальчика. А когда собрался подняться, на глаза ему попались выпростанные из-под одеяла руки ребенка – они всегда были черными от того, что Рустам каждый день помогал ему. Сразу после уроков в школе, он бежал домой, переодевался, брал у матери еду для себя и отца, и спешил в лавку. Али в основном доверял ему чистить ржавую посуду и, сколько бы он потом не тер пальцы иранским мылом, не мог отмыть их от черноты.
Один из одноклассников Рустама помогал отцу сапожнику, и, прознав об этом, школьная администрация устроила ему нагоняй, а родителям сказала, что, если они еще раз заставят ребенка работать, то будут иметь дело с милицией. И потому наученный чужим опытом Рустам скрывал ото всех то, чем занимается в лавке лудильщика, а, чтобы никто не видел почерневших пальцев, все время держал руки в карманах. Но однажды учительница математики все же заметила это и, задержав Рустама после уроков, ласково сказала: «Я ничего не скажу директору, а вот за других учителей не ручаюсь… Будьте осторожны – и ты, и твои родители».

Вечером Рустам рассказал об этом отцу и сказал, что нужно раздобыть какое-то средство, выводящее пятна с рук. На что Али пробормотал «хорошо, посмотрим» и прослезился.

А что же будет в Иране? Найдется ли там нормальная школа для детей? Али понимал, что советское образование – самое приличное во всем регионе. Но для его детей оно отныне было недоступно.

Он вернулся к темному окну и, сев на стул, вновь зажег потухшую папиросу. Рустам, Хадиджа, Нураддин – все трое вчера плакали, не желая расставаться с друзьями. Стайка ребятни, столпившись вечером у дверей их дома, спрашивала: «Зачем вы уезжаете? Ну, пожалуйста, останьтесь! ». Некоторые из них прослезились, а некоторые, не осознавая трагичности происходящего, с любопытством наблюдали за тем, как Марьям с девочками собирают вещи.

А Рустам не по-детски серьезно сказал: «Не скучайте, ребята. Представьте, что я спрятался, а вы меня ищите. Иран – это совсем недалеко, я еще приеду в Баку. А вы всегда ищите меня, не забывайте». Все рассмеялись, включая самого Рустама, но, придя домой, он упал ничком на постель и разревелся.

Оставшегося между двух огней Али тревожили также и вести, приходящие из самого Ирана. Восемнадцать лет назад он приехал в Баку, оставив за спиной страну, сотрясаемую волнениями и переживающую очень тяжелые времена. Когда в Азербайджане установилась советская власть, для иранских безработных, голодных и хворых забрезжил луч надежды. Из Ирана в Азербайджан хлынул поток рабочих, благо для этого не требовалось никаких документов. Они направлялись в крупные города, наподобие Баку и Гянджи, где могли без проблем овладеть нехитрыми ремеслами, обживались, заводили семьи, вливались в общество.

На базаре и в других местах города Али частенько доводилось поговорить с соотечественниками. От них он узнавал последние новости с родины, и чаще всего, они вызывали огорчение и грусть. Когда он уезжал оттуда, страна стояла на пороге гражданской войны. А теперь Реза Шах устроил в ней военную диктатуру. Насколько было известно Али, в Тегеране было запрещено выходить на улицы после девяти часов вечера, тех же, кто нарушал запрет, расстреливали, обвинив в революционной деятельности. От таких слухов, Али чувствовал, как сжимается его сердце. Если так обстоят дела в Тегеране, то страшно даже представить, что творится в Тебризе или Ардебиле, какие жесткие там установили порядки. Ведь власти считали эти города, где проживали иранские тюрки, очагом всех социально-политических протестов и прочих бед.

Да, у Ирана уйма проблем. Но разве в Баку все идеально? Конечно, здешнее образование было в разы лучше иранского. Но и тут отнюдь не царила идиллия. Али никогда не интересовался политикой, но, все же, замечал и мог анализировать происходящее вокруг. Так, например, в свои первые дни в Баку, он приметил, что каждую ночь в каком-нибудь доме по соседству раздавался плач. За восемнадцать лет многое изменилось, людского горя стало меньше, но, тем не менее, время от времени ночную тишину все ж разрывали женские мольбы: «Не уводите моего сына! » Сторонники республики, созданной в 1918 году мусаватистами и просуществовавшей всего два года, подвергались беспощадному преследованию – их все еще продолжали расстреливать и ссылать. Даже просто употребление слова «Мусават» могло быть смертельно опасно. Али уважал социализм и его идеи, но никак не мог понять и подобные действия со стороны большевиков.

Примерно в то же время, когда вышел указ о переселении иранцев, началась расправа над интеллигенцией, мыслителями, писателями и поэтами. Напротив лавки Али находилась коморка, в которой собирались литераторы и журналисты, читали друг другу свои произведения и обсуждали самые разные темы, от искусства до политики. Среди них был и молодой поэт Микаил Мушфиг, чьи стихи уже сыскали известность.

По соседству с этим местом держал магазин еще один иранец – торговец тканями по имени Заман, которого все звали Кербалаи. Услышав о грозящем переселении, он запаниковал. А кому, собственно, хотелось уезжать и в одночасье бросить торговлю и все нажитое добро? За пятнадцать лет, проведенные в Баку, Кербалаи сколотил немалый капитал, а вот гражданства не получил, а, значит, как и все остальные, должен был отправиться назад в Иран. Заман был готов на все, чтобы избежать депортации. И вскоре эта готовность принесла много бед литераторам, собиравшимся в Чемберекенде.

Если бы не чрезмерное рвение Микаила Мушфига, Заман и вовсе бы не знал о существовании этого «кружка». Но еще несколько месяцев назад Мушфиг подошел к иранцам, пьющим чай на улице перед своими магазинами и пригласил их присоединиться к собранию, сказав при этом: «У иранских и советских тюрков общая культура, которую нужно оберегать и развивать. Только объединившись, мы можем преодолеть все трудности. Наша литература и искусство едины, как и наши идеи».
Лавочники сперва воодушевились от его слов, но потом вспомнили судьбу мусаватистов и прикусили языки. Разумеется, на собрание никто из них не пошел. А когда стало известно о переселении, Заману сразу же вспомнилось предложение Мушфига, и он уцепился за него, как за шанс прикинуться «верным другом коммунистов». Иными словами – донес на литераторов в ВЧК и указал, где они собираются.

Заман добился своего – пока остальные иранцы томились в застенках в Кишлах, он восседал на мягких подушках и развивал торговлю. Но даже бакинские социалисты, узнав о его поступке, перестали с ним здороваться. Никто больше не ходил к нему в магазин.

Не прошло и года, как Мушфига и еще нескольких его друзей-писателей расстреляли за «контрреволюционную деятельность».

Но и Замана, все же, настиг рок – меньше чем через месяц после расстрела Мушфига, торговец умер от сердечного приступа прямо в лавке, распластавшись на своих шелках.

Али сделал последнюю затяжку и раздавил окурок в пепельнице. Мысли его вновь вернулись к месту, куда уже совсем скоро должен был вернуться и он сам. Он прекрасно понимал, что ехать в Иран – самоубийство. В Баку у него была работа, нормальная школа для детей, да и в целом будущее виделось вполне светлым. А Иран… Он казался темной пропастью. Али не хотелось отдаваться на волю судьбы, он сотни раз все взвешивал, но снова и снова приходил к выводу, что советское гражданство может дорого ему обойтись. Что, если их вышлют куда-нибудь к черту на рога, в сторону Туркестана, например? Тогда уж лучше Иран.

Он вспомнил городок Шабустар, расположенный между озером Урмия и Тебризом, свою родную деревню Гюней, отчий дом, двор, огород и таких контрастных односельчан. В верхней части деревни жили богатые, а в нижней части – бедные. Богачи владели большими участками земли, а бедняки работали на этих участках, зарабатывая себе на жизнь. Первые становились все богаче, а вторые – все беднее. Богачи внешне казались святошами, а сами занимались ростовщичеством, ставя своих неимущих соседей в зависимое положение. Отец Али, Мешади Казим тоже не раз брал деньги под проценты. Долг вынуждал его днями и ночами горбатиться на чужих полях. Да уж, в той деревне не существовало и сотой доли социального равенства, царившего нынче в Баку. Именно потому Али уважал социалистов куда больше, чем священнослужителей.

И вот, максимум через день, его семья окажется в бедном квартале деревни Гюней, в хибаре, где прошло его детство. Когда-то, спасаясь от голода и нищеты, он приехал в Баку, приманенный благими рассказами о городе. А теперь, когда он уже приноровился к жизни в социалистическом обществе, его выдворяли обратно в те же самые голод, нищету и невежество? Интересно, изменилось ли там хоть что-то за минувшие восемнадцать лет? Вряд ли… А если и изменилось, то к худшему. Они ехали в полную неизвестность, темную и зловещую.

Папиросы закончились. Он потер свои потрескавшиеся руки.

«И все же, как ни крути, родина есть родина» – подумалось ему вдруг. Мысли о родителях зародили в душе горечь. Бедный его отец, вкалывавший до изнеможения на двух полях, чтобы рассчитаться с ростовщиками… Так и умер во время работы, лишь слегка раздосадовав этим хозяина.

Весть о смерти отца до сих пор звенела в ушах Али. Он сам уже давно был главой семейства, отцом семерых детей, в том числе – замужней дочери, но каждое утро, шагая на работу, вспоминал об отце и рано постаревшей матери, вынужденной неделями кормить их луковым супом, в то время как аппетитные ароматы из богатых домов дразнили и мучили его обоняние.

Али начал задыхаться в безостановочном потоке размышлений и воспоминаний. «Неужто и я, как мой отец, умру в той деревне, и дети мои останутся голодающими сиротами? ». Рука непроизвольно потянулась к пустой папиросной пачке. Он продолжал смотреть в пустоту, а перед глазами всё стояли родители… «Ну и пусть. Будь что будет. По крайней мере, если умру в Гюней, буду ближе к их могилам», - неловко утешил себя он.

«Я должен быть сильным» - повторял он себе. Все не так уж и плохо. Если уж ему удалось стать одним из самых известных и востребованных лудильщиков такого города как Баку, то и в родной деревне сможет, пожалуй, найти себе занятие и прокормить семью. Он очень старался убедить себя в этом, и ему удалось. Теперь эта деревня, где он появился на свет, бегал босиком по траве и умывался росой, представлялась ему светлым сном. Все дурные воспоминания словно испарились, осталось только хорошее. Наверно, там сейчас уже цветут деревья, в воздухе пахнет свежим хлебом, днем поют птицы, а ночами на озерке квакают лягушки, убаюкивая селян. Нет, все же, хорошо будет вернуться в родную деревню после восемнадцати лет жизни в городе. Он изо всех пытался поверить в это – иначе, мысль о возвращении была бы невыносимой. Он должен быть оптимистом, чтобы заразить своим оптимизмом детей.

Али встал у окна и, прижавшись лбом к стеклу, в последний раз посмотрел в темное, затянутое облаками бакинское небо. Затяжные майские дожди кончились, яростный ветер стих. Но было все еще пасмурно, будто над городом повисло серое покрывало. В темном стекле виднелось отражение спящей семьи. Али засмотрелся на жену – невзирая на возраст и рождение семерых детей, Марьям все еще сохранила свою первозданную красоту. Али был бесконечно рад, что у него есть такая женщина, ставшая ему настоящей спутницей жизни. И хотя не говорил об этом вслух, но иногда задумывался, достоин ли он ее.

Вспомнился тот самый день восемнадцать лет назад, когда, только поженившись, они приехали в Баку с двумя узлами в руках. Марьям в то время была совсем худенькой и хрупкой. Понятия не имея, что ждет их в этом городе, они шагали в неизвестность. Али не мог тогда представить, что станет здесь лудильщиком, будет зарабатывать неплохие деньги, обзаведется семью детьми, выдаст дочь замуж и, наконец, однажды его отсюда депортируют.

***

На момент их переезда в Баку в 1920 году, ситуация в Иране было очень сложной. Впрочем, Али вообще не помнил, чтобы в этой стране когда-нибудь было спокойно. Помимо постоянных революций, общество разрывалось от противоречий – соседи не ладили друг с другом, делали из мухи слона, и мелкие бытовые стычки превращались в конфликты на весь квартал. Причем, не ограничиваясь словесной перепалкой, они хватались за ножи, а кто побогаче – за пистолеты. Кровная вражда была обычным делом, как и убийства среди бела дня. Человека могли запросто зарезать или пристрелить из-за того, что его дядя много лет назад задел какую-то родственницу убийцы. И что самое страшное – в обществе это считалось нормальным.

Естественно, хаос, царивший между людьми, распространился и на всю страну, приняв глобальный характер. Политическая ситуация также была чудовищной.

Али не хотел жить в таком жестоком обществе и растить в нём будущих детей. Он был далек от политики. Национальное правительство, созданное в Иране под предводительством Шейха Мухаммеда Хиябани, объявление государства Азадистан и другие сопутствующие этому события казались ему неуместным хаосом. Все это ничего не значило для молодой семьи из деревни Гюней. Зато их, как и практически всех жителей страны, вконец извела нищета. В таких условиях было неудивительно, что толпы голодных и обездоленных людей двинулись в Северный Азербайджан, вошедший в состав СССР. А ортодоксальные мусульмане, считавшие русских безбожниками, подались в Ирак и Афганистан.

Период, когда Шейх Хиябани стал посредством газет распространять свои идеи автономии, вошли в историю Ирана как самые кровавые и тяжкие годы. Народ очень уважал Хиябани. Он призывал не только тюрков, но и все этнические меньшинства Ирана жить в Азадистане, обещал молодежи качественное образование. И держал слово – именно при нем была открыта первая в Иране школа для девочек. Параллельно этому в стране набирали популярность социалистические идеи.

Представители Национального правительства стали появляться во всех городах Ирана. Мужчины старше восемнадцати лет объединялись в группы, закладывая основы правоохранительной системы Азадистана. А возглавлял эту новоиспеченную жандармерию Мирхусейн Хашими – друг детства Хиябани, человек, которого он считал членом своей семьи и с которым делился всеми своими секретами. Хашими, также как и Хиябани, боролся за создание автономии. Благодаря его бдительности, Хиябани удалось выжить, несмотря на многочисленные покушения. Хашими умел свести на нет все козни правящей династии Каджаров. Обладая чутким умом, он набрал такую команду, что ее профессионализму мог позавидовать даже советский НКВД. Членами этой команды были военные, прошедшие специальную подготовку. Затесавшись среди народа, они вычисляли недовольных правительством, готовили на них досье, а когда придет время, бросали в тюрьму, как врагов государства.

После того, как Хашими усмирил все волнения и развеял угрозу в лице Каджаров, Хиябани мог спокойно проводить свои реформы. Но впереди был долгий путь. Он еще не получил полную поддержку от народа. Хотя революция началась в 1917 году, ему все еще не удалось построить страну своей мечты и сформировать желанное общество.

Постепенное укрепление позиций Хиябани начинало тревожить также французов и англичан. У них на этой территории имелся немалый капитал и налажены теплые отношения с династией Каджаров. В свете этого, неудивительно, что к Хиябани они были настроены враждебно. Прекрасно понимая, что Каджары доживают свои последние дни, они тешили пустыми обещаниями шаха Ахмеда, которого давно превратили в марионетку. Хотя, в действительности, и сами европейцы находились в безвыходном положении. Все внешние силы, включая американских миссионеров, боялись крушения своих планов, связанных с этой страной, потому и оказывали поддержку Гаджарам. Ведь позиция Хиябани была категоричной: «Никаких иноземцев на территории Азадистана! » А что, если вслед за территорией, где обитают этнические тюрки, Хиябани распространит свою власть и на весь Иран в целом? Об этом было страшно даже подумать!

Но этого не произошло. Случилось противоположное. 21 марта 1918 года армия Каджаров при поддержке головорезов, вооруженных французами и американцами, напала на деревни, контролируемые сторонниками Хиябани. Убивали всех, кто попадался на пути. Кровь текла рекой. Но самым ужасным стало предательство правой руки и самого верного помощника Хиябани – Мирхусейна Хашими. Тот бросился в лагерь англо-русских вооруженных формирований и продал своего лидера.

Хиябани, до последнего вздоха борющегося за идею автономии и полной свободы, ждал трагический конец. Он погиб от ранения в печень, унеся в могилу надежды сотен тысяч людей. Гибель Хиябани пошатнула боевой дух воинов – оставшиеся в живых сдались, и были расстреляны. Каджар никого не пощадил.

Так закончилась девятимесячная сказка про утопический Азадистан. Отныне западные страны могли еще легче манипулировать Ахмед шахом. А Хашими в этих краях больше никто не видел.

Баку 1920-1938

И в то тяжелое время Али отправлялся в Советский Союз, созданный русскими – причастнымы к стольким трагедиям в его родном Иране, устроившими большой пожар в Урмии. Красная армия гнала удирающих из Баку англичан до самого Ирана, и даже высадила десант в портовый город Энзели, с целью вернуть обратно в Россию захваченные белогвардейцами корабли, а заодно и принести в те края идеи социализма. В 1920 году на территории остана Гилян была провозглашена Гилянская Советская Республика.

Когда Али добрался до Баку, между Москвой и Ираном уже был подписан мирный договор. В столице Азербайджана находилось более сорока тысяч иранцев. После этого договора ситуация в Иране начала стабилизироваться. Дошло до того, что премьер-министр Ирана Реза Пехлеви, ставший впоследствии шахом, открыто восхвалял Москву.

На первых порах Али было сложно приспособиться к бакинской жизни. Все говорили на его родном языке, но ритм города и быт были совсем другими. Для Али, который прежде не видел ничего, кроме деревни Гюней да неприглядных кварталов Тебриза, здешняя архитектура казалась настоящим чудом. Гаджи Зейналабдин Тагиев, Муса Нагиев, Муртуза Мухтаров и другие миллионеры, пригласив итальянских и французских зодчих, отстраивали Баку по своему вкусу, на европейский манер. Новые здания практически ничем не отличались от тех, что стояли по улице Vieux March; aux Vins во французском Эльзасе. Хотя Али разумеется, не знал ни про этот стиль, ни про Эльзас.

Баку менялся с каждым днем. Среди европейских зданий сновали люди, говорившие на турецком, русском, армянском, персидском языках, создавая неповторимое сочетание востока и запада. Должно быть, Али и подобные ему испытывали на улицах Баку такие же чувства, как испанцы, проходя мимо образцов арабской архитектуры в Андалусии. И, несмотря на то, что практически повсюду он слышал родную азербайджанскую речь, Али чувствовал себя чужаком. К тому же, многие тут говорили и по-русски. В отличие от Тебриза, в Баку, после вхождения Азербайджана в СССР, было очень много представителей других национальностей для которых русский был языком межкультурного общения. Появилась необходимость хоть немного его выучить.

После долгих поисков, они с Марьям сняли маленькую двухкомнатную квартиру на Нижней кладбищенской улице, названной так в честь расположенной выше территории с захоронениями. Дом находился в двух шагах от центра города, но почти разваливался, а дверь легко открывалась одним пинком – заходи, кто хочет. А ещё, как назло, сосед Шамиль добавил ложку дёгтя – он сообщил им, что округа кишит грузинскими ворами, которые каждую ночь помышляли грабежом. Али это очень встревожило. Особенно сильно он боялся за Марьям – знал, что, если с ней что-то случится, он никогда себе этого не простит.

От страха он потратил все имеющиеся деньги на ремонт квартиры. Собственными руками отстроил заново стены, укрепил дверь, а на окна поставил надежные решетки. Теперь можно было спать спокойно, но оставалась другая проблема, преследующая их, как лярва. Недавний разгром мусаватистов повлёк за собой паранойю с массовыми чистками. Всех подозрительных личностей расстреляли без суда и следствия. Хоронили их чаще всего на том самом кладбище вблизи жилища Али. Матери и жены расстрелянных практически ночевали у могил убитых сыновей и мужей – с кладбища то и дело доносились рыдания. Доносящиеся из окна заупокойные рыдания начисто отбивали аппетит и сон. Али иногда подбадривал жену: «Нет худа без добра. Аллах хочет, чтобы мы не забывали о смерти и воздерживались от грехов».

Ну а так как все деньги ушли на обустройство жилища, Али нужно было срочно искать источник заработка. Но обещание коммунистов о том, что «у всех будет работа» пока что так и оставалось обещанием и не спешило воплощаться в жизнь. Во всяком случае – в Азербайджане. Сколько б Али не старался, он не сумел устроиться в нефтяной сфере и, наконец, отправился на местный «рынок рабов», где вместе с сотнями других чернорабочих с утра до ночи ждал клиентов. От других Али отличался высоким ростом и кряжистой фигурой, потому и нанимали его всегда одним из первых. Сидя на корточках под деревом, он наблюдал за остальными рабочими, а сердце болело под натиском эмпатичных мыслей при виде обожжённых солнцем и ссутулившихся от тяжелого труда людей. Он очень боялся, что подобная участь ждёт и его. В такие моменты Али вспоминал прекрасное личико Марьям, на душе у него светлело, а тело наполнялось силами.

Али уходил из дома на рассвете, возвращался поздно ночью, уставший до изнеможения. Под яростно палящим солнцем таскал он камни, резал кирпичи, рыл землю, а когда не подворачивалось работы связанной со стройкой, уходил в порт и прирабатывал там грузчиком, получая за свой труд сущие копейки. Порой его посещали мысли, что лучше вернуться в иранский ад, чем горбатиться в аду бакинском. Там он, по крайней мере, мог завести кур и постепенно наладить свое хозяйство. Но каждый вечер, приходя с работы, он обнаруживал Марьям не в лучшем расположении духа. Она была беременна. Это и заставило молодожёнов остаться в Баку, а Али пришлось работать еще усерднее…

Да, конечно, он радовался, точно мальчишка, представляя, как возьмет на руки свое дитя, хотя и не подавал виду. Даже не имея образования, он понимал, что будущий ребенок должен расти не в Иране, а именно здесь, в СССР. Каждый день он видел, как опрятно одетые детишки с воодушевлением идут в школу, слышал о том, сколько внимания правительство уделяет образованию. Али уже сейчас начал копить деньги, чтоб ещё не рождённый ребенок смог пойти учиться, как только достигнет требуемого возраста.

Он был человеком верующим и, даже работая с утра до ночи, находил время на уединение с Богом. В своих молитвах он просил, чтобы Марьям благополучно разрешилась от бремени. Прибегая к народным приметам жена старалась определить, кого носит во чреве – мальчика или девочку. Поговаривали, если болит поясница, значит будет мальчик, а если живот – то девочка. Почти все приметы указывали на то, что у них родится дочка. Самого же Али пол ребенка совершенно не интересовал, «главное, чтобы здоровым был, остальное неважно» - говорил он.

Вековая народная мудрость не подвела – Марьям родила девочку, которую назвали Ханум.

Когда она появилась на свет, Али все еще был рабочим. Но за время, проведенное в Баку, он успел обзавестись многочисленными друзьями и знакомыми, и наконец, период тяжелого труда подошел к концу – Али устроился на работу в лудильную мастерскую другого иранца по имени Мабуд. Там он мог зарабатывать вдвое больше и, к тому же, овладеть секретами этого ремесла. Наконец, полгода спустя, получив благословение мастера, он открыл собственную лавку в Чемберекенде. Здесь он очищал от ржавчины и патины принесенную клиентами медную посуду, лудил ее, приводил в порядок и возвращал владельцу сверкающую, как новую.

Мастер обучил его всем тонкостям. Ведь лудильщики имеют дело с химическими веществами, одна капля которых могла покалечить человека. А потому новая профессия Али требовала от него запредельного внимания. Летний зной, смешиваясь с печным жаром, создавал в лавке настоящий ад. Али обливался потом и несмотря на то, что прилично питался, похудел так, что от некогда крепкого молодого мужчины лишь остались лишь кости, обтянутые тёмной кожей. Но в целом, дела его шли неплохо. Он нормально обеспечивал семью, и, каждый раз при виде очередного клиента, заходящего в лавку и зачарованно рассматривающего медную утварь, лишний раз убеждался, что поступил правильно, переехав в Баку.

Разумеется, жизнь Марьям тоже налаживалась. Теперь она была довольна тем, что может как следует заботиться о детях, которых становилось все больше. После того, как Али открыл лавку, Марьям родила еще двух девочек – Назлы и Хадиджу. И хотя муж не предъявлял абсолютно никаких претензий, она все-таки корила себя, что не может подарить ему сына. Но когда Марьям забеременела в четвертый раз, приметы зашептали о другом – болела поясница, постоянно хотелось соленого… Она радостно сообщила Али, что теперь-то у них точно родится мальчик. Так оно и случилось – в 1928 году на свет появился Рустам. Для семьи Авшаров это был настоящий праздник. А в последующие годы на свет появилось ещё два сына, которых назвали Нураддин и Шамсаддин. Али считал, что рождение мальчиков было божественным воздаянием за его молитвы и те мрачные времена, которые они пережили с достоинством и терпением, не теряя веры.

***

Как только Рустаму исполнилось семь лет, Али отвел его в школу. Невзирая на свою религиозность, он осознавал всю важность современного образования, и понимал, что нужно отделять мечеть от школы.

Всякий раз, когда учителя, проводя перекличку перед началом урока, называли фамилию Рустама, одноклассники начинали смеяться. «Что это за фамилия такая? » - Спрашивали они. Однажды, когда Рустам после школы, как всегда, пришел помочь отцу в лавке, Али заметил за ним некую понурость и раздражительность. Он чувствовал, что ребенок его уже подрос, и у него появились личные заботы.

Он налил мальчику чаю и завел разговор:

- Сынок, ты почему такой нервный? Что-то случилось в школе?

- Нет, ничего не случилось, - ответил тот, не отрывая глаз от стакана.

- Ну я же не первый день тебя знаю… Давай, говори, в чем дело?

- Сегодня ребята опять насмехались над моей фамилией. Мол, все они Мамедовы, Рагимовы, а я – Авшар, - с глубоким вздохом признался Рустам.

Али улыбнулся и своей заскорузлой рукой погладил сына по голове.

- Давай я объясню тебе значение нашей фамилии, чтобы ты мог ответить тем, кто над ней смеется.

- Да, папа, объясни! – не без интереса согласился Рустам.

- Скажи своим одноклассникам, что авшарами называют тех, кто охотится на диких зверей. Авшары – одно из двадцати четырех ответвлений рода Огузов. Огуз Хан был старшим сыном Йилдыз хана. Даже Надир шах, который положил конец имперству династии Сефевидов, изгнавший из своей страны врагов и присоединивший к своему государству земли вплоть до самой Индии – даже он принадлежал к роду Авшаров. Расскажешь это однокашникам и они поймут, что фамилия наша не из пустого места происходит. Ладно?

- Ладно!

На следующий день во время перемены, когда он пересказывал ребятам значение своей фамилии, это услышала и учительница азербайджанского языка. После урока она оставила Рустама в классе и объяснила, что ему не стоит больше говорить в школе о таких вещах. Иначе, у семьи его могут быть неприятности, «потому что такие мысли присущи, в основном, мусаватистам, а мудрое советское правительство их уничтожило».

Рустам был смышлёным мальчишкой. Он понял, что отныне должен помалкивать о том, кто такие Авшары, дабы не доставить родителям крупные неприятности. Хотя ему так и осталось совершенно неясным, какое отношение их фамилия имеет к каким-то неизвестным «мусаватистам».

Рустам не сидел без дела, даже если в лавке для него не находилось работы. Он предлагал соседям, пасти их скотину за небольшую плату и некоторые на это соглашались. Они доверяли Рустаму своих животных, и он гнал их на пастбище выше Чемберекенда, пас там до вечера, а потом приводил назад. Соседи платили ему за это, кто сколько мог, добавляя в придачу к плате какую-нибудь сладость или еще что-то съестное. Гордый и довольный Рустам возвращался домой, делился гостинцами с братьями и сестрами, а потом зажигал лампу и садился за уроки.

***

Их соседями в Чемберекенде были иранцы, карабахцы, армяне, евреи и местные бакинцы. И все они любили Рустама за его сноровистость. Мальчишка хорошо учился в школе и притом успевал помогать семье.

Десятилетнего Рустама, очень привлекала природа. Выкроив немного свободного времени, он спускался на набережную и часами смотрел на море. Хотя возраст и знания пока еще не позволяли ему разбираться в природе, он сознавал беспомощность людей перед этой чарующей стихией.

Стоя у моря, он наблюдал также и за прогуливающимися по бульвару людьми. Все они были красиво одеты, некоторые мужчины держали в руках элегантные трости, а дамы носили шляпки, ходили парами, прячась под зонтиками и тихонько переговариваясь. Рустам любил оценивать людей по внешнему виду, и думал о том, что эти роскошно одетые прохожие живут в роскошных домах. Мальчика тяготило, что его отец годами носил заплатанный пиджак, а мать, выходя из дома, набрасывает на голову иранский платок кялагаи, в то время, как эти люди спокойно гуляют по набережной, облачившись в светлые костюмы и платья, смеются и развлекаются.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒