Глава 17-я.

На утро следующего дня — девятый день моего пребывания в тюрьме, — меня перевели в камеру № 92. Камера помещалась во втором этаже,, особого яруса" и её дверь выходила на железную галерею. Все устройство и размеры моего нового помещения были такими же, как и у предыдущего но было значительно чище, и самое главное, было светло и, как будто бы, теплее, чем в полуподвальном этаже. Возможно, что во втором этаже не было той ужасной сырости, которая меня так донимала в камере № 27, в которой стены были всегда покрыты инеем Возможно, что сказывалась уже весна и потеплело на улице. Во всяком случае отопление не действовало и в новой камере, и к вечеру я уже пожалел о моем „склепе", где у меня было два матраца, спасавшие меня от холода. Первую ночь на новом месте я провел в обычной периодической беготне по камере, так как ночью сделалось невыносимо холодно. Нечего было и думать просить о втором матраце, так как дежурный надзиратель Семенов, тот самый, который меня впервые водворил в камеру № 27, был ревностный служака, формалист и непроходимо глуп. Но все-таки мой перевод в камеру № 92 означал облегченный режим, т. е. право получать передачу, и я надеялся в недалеком будущем получить из консульства все необходимое.

Так прошло 2 дня. Преодолевая отвращение, я уже „научился" есть тюремную пищу, и, как раз собираясь поедать принесенный мне ужин, я был вызван к дежурному отделенному. Ничего не ожидая приятного от такого вызова, я в сопровождении надзирателя, поднялся на галерею третьего этажа, ивошел в столь памятную мне каморку отделенного. Отделенный предложил мне расписаться на бумаге с перечнем присланных мне из консульства продуктов и вещей. Чего, чего только не послала мне заботливая хозяйка нашего дома на Екатерингофском проспекте. Больше всего меня обрадовали толстый шерстяной свитер, теплые фетровые сапоги, одеяло, подушка, простыни и шерстяное белье.

Принеся в камеру все мое имущество, я прежде всего переоделся во все теплое платье и заварил чай в полученном мною чайнике. О, блаженство! Теперь, когда живительное тепло разливалось приятной волной по всему телу, только теперь я понял, как я устал и как силы мои были почти на исходе.

Хорошее питание, теплое платье и нормальный сон очень быстро восстановили мои силы и с новым приливом энергии я начал обдумывать мое положение, ища спасительного выхода. Увы! В моем распоряжении была лишь одна возможность, о которой я узнал из перестукиваний с различными заключенными, — писать заявления на имя главного прокурора Петербурга и на имя председателя совета народных комиссаров;

В данный момент, когда я пишу эти строки, мне совершенно непонятно, как мог быть затемнен мой рассудок, чтобы уверовать в пользу таких жалоб и протестов. Так или иначе, но в то время я был убежден, что мои длиннейшие заявления и жалобы на произвол действий Чеки дойдут до правительственных верхов и меня с извинениями немедленно освободят Энергия требовала выхода, и я исписывал по несколько листов писчей бумаги большего формата. Все написанное я передавал через отделенного в канцелярию тюрьмы, полагая, что последняя все пересылает по назначению.

Сильно простуженный, с распухшим горлом и отчаянно кашляя, я обратился за медицинской помощью. Приходил фельдшер оставил пакетик каких-то порошков, и этим все окончилось. Наконец я свалился и меня всего трясло в лихорадке. Опять посещение фельдшера, измерение температуры и порошки. Когда градусник показал 39, 8—пришел доктор. Выслушав меня и пожав плечами, врачсказал: „Простудились. Надо теплее одеваться. Если дойдет до 40, то переведем вас в лазарет. Пока температура ниже 40, не имею права взять вас из камеры. Это особый ярус".

Температура не пожелала подняться выше 40 и я остался лежать в камере. Со счета дней я совершенно сбился и этот период я помню лишь урывками. Я пролежал больным около недели и мое выздоровление совпало с получением новой передачи. По-видимому, на дворе значительно потеплело, так как больше не мерзли руки и уши, и по утрам уже не было ледяных сосулек на моих отросших усах. По доносившимся до меня звукам из коридора и по перестукиваниям я знал, что тюрьма интенсивно наполняется. В соседних камерах и надо мной сидело по пять человек и это доказывало, что тюрьма переполнена свыше всякой меры. В особом ярусе полагалось содержать заключенных в полном одиночестве, и, если администрация тюрьмы держала в камерах особого яруса по несколько человек, то значит даже особый ярус (240 камер) был набит битком.

На следующий день, после получения передачи, в мою камеру вошел щеголевато одетый в тюремную форму, худощавый блондин, и, присев к столику, начал просматривать какие-то списки. Затем он меня спросил: , 3а каким следователем вы числитесь и по какой статье обвиняетесь? " на что я ответил: „Я числюсь за следователем Фоминьм, который мне предъявил обвинение в военной контрабанде. С кем я имею удовольствие говорить? * — Блондин улыбнулся, и, смерив меня взглядом, ответил: „Я помощник начальника тюрьмы— Поликарпов. А вы недурно устроились" и он показал на толстое одеяло и мой провиантский склад в амбразуре окна. " —Только вы мне неправильно сказали фамилию следователя, так как кроме Фомина, вы числитесь еще за отделом контрразведки. Вам разве не было предъявлено обвинение в шпионаже? " Слова Поликарпова меня совершенно ошеломили, и я ничего ему даже не ответил, а лишь удивленно переспросил его. Что-то отметив в своих списках, Поликарпов звякнул шпорами и удалился.

Потрясенный ужасной новостью, я нервно зашагал по камере, погрузившись в раздумье, и совершенно забыв обо всем окружающем меня.

Какая дьявольская кухня! И как ловко все смастерили! Прежде всего подослали своих провокаторов к несчастному Копонену, потом привязались ко мне, и, смастерив „дело" о контрабанде, надолго обеспечили себе возможность распоряжаться мною по своему усмотрению, не опасаясь в ближайшее время заступничества финляндского правительства.

Что могло предпринять мое правительство для могло освобождения? Я—контрабандист. и любое государство вправе бороться с контрабандистами. Только после судебного разбора всего моего дела, Финляндское Правительство сможет предпринять решительные шаги для моего освобождения. Но когда еще этот суд будет? И будет ли вообще? И какой суд? Раз у них хватило наглости обвинить меня в контрабанде и арестовать, то что им может теперь помешать сообщить нашему дипломатическому представителю, что дело мое весьма сложно и поэтому суд будет под разными благовидными предлогами откладываться. Это так очевидно. Теперь они из меня „сделают” шпиона, и вообще могут обвинять меня, в чем им заблагорассудится, так как теперь я всецело в их власти. Как шпиона меня в любой момент могут расстрелять без суда, властью Чеки, и таким образом, дело о провокационной контрабанде даже не дойдет до суда, так как его поглотит новое „дело" о шпионаже.

Все вышеприведенные рассуждения были для меня совершенно ясны, кроме одного: почему они, вообще, привязались ко мне? Этот вопрос я в тысячный раз задавал себе, слоняясь по своей камере, как зверь в клетке. Я уже видел примеры, я знал, что Чека свирепствует без удержу. Я знал, что ежедневно по всей России люди расстреливаются десятками без суда, и многими сотнями бросаются ежедневно в тюрьмы. Я знал, что произволу Чеки нет границ и что этот произвол принимает патологические формы. Все это я знал, и, возмущаясь, я и не думал подыскивать оправданий всему этому кошмару. Но объяснение такому произволу все таки янаходил: диктатура пролетариата. революция, боязнь упустить власть над массами, желание терроризировать массы какими угодно средствами и, наконец, низкий моральный уровень людей, стоящих у власти. Но все это не объясняло, почему именно меня, иностранца, не имеющего никакого отношения к политике, Чека избрала объектом своего особого внимания. Я держал себя во время моего пребывания на свободе, настолько осторожно, что никакая самая болезненная подозрительность не могла бы найти в моей деятельности что-либо похожее на шпионаж. Мой приезд в Россию и пребывание в ней, носили исключительно коммерческий характер. Правда, наши переговоры не увенчались успехом, но ведь большевики сами лучше меня знали, что не я причина неудавшихся переговоров. Наоборот, успех переговоров сулил мне большие материальные выгоды, так как я был заинтересован в прибылях моей фирмы. Мой арест вызывал шум и, следовательно, портил репутацию, „Нэпа", что было невыгодно для советского правительства, так как оно стремится теперь заигрывать с иностранными купцами. В конце концов единственное решение мучившей меня загадки я представил себе так: „Они, очевидно, подозревают, что я осведомлял мою фирму о действительном положении вещей и что моя фирма, благодаря своему положению, влияла на общественное мнение своей страны и таким образом частные переговоры делегатов о признании советского правительства потерпели с самого начала фиаско... Это казалось мне единственным наиболее правдоподобным ответом на загадку моего ареста.

Из моего раздумья меня вывел шум открываемой двери и в камеру ввели пожилого бородатого человека, громадного роста, в старой офицерской шинели

Опустив на пол принесенный с собой парусиновый мешок с вещами, гигант испуганно осмотрелся и, видимо, страдая отдышкой, присел на железное сиденье. Отдышавшись, он вежливо мне поклонился и сказал:

„Вы, пожалуйста, не обращайте на меня внимания Я совсем расклеился. Я прямо из лазарета. Я вас ни о чем спрашивать не буду и вообще живите, как, будто бы, меня здесь нет. А у вас здесь прохладно. Моя фамилия Максутов, Дмитрий Петрович".

Все еще во власти вихря моих мыслей, отвыкший от посторонних людей, я как-то безучастно отнесся к моему новому товарищу, а что-то сказав ему в ответ, я, помнится, даже забыл ему назвать себя.

Максутов несколько раз взглянул на меня а я опять начал измерять камеру шагами.

„Извините меня за навязчивость, но мне ваше лицо удивительно кажется знакомым. Как ваша фамилия? Впрочем, ради Бога, извините и, если вам неприятно, то не говорите".

Сказав это, Максутов громко вздохнул и начал развязывать мешок.

Извинившись за свою невольную неучтивость, я назвал себя и, еще раз извинившись, сказал: „Я ужасно расстроен и все время один. Можно с ума сойти тутъ”.

Услышав мою фамилию, Максутов поднялся во весь свой гигантский рост и протягивая мне с приветливой улыбкой руку, сказал:

„ Дорогой мой, вот где Господь привел встретиться. Неужели же вы меня не узнали? " Тут у меня точно какая-то пелена слетела с мозга. Князь Максутов! Бывший флотский офицер, вспоследствии перешедший в лейб гвардии Преображенский полк. Я был лет на 12 моложе его по выпуску из Морского корпуса, но встречался с ним несколько раз до революции в обществе. Мы были в отличных отношениях Революция и тюрьма его на столько внешне изменили, что было немудрено не узнать его, тем более, что ни место нашей встречи, ни мое состояние духа не способствовали пробуждению воспоминаний о минувших годах.

Мы оба были поражены и растроганы нашей встречей и Максутов беспрестанно повторял: „Ах ты, Господи, где встретились, подумать только! *

И так я вступил в новую фазу моего тюремного бытия: отныне одиночества уже не было. Легче это или труднее? Поживем—увидим.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒