Глава 24. Каллан. Синяя птица.

Глава 24

Каллан

Синяя птица.

Настоящее

Видеть Корали у Фрайдей было тяжело. Каждая молекула моего тела тянулась к ней, хотела, чтобы подошел и обнял ее, прижал к себе и никогда не отпускал. В течение многих лет я чувствовал это. Мне понадобится больше пяти минут, чтобы избавиться от этой потребности в ней, даже если больше не хочу этого чувствовать. И я не могу понять, хочу ли я вообще этого.

Боже. Почему она должна была хранить от меня такие секреты? С одной стороны, понимаю. Должно быть, для нее было ужасно пройти через это. Жертвы жестокого обращения часто настолько психически подавлены тем, что с ними произошло, что никогда никому в этом не признаются. Я читал об этом раньше и достаточно часто видел это в моделях, которых снимаю время от времени. Просто никогда не думал, что буду настолько слеп к этому, особенно в отношении того, с кем был так близок в то время. Чувствую, что подвел ее. А она подвела меня. Что за чертовщина.

Может, мне пойти туда и попрощаться с ней? Должен ли я вообще сказать ей, что уезжаю? Не знаю, что делать. Я так потрясен событиями последних нескольких дней, что не могу поверить в правильность своего решения. Расхаживаю по дому, пытаясь собраться с мыслями, но час спустя ничего не проясняется. Мой рейс обратно в Нью-Йорк через двенадцать часов. Эта работа с Капали должна стать хорошим отвлечением, но есть солидный шанс, что моя голова просто не будет в игре. Если это произойдет, работа будет напрасной.

Черт возьми. Может быть, мне стоит просто двигаться. Отправиться в аэропорт пораньше, посмотреть, есть ли более ранние рейсы. Я стою в гостиной, пораженный видениями того, что произошло здесь с Корали, когда она была здесь в последний раз, и снова разрываюсь на части. Но я подавляю свои чувства. Просто должен, бл*дь, уйти. Мне нужно убираться отсюда к чертовой матери.

Бегу наверх, направляюсь в свою комнату и хватаю сумку. Протягиваю руку над кроватью, собираясь нажать на выключатель, чтобы уйти, когда пинаю что-то тяжелое под кроватью. Часть моего мозга уже знает, что это такое, но я все равно смотрю, присаживаясь на корточки и откидывая одеяло, чтобы обнаружить плетеную корзину, в которой мама держала мои «Лего», когда я был моложе. Правда, выбросил их, когда мне было тринадцать. И начал использовать ее для моего фотографического оборудования. Рука лежит поверх плетеного дерева, и сердце внезапно колотится в груди. Если открою и посмотрю, что там внутри, я прекрасно знаю, что произойдет.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть…

Считаю до двадцати, прежде чем решаюсь и вытаскиваю корзину. Я жду еще целую минуту, закрыв рот обеими руками, тяжело дыша, прежде чем расстегнуть замок и поднять крышку.

Одноразовые камеры. Не меньше тридцати. Половина из них мои, половина Корали, а внутри этих камер более чем восемнадцатимесячные воспоминания, любовь, радость, страдание и боль. Мы договорились, что подождем с их проявкой — вернемся к ним через десять лет в годовщину нашего знакомства. Они пролежали здесь на два года дольше, чем должны были. Когда мне было семнадцать лет, я с нетерпением ждал этого момента. Представил себе, как мы с Корали запираемся вместе в темной комнате и наблюдаем за каждой экспозицией, затаив дыхание, ожидая, пока снимок нашего прошлого расцветет в реальность. Это должен был быть прекрасный момент. Он должен был стать особенным.

Я смотрю на камеры с датами и подумываю о том, чтобы вынести их на задний двор, выбросить в мусорный бак и поджечь. На мгновение мне кажется, что это было бы как освобождение, как отпускание. Но потом представляю себе чувство потери после того, как пластик, картон и пленка были бы съедены пламенем, и чувствую пустоту внутри.

Встаю и спешу вниз, направляясь прямо на кухню. Я не покупал еды, в холодильнике ничего нет, но, к счастью, включил его, когда вернулся. В морозильнике достаточно кубиков льда для моей цели. Сгребаю их в старую миску и возвращаюсь наверх. Закрываю дверь в спальню, снимаю с крючка старый поношенный халат и швыряю его на пол, пиная ногой в щель, чтобы заслонить свет. Затем опускаю затемненные шторы, которые мама убедила меня установить, и включаю красный свет, висящий над моей кроватью. Затем комната освещается тусклым багровым светом, обеспечивающим достаточный контраст и тень, чтобы я мог видеть, что делаю. Все мое старое проявочное оборудование все еще в корзине вместе с камерами. Проявитель, моя старая стоп-ванна, фиксаж и фильтровальная бумага — все точно там, где я оставил. У моей кровати есть неоткрытая бутылка дистиллированной воды. Есть хороший шанс, что фиксатор и проявитель в моем наборе химически изменились за те годы, что они находились под кроватью, собирая пыль, но я готов рискнуть испортить несколько кадров, чтобы узнать наверняка.

Быстро устанавливаю на своем старом столе все необходимое оборудование: мерные стаканчики, катушки, открывалку для кассет, бачок для проявки, термометр и таймер. Я так хорошо разбираюсь в практике темных комнат, что мне больше не нужно использовать термометр и таймер. Все действия доведены до автоматизма. Настраиваю все так, как привык, когда был моложе, следуя точному процессу, которому следовал тогда. Это был почти религиозный ритуал для меня, то, чем я так чертовски гордился.

Проявитель слишком теплый. Я наливаю его в чашку и ставлю ее в свою импровизированную ледяную ванну, а затем жду. Выбрать камеру для этого эксперимента непросто. Есть большая вероятность, что это не сработает, и я в конечном итоге уничтожу кассету, поэтому должен смириться с потерей всего, что открываю. Так трудно вспомнить, что происходило, и когда за то время, что мы провели, накидываясь друг на друга и фотографируя. «Март»? Что, черт возьми, происходило в марте? Весна вступала в полную силу в начале того года. Было ненормально жарко. Я помню Корали, покрытую цветами, нас двоих, лежащих на спине на берегу реки, небо над головой такое синее. Помню, как Корали впервые пробралась в мой дом после того, как я пытался уговорить ее на это в течение нескольких недель. Зная то, что знаю сейчас, она была такой храброй, чтобы вообще сделать это. Я бы никогда не стал уговаривать ее сделать это, если бы знал, каким сумасшедшим был ее отец. Что бы это значило для нее, если бы ее поймали.

Откладываю «март» обратно в корзину. Следующий «июнь». Я учил ее водить машину в свободное время. Отец не разрешал ей брать машину, даже не платил за уроки. Он сказал, что она недостаточно компетентна, чтобы водить машину, и что только навредит себе. Хотя готов поспорить, что он не хотел давать ей необходимые навыки, чтобы сбежать от него.

«Октябрь». Октябрь был за месяц до того, как Корали сообщила мне, что беременна. Это был единственный раз, когда мы когда-либо спорили. Она все время казалась взвинченной и нервной. Мы постоянно спорили в течение трех дней, а потом не разговаривали целую неделю. Это был полный отстой. Если все-таки есть шанс потерять кадры, то невозможно найти лучшего месяца. Там, вероятно, полно снимков кукол вуду Каллана Кросса с булавками, торчащими из глазных яблок.

Вскрываю кассету и готовлю пленку. Проявитель готов, поэтому я смешиваю раствор и приступаю к работе. Расхаживаю взад-вперед, ожидая появления первого из образов. Я могу замочить только пять кадров за раз, поэтому мне приходится делать это поэтапно. В конце концов снимки начинают появляться на бумаге.

На первом снимке мы с Корали вместе, два идиота, ухмыляющиеся в объектив камеры. Выглядим такими молодыми. Такими счастливыми. Так нелепо влюбленными. Удивительно, как мало она изменилась с тех пор. Наверное, я выгляжу намного старше. Суровее, как будто между мной и внешним миром теперь есть барьер.

На второй — фотография Фрайдей и ее сумасшедшей собачонки. Корали скомпоновала изображение так, чтобы оно выглядело как семейный портрет викторианской эпохи. Фрайдей, поглаживая Элджи, сурово смотрит в объектив.

На третьем снимке — я в профиль. Фон яркий и раздутый, настолько, что я почти полностью в тени. Но все еще могу различить глубокую хмурость на моем лице. Выражение глубокой сосредоточенности в моих глазах. Понятия не имею, что делал в тот момент и почему выгляжу таким сосредоточенным. Через некоторое время Корали научилась правильно делать снимки. Она находила подходящий момент, когда я был по-настоящему отвлечен или занят каким-то делом, и именно тогда добиралась до меня, как чертов снайпер.

Перехожу к снимку номер четыре, и глубоко внутри меня поднимается разочарование. Кажется, я все-таки потеряю несколько фотографий. Бумага остается белой. Даю ей лишнюю минуту, чтобы убедиться, что на ней ничего не появится, но она остается пустой. Или, по крайней мере, я думаю, что это так, пока не вынимаю ее из проявителя, позволяя жидкости стечь, и замечаю маленькое темное пятно в левом нижнем углу. Я прищуриваюсь, пытаясь понять, был ли это случайный снимок, сделанный Корали или что-то еще. Маленькое темное пятно слишком мало, чтобы быть уверенным в любом случае, поэтому я вставляю его в фиксатор и оставляю, пока перехожу к следующему изображению. На нем тоже самое. Но на этот раз темное пятно побольше, черные каракули на белом фоне. Это определенно что-то. Может быть, надпись? Что-то, что она написала для меня?

Я двигаюсь быстро, перемещая бумагу и устанавливая пять новых изображений в проявителе. Каждый из них выходит таким же образом, со случайными темными формами и линиями на них. Я поворачиваю их в фиксаторе и сдвигаю другие изображения, чтобы повесить сушиться над головой. Не занимает много времени, чтобы закончить весь рулон пленки. Там есть еще фотографии меня, много счастливо улыбающейся Корали, но есть девять белых снимков с черными отметинами на них.

Как только бумага немного высыхает, я снимаю фотографии и раскладываю их на полу, три в ширину и три в высоту. Смотрю на них, ожидая, когда они обретут смысл. Требуется некоторая перестановка, но в конце концов я понимаю, где соединяются линии и пятна.

И в конце концов, я понимаю, что это не надпись. Это картина. Картина с изображением птицы. Она огромная, на холсте — должно быть, нарисована на материале, который я купил для нее, так как ее отец отказался покупать принадлежности для рисования. И она прекрасна. Теперь, присмотревшись внимательнее, я вижу, что это не одна птица, как мне показалось вначале, а целых три, одна внутри другой, самая маленькая — всего лишь крошечный силуэт, сделанный тремя взмахами кисти. Это такая простая картина, определенно не самая сложная вещь, которую когда-либо рисовала Корали, но она прекрасна, потому что я знаю, что она изображает. Это я и она. И наш ребенок.

Вот как она собиралась мне сказать. Однажды, когда мы ссорились, она пришла ко мне домой и попросила проявить ее фотоаппарат. Я был упрямым мудаком и отказался. Так вот что она хотела мне показать. Присаживаюсь на корточки, глядя на фотографии, и мое сердце начинает колотиться. Я не привык чувствовать себя таким раздираемым, словно меня тянут и дергают в разных направлениях одновременно.

Злюсь на нее. Корали все испортила. Но ведь я тоже все испортил. Мы оба виноваты. Если бы этого не случилось, возможно, мы бы сделали что-то позже, причинили друг другу боль, сделали что-то глупое, что заставило бы нас мчаться друг от друга по разным траекториям полета. Я был так уверен в нас тогда, что никогда не думал, что это могло бы случиться, но кто знает.

Я так хотел, чтобы наши пути снова пересеклись, чтобы мы нашли друг друга и залечили раны последних двенадцати лет, но признание Корали все изменило. Вопрос в том, изменило ли это все настолько, чтобы заставить меня отказаться от женщины, которую люблю? Я не могу оторвать глаз от картины, которую Корали старательно снимала для меня, чтобы сказать, что она носит моего ребенка. Она была так напугана в тот момент, словно окаменела. Я слишком хорошо все помню. Но эта картина не несет в себе плохих новостей. Это просто и хрупко, но мне кажется, что это послание надежды. Конечно, сначала она нервничала из-за того, как я отреагирую, но она была полна надежд. То, как крошечная птичка в центре снимка убаюкана двумя другими — это любовь и защита.

На этой фотографии мы — семья. Мы трое были бы совершенно несовершенной семьей, такой полной счастья и радости. Было бы нелегко. Было бы трудно, но оно бы того стоило.

Осторожно собираю фотографии и складываю их одну на другую, вздыхая себе под нос. Я так зациклился на том, что Корали не смогла рассказать мне правду о том, как она потеряла ребенка, что не могу сосредоточиться на настоящем человеке, на которого должен злиться.

Малькольм.

Этот ублюдок так много отнял у своей дочери. Он отнял у нее детство, лишил наивности, а потом забрал нашего ребенка.

Ярость захлестывает меня, отравляя изнутри. Что за человек поднимет кулаки на ребенка? Особенно его собственного ребенка? Корали была высокой для своего возраста, но стройной и едва ли сильной. Во всяком случае, по сравнению с ним. Она была уязвима, а он злоупотреблял своей силой, использовал ее, чтобы контролировать и подчинить своей воле. Мерзкий старик без единой сострадательной косточки в теле.

Мне потребовалось много времени, чтобы достичь точки кипения, но теперь я в огне, задыхаюсь от ярости и едва могу дышать. И не могу успокоиться.

Если бы Малкольм Тейлор был еще жив, я бы сам его прикончил.

Беру стоп-лоток, наполненный проявочным раствором, и швыряю через всю комнату, крича, выплескивая свою ярость. Маленькая лампа на моем прикроватном столике опрокидывается и падает на пол, где керамическая подставка разбивается вдребезги. Проявитель бежит по стене моей спальни, пропитывая билеты в кино и вырванные корешки из галерейных выставок.

— Бл*дь!

Не могу с этим справиться. Я, бл*дь, просто не могу. Корали на другой стороне улицы, ей так же больно, как и мне. Она потеряла столько же, сколько и я. Даже больше. Она должна была испытать это на себе, должна была чувствовать, как кулаки отца снова и снова ударяются о ее тело. Она должна была пережить потерю, чувствуя, как это происходит внутри нее, чувствуя, как жизнь угасает и тускнеет, превращаясь в ничто. Я даже не могу понять, как это было ужасно для нее. А потом чувствовать ответственность? Винить себя за все эти годы?

Господи, она ни в чем не виновата. Она была гребаным ребенком, который никогда не должен был оказаться в таком положении. Да, мой гнев из-за того, что она не сказала мне правду, был неуместен. До сих пор это было трудно понять. Чувствую себя совершенно беспомощным. Я хотел бы что-то сделать, чтобы все исправить, но не могу. В каком-то смысле он победил. Покончил с собой, так что теперь я не могу освободить его от этой задачи.

Следующие несколько минут кажутся сюрреалистичными. Открываю дверь в свою спальню, намерено разрушая несколько оставшихся фотографий, которые проявлены только наполовину. Обнаруживаю, что целенаправленно иду на улицу и в гараж, роясь в пыльных старых коробках и пластиковых контейнерах с болтами и винтами, пока не нахожу полную канистру бензина в конце заполненного пространства. Затем подхожу к старому дому Корали и вбиваю кулак в стеклянное окошко входной двери, протягивая руку, чтобы открыть ее и войти внутрь.

Мой разум не зациклен на крайне незаконной природе того, что собираюсь сделать. На самом деле даже не думаю об этом. Я думаю только о задаче, которую должен выполнить в подвале.

Внутри дома все до странности чисто и аккуратно. Кажется, что он должен был быть похож на мой дом, пыльный и пустой, но на самом деле кажется, что Малькольм все еще живет здесь. Как будто в любой момент он мог бы сбежать вниз по лестнице, сжав кулаки, с яростью в глазах, готовый выбить из меня все дерьмо. Я провел в этом доме так мало времени, что он не сохранил для меня никаких воспоминаний. Иду по широкому коридору, заглядывая через открытые двери в темные, тихие комнаты за ними.

Мое тело покрывается мурашками, когда я останавливаюсь у двери в подвал и ставлю канистру у своих ног. Вздрагиваю, когда вижу засов с этой стороны двери. Щербатая и расколотая деревянная дверь, где кто-то пытался открыть ее с другой стороны. Это была Корали. Это была женщина, которую я люблю, пойманная в ловушку и напуганная, зная то, что происходит внутри нее.

Малкольм, вероятно, стоял точно там же, где сейчас стою я, наблюдая, как дверь выпирает из петель, и, вероятно, улыбался. Могу себе представить, как он это делает. В этом человеке не было сострадания. Ни души. Ни сердца. Ему было бы все равно, если бы он услышал, как его дочь плачет и умоляет его о помощи. Он бы подождал, пока она замолчит, проведя несколько часов без сознания, прежде чем отодвинуть железный засов и вынести ее из этого места.

Глаза щиплет от слез, когда я открываю дверь и спускаюсь вниз.

Там кромешная тьма. Я долго не могу найти выключатель, и в эти минуты слепоты, одиночества, неведения о том, что меня может ждать, мне кажется, что темнота — это живое существо, густое, как будто плывущее сквозь клей, и оно пытается проскользнуть мне в горло, змеей пробирается в ноздри, пытается задушить меня и заглушить мой голос.

Она чувствовала то же самое, когда была здесь одна? Неужели Корали лежала в темноте, чувствуя, что не может дышать?

В конце концов пробегаюсь пальцами стене рядом со мной и нахожу то, что ищу. Но не сразу нажимаю на выключатель. Задерживаюсь на секунду, чтобы сделать последний неглубокий вдох, чтобы попытаться понять, каково это было для нее. Без сомнения, это было бы ужасно.

Не знаю, чего ожидаю, включая свет. Может быть, набор цепей в углу, привинченных к стене, грязный матрас в углу, ржавые спирали пружин, торчащие из изъеденной молью ткани, царапины по всем стенам. Но это не так. Когда включаю свет, тело напрягается и готовится к худшему, но я вижу, что здесь ничего нет. Буквально ничего. Никаких верстаков, инструментов, морозильников. Ничего из того, что можно найти в обычном подвале. Стены — голый бетон. Пол — утрамбованная земля. Открытые балки, поддерживающие потолок и стены, сделаны из необработанного дерева, и они выглядят так, как будто их когда-то покрыли каким-то лаком. Помещение выглядит так, будто его никогда ни для чего не использовали, не говоря уже о тюрьме для семнадцатилетней девушки.

Мне приходиться покинуть подвал и вернуться в свой гараж, чтобы найти лопату. На деревянной ручке выгравировано: «Джо Кросс». Мне кажется странным использовать для этой цели мамино садовое оборудование, но у меня нет терпения искать что-то еще. Я спускаюсь по ступенькам соседнего подвала с сердцем где-то между горлом и желудком, голова кружится от гнева. Я принимаюсь за работу.

Корали никогда не говорила, где она похоронила тело.

В какой-то момент снимаю рубашку, мой торс скользкий от пота, и я продолжаю работать в течение долгого времени. Понятия не имею, как глубоко она могла копать. Понятия не имею, пыталась ли она скрыть это место от Малкольма. Все, что я знаю, это то, что я не покину это зловещее, ужасное гребаное место, пока не найду тело моего ребенка.

Когда я достигаю своей цели, уже за полночь. Я осторожно поднял более половины пола подвала, копая и затем заполняя ямы, пока, наконец, не наткнулся на небольшой грязно-белый кусок материала примерно в футе под поверхностью. Он сложен и изношен, такой потрепанный и старый, что почти разваливается у меня в руках, когда я поднимаю его с земли.

Он такой легкий. Может быть, этот свернутый сверток ткани — не то, что я ищу. Но Корали была всего на четвертом с половиной месяце беременности. Ребенок едва успел бы сформироваться. И уж, конечно, весил бы не так уж много. И по прошествии всего этого времени…

Я думаю о том, чтобы открыть ткань. Но это так чертовски жутко. Я просто не могу этого сделать. Мой ребенок, кем бы он ни был, уже очень давно находится в состоянии покоя. Было бы неправильно, если бы я нарушил этот покой. Это разобьет мне сердце. И кроме того, когда я осторожно переворачиваю сверток в руках, я вижу что-то отчетливое, что дает мне понять, что это то, что я ищу — выцветшие, грязные очертания Синей птицы.

Мне кажется, что кто-то держит меня за горло, не давая дышать. Я, бл*дь, не могу поверить, что это происходит. Это слишком сюрреалистично, слишком ужасно. Слишком больно. Опустившись на землю, я прижимаю к себе тонкий пучок волокон, держа его обеими руками, и всхлипываю. Я, бл*дь, рыдаю, пока мое горло не хрипнет, а глаза перестают видеть.

Корали

Остаюсь у Фрайдей. Это странно, но знание того, что Каллан находится через дорогу, дает мне некоторое утешение. Я провела слишком много времени здесь, в Порт-Ройале, пытаясь убежать от него, быть как можно дальше от него, но теперь, когда рассказала ему все, все изменилось. Я хочу быть с ним. Мне нужно быть с ним. Хочу, чтобы меня простили. Но в глубине души думаю, что уже слишком поздно.

За окном спальни темно, когда Фрайдей врывается в крошечную гостевую комнату в задней части дома и будит меня.

— Корали. Корали, дитя. Немедленно поднимайся и вылезай из постели.

Я моргаю, пытаясь понять, где нахожусь.

— Что? Сколько времени? Все в порядке?

Фрайдей всегда казалась здоровой, как лошадь, но на самом деле ей уже далеко за восемьдесят. И она действительно не любит принимать лекарства от диабета. На мгновение я впадаю в панику, думая, что с ней что-то не так.

Ее глаза выпучены, белки видны, когда она отчаянно трясет меня на кровати.

— Что я сказала, дитя? Вставай и вылезай из постели сию же секунду. Что-то происходит на другой стороне улицы. Что-то плохое.

Я сразу же перестаю беспокоиться о диабете Фрайдей и начинаю дико беспокоиться о Каллане в старом доме его матери, который мог каким-то образом пострадать. Есть все шансы, что он напился, бушевал внутри, упал с лестницы и сломал свою дурацкую шею. Вылезаю из кровати и несусь по коридору, ныряя вокруг внушительных размеров Фрайдей, пытаясь выбраться на улицу. На мне одна из ее огромных ночных рубашек. Как только я рывком открываю входную дверь и выбегаю на крыльцо, сильный порыв теплого ветра подхватывает ткань, заставляя ее вздыматься вокруг меня в море белого хлопка. Позади меня Фрайдей пыхтит и ворчит, неуклюже спускаясь по лестнице. Через дорогу, на другой стороне дороги, мой старый дом заживо пожирает огонь.

Высокие столбы дыма поднимаются вверх, сердитые и серые на фоне темно-синего ночного неба над головой. Красные, оранжевые и белые пальцы пламени лижут окна, стекла которых разбиты вдребезги, позволяя аду подниматься подобно жидкому свету, бросая вызов гравитации, поднимаясь к звездам.

— Черт возьми.

— Все как и должно быть, — соглашается Фрайдей, стоя рядом со мной. Волосы собраны в бигуди и плотно прижаты к голове. Огонь отбрасывает оранжевый отблеск на кожу, отражаясь в озерах ее глаз. — Похоже, ад не был удовлетворен его телом, — говорит она. — Он пришел и забрал дом твоего отца тоже.

Я делаю один единственный шаг на лужайку перед домом с открытым ртом, пытаясь понять, что же могло произойти, чтобы мой дом детства каким-то образом оказался в огне. А потом я вижу темный силуэт кого-то, стоящего перед этим местом, темную фигуру на фоне хаоса и света, и я точно знаю, что случилось.

Каллан.

Случился Каллан Кросс.

Я спотыкаюсь на потрескавшемся асфальте, мои ноги босые, ночная рубашка Фрайдей все еще колышется вокруг меня, как парус. Ворота с лязгом захлопываются за моей спиной, и я впервые за двенадцать лет ступаю во двор. Каллан слышит — его плечи слегка напрягаются от звенящего металлического эха, разносящегося по пустынной улице.

Но он не оборачивается. Каллан продолжает смотреть на огонь, не сводя глаз с открытой входной двери и порожденного им безумия.

— Это должно было случиться, — шепчет он. — Ты не сердишься, — он говорит это как утверждение, просто на случай, если я подумываю рассердиться на него.

Однако я не собираюсь этого делать. Я ошеломленно стою рядом с ним, глядя на происходящее разрушение здания, где я мучилась столько лет.

Это необузданно и прекрасно, дико и ошеломляюще одновременно.

Я не могу сдержать слез. Лицо Каллана испачкано сажей и его собственными слезами. Он похож на дикого зверя. Отдаленный. Потерянный. Боль распространяется по всему телу, сжигает меня от низа живота до сердца, горла, рук, ног, везде. У меня болит душа. Это одновременно и больно, и освобождает. Боже, я понятия не имела, насколько свободной могу себя чувствовать до этого момента.

Дом никогда не был проблемой. Это был лишь фон для насилия и издевательств. Но теперь, когда он горит, стонет и раскалывается, разваливается на части, балки и стены рушатся внутри, мне кажется, что я действительно и по-настоящему свободна. Понятия не имею, как это могло случиться, но это правда.

Я вздрагиваю, когда Каллан берет меня за руку. Когда я ковыляла сюда, ноги не работали должным образом, ум был охвачен изумлением, и мне в голову пришла мысль, что Каллан, возможно, поджег это место в качестве акта гнева по отношению ко мне. Как злой акт мести, поскольку выручка от продажи дома должна была перейти ко мне.

Но нет... я вижу, когда поворачиваюсь и смотрю ему в глаза, что это не имеет ко мне никакого отношения. Дело в горе, в преодолении боли. В возвращении себе контроля.

— Я должна была это сделать, — шепчу я. — Нужно было сделать это давным-давно.

— Ты не могла, — говорит Каллан. Его рука слегка сжимает мою, а затем он притягивает меня ближе, чтобы обнять за плечи. — Ты выросла в насилии, но твоя душа не жаждет его, Синяя птица. Несмотря ни на что, ты все еще нежная внутри. Ты по-прежнему остаешься собой.

Как он может видеть меня такой? Как он может видеть во мне хоть что-то нежное? В этом нет никакого смысла. Я плачу сильнее, поворачиваясь, чтобы зарыться лицом в его пахнущую дымом рубашку. Я чувствую запах бензина на нем, химический запах катализатора цепляется за его одежду почти так же сильно, как я сейчас цепляюсь за него. Каллан снова и снова машинально проводит рукой по моим волосам, наблюдая, как горит дом.

— Мне нужно вернуться в Нью-Йорк завтра, — тихо говорит он.

— Ты уезжаешь?

Господи, надеюсь, что нет. Я не хочу, чтобы он уходил сейчас.

К счастью, Каллан отрицательно качает головой.

— Нет. Нет, я никуда не уеду, Синяя птица. Я останусь здесь, и мы все уладим. И когда уедем, то уедем вместе. По-другому и быть не может. Я этого не допущу.

На этот раз я не спорю с ним. Он прав — по-другому и быть не может. Теперь другого пути нет. Он и я, вместе. Навсегда.

Мы с Калланом стоим и смотрим на пламя. Через некоторое время начинает всходить солнце, и строение дома рушится. Никто из нас не звонит в экстренную службу. К тому времени, как появляются пожарные машины, мой старый дом сровнялся с землей, и все следы Малкольма Тейлора исчезли.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 9 10 11 121314 Следующая ⇒