|
|||
— Чем вы занимались в комитете?— Чем вы занимались в комитете? — Мне поручили возглавить группу по написанию закона о реабилитации жертв политических репрессий — это была, собственно, главная идея комитета по правам человека. Вокруг него как раз собрались все бывшие диссиденты, правозащитники. Поэтому я их всех знал и знаю довольно близко. И Богораз, и Великанову, и Алексееву, и Молоствова, не говоря про Рогинского, который уже, по-моему, тогда возглавлял «Мемориал». В общем, много людей. И закон этот — он довольно сложно проходил, но я лично докладывал его и на той, и на другой палате Верховного совета, и в конце концов его все-таки приняли. Я так думаю, что я тогда примелькался как юрист — там юристов вообще очень мало было, 40–50 на тысячу депутатов. И когда возникла идея Конституционного суда, Ковалев сказал: «Давай мы тебя от комитета по правам человека заявим. Тебя, конечно, не изберут, но ты там хоть как-то обозначишь свою фамилию» (смеется). Выборы очень тяжелые были, с третьего раза все-таки меня избрали. Это было на заседании съезда: судьи Конституционного суда потом уже назначались, а вот первый состав избирался на съезде. Так что вот таким образом я туда и попал. — Сейчас показалось бы странным, если бы какой-нибудь следователь оказался демократом, отстаивал правозащитные ценности. А вы в 1970-е были следователем прокуратуры, а потом состояли во фракции «Демократическая Россия», избирались судьей Конституционного суда. Не было ощущения противоречия? — Конечно. Я когда еще следователем работал, мне было жалко всех, честно говоря (смеется). Так что это было заложено — не знаю, в характере. Потом я ведь работал не только следователем, я и в народном хозяйстве работал юрисконсультом, и в суде, был судебным исполнителем, и наукой занимался, и преподавал… То, что потом меня все время как работника прокуратуры представляли, это — ну, честно говоря, не очень верно и правильно.
|
|||
|