Б. М. Носик 12 страница

С 1927 года Н. Н. Евреинов жил в Париже, где продолжал ставить драматические спектакли и оперы, писал новые пьесы и фундаментальные труды по теории и философии театра, написал несколько киносценариев. Он продолжал так же интенсивно работать в годы Второй мировой войны и после войны. Любопытно, что его историческое исследование «Караимы» помогло этому маленькому народу в годы оккупации избежать нацистких лагерей (караимы исповедуют иудаизм, но по крови они, если верить им самим и Евреинову, не евреи). Он выступал после войны с передачами по французскому радио, поставил в «Казино Монпарнас» на французском языке ревю по своим пьесам, успел закончить книгу об эмигрантском театре в Париже и «Историю русского театра».

Н. Н. Евреинов жил на улице Буало (правобережный, 16-й округ Парижа) в одном доме с Алексеем Ремизовым (на одной улице с Набоковым). Но на мемориальной доске, прикрепленной к стене дома N 7, обозначено лишь его имя: из них троих он был в 50-е годы, без сомнения, самым знаменитым.

Егоров Ефим, литератор-публицист, 16. 12. 1861—12. 05. 1935

Журналист Ефим Александрович Егоров, чье имя нередко мелькало на страницах русской парижской прессы, помнился многим еще по Петербургу. В мемуарах В. Пяста, там, где он пишет о расцвете петербургской прессы и публицистики, в которых царили радикальные настроения, можно встретить такой пассаж: «Но даже у Розанова, даже секретарь «Нового Времени» (Д. Егоров) держал речь о том, что русским не хватает одного, — воли к власти. Что, обладай Совет Рабочих Депутатов такой волей, он бы мог свободно смести правительство и стать на его место, то есть правительством. Но этой воли у нас вообще нет, и вот почему именно правительство арестует Совет, а не наоборот».

По поводу этого отрывка можно было бы заметить не только то, что имя Егорова тут Пястом названо ошибочно, но и то, что человек с неукротимой «волей к власти» на горе всем русским и самому Е. Егорову вскоре сыскался (его псевдоним был Ленин). Комментатор мемуаров Пяста нашел в «Ежегоднике Пушкинского Дома» сообщение о Егорове, оставленное его бывшим сотрудником по журналу «Новый путь»: «... радикальный народник по убеждениям, поклонник Н. К. Михайловского, когда-то адвокат, немного писавший; с основанием Религиозно-философских собраний в СПб. — их секретарь, до их закрытия; был также секретарем «Нового пути»... затем сотрудник «Нового времени» по отделу иностранной политики (в последние годы заведовал отделом); с октября 1917 г. — эмигрант и сотрудник белой прессы».

На Зинаиду Гиппиус, одну из основательниц Религиозно-философских собраний, Егоров не произвел благоприятного впечатления: «... человек энергичный, даже грубоватый, и никакого к религии отношения не имеющий (из старых «интеллигентов», но без всякого уже интеллигентского «фанатизма»)».

Впрочем, в эмиграции все эти подробности (кроме энергии), вероятно, уже не имели значения.

Елисеев Сергей Григорьевич, 1889—1975

Сергей Григорьевич Елисеев был сыном знаменитого купца Елисеева, но не пошел по стопам торговца-отца, а углубился в науку: учился в Петербурге, в Берлине, в Токио и стал видным востоковедом-японистом. Он преподавал в Петербурге, где был после революции арестован по причине неудачной «классовой принадлежности». Выйдя на свободу, он уехал во Францию и преподавал востоковедение в парижской Школе высших штудий. Позднее он читал лекции в Гарвардском университете в США, а по возвращении в Париж он был избран членом-корреспондентом Института Франции. Учеными-востоковедами стали и его сыновья: старший, Никита, преподавал арабский язык в Сорбонне, младший, синолог Вадим, был директором музея Гиме и профессором Школы высших штудий.

Пока Елисеевы за границей двигали вперед науку востоковедения, роскошными Елисеевскими магазинами ведали в Москве и переименованом Питере члены большевистской партии и народные избранники, которых бдительные органы приговаривали в ходе каждой очередной чистки к «высшей мере наказания». Моя мамочка, подучившись до войны на секретаря-стенографистку (новая, модная профессия), попала на работу в московский Елисеевский и натерпелась страху, когда все молодое руководство его вдруг было расстреляно за кусок колбасы. Боже, храни Россию, где отчего-то хронически, с самого 1917 года, не хватает то колбасы, то милосердия...

Емельянов Виктор Николаевич, 26. 07. 1899—9. 08. 1963

До эмиграции Виктор Емельянов начинал учиться в университете в Симферополе, но не довелось доучиться (война, развал)... Он стал плавать радистом на судах Черноморского флота, через Болгарию добрался в Париж, был здесь рабочим на автозаводе, потом на химическом заводе, а в тяжкую пору экономического кризиса три года оставался безработным. Тогда-то он и написал свою трогательную повесть, главным героем которой был пес Джим: в центре повести стоят взаимоотношения Джима с хозяином и его страсть к борзой по кличке Люль. Повесть вышла в парижском «Доме книги» (кстати, продержавшемся на плаву до самой «перестройки») и пользовалась в эмиграции значительным успехом. Ее поддерживал и хвалил критик Георгий Адамович, любитель «правдивой литературы», однако более требовательные критики, вроде П. Бицилли и В. Вейдле, отмечая простодушие и безыскусность повести, предупреждали, что «для искусства этого мало». И все же, как отмечала эмигрантская пресса, собаки с «очеловеченными чувствами» были у Емельянова прелестны, и только малые тогдашние тиражи помешали этой повести обрести еще большую известность.

Вторую свою повесть В. Емельянов так и не успел дописать. Он, как принято выражаться, остался «автором одной книги».

Ефимовский Евгений Амвросиевич, 1885—1964

В начале 20-х годов Е. А. Ефимовский играл руководящую роль в движении сторонников конституционной монархии, возглавляя отдельный союз монархистов-легитимистов, по существу мало отличавшийся от прочих объединений сторонников реставрации Романовых (идеи их регулярно излагала газета «Грядущая Россия»). В то же время Е. Ефимовский (как и монархисты Гредескул и Шульгин) поддерживал «сменовеховские» идеи союза с большевиками, которые одни и «способны восстановить великое могущество России». По мнению «сменовеховцев», революция была, в сущности, «делом национальным, осуществленным красными руками», и подобна была редиске — «снаружи красная, а внутри-то белая». В отличие от вождя «сменовеховцев» Устрялова, Е. А. Ефимовский в Россию не вернулся и оттого умер в своей постели, а не в подвале Лубянки.

Жирова (ур. Лишина) Елена Николаевна, 20. 10. 1903—9. 02. 1960

Оставшись одна с маленькой дочкой Олей, без средств к жизни, Елена Николаевна подолгу жила у супругов И. А. и В. Н. Буниных — то в Грасе, то в Париже. Супруги Бунины искренне привязались к Олечке. В годы оккупации Е. Жировой пришлось работать в какой-то немецкой организации счетоводом. После освобождения в Париже, где всю войну население так гостеприимно ублажало и развлекало немецких офицеров, «резистанты последнего часа» счеты сводили в первую очередь с беззащитными женщинами, вроде Елены (Ляли) Жировой. Вот октябрьская запись 1944 года в дневнике Веры Николаевны Буниной:

«29. Х... открытка от Капитана (литератор Николай Рощин, оказавшийся красным и вернувшийся в Россию. — Б. Н. ): «Горько пришлось только несчастной Е. Н. Жировой. Схватили, остригли, посадили в тюрьму и — самое тяжелое — что ее нельзя сейчас выпустить, — ее «досье» потеряно».

— Тут уж у меня совсем опустились руки. Когда одна — много плачу. Написала за это время уйму писем. Не знаю, кто откликнется... Виню себя, что не дала ей знать, чтобы она ни в коем случае к немцам не поступала. Правда, ее положение было трагическое. В кармане ни гроша, муж пропал, содержательница пансиона ей написала, что если к 15 июня не будет внесено за Олечку 1500 франков, она берет ей билет до Парижа и отправляет к матери... ».

В декабре приходит добрая весть из Парижа, и Вера Николаевна записывает:

«Ляля освобождена... Ляля пишет: “Олечка почти с меня ростом. Что я почувствовала, увидев ее, — даже не могу сказать. Мучительно, что нельзя сейчас вместе устроиться жить”».

Вернувшись в Париж, Вера Николаевна продолжает помогать бедствующей по-прежнему Ляле, собирая для нее деньги среди тех, кто еще мог и считал своим долгом подавать на бедность. Вот занесенные в дневник В. Н. Буниной подсчеты по итогам 1949 года: «На Олечку собрала 20 000, на Лялю — 18 000, на Тэффи — 20 000, на Леню — 43 000... ».

В мае 1948 года Вера Николаевна сообщает в письме Т. Муравьевой: «В нашей семье новость: Ляля вышла замуж за одного поэта, пока еще «нелегально», но все родственники ее признали, и она вместе с Олечкой переехала на квартиру своего нового мужа и его матери. Оба очень довольны. Он талантливый поэт и написал несколько рассказов... Фамилия Величковский. Очень приятный человек. Кроме поэзии еще служит, зарабатывает больше 20 тысяч франков в месяц. Хозяйством занимается его мать. Она довольна, что Ляля из хорошей дворянской семьи, она старого закала, бывшая помещица с Украины. В настоящее время Ляля себя чувствует плохо физически и очень счастливо душевно».

Через год Вера Николаевна сообщает, что «у Ляли ничуть не улучшилась неприязнь» к свекрови, а Лялин муж лечится в санатории... Счастье было недолгим.

Завадский Вениамин Валерианович (писатель Корсак), 22. 09. 1884—12. 07. 1944

(Французская надпись на надгробии сообщает, что памятник воспроизводит звонницу у деревни Малы под Изборском и является символом чистого и возвышенного вдохновения В. Корсака. )

В. В. Корсак был очень популярным и плодовитым эмигрантским писателем. Один за другим выходили в Париже и Таллине его романы из прежней и из новой, эмигрантской, жизни: «Забытье», «История одного контролера», «Великий исход», «У красных», «У белых», «Плен», «Под новыми звездами», «В гостях у капитана», «Жуки на солнце», «Печать», «Шарманка», «Юра», и еще, и еще. В эмигрантской печати о них писали М. Осоргин, Ю. Айхенвальд, А. Бахрах, М. Гофман, М. Алданов, П. Пильский, К. Зайцев, И. Демидов, Ю. Терапиано, Н. Резникова и др. В письме М. Алданову от 20 сентября 1945 года Н. Н. Берберова рассказывает, что немецкие оккупанты, скупив в Париже русские книги, отправляли их на захваченные территории. «Мне говорил один издатель, — пишет Берберова, — что романы Корсака грузились “тоннами”».

Стало быть, было что грузить...

Жена В. В. Завадского-Корсака была крупный врач-онколог с мировым именем. Это она заказала А. Н. Бенуа памятник-колокольню с набором деревянных колокольчиков на могилу мужа. «Ее мысль была та, — объяснял кладбищенский священник о. Борис Старк, — что ее муж, как звонарь, призывал своими трудами людей к свету. Не знаю! Я его почти не читал, а с его женой частенько встречался на могилке в совместной молитве. Во всяком случае, этот памятник является достопримечательностью нашего кладбища».

Зайцев Борис Константинович, 10. 02. 1881—26. 01. 1972

Известный русский писатель — прозаик, переводчик, мемуарист — Борис Константинович Зайцев родился в Орле, в семье горного инженера, позднее ставшего директором завода Гужона в Москве. Учился молодой Зайцев в техническом училище, в Горном институте, в Московском университете, но так и не доучился, ибо двадцати лет от роду напечатал первый рассказ и начал посещать телешовские «Среды». Испытал влияние Чехова, Соловьева, Тургенева и даже старшего собрата Бунина, тянулся к натурализму и к символизму. Рано начал переводить Флобера, потом по совету Павла Муратова дантовский «Ад» — ритмизованной прозой. После десяти лет знакомства он женился на Вере Смирновой (урожденной Орешниковой), а после первого своего путешествия в Италию Борис Зайцев «заболевает» этой воистину прекрасной страной. В годы войны Зайцев учился на офицера, но, на его счастье, остался цел, а дни революции провел в отцовском имении Притыкино. В 1921 году Зайцева избирают председателем Московского отделения Всероссийского союза писателей, он входит в Комитет помощи голодающим, за каковое преступление (как и другие спасители голодающих) проводит несколько дней на Лубянке. В 1922 году Зайцева выпустили за границу «для поправки здоровья», и писатель, умевший ценить свободу, конечно, не вернулся. «Живя вне Родины, — объяснял он, — я могу вольно писать о том, что люблю в ней, — о своеобразном складе русской жизни... русских святых, монастырях, о замечательных писателях России». Обо всем этой Борис Зайцев и писал на протяжении 50 лет эмиграции: писал о преподобном Сергии Радонежском, об Алексее Божием человеке, о Жуковском, Чехове, Гоголе, Тютчеве, Тургеневе. Он переводил Данте, создал тетралогию «Путешествие Глеба» и еще множество произведений. Он был добрым, верующим христианином, но умел быть твердым там, где дело шло о его принципах. Он не захотел подать руку приехавшему в Париж советскому агенту, писателю Алексею Толстому, не умилился военным победам Сталина. «Победа Сталина в 1945 году, — писала З. Шаховская, — была для Зайцева не русской победой, т. к. не могла послужить возрождению России и освобождению ее народа, и всякое заигрывание или кокетничанье с советскими властями было для него неприемлемо». Даже близкому другу Ивану Бунину Зайцев не простил этого кокетничанья: отношения между друзьями были прискорбно испорчены в последние годы бунинской жизни. При этом как истинный христианин Зайцев признавал и свою ответственность за русскую трагедию.

В 1971 году вся эмиграция отмечала 90-летие Зайцева, последнего из больших писателей прежней России. Умер он еще через год, окруженный любящей семьей своей дочери Наташи...

Бывая в гостях у моего друга Натальи Борисовны Зайцевой-Соллогуб в 15-м округе Парижа, я всегда вспоминаю, что вот здесь жил в последние месяцы жизни Борис Зайцев, через это окно он часто любовался куском парижского неба — один из самых счастливых, последовательных, цельных эмигрантских писателей...

Зайцева Вера Алексеевна, 1. 09. 1878—31. 05. 1965

Вера Алексеевна была дочерью Алексея Васильевича Орешникова, ученого, историка, нумизмата, возглавлявшего Исторический музей в Москве (Борис Зайцев вывел его в своей книге «Дерево жизни»). Вторым браком Вера Алексеевна вышла замуж за Бориса Зайцева, и они прожили в счастливом супружестве и нежной дружбе больше пятидесяти лет. В последние восемь лет своей жизни Вера Алексеевна была парализована, и муж трогательно за ней ухаживал. Ей он посвятил главную свою книгу — тетралогию «Путешествие Глеба».

Вера Алексеевна познакомила когда-то Ивана Бунина со своей лучшей подругой Верой Николаевной Муромцевой, которая на многие десятилетия стала женой и опорой Бунина. Несмотря на послевоенную ссору между Зайцевым и ее мужем, Вера Николаевна Бунина, узнав о том, что у Веры Зайцевой случился удар (это было уже после смерти Бунина), пришла навестить подругу. Вот как рассказывает об этом дочь Зайцевых Наталья Борисовна: «... хотя мама не могла ни говорить, ни двигаться, а только смотрела, в этих глазах было все — и счастье, что пришла «ее Верун», и благодарность. Отношения восстановились. Но Ивана Алексеевича уже не было.

Вера Николаевна умерла через несколько лет, а в 1965 году — моя мама. Мой отец остался один.

Папино горе было глубоким — его жизнь стала воспоминанием о любви, о своей Вере...

Видимо, не сразу родилась у него мысль опубликовать переписку двух Вер — своей и Веры Николаевны Буниной. Он готовился к этому несколько лет. И вот в 1967-м и 1968-м вышли две книги — «Повесть о Вере» и «Другая Вера», в которых жизни и судьбы двух замечательных русских женщин, двух подруг, жен двух писателей вновь переплелись».

Зандер Лев Александрович, профессор, 19. 02. 1893—17. 12. 1964

Из Владивостока, где он читал курс философии, профессор Зандер через Китай и Чехословакию добрался в 1922 году в Париж. Во Франции он активно участвовал в студенческом христианском движении, был секретарем РСХД, одним из самых активных деятелей экуменического движения: читал лекции в разных странах Европы, особенно часто в Германии (по дороге оттуда он и умер в поезде). Экуменическое движение выступает за братское сближение верующих и церквей, за терпимость к разным вероисповеданиям и признание за ними права на поиски истины и добра. Митрополит Евлогий писал, что в эмиграции впервые «русская Церковь, оказавшись в соприкосновении с инославной стихией, была самой жизнью вынуждена войти в общение с нею и тем самым преодолеть свою косность и обособленность». Националистические круги церкви в России и за границей до сих пор не желают преодолеть эту «косность и обособленность» и объявляют всякую терпимость смертельным грехом. До сих пор, кстати, некоторые православные люди в России убеждены, что католики и протестанты (и уже тем более баптисты) не являются христианами...

Лев Зандер был восторженным поклонником идей и трудов лидера русского религиозного возрождения за рубежом, отца Сергия Булгакова, которому он посвятил серьезную и обширную монографию. Написал он также серьезный труд о Достоевском, который был переведен на французский язык.

Запорожец Капитон Денисьевич, артист императорских театров, 7. 03. 1882—1. 08. 1940

Большой ценитель вокала священник о. Борис Старк вспоминает в своих мемуарах, что известный певец Капитон Запорожец был «обладатель феноменального баса с необычайно широким диапазоном, он шел от самых высоких нот и спускался в глубокую октаву». К. Запорожец был человек церковный и любил петь в церкви тоже, однако о. Борис не одобрял то, что этот виртуоз делал на клиросе при Н. П. Афонском:

«Капитон Запорожец подходит к клиросу и присоединяется к пению. Постепенно он своим густым и мощным голосом начинает выделывать всевозможные вариации на фоне голоса Афонского. Я называл это благочестивым хулиганством... ».

В связи со смертью К. Запорожца в годы войны о. Борис вспоминает мрачноватую историю, которую сопровождает своим еще более мрачным комментарием:

«После его смерти ко мне подошла его жена, бывшая, как теперь говорят, немного «с приветом».

«Батюшка, — говорит она мне, — ученые заинтересовались горлом Капитоши (действительно необычным), предлагают продать им его для исследований. Что мне делать? И тревожить покойника не хочется, но, с другой стороны, предлагают большие деньги, на два килограмма масла по черному рынку... Как мне быть? »

Ну, я, конечно, на этот вопрос не ответил, предоставив ей самой решать. Хотя, честно говоря, в целях науки не видел бы профанации, если врачи изучили бы могучее горло Запорожца».

Зарубин GeorgeS,
caporal 1er R. M. L. E., погиб 20. 11. 1944, Montreux

Капрал Георгий Зарубин был убит 26 лет от роду в Монтре-ле-Шато (Дубс). Награжден двумя Военными крестами в 1943 и 1945 (посмертно) годах.

Приказ по бригаде от 30 июня 1943 года гласит:

«Хороший капрал, спокойный и энергичный в бою. 22. 1. 1943 принял на себя командование отрядом после гибели в бою командира. Будучи тяжело ранен, все же защищал позицию до исчерпания боевых патронов. Награжден Военным Крестом с бронзовой звездой».

Приказ по армейскому корпусу, отданный 23. 05. 1945 (посмертно), сообщает:

«Капрал исключительной храбрости, доказавший 20 ноября 1944 г. во время атаки полное презрение к опасности, переплыл реку и продвинулся на 200 метров под исключительно интенсивным огнем автоматического оружия, мин и артиллерии. Несмотря на это, продвигался вперед, пока не был сражен пулей. Награжден Военным Крестом с Серебряной звездой».

ЗБЫШЕВСКИЙ Владимир, 1901—1980

Среди ближайших помощников Главы младороссов Казем-Бека с самых 20-х годов рядом с Кириллом Вильчковским всегда был и молодой Владимир Збышевский. Если Вильчковский занимался младоросской прессой и устной пропагандой, то Збышевский отвечал за порядок в парижском «очаге». В начале 30-х годов Збышевский с супругой, Еленой Енгалычевой, жили в Везине по соседству с Казем-Беком - на подхвате. Это были золотые дни младоросской партии. Залы, набитые эмигрантской молодежью, штандарты, знамена, великие князья, крики: «Вождь! » «Вождь! ». «Глава», не хуже, чем в Берлине, в Риме, в Ленинграде или в Днепропетровске: за столом президиума Володя Збышевский разбирает горы записок, а Вождь с трибуны льет на головы слушателей восторженную, хотя и не слишком вразумительную смесь из нацистских, монархических и национал-большевистских лозунгов, искусно внедренных в обиход эмигрантской элиты уже в 20-е годы агентами лубянской операции «Трест». К середине 30-х годов пали первые подозрения на Вождя, а в 37-ом он преглупо попался на свидании с агентом Москвы А. Игнатьевым... Впрочем, и тогда не все его покинули. Но Гитлер уже и до того отверг его услуги, так что Вождь бежал от греха в надежную Америку, а оттуда в деловитую Москву, где ни один бывший агент не сидел без работы... Но адъютантам Вождя на долгий остаток жизни остались лишь воспоминания...

Зеелер В. (Zeeler W. ), ум. в 1954 г.

Владимир Феофилович Зеелер родился в 1874 году. Был юристом по профессии, журналистом, мемуаристом, а главное — активным общественным деятелем, членом кадетской партии. В 1917 году был городским головой в Ростове-на-Дону, в 1919—1920 годах — министром внутренних дел в правительстве Деникина. Из Новороссийска добрался в 1920-м через Константинополь в Париж. Был здесь одним из организаторов, а затем и генеральным секретарем Союза русских писателей и журналистов. 22 июня 1941 года был арестован нацистами и вместе с другими русскими масонами (Бобринским, Кривошеиным, Фондаминским и пр. ) заключен в лагере Компьень. С 1947 года был членом редколлегии газеты «Русская мысль».

Зембулатов Валентин, 5. 06. 1893—6. 04. 1975

Зембулатова (ур. Свентицкая) Наталья Александровна, 5. 10. 1895—13. 12. 1967

Зебулатов-Вюйемен (Zemboulatoff-Vuillemen) Александр Валентинович, 1. 04. 1924—6. 04. 1977

Н. А. Струве рассказывал мне, что Зембулатовы были очаровательной русской семьей, которая занималась скаутами. Это подтверждает в своих мемуарах и Р. Гуль, который стоял у истоков фантастической карьеры Саши Зембулатова, на чьем надгробии можно увидеть таинственную фамилию Зембулатов-Вюйемен. Карьера эта началась в середине января 1949 года, когда Роман Гуль и его жена пришли домой к Зембулатовым и передали их сыну, только что окончившему юридический факультет, предложение некоего В. А. Кравченко быть у него переводчиком и секретарем на процессе, который должен был начаться в конце месяца в парижском Дворце правосудия. Этот знаменитый процесс и его герои (одним из которых стал 25-летний Саша Зембулатов) заслуживают нескольких слов...

Советский инженер Виктор Андреевич Кравченко убежал из советской закупочной комиссии в Вашингтоне в апреле 1944 года и выступил в американской прессе с заявлением, разоблачавшим политику Сталина. В последующие годы он прятался от советских разведчиков и писал книгу о своей жизни. Переписанная по-английски журналистом Лайонсом и появившаяся сразу после войны, книга эта («Я выбрал свободу») стала первым бестселлером о сталинской России, была переведена на множество языков и получила во Франции высокую премию. С опозданием на полгода во французском коммунистическом еженедельнике «Летр франсез» появился фельетон, утверждавший, что Кравченко — ничтожный алкоголик, что он не способен написать никакую книгу, что ее писали «меньшевики» и что все в ней ложь. Кравченко подал в суд на автора и редакторов еженедельника. Он был представлен в Париже знаменитому адвокату-социалисту мэтру Изару, а Гуль нашел ему переводчика — Сашу Зембулатова. Так Саша, вчерашний студент из эмигрантской семьи, получил доступ за кулисы Дворца правосудия и в гнездо парижских интеллектуалов — престижную квартиру мэтра Изара на бульваре Сен-Жермен, а также в отель Пуленара, где под усиленной охраной жил этот отчаянный человек Кравченко, с которым Саша подружился на всю жизнь.

Процесс Кравченко стал многомесячным спектаклем, который мог бы раскрыть глаза на столь популярный тогда во Франции сталинский социализм, если бы французы не были вконец заморочены коммунистической пропагандой и военной победой Сталина: ведь на процессе выступали русские и украинские свидетели из лагерей «ди-пи» — раскулаченные крестьяне, люди, прошедшие советские концлагеря и многолетние муки. Их показания были душераздирающими. Левый политический митинг, в который надеялись превратить этот процесс компартия Франции, а также московские ЦК и «органы», не удался.

У грамотного Кравченко был бешеный темперамент, у него был блистательный адвокат, да и его молодой переводчик (которого коммунисты считали «человеком из ФБР») оказался на высоте. Но и открыть глаза французам никому — ни победителю Кравченко, ни его бедным свидетелям — не удалось. А все же процесс этот стал большим событием не только в жизни Кравченко, мэтра Изара или юного Саши, но и в жизни иных из их противников-коммунистов.

Вскоре Саша уехал вслед за Кравченко в США. Заработавший деньги на книге, деятельный Виктор Кравченко решил заняться бизнесом, покупать серебряные рудники в Чили. Саша был с ним... Еще в пору процесса в Сашу влюбилась младшая дочь мэтра Изара Мадлен. Они с Сашей поженились в США, почти «забыв», что Саша уже состоял к этому времени в браке (тут-то и пришлось ему во избежание судебных неприятностей взять резистантскую фамилию мэтра Изара — Вюйемен). Позднее Кравченко разорился и погиб в Нью-Йорке (может, покончил самоубийством, но скорей всего, был убит советскими агентами), а Саша исчез — и из новой семьи тоже... Потом умерла Мадлен... (Подробнее обо всем этом Вы можете прочесть в моей книге «Этот странный парижский процесс». )

«Вы знаете, кто был Саша? — спросил меня как-то на семейном торжестве у Изаров симпатичный сын Саши Серж Вюйемен (очень, кстати, похожий на молодого Сашу). — Говорят, что он был советский агент... Когда его хоронили, то какие-то незнакомые, таинственные люди... »

Я подумал, что этот лихой красавец Саша был наверняка немножко авантюрист (как и его трагический друг Кравченко). Что же до агентов, то что мы с Вами знаем об этом? Наверняка мы знаем лишь то, что жизненный наш путь с неизбежностью приводит под кладбищенские березы...

Зеньковский Василий Васильевич, протопресвитер, профессор и декан Свято-Сергиевской духовной академии в Париже, председатель Русского Студенческого Христианского Движения, 17. 07. 1881—5. 08. 1962

Василий Зеньковский (о. Василий) родился в украинском городе Проскурове, был внуком священника и сыном церковного старосты, рос в устоях религии. Однако когда ему было 15 лет, все еще модный тогда Писарев отвлек его от религии и обратил к естественным наукам, которые этот высокоодаренный юноша и стал изучать в Киевском университете. Впрочем, вскоре его увлекли лекции профессора психологии Челпанова, он стал усиленно заниматься психологией и философией, а после отъезда Челпанова из Киева даже возглавил его семинар. Позднее под влиянием Владимира Соловьева Зеньковский вернулся к религии. С юных лет он печатал статьи по вопросам психологии и философии в серьезных журналах и тогда уже сблизился с о. Сергием Булгаковым. С естественного отделения он перешел на философское, потом на классическую филологию, стал одним из организаторов Религиозно-философского общества в Киеве, читал лекции по философии и психологии детства (его книга «Психология детства» вышла в Германии в 1924 году), возглавил Институт дошкольного воспитания, защитил в Москве магистерскую диссертацию «Проблема психологической причинности». После 1917 года Василий Зеньковский стал министром исповеданий в правительстве гетмана Скоропадского, а в 1920 году покинул родину. Он преподавал в Белграде и в Праге, а после научной командировки в США поселился в Париже, где до конца своих дней преподавал в Богословском институте философию, психологию, педагогику, апологетику и историю религии. В. Зеньковский издал несколько книг, в том числе двухтомную «Историю русской философии». Он был арестован французами накануне войны и пробыл в тюрьме и лагере больше года. В 1942 году он был рукоположен митрополитом Евлогием, но отказался от предложенного епископства, так как не любил ни политики, ни парадности. Зато он активно участвовал в студенческом христианском движении, которому придавал большое значение как живой силе церкви. Его духовные дети считали, что о. Василий обладает особым даром «душеводительства и душепопечения» (его ученик, восторженный врач и священник отец Петр Струве, был захоронен позднее в могиле любимого учителя).

По-русски, по-французски, по-английски и по-немецки о. Василий говорил с южнорусским акцентом, но украинского не знал, хотя считал себя «русским украинцем». По убеждениям он был конституционным монархистом, заядлым семьянином, жил в бедности, но ею не тяготился и всегда готов был поделиться всем, что имеет, был мягок и добр, несколько «пассивен». Оправдывая эту свою пассивность, он сказал однажды: «Оглядываясь на прожитую жизнь, я вижу в ней какую-то логику, рисунок, который был создан не мною, но выявлению которого содействовало мое пассивное отношение к судьбе».

Не правда ли, симпатичный был человек, этот блистательный ученый украинец?

Зилоти Александр Александрович, художник, 1887—1950

Александр Александрович родился в хорошей московской семье. Отец его был замечательным пианистом, дирижером и педагогом, бабушка с отцовской стороны приходилась родною теткой Сергею Рахманинову, дед с материнской стороны был тот самый Третьяков, что основал в Москве Третьяковскую галерею.

Доктор Иван Манухин рассказывает в своих воспоминаниях, что отец художника, пианист и дирижер А. И. Зилоти был при Временном правительстве назначен директором Мариинского театра, и после Октябрьского переворота, когда театр забастовал, большевистский комиссар Луначарский упрятал А. И. Зилоти в тюрьму «Кресты», откуда его и выручал Манухин, давший комиссару обещание, что он будет держать пианиста у себя, под домашним арестом. Вот как описывает И. Манухин сцену освобождения А. И. Зилоти из «Крестов»: «А. И. Зилоти я застал в маленькой тесной камере с грязными обшарпанными стенами и тусклым от грязи оконцем. Трудно было вообразить большего несоответствия своеобразно-изящного облика А. И., его тонкой музыкальной души с окружающей его обстановкой! Со свойственной ему непринужденной веселостью встретил он весть о свободе и, прежде чем я успел опомниться, со смехом повлек меня куда-то в конец галереи... в уборную. «Полюбуйтесь, нет, Вы полюбуйтесь на эту архитектуру! Это же черт знает что!.. — восклицал он. Следующий свой концерт я дам в пользу переустройства этого «учреждения» в “Крестах”»... А затем, когда мы вернулись в камеру, указал на надпись на грязной стене. Там значилось: «Здесь сидел вор Яшка Куликов». «А вот я сейчас и продолжу», сказал А. И. и четко выписал карандашом: “и ученик Листа Александр Зилоти”» (увы, вскоре после этого питерская интеллигенция начала не улучшать, а забивать до предела тюрьмы, так что и самый город, по словам Ахматовой, болтался «привеском» к своим тюрьмам).

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒