Давид Фонкинос 7 страница

Наступал вечер, и я включал «Вопросы для чемпиона». Победителям викторины вручали словарь «Ларусс». Вид любимого предмета волновал меня и заставлял обливаться холодным потом. После одной из таких передач я решился и позвонил шефу. Он так обрадовался моему звонку, что я даже удивился. В конце концов, я был всего лишь рядовым сотрудником. Но он с самого начала проявлял ко мне какую-то особую доброжелательность. Впоследствии я узнал, что несколькими годами раньше у него самого была связь с Селиной. Соответственно, выпавшие на мою долю испытания были ему знакомы не понаслышке. Отсюда и его благосклонное ко мне отношение. Кстати, когда на следующий день после моего звонка мы встретились, он первым делом сообщил мне:

— Прежде всего, хочу поставить вас в известность, что мадам Деламар у нас больше не работает.

— Очень хорошо. Спасибо, что сказали, — смущенно ответил я.

Мы разговаривали целый час, обсудили массу вопросов. Это была очень теплая, по-настоящему человечная беседа. Он старался всячески облегчить мне жизнь и подчеркивал, что готов пойти навстречу моим пожеланиям. Я согласился приступить к работе, но только на условиях домашнего режима. Пока что я не чувствовал в себе сил вернуться на место преступления. Мое предложение привело его в восторг, и он назначил меня старшим внешним корректором «Ларусса». Прощаясь на пороге кафе, мы пожали друг другу руки. Впервые за долгое время у меня появилось ощущение, что жизнь возвращается в нормальную колею.

В тот же вечер я поделился новостью с Полем и Виржини. Мне понадобилось всего несколько дней, чтобы подыскать себе небольшую квартирку по соседству с ними. Я не знал, как их благодарить, — они действительно оказались превосходными друзьями. Я искренне восхищался этой парой — их прямотой, их единодушием, их уважением друг к другу. От них прямо-таки веяло глубочайшей гармонией. Должен добавить кое-что еще: мне кажется, возиться со мной доставляло им искреннее удовольствие. Странная мысль, понимаю, но я и правда так думал. Они явно испытали облегчение, когда я от них убрался, но за этим угадывалось и нечто похожее на сожаление. Как будто я был их сыном, который, повзрослев, покидает родительский кров. Слово «сын» тут очень даже кстати, потому что в тот самый вечер, когда я от них переехал, они решили завести ребенка.

Я с головой окунулся в работу. С утра до ночи сидел у себя в квартирке за письменным столом, со всех сторон обложившись книгами. Иногда по вечерам я писал при свечах, пребывая вне времени, погружаясь в мир, населенный тенями, и порой обещая себе дождаться лучших дней. Я согласился встретиться с парой-тройкой приятелей, в основном старых, и убедился, что способен поддерживать беседу более или менее адекватно и даже задавать вопросы. Единственным табу оставалась Алиса: я и сам не желал о ней говорить и другим не разрешал. Но не потому, что надеялся молчанием исцелить рану, а потому, что понимал — разговоры о ней ничего не изменят.

В «Ларуссе» нарадоваться не могли на мои добросовестность и трудолюбие. Меня хвалили и буквально засыпали работой. Если выдавалась свободная минутка, я составлял краткие биографические справки. Не одна судьба с моей помощью обернулась несколькими строчками посмертной славы. Мне это доставляло огромное удовольствие, только не спрашивайте почему — я сам не знаю. Может, от сознания того, что свою жизнь я прошляпил и лично мне в словаре не светит ни запятой. Зато я как бы по доверенности проживал жизни других людей, исключительно яркие и оригинальные. Я путешествовал между чужими судьбами, странами, испытаниями и известностью.

Последующие месяцы пролетели довольно быстро. Виржини стала мамой, и я страшно гордился, что меня пригласили стать крестным отцом. У меня появилась общественная нагрузка, а вместе с ней и стимул к продвижению по социальной лестнице. Если я изредка и выбирался из дому, то в основном в магазин за очередным подарком Гаспару. Новая роль наделила меня чудовищным чувством ответственности; когда они только известили меня о своем решении, я испытал сильнейшее волнение — значит, кто-то еще может мне доверять. Через несколько месяцев родители малыша объяснили мне, что не нужно покупать такое количество подарков. Наверное, мое внимание казалось им немного назойливым, и тогда я чуть сбавил обороты. Но больше всего Поль и Виржини хотели, чтобы я «кого-нибудь» нашел. Под «кем-нибудь» подразумевалась, конечно, женщина.

С Виржини работала одна девушка, которая, по ее мнению, вполне могла мне понравиться. Она задумала пригласить ее на ужин, заодно собрав еще нескольких друзей, чтобы знакомство не выглядело совсем уж откровенным сводничеством.

— Да откуда ты знаешь, что она мне понравится? — приставал я к ней.

— Чувствую, вот и все. Я же знаю твои вкусы.

— Да что ты говоришь?

— То, что ты слышишь. Она очень добрая и милая.

— А волосы?

— Не волнуйся. Волосы у нее гладкие и прямые.

— А… А она…

— Да. Она говорит по-немецки.

Поль и Виржини насмехались над моими требованиями, даже самыми обоснованными. Я согласился участвовать в этом мероприятии, но исключительно чтобы доставить им удовольствие и продемонстрировать добрую волю, потому что совершенно не верил в свою способность завести роман. В тот год на меня несколько раз накатывал сексуальный голод, и тогда я посещал проституток. Но даже секс был для меня страной, из которой я бежал. Горе словно вытравило из меня мужское начало. Я понемногу возвращался в мир людей, но мужчиной еще не стал. Мысль о том, какую боль я причинил Алисе, блокировала мои влечения и воздвигала между мной и другими женщинами непреодолимую стену. При этом я понимал, что состояние это временное, и чувствовал, как во мне понемногу просыпаются желания. И, когда заговорили об этой самой Соне, которая «могла бы мне понравиться», я сказал себе: почему бы и нет? Действительно, она меня не разочаровала. В ней оказалось много милых мне черт.

Поль прямо-таки ел меня глазами. И я заверял его, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Я смотрел на Соню. Она напоминала произведение современного искусства — нечто столь прекрасное в самой своей идее, что уже не может оказывать никакого эмоционального воздействия. Мне нравилась ее элегантность, нравилось, как она делала вид, что не в курсе приключившейся со мной истории. Мы с ней сидели рядом, и мои друзья в разговоре без конца сворачивали на меня, чтобы я мог с блеском себя проявить. Иногда их маневры напоминали бред сумасшедшего. Соня упомянула фильм Орсона Уэллса, и Поль с жаром, какого я раньше за ним не замечал, тут же подхватил:

— С ума сойти! Орсон Уэллс был женат на Рите Хейворт, а она была рыжая. У нее даже прозвище было — Рыжая. А Фриц работает в «Ларуссе»! А слово «Ларусс» означает «рыжая»! Ну не фантастика?

Вот на таком уровне они и выступали. Грубая работа, что и говорить. Местами до того грубая, что нам с Соней делалось неловко. Но, как ни странно, это и придало вечеринке своеобразное очарование. Во всяком случае, обоюдное смущение нас как-то объединило. Мы беспрестанно обменивались улыбками, и я вдруг поверил, что все еще возможно.

Ушли мы вместе. Наши хозяева внутренне ликовали, довольные, что так удачно провернули дельце. Хороший получился вечер. Он как будто обещал что-то новое. Я не особенно ломал себе голову. Проводил Соню до дома, и мы остановились у подъезда. Типичная для первого свидания ситуация. Мы понравились друг другу, в этом не было никаких сомнений. А что дальше? Подняться к ней? Выпить еще бутылку вина? Меня раздирали противоречивые мысли, и я понимал, что сам не способен сделать выбор. Неопределенность меня бесила, но я совсем забыл, как действует механизм первой встречи, как будто внутри у меня что-то заржавело. Мы простояли довольно долго, и в конце концов я уже не мог к ней не подняться, не рискуя выглядеть последним дураком. Нерешительность с какого-то момента становится синонимом согласия. Так мы оказались у нее в гостиной, где слушали музыку, кажется Шуберта — или это были «Битлз»? Века у меня в ушах наслоились друг на друга. Мы прилично выпили, и, по-моему, она не без удовольствия вырвалась из оков своей привычной робости. Все было очень просто. Мы поцеловались, даже не узнав, сколько каждому из нас лет.

Осложнения начались наутро. Не знаю почему, но я испытал ужасный дискомфорт оттого, что находился рядом с такой чудесной и почти незнакомой женщиной. Определить причину своего смятения я не мог, но с первыми проблесками зари четко осознал, что все это — не для меня. Надо было притворяться, а я не мог, потому что мое сердце все еще сохло под проливным дождем. Я ушел, даже не оставив записки. Полагаю, пробудившись, Соня поняла, что больше мы не увидимся. Я не поленился потом адресовать ей пространное письмо, что было явно неуместно: в конце концов, ничего такого не случилось, два взрослых человека провели вместе ночь, только и всего; мы ведь не давали друг другу никаких обещаний, но почему-то мне обязательно надо было объяснить ей, что со мной происходит. Я не пожалел слов, хотя довольно было бы одного короткого предложения: не могу.

Два дня спустя она прислала мне очень изящный ответ. Несколько красиво составленных фраз, смесь разочарования и надежды на то, что я изменю свое решение, и все это — самым дружеским тоном. У меня гора с плеч свалилась. Но навалилась снова, когда мне позвонил Поль, узнавший, что я сбежал.

— Мы просто в ярости! — негодовал он. — Соня — замечательная девушка!

— Знаю. Именно поэтому у меня ничего с ней не получится.

— И что ты собираешься дальше делать? Перебраться на необитаемый остров? Твое право! Только учти, мы с Виржини — тебе не компания!

— Но послушай…

— Никаких «послушай»! Если ты не желаешь жить, то мы с тобой прощаемся! Все!

Я в себя не мог прийти от его неожиданной резкости. Раньше он никогда не повышал на меня голос. Наверное, хотел, чтобы меня хорошенько шарахнуло. И ему это удалось. Может, не сегодня и не завтра, но я не сомневался, что рано или поздно его слова возымеют на меня действие.

Бесславное завершение истории с Соней привело меня к убеждению, что я снова смогу разделить жизнь с женщиной (у каждого свои парадоксы). Из этой неудачи родилось стремление к чему-то позитивному. Успеху нередко предшествует провал; мало того, именно благодаря этому провалу в дальнейшем и добиваешься успеха. Таким образом, ночь с Соней дала толчок всему последующему развитию моих отношений с женщинами.

Мне понадобилось время, чтобы это понять. В следующий раз, когда я с кем-нибудь познакомлюсь, я буду готов. И все начнется сначала. Кем будет эта женщина? Как я найду ее среди трех миллиардов? Где она, та, что обладает столь любимым мною полурусским-полушвейцарским выражением глаз? Ясное дело, сидя взаперти, я ее точно не встречу. Разве что обратить внимание на соседку? Но, судя по тому, сколько у нее кошек, вряд ли она интересуется мужчинами. Так что же делать? Дать объявление? Повторить опыт Поля и Виржини? Но сколько неудач придется пережить, пока не случится чудо? Я не испытывал ни малейшего желания часами сидеть с незнакомой женщиной в кафе, рассказывая о себе, объясняя, чего я хочу, и приходя в восторг, едва на горизонте замаячит хоть какая-то точка соприкосновения. В эти дни я часто вспоминал о Соне и мечтал снова с ней увидеться. Но было слишком поздно. У нее уже кто-то появился. Другой мужчина, живший под солнцем моего отказа. Обязанный своим счастьем моей неспособности к счастью. Я размышлял над любовными историями, поражаясь тому, как порой из-за какой-нибудь дурацкой мелочи целые десятилетия жизни идут наперекосяк. Где-то я вычитал фразу: «Есть замечательные люди, которых мы встречаем в неподходящий момент, и есть люди, замечательные потому, что мы их встретили в подходящий момент». У меня все не шел из головы этот самый подходящий момент, так что под конец, как мне кажется, я уже вплотную приблизился к подходящему моменту самого подходящего момента. Но главное, во мне снова проснулось желание. Я проводил время, сидя под зонтиками кафе и наблюдая за женщинами. Вон та, например, или вот эта — какая изящная походка, прямо-таки рапсодия коленок, только вот беда: она ведет на поводке собаку, а мне что-то не очень нравятся женщины, которые держат собак. Но я не терял надежды — где-то вдали мне уже слышался перестук тонких каблуков новой незнакомки. Я любил эти минуты, посвященные сотворению мечты, кропотливому изучению частиц женского космоса, каждая из которых представлялась мне обещанием новых возможностей.

АбиВарбург (1866–1923), искусствовед, специалист по истории итальянского Возрождения и змеиному ритуалу индейцев хопи. Отличался большими странностями (утверждают, что разговаривал с бабочками). Помимо прочего, прославился как великий библиотекарь. Страстно увлекался собиранием книг и предложил несколько теорий их расстановки на полках, в том числе теорию «добрососедства». Согласно последней, книга, которую ищешь, далеко не всегда та, которую хочешь прочитать.

Примерно в это время произошли события, изменившие мою жизнь. Все началось с банального дня рождения. А именно дня рождения моего крестника в конце недели, и я воспользовался этим предлогом, чтобы позвонить Полю.

— Хотя бы ради Гаспара пустишь меня в дом? — спросил я.

— Конечно. Приходи в субботу.

— Мне тебя не хватало, — неожиданно признался я.

— Мне тебя тоже не хватало. Но я надеюсь, ты подумал над тем, что я тебе сказал.

— Да, подумал. Я очень много над этим думал.

— Только думал?

— Да, но теперь я думаю переходить к действиям.

Мои слова рассмешили Поля, и от его смеха у меня сразу потеплело на душе. Конечно, он был прав, что взял меня в оборот, просто я не мог двигаться вперед слишком быстро. Перспектива увидеться с ними в субботу подняла мне настроение. Соответственно, совершенно особое значение приобрел выбор подарка.

Я отправился в поход по игрушечным магазинам. Все рассмотрел и даже попробовал собрать парочку конструкторов под внимательными взорами продавщиц, принимавших меня за большого ребенка. Покупательницы, в основном, полагаю, мамаши, тоже поглядывали на меня, и я понял, что отдел игрушек — идеальное место, чтобы заводить знакомства. Разговоры здесь завязывались сами собой: а вашему сколько, а что он умеет, ах, вам эта игра тоже не понравилась, о, знаете, с пазлами — как с одеждой, надо брать на вырост, и так далее и тому подобное. Я провел в этом параллельном пространстве восхитительный день и в конечном итоге обрел свое счастье. Оно явилось мне в виде обыкновенного плюшевого мишки. Я изучил бесчисленное множество развивающих игр и супернавороченных машинок, но ничто так не тронуло мое сердце, как этот маленький красный мишка. Я решил, что это будет очень личный подарок, и, как знать, может быть, в душе Гаспара мой образ навсегда останется связанным с плюшевым медвежонком.

Оплатив покупку, я попросил упаковать ее в подарочную бумагу, и мне кивнули на девушку, которая этим занималась. Я медленно двинулся к ней с мишкой в руках. Меня удивила широкая улыбка, с какой она меня встретила (если только она улыбалась не мишке). Я протянул ей игрушку и произнес фразу, которая подразумевалась сама собой:

— Упакуйте, пожалуйста, в подарочную бумагу.

— Конечно, давайте.

Девушка взяла лист бумаги, и я обратил внимание на ее руки. У нее были невероятно красивые пальцы. Мне тут же захотелось к ним прикоснуться. Это было скорее смутное желание, хотя понравилась она мне вполне конкретно. Она работала проворно, но очень изящно, и волнение во мне росло. Подарочный пакет был уже почти готов. Мне надо было срочно что-то сказать, отпустить какую-нибудь запоминающуюся реплику, требующую ответа, причем развернутого, а не просто «да» или «нет».

— Это для моего крестника, — пролепетал я. — У него в субботу день рождения.

— В субботу? — удивилась она. — Надо же, у меня тоже.

Фантастика. Вот и повод продолжить беседу — лучше не придумаешь. Тем более что, говоря: «У меня тоже», она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза.

— Действительно, какое совпадение… У вас в субботу день рождения?

— Да, в субботу.

— В эту субботу? — на всякий случай переспросил я.

— В эту. Если точнее, то в половине четвертого.

— В субботу, в половине четвертого. Очень хорошо…

Я поблагодарил ее невнятным бормотанием и ушел. По-моему, от нее не укрылось мое смятение. Кроме того, мне показалось, что неловкость, с какой я себя вел, не оставила ее равнодушной. Как бы то ни было, теперь я знал, что мне делать. Вернуться сюда в субботу в половине четвертого и поздравить ее с днем рождения. Теперь следовало — любопытная образовывалась цепочка — найти подарок для девушки из отдела упаковки подарков.

Я не собирался покупать ничего грандиозного, чтобы ее не пугать. Книга — вот идеальный вариант. Простой и спокойный подарок. Подарок, настраивающий на доверительные отношения, достаточно личный, но без назойливости. Я зашел в книжный и принялся рассеянно оглядывать полки. Тут это и случилось. Фотография. Я буквально ткнулся в нее носом. Лицо женщины, явно виденное мною раньше. Почти сразу я вспомнил. Девушка с последним галстуком. Она напечатала свой второй роман в издательстве «Сток», а они, как это у них принято, поместили ее фотографию на манжете. Я долго стоял и просто смотрел на книжку, не в состоянии пошевелиться. Теперь я знал, как ее зовут: Ирис Мерис. Похоже на псевдоним. Я несколько раз повторил про себя это имя. Роман назывался «Наши расставания». Точно, она ведь мне говорила, что описывает историю пары, которая без конца расходится. Я взял книгу, еще не догадываясь, что в следующую секунду она выскользнет у меня из рук. Потому что на первой странице я прочту посвящение:

Человеку, продававшему один-единственный галстук

Я остолбенел. Купил книгу и пошел домой, читать. Я читал ее в гостиной, в спальне, в туалете; сидя, стоя, лежа. Я прочел ее залпом, но не смог бы сказать, понравилось мне или нет. Возможно, мой интерес подогревало возбуждение чисто эгоцентрического толка. Вы по-разному будете читать просто книгу и книгу, посвященную вам. Вольно или невольно, но я искал в повествовании какие-то знаки, шифры, намеки, но обнаружил лишь, что это довольно грустная история. Грустная и банальная. Впрочем, нет, я не совсем прав. Концовка оказалась совершенно неожиданной. Закрыв книгу, я написал автору письмо на адрес издательства.

Дальнейшее произошло очень быстро. Получив мое письмо, Ирис тут же мне позвонила, и мы договорились встретиться. Номер телефона я сообщил в письме, чтобы подчеркнуть, что мне не терпится ее увидеть. С того дня, когда мне попалась на глаза ее фотография, я успел переосмыслить нашу первую встречу, освободив свое впечатление от искажающего фильтра наслоившихся на нее тогдашних событий. В моем понимании эта женщина была связана с чем-то большим, нежели она сама, с чем-то, имевшим непосредственное отношение к последним секундам моего выздоровления. Если меня спасли галстуки, то она была медсестрой, вышедшей со мной попрощаться на пороге больницы, где я так долго провалялся.

Мы назначили свидание в кафе неподалеку от Дома радио, куда ее пригласили для записи передачи. Я пришел с большим запасом — не хотелось опаздывать ни на миг. И очень удивился, обнаружив, что она уже на месте. Меня поразила ее болезненная бледность. Странно было видеть это внезапное вторжение белизны. Уж не означало ли оно, что в мою жизнь снова входит белый цвет? Еще одна деталь взбудоражила меня — она была в галстуке. Меня охватило глубокое волнение. Я шагнул к ней, сознавая, что это большой шаг на пути к моему возвращению в мир людей.

Ирис действительно плохо себя чувствовала. У нее болел зуб, да так сильно, что она почти не могла говорить. Ей даже пришлось отменить запись на радио. Но на свидание она все-таки пришла, из чего я сделал вывод, что мною она дорожит больше, чем толпой радиослушателей. Раз уж она была не в состоянии произнести ни слова, я предложил для простоты общаться при помощи записок. Прежде всего, мы припомнили нашу первую встречу. Я подтвердил, что никакой издатель меня к ней не посылал и что я в самом деле сотрудник «Ларусса», торговавший в Бретани галстуками. Она призналась, что мое вторжение придало ей сил довести до конца работу над рукописью, словно я был музой и мое поэтическое явление открыло перед ней новые перспективы будущего романа. «Если жизнь закручена похлеще романа, во что превращается роман? » — излишне драматично, на мой взгляд, спросила она. Тем не менее мой приход, как я с удивлением узнал, заставил ее существенно изменить первоначальный замысел книги. Действительно, перечитав ее еще раз, я не без странного удовлетворения отметил, что вторая часть написана в гораздо более раскованной манере. Взять, например, сцену, где герои устраивают скандал на похоронах.

Добрых два часа мы писали друг другу записочки. С тех пор прошли годы, но еще и сегодня мы не можем без трепета перечитывать эти иероглифы нашей любви. Ибо нам предстояло влюбиться друг в друга. Однако в тот момент перед нами была более срочная задача — зуб у нее разболелся не на шутку. Я предложил немедленно отправиться к ближайшему дантисту. Ей эта идея пришлась не совсем по вкусу — все-таки первое свидание. Я же, напротив, считал, что более романтичное первое свидание и выдумать нельзя. Пока мы ожидали приема, я развлекал ее всякими историями. Наконец нас вызвали. Я не отходил от нее, держал за руку и старался подбодрить. У нее оказалось острый пульпит. И тут случилась поразительная вещь. Бросив сверху вниз взгляд на ее зубы, я обнаружил щербинку на третьем левом клыке. Такую же, как у меня и у Алисы. Неужели моя теория насчет зубного родства справедлива? Ирис вкололи обезболивающее. Я смотрел на нее с растущим волнением. Покинув кабинет, мы расстались, и то, что мы чувствовали в этот миг, парило где-то очень высоко над обыкновенной нежностью.

Через два дня я позвонил ей — узнать, как дела. Ей стало намного лучше. После обмена первыми короткими репликами между нами повисло бесконечное молчание. Многие, вспоминая свое первое свидание, говорят о том, как им было страшно. Но, если первое свидание прошло на ура, идти на второе еще страшнее. Мы боимся, что новая встреча принесет разочарование. Наконец я набрался храбрости:

— Мне бы очень хотелось с вами увидеться. В общем, как бы это сказать… Завтра я иду к окулисту… Может быть, вы составите мне компанию?

Так начался наш роман. Все наши встречи проходили в медицинских или административных учреждениях. Мне надо было переоформить водительские права — она пошла со мной. Мы вместе обивали пороги, выколачивая для нее грант на написание нового романа, вместе — дважды! — сменили оператора мобильной связи, и так далее и тому подобное. Несколько недель мы жили в волшебном мире справок и формуляров.

— Как там у тебя с Ирис? — беспокоился Поль. — Движется?

— Движется. Надеюсь, самое позднее послезавтра получим дубликат ее свидетельства о рождении.

Не знаю, сумею ли объяснить, почему порой визит в префектуру несет больше очарования, чем поездка в Венецию. Наши отношения с самого начала складывались совершенно невероятным образом, как ни у кого и никогда. А для меня пережить с женщиной нечто уникальное было единственным способом исцелиться от Алисы. Разумеется, это не могло продолжаться вечно, и настал день, когда при всем старании мы уже не могли придумать, куда бы еще сходить и какую бумажку получить. Пришлось делать то, что делают все остальные, — целоваться на парковой скамейке и смотреть в кино плохие фильмы. Но лично я первые мгновения нормальной любви воспринимал как чистое безумие.

Что меня удивило — по-настоящему удивило, — так это как бурно у нас все началось. Возможно, благодаря этой первой реакции дальнейшее уже не вызывало такого изумления. Все выглядело так, словно своим бешеным стартом, когда размываются контуры пространства, мы выплатили судьбе некий аванс. Свое первое лето мы провели в Бретани, в том самом доме, где нас свел последний галстук. Счастье затопило нас от пальцев ног до макушки. Ирис виделась мне мыльным пузырем, который я выдул из собственной боли, и этот пузырь все рос и рос, приобретая невероятные размеры, а я наблюдал, как он поднимается в небо, и нисколько не боялся, что он лопнет. Мы подолгу работали. Ирис трудилась над новым романом. Я с почти религиозным трепетом следил за многочасовым творческим процессом, подчиняясь требованию соблюдать абсолютную тишину. Никогда раньше мне и в голову не могло прийти, что я буду делить кров с писательницей, и порой я поглядывал на нее как на любопытный экземпляр неизвестного мне вида. Писатель, в моем разумении, представлял собой нечто вроде удалившегося от мира затворника, раздираемого самыми противоречивыми побуждениями. Ирис, например, рвалась домой, стоило нам выйти на прогулку, и наоборот, тащила меня гулять, если мы сидели дома. Она была типичный циклотимик, и я, в свою очередь, то обожал, то ненавидел это ее свойство. Можно сказать, что по отношению к ее циклотимии я тоже вел себя как натуральный циклотимик.

Но не только она нуждалась в тишине. Я тоже иногда тянул на себя одеяло умственной сосредоточенности. Конечно, я немного утрирую, выставляя в карикатурном виде легкий комплекс неполноценности, свойственный порой тем, кто выбрал себе в спутники жизни писателя. Как будто писатель, сидя в хрустальной башне, снисходительно взирает со своей верхотуры на копошащихся внизу неписателей. Разумеется, это было очень смутное и ни на чем не основанное чувство. Напротив, Ирис горячо интересовалась моей работой — и биографическими справками, которые я составлял для «Ларусса», и черновиками жизнеописания Шопенгауэра. Кстати, я время от времени задавался вопросом, почему, купаясь в счастье, я уделяю столько внимания человеку, писавшему в основном об очень мрачных вещах. Наверное, чтобы понять это, нужно и в самом деле познать счастье.

По возвращении в Париж у нас состоялся долгий разговор, из которого я приведу здесь всего две фразы. Ирис жаловалась, что роман у нее никак не идет (аналогичные сетования я буду слышать от нее постоянно). Каждое утро она просыпалась с убеждением, что никогда не доведет дело до конца. Просто ей нужно было, чтобы кто-нибудь ее подбадривал, что я и делал с большим или меньшим успехом. Беда в том, что она меня не слушала. Я уже и раньше замечал этот феномен: перед чистой страницей она глохла на оба уха. В общем, вот что мы друг другу сказали:

— Фриц, мне не пишется. Ничего не могу родить.

— Ну, тогда давай родим ребенка.

Глупо, конечно, получилось — какая-то несерьезная игра слов. Но стоило произнести это вслух, как перед нами со всей очевидностью предстала простая истина: мы оба хотим ребенка. Вот из этого творческого кризиса спустя год и появился на свет Роман. Да, у нас родился мальчик, и мы назвали его Романом. «В честь Романа Полански? » — часто будут спрашивать нас. «Нет, в честь романа», — откровенно признаемся мы.

Быть отцом мне понравилось. Впервые в жизни я на самом деле почувствовал, что значит иметь корни — те самые корни, по которым всегда тосковал. Я чисто физически ощущал, как затягивается рана на теле моего бытия. Но еще более поразительной оказалась реакция моих родителей. Они прямо спятили от счастья. Как будто, скупо отмеряя любовь сыну, нарочно копили ее про запас, чтобы потом вывалить всю сразу на внука. Никогда прежде мы так тесно не общались. У меня даже закралось подозрение, что они нацелились отпихнуть меня в сторонку, узурпировать мою роль. Было от чего растеряться. Поначалу я не очень понимал, то ли мне радоваться захватчикам, то ли не обращать на них внимания, хотя зрелище всей этой любви, которой я сам начисто был лишен в детстве, давалось мне нелегко. На самом деле, думаю, их просто настигла старость с присущим ей альтруизмом. Они понимали, что скоро умрут, — конечно, никто не знал, когда именно, и наверняка не так уж скоро, — но главное, что я угадывал в их отношении к внуку, — это сознание приближающейся смерти. Впрочем, я не стал особенно заморачиваться на их счет, вместо этого установив для них жесткие рамки. Я не слушал их советов (да, они еще смели давать мне советы), и мать даже не обижалась. Она ясно понимала, что ступает на зыбкую почву и один неверный шаг приведет к тому, что я засыплю ее упреками, которые до сих пор держал при себе. В принципе, я человек бесконфликтный, так что в этом им повезло. Склоняясь над кроваткой моего сына, мать ахала: «Какой хорошенький! А отрыжечка точь-в-точь как у тебя, Фриц! » Значит, она все-таки помнила меня в детстве.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 9 Следующая ⇒