Давид Фонкинос 2 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 9Следующая ⇒

За обедом мы любили устраивать себе небольшие разминки.

— Ты знаешь, кто такой сибарит? — спрашивал меня Поль.

— Нет.

— Это человек, который проводит жизнь в праздности и наслаждениях.

— А ты знаешь, что такое радула?

— Знаю. Шершавый язык у многих видов моллюсков. Другое название — терка.

— Правильно. Ну, приятного аппетита.

Предпочитаю не думать о том, какое впечатление наши беседы производили на соседей по столу. Подозреваю, что мы походили на двух ботаников, этаких Бувара и Пекюше, [7 - Бувар и Пекюше — заглавные герои неоконченного сатирического романа Гюстава Флобера, изучавшие все существующие науки, ничего в них не понимая. Флобер намеревался дать роману подзаголовок «Энциклопедия человеческой глупости». (Прим. перев. )] спящих в обнимку со словарем. Но нам это нравилось. Любовь к словам, к их смыслам, делала нас настоящими единомышленниками. И не оставляла места недосказанностям.

То лето прошло под знаком великого парадокса, а именно: пока я бился над определением мира, моя жизнь расстилалась передо мной как сплошная неопределенность. Под «моей жизнью» я подразумеваю Алису. После продолжительной телефонной ссоры в июле, она сказала, что остается в Бретани до конца лета. К тому же — и это самое важное — я узнал, что там она встретилась с другом детства и они проводят время вместе. Парень был сыном друзей ее родителей. С точки зрения социального деления, идеальный для нее вариант. Полная противоположность мне. Я уж решил, что с нашим романом покончено, себя не переделаешь. Мне, наверно, на роду было написано познакомиться в каком-нибудь «зеленом» ресторане с кудрявой фанаткой Джоан Баэз. [8 - Джоан Баэз — певица и автор песен в стиле фолк и кантри, политическая активистка левого направления. (Прим. перев. )]

Больше десяти дней я, несмотря на настойчивыеэсэмэски, отказывался с ней говорить. Потом все же снял трубку.

— Почему ты так со мной поступаешь, Фриц?

— Мне показалось, что ты вполне счастлива со своим дружком по песочнице.

— Как же я тебя ненавижу! Ты же знаешь, что я люблю тебя. Слышать тебя больше не хочу.

Да, Алиса была уникум. Две фразы — и она ухитрилась внушить мне чувство вины. Но в душе я восхищался ею и ее талантом. С чего началась наша ссора, я уже не помнил. Знал только, что она обмолвилась об этом парне, заставив меня жутко нервничать.

— Ты с ним спала?

— Что ты себе позволяешь?

— Мне надо это знать, Алиса.

— Что тебе надо знать? Знать тут совершенно нечего. Просто я решила остаться здесь, вот и все. Здесь тихо и спокойно.

— Ты просто сибаритка!

— Кто-кто?

— Ладно, не важно.

— Фриц, [9 - Мне всегда казалось, что мое имя не очень-то удобно для ссор. ] я так больше не могу. Когда мы вместе, нам плохо. Когда разлучаемся, еще хуже. Я так больше не могу. Ты должен что-то придумать.

— Возвращайся.

— Когда?

— Сейчас. Возвращайся сейчас же, Алиса. Немедленно. Просто беги и прыгай в поезд.

— Как в кино?

— Угу. И как в книжках.

Вот так закончилось лето, которое мы потратили на ссоры.

Но было уже слишком поздно. Надвигались дожди.

На вокзале любимая бросилась в мои объятия (мои руки, уставшие от пресного существования, испытали огромное счастье). Наверное, остальные пассажиры решили, что у нас не любовь, а пылающий костер. Они не ошибались. Когда мы приехали ко мне, Алиса обнаружила бутылку шампанского.

— О, прелесть какая. Что мы празднуем? Нашу встречу?

— Да. И не только.

И я сообщил ей хорошую новость.

За пару дней до этого я столкнулся в коридоре с Селиной Деламар. Те два месяца, что я проработал стажером, мы с ней почти не виделись. Она только что вышла из отпуска, загорелая. Но в лице ее читалась какая-то усталость. Она сказала, что хочет со мной поговорить. Я спросил, когда мне к ней зайти, прямо сейчас или позже.

— Прямо сейчас, — почти приказным тоном ответила она.

Мне все никак не удавалось составить о ней четкое впечатление. Ну, например, к какому типу женщин ее отнести — к сильным или к слабым? Разумеется, она казалась сильной, посматривала на меня сверху вниз с высоты своего положения, но чем пристальнее я в нее вглядывался, тем яснее видел местами отметинки хрупкости. Помню, как-то раз я даже сказал себе: «Берегись ее, берегись ее! » Мне не следовало забывать это предостережение.

Селина сообщила, что мною все очень довольны. Затем сказала, что издательство не хочет со мной расставаться и готово предложить мне контракт. Я на миг растерялся. Мне не понравилось это слово — «контракт». Я подумал о своих родителях. В памяти всплыл образ веревки, накинутой на шею, и прочие клише, которыми они меня пичкали. Селина ждала ответа, а я все никак не мог выбраться из потока затопивших меня мыслей. Теперь в него влилась и она. Я представил себе, что каждый день буду встречаться с женщиной, которая мне нравилась, — это признание удивило меня самого, — да, с женщиной, чьи округлые формы и красные цвета мне очень нравились. Она широко улыбнулась мне, и я увидел ее зубы. Может, у наших с ней зубов есть надежда на счастье? Является ли верность обязательной, с точки зрения зубов?

После этого мысленного лирического отступления я произнес, что чрезвычайно польщен доверием издательского дома «Ларусс» и сделаю все, что от меня зависит, чтобы оно не обернулось разочарованием. Честно говоря, для меня это была идеальная работа. Буду заниматься внесением изменений в словари. Дело это ответственное, и, едва схлынула первая волна страха, меня захлестнула огромная радость. Не сдержавшись, я заулыбался самой идиотской из улыбок, твердя про себя, что надо собраться и вернуть челюсти в исходное положение, иначе Селина немедленно отзовет свое предложение. Я задумался о новых словах, которые вскоре присоединятся к дружному лексическому коллективу. И еще один важный пункт: в мои обязанности будет входить составление библиографических справок к каждому из новичков. Тех, что затем предстанут перед судом отборочной комиссии. Итак, с этого дня я постоянно буду иметь дело с судьбами людей, потенциально достойных быть включенными в словарь, — людей, чьи стопы, возможно, коснутся берегов будущего.

Максим Твомбли (р. 1958), нью-йоркский художник. Прославился созданными в юности картинами, навеянными творчеством Дилана Томаса. Самое известное полотно — «Жизнь — это квадратный круг». Отказался от продолжения карьеры 8 декабря 1980 года, в день убийства Джона Леннона.

Селина Деламар не скрывала радости, видя мою довольную физиономию.

— Прекрасно. Значит, у нас появится возможность лучше узнать друг друга, — сказала она.

— Конечно. Я ведь именно поэтому и принимаю предложение, — уверенно ответил я. И сам удивился. Стажерам такие слова произносить не положено. Разве что штатным сотрудникам, а еще лучше — штатным сотрудникам со стажем. Еще я понял, что мне почему-то нравится так разговаривать с женщинами. Я испытывал в этом потребность, словно силился доказать себе, что мир женщин вовсе не является чем-то таким, что безвозвратно погибнет для меня в супружестве. В то же самое время я знал, что никогда не смогу изменить Алисе. Вопрос вообще так не стоял. Вопрос стоял так: обязательно ли самоустраняться из мира чувств?

Итак, я сообщил эту новость Алисе. И на сей раз она бросилась мне на шею. Я чувствовал, что она за меня рада, даже горда. Мне вдруг снова открылось, что она любит меня до безумия. Глупо было с моей стороны пол-лета мучиться ревностью. Столько времени зря потеряли! Надо было срочно его нагонять. После шампанского мы легли в постель. Для последних дней лета погода стояла жаркая, и я помню, что мы некоторое время лежали не двигаясь, в странных позах, словно наши тела, деформированные, как на картинах Фрэнсиса Бэкона, врезаны друг в друга. Рядом с кроватью стояло зеркало, а еще в комнате было окно, и наше тройное отражение придавало происходящему какую-то особую странность. Получался триптих.

После долгих недель, проведенных в мечтаниях, наши тела вновь обретали друг друга. Меня не покидало ощущение, что ко мне возвращается вкус к жизни. Я как будто вновь открывал себя. Сердце билось как бешеное. Мы долго целовались, сначала без языка, потом с языком, потом снова без языка, потом снова с языком. Каждый переход от поцелуя с языком к поцелую без языка был равнозначен пересечению границы. Каждый вздох и каждый стон, даже самый тихий, после разлуки приобретал невыразимо, неправдоподобно огромное значение. Я почувствовал, как затвердели ее соски. Алиса начала меня ласкать. Эти ласки были сродни подготовке к долгому путешествию. Мы так давно не виделись, что могли бы, как звери, наброситься друг на друга, чтобы поскорее утолить свой голод, но мы предпочли не торопиться, отдавшись волнующему ритму растущего возбуждения.

— Еще, — шепнул я.

Она ласкала меня все так же медленно, лишь изредка ускоряя движение. Ртом она прижималась к моему уху, и мои барабанные перепонки слышали ее горячее дыхание. Я чуть не кончил прямо ей в руку, настолько пронзительным было наслаждение.

— Подожди, — сказала она. — Я хочу тебя. Сейчас.

Она произнесла эти слова, как объявляют приговор, окончательный и не подлежащий обжалованию. Я перевернул ее и прижался к ней всем телом, не переставая действовать руками. Она оказалась сверху, в своей любимой позе, потом сверху оказался я, тоже в своей любимой позе. Еще миг, и наши тела вернутся в позу одиночества.

Мы молча лежали рядом, утопая в счастье, поту и тумане изнеможения. Вот тогда Алиса и сказала:

— Теперь, когда у тебя есть работа, пора познакомиться с моими родителями.

Бывали у меня в жизни ситуации, когда я чего-то до смерти боялся, но так я не боялся ничего и никогда. Масла в огонь подливала Алиса, которая готовила меня к встрече так, словно мне предстояло выступать от имени человечества перед пришельцами из космоса. Почти час она потратила на мою прическу, добиваясь максимальной благопристойности. Все приглаживала и приглаживала мне щеткой волосы, изгоняя из моего облика последний намек на индивидуальность. Я сопротивлялся — мне вовсе не хотелось походить на арестанта.

— Прекрати! Естественность лучше всего!

Она окинула меня оценивающим взором и изрекла:

— Нет. Естественность тут не прокатит.

Подумала еще немножко и добавила:

— Вообще-то у тебя и правда какой-то бледный вид. Сейчас сделаю тебе морковного соку.

— Я его не люблю.

— Это не важно. Главное, чтобы у тебя был здоровый цвет лица.

— Да меня от него выворачивает! Ты этого добиваешься? Чтобы я позеленел?

— Слушай, ну неужели так трудно чуточку постараться?

— В конце концов, я теперь работаю. Можно сказать, что у меня очень много работы, поэтому я не такой румяный.

— Нет. Они решат, что ты позволяешь на себе ездить. Это еще хуже.

Что бы я ни предложил, Алиса тут же находила кучу возражений. В итоге мне, который и сам трясся от страха, пришлось обнимать ее и успокаивать. Все будет хорошо. Подумаешь, одно воскресенье. Переживем как-нибудь.

— Будет еще моя сестра, — сказала Алиса.

— Да ну?

— Да. Она только что вернулась из Южной Америки.

— И что она там делала?

— Я же тебе рассказывала. Она пишет диссертацию о беглых нацистских преступниках.

Эта новость принесла мне облегчение. Значит, я буду не единственной мишенью. Розыск беглых нацистов — тема, заслуживающая пристального интереса. В любом случае я намеревался изображать из себя овощ. Я готов был на все, лишь бы не испортить этот исторический для моей невесты момент.

Едва переступив порог их дома, я понял, что задача будет не из легких. Сестры мгновенно бросились обниматься. Тут же, в коридоре, меня познакомили с Лизой. Сколько буду жить, столько буду, думая о ней, вспоминать эту нашу встречу в коридоре. Жизнь била в Лизе ключом. Даже стоя на месте, она как будто слегка подпрыгивала, словно все время порывалась бежать вперед. Одним словом, она сразу мне понравилась, и это чувство было взаимным.

— Не знаю, чего тебе наговорила моя сестрица, но ты не волнуйся. Все будет замечательно.

— Правда? Хорошо, если так.

— Вот увидишь. Отец у нас любит поворчать, но он добрый.

Затем мы прошли на кухню. Это была прекрасная просторная кухня, может, даже чересчур просторная. Слишком большие кухни всегда казались мне немного нелепыми. Мать Алисы обнаружилась среди кастрюль, вся в хлопотах, — хуже обстановку для знакомства трудно себе вообразить. В помещении витали запахи тушившегося кролика. Элеонора сделала мне навстречу шаг — самый маленький шажок, дабы обозначить, что подойти к ней должен я, а не наоборот. Я — гость, а гости должны пошевеливаться быстрее, чем хозяева. С первого же взгляда я отметил ее усталый вид. Если у нее еще и оставались какие-то крохи жизненной энергии, должно быть, они были надежно заперты в одном из ящиков этой необъятной кухни.

— Значит, это вы — Фриц? — обратилась она ко мне.

Этим своим «значит» она сказала все и сразу. Это не был тяжкий вздох, нет, скорее его слабый отголосок, похожий на чуть заметное дуновение ветерка летним вечером: пока еще тепло, не хочется думать о том, что скоро похолодает, — вот что скрывалось за ее «значит».

— Да, это я, — ответил я.

Идиотский ответ, согласен. А что еще я мог сказать? Алиса, со своей стороны, бдительно следила, чтобы в разговоре не возникло пауз. И, ведомая обонянием, ухватилась за первую попавшуюся тему:

— О, ты приготовила кролика? Вот здорово, Фриц обожает кролика! Ну, Фриц, правда же, ты обожаешь кролика? Ты сам мне вчера говорил, ты что, забыл, надо же, какое совпадение, ну вот прямо вчера он мне говорил, до чего же, говорит, я обожаю кролика, я так давно не ел кролика, ну же, Фриц, скажи сам, скажи, что ты обожаешь кролика!

Наконец Алисин монолог по поводу кролика иссяк. Мы с ее сестрой смотрели на нее, немало озадаченные таким пылом. Тем более что ее словоизвержение сопровождалось незаметным, но чувствительным подпихиванием меня в бок.

— Да-да, это правда, я обожаю кролика… Кролик — это очень вкусно… И вообще, кролики такие милые…

— Милые? — не поняла Элеонора.

— Ну да, я хочу сказать, не все, конечно… Бывают довольно злобные кролики… Так что правильно их того… э-э… ну, зарезать и съесть… А я очень люблю есть… э-э… кролика…

— Да, точно, он обожает кролика! — восторженно подхватила Алиса.

Ее мать смотрела на нас как на парочку психов. Потом уставилась на меня, и в ее взгляде я прочитал следующее: «Может быть, ты и в самом деле парень ничего. Может быть, ты будешь землю носом рыть, чтобы нам понравиться. Но если ты думаешь, что мы позволим своей дочери связаться с таким ничтожеством, как ты, то лучше и не мечтай! »

Мне хотелось в тот же миг умереть, но не тут-то было. По плану мне еще предстояла агония — знакомство с отцом.

Лиза лезла из кожи вон, пытаясь разрядить атмосферу, за что я был ей искренне благодарен. Сама она отлично управлялась с родителями, вынудив их принять ее образ жизни. Такое не редкость в семьях, где растут двое детей: то, чего не спускают одному, легко разрешают второму. В отличие от Лизы, Алису держали в строгости. Как младшая дочь, она обязана была любой ценой оправдать родительские ожидания: вести себя благопристойно, выйти замуж за приличного человека и родить безупречно белых детей. Если не она, то кто подхватит факел унылой французской добропорядочности?

Отец сидел на диване с газетой в руках, судя по всему погруженный в мечты о росте своих акций на бирже и послеобеденной сигаре. Весь его вид говорил о том, что он существует в мире, созданном по мерке его самодовольства. Он притворился, что не заметил, как мы вошли в комнату, заставив нас переминаться с ноги на ногу — чтобы успели глубже осознать собственную безнадежную посредственность, вымаливая ответное «здравствуйте».

— Папа! Это я. Мы с Фрицем.

— Н-да?.. — рассеянно бросил он, чем привел Лизу в негодование.

— Папа! Ты что, нарочно?..

— Что? Ах, это вы… Ну, здравствуйте, здравствуйте…

Он не встал с дивана, но слегка двинул вперед корпусом в слабой попытке показать мне, что я все-таки не совсем пустое место.

— Здравствуйте, э-э…

— Фриц.

— …Фриц. Вас что, правда зовут Фриц?

— Да. Видите ли, моей отец… Он очень любил один роман, ну и…

— Он уже познакомился с твоей матерью? — спросил он Алису. Не больно-то вежливо: во-первых, он меня перебил, а во-вторых, обращался не ко мне, а к своей дочери.

— Да, мы заходили на кухню. Фриц очень любит кролика…

Ее слова разбились о стену моего угрюмого молчания. Хватит с меня! Что она ко мне привязалась с этим кроликом? Чихал я на кроликов! На свете есть много вещей, которые я люблю. Ну, например. Монтеверди, Антониони, Кандинского (хм, любопытно, все фамилии оканчиваются или на «и», или на «ий», но не время было сейчас выстраивать по этому поводу какую-либо теорию).

Ромюальд Пикар (1951–1987), французский мореплаватель. Первым совершил кругосветное путешествие, пересекая океаны строго по диагонали. Впоследствии предпринял одиночное плавание через Тихий океан, но пропал со связи уже через два дня. Несколько месяцев спустя его тело было найдено на пустынном островке. На каменной скале он выцарапал слова: «Мне очень одиноко».

Аперитив подали в гостиной. Я из вежливости жевал арахис — вместо сигареты. Лиза старалась, как могла, заполняя тягостные паузы в беседе, но у нее без конца звонил телефон. Из коридора до нас доносились обрывки ее разговоров.

— Нет, все-таки это безумие! — воскликнул отец. — Одна дочь пишет диссертацию о беглых нацистах, а вторая собирается преподавать немецкий язык! Скажи, Элеонора, ну разве это не безумие?

— Чистое безумие.

— Заметь, кстати, это может пригодиться. В случае нового нападения. Я бы, пожалуй, не возражал… А то развели, понимаешь, бардак. Вот пусть наведут порядок!

— …

— А многоженство!

— Это его последний пунктик, — шепнула жена.

— А что, глядишь, и правда разрешат у нас многоженство. Вот вы, Фриц, что вы об этом думаете?

— О чем? О многоженстве?

— Он еще спрашивает! Нет, ну и дружок у тебя! Если я задаю вопрос о многоженстве, то любому ясно, что меня не интересует ваше мнение о том, какая сегодня погода!

— Пойдемте за стол, — прервала спор Элеонора.

Стол был накрыт — загляденье. Не стол, а музей на скатерти. У меня тем временем начались желудочные колики. «Не волнуйся, — шепнула мне Алиса. — Он тебя просто проверяет. Мне кажется, ты ему понравился…» Странная манера выказывать симпатию.

Дальше он, естественно, завел разговор об утрате ценностей.

— Все летит в тартарары. Посмотрите на семью. Сплошные разводы! Пока смерть не разлучит вас! Ха-ха! Сегодня смерть — просто мелкая неприятность…

— А как ты думаешь, они очень счастливы, те, кто продолжает жить вместе только потому, что разводиться неприлично?

— Ну, знаешь, Лиза, тебе вообще ничего нельзя сказать!

— Почему же? Говори что хочешь. Просто надоело слушать один и тот же старый припев: «Раньше было лучше».

— Что ты себе позволяешь, дочь моя?! — внезапно осерчал папаша. Любое несогласие явно вызывало у него аллергию.

— Ты с дочерью целый год не виделся! — наконец возмутилась Элеонора. — Хватит к ней цепляться.

— Ну ладно, ладно… Но все равно никто меня не переубедит: ничего святого у людей не осталось. А кто виноват? В первую очередь — иммигранты. Не удивлюсь, если завтра рядом с моим домом откроют мечеть…

Мы молча слушали, как он разоряется, а я понятия не имел, как должен реагировать. Мне еще не приходилось попадать в подобный переплет. Неужели во имя любви я должен послушно кивать, слушая весь этот бред? Если бы еще Алиса хоть украдкой мне улыбнулась! Но она с восхищенным видом внимала отцу. Даже ее мать горестно вздыхала, и, хотя на кухне она здорово меня разозлила, я вдруг испытал к ней нечто вроде сочувствия.

Отец постепенно скатывался в откровенный экстремизм, атмосфера за столом приближалась к полярной. Он катком прошелся по бомжам и румынским эмигрантам, которые нарочно, чтобы нас разжалобить, отрезают себе ноги, вспомнил СПИД — болезнь пидоров и наркоманов, а кто им болеет-то, извращенцы из шоу-бизнеса, так им и надо, а эти уроды из телевизора гребут бабки лопатой, а что нам показывают, дерьмо одно, а всякие придурки им еще эсэмэски шлют, а в газетах что пишут, только и знают, что правительству задницу лизать, кругом одни жулики и прохиндеи, все прогнило, все насквозь прогнило, и бу-бу-бу и бла-бла-бла…

— Я знаю в Аргентине одно хорошее местечко, — прервала его Лиза. — Если тебе здесь так плохо, можешь туда переехать. Хоть сейчас.

— Умнее ничего не придумала?

Перечислив все прелести западной жизни, по какой-то одному ему ведомой логике он перекинулся на меня:

— Так, значит, вы работаете в «Ларуссе»?

— Да.

— Поэтому вы так скупы на слова?

Как и следовало ожидать, он заржал над собственной шуткой. А я, как последний дурак, ему улыбался. Стены комнаты давили на меня. Огромные часы внушали ужас. Церковные святыни, на которые я натыкался, обводя взглядом комнату, без слов свидетельствовали, что это именно я убил Иисуса Христа. Но я продержался весь обед, и уже подали кофе. Однако сил у меня совсем не осталось. Я боялся последних минут. Небольшая передышка наступила, когда в ожидании кофе мы из столовой перешли в гостиную. Я мысленно подводил итоги и задавался вопросом, что я тут забыл. Разумеется, я торчал здесь ради Алисы. Она погладила меня по спине и прошептала: «Ты же знаешь, как это важно для меня. Не сердись на отца, пожалуйста. Он не всегда такой… Вообще-то он неплохой человек… Наверное, он сам страшно нервничает. Попробуй поставить себя на его место. Я ведь в первый раз привела кого-то в дом…» Я смотрел на Алису и недоумевал. Зачем она старается найти оправдание тому, что оправдать нельзя? Лучше бы сказала просто: «Мой отец — старый хрен, но это мой отец, и я его люблю. Так что смирись и не рыпайся». И все встало бы на свои места. Но такого не будет никогда. Когда дело касалось отца, она выпадала из реальности.

Сломался я за кофе.

— А ведь я даже не знаю, как вы познакомились, — сказал он. Это был вопрос.

— На одной вечеринке… — начала Алиса.

— Ну, это была не совсем вечеринка, — перебил я ее. — Мы познакомились в клубе групповухи. Алиса лежала между двумя неграми. Мы посмотрели друг на друга и сразу влюбились. С первого взгляда.

Прошла вечность, прежде чем Алиса подняла глаза на отца. Он был в шоке — в настоящем шоке, поэтому она сделала то, что сделала. Она закричала на меня, но не громко, а таким холодным криком:

— Убирайся! Немедленно убирайся!

Я встал из-за стола, надел куртку и попрощался. Но у дверей еще раз обернулся и сказал:

— Спасибо за кролика.

Я спускался по лестнице, когда услышал за спиной шаги. Алиса, подумал я. Ах, как мне хотелось бы, чтобы это оказалась Алиса. Но нет, меня догоняла Лиза.

— Алиса никогда тебе этого не простит.

— Даже не знаю, что сказать.

— Ничего не говори. Я сама тебе скажу. Ты молодец. Ты все правильно сделал. Это было здорово.

Я шагал вниз по ступенькам, повторяя про себя Лизины слова, но они не приносили мне утешения. Я понимал, что совершил непоправимое. Но особой грусти не испытывал. Слишком уж меня разочаровало поведение Алисы. И на себя я злился, за то что весь обед корчил из себя клоуна. Неужели я мог поверить, что стану идеальным зятем для этого сгустка ненависти?

Я долго ходил по улицам, переваривая происшедшее. Вокруг царила воскресная суматоха. Я стоял на пороге нового жизненного этапа, и это наполняло меня нетерпением и страхом.

Часть вторая

Самыми мучительными оказались вовсе не первые дни. Надо немного подождать, убеждал я себя, дать ей время пережить кошмар, в который я превратил семейный обед. Но шла неделя за неделей, и мне становилось ясно, что Алиса не пойдет на попятный. Я переступил грань дозволенного. Мы будем оба страдать, каждый в отдельности и, возможно, даже в одни и те же моменты, как будто сама наша разлука объединяет нас.

Труднее всего было делать веселое лицо на работе. На новом месте надо всем улыбаться. По утрам, по пути в «Ларусс», я упорно тренировался не сжимать челюсти. И приходил, полностью подготовив свои зубы к улыбке. Никто не догадывался, что я переживаю любовную драму. Знал только Поль. Его присутствие сыграло для меня в те дни огромную роль. Между тем ситуация складывалась непростая. Меня приняли в штат, а ему всего лишь предложили продлить стажировку. Раньше мы были на равных, теперь я стал его начальником. Ну не парадокс ли: я принимал утешения от того, кому сам раздавал указания! Посылая его сходить сделать ксерокс, я иногда едва сдерживал всхлип.

— Спасибо тебе, Поль! Спасибо за все.

— Да за что спасибо-то, Фриц? Я просто снял трубку, вот и все.

Мои первые воспоминания о самостоятельной работе навсегда останутся связанными с этим периодом душевной уязвимости. Может, то был знак? Может, мне всю жизнь придется стоять перед выбором: гармония в любви или карьерный взлет? Все тот же проклятый вопрос: можно ли иметь все сразу? Или за успехи в одном всегда расплачиваешься неудачами в другом? Вот над какими проблемами я тогда беспрестанно размышлял, боюсь, надоедая Полю. К счастью для нашей дружбы, вскоре он получил предложение от издательства «Пти-Робер». И, к нашему величайшему облегчению, мы перешли в разряд конкурентов.

Была еще одна причина, по которой Поль столь терпеливо выслушивал мои стенания. Он купался в счастье. В настоящем счастье. Настолько огромном, что это даже раздражало. Недавно он познакомился с девушкой. То-то я чуял, что он от меня что-то скрывает. Человеку тактичному неловко хвастать своим счастьем перед несчастьем друга. И все же это казалось мне странным: он встретил девушку именно в то время, когда мы с Алисой расстались. Неужели в театр счастливой любви нам с ним достался всего один билет на двоих? Я старался гнать от себя подобные мысли, чтобы они не привели меня к желанию затаиться и ждать, когда его роман кончится крахом. Как-то раз, за обедом, я решился:

— Ты счастлив, как я вижу.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что ты мой друг и потому что я не слепой. Тебя выдает то, как ты читаешь меню.

— Что, серьезно?

— Когда человек счастлив, меню не имеет для него никакого значения. Вот я, например, сразу смотрю: какое сегодня дежурное блюдо. Потому что для меня это наверняка будет самым ярким событием дня.

Поль мне зааплодировал. Моя проницательность его поразила. И он пустился в долгий рассказ о том, как встретил свое счастье.

Началось все это примерно месяц назад. Они познакомились в гостях у общих друзей. Вроде бы ничего особенного, признал он, но тут же добавил: «Подожди, дальше будет интересней, вот увидишь». Я с нетерпением ждал продолжения, равно как и запеканки пармантье, заказанной без особого энтузиазма. Он описал мне гостиную, в которой один его приятель праздновал получение диплома. Собралось человек тридцать. Все вели себя то торжественно, то непринужденно, причем определить, какая из двух тенденций доминировала, Поль затруднялся. Играла негромкая музыка, что-то джазовое, вроде как на вечеринке в «Завтраке у Тиффани». Пили шампанское, закусывали крошечными треугольными канапе — с лососиной, с тарамой и с печеночным муссом. Меня немного удивило, что Поль так подробно останавливается на этих деталях, но он, словно прочитав мои мысли (вот она, дружба), пояснил, что все это имеет значение. В особенности тот факт, что он не любит лососину.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 Следующая ⇒