АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА 16 страница

Ну что ж… Учтём. Я чувствовал уже, что противу всех правил, всей совести, которой тёмные вроде меня не особо доверяют, всех заданных себе то ли мозгом, а всё же скорее душой установок на долгую счастливую жизнь с Надькой – я сегодня хочу Сашку. Не стоит ни звонить, ни писать, надо сейчас просто пойти с Женькой.

Казалось, всё повторяется буквально и дословно, как было в день, когда я появился у них, когда из психушки выпустили: так же булькал на плите нестерильный помятый чайник, так же одни мы были с Женькой, и никого, кроме Сашки, не могло прийти – все на даче были, и родители, и дед с бабкой.

Казалось, сейчас придёт Сашка, потом телефон позвонит, и Женьку позовут куда-то, куда ему совсем не хочется, но надо – и он уйдёт, оставив нас вдвоём.

Всё получилось похоже, но не дословно. Женька безо всякого звонка сказал, что ему надо бы идти, но меня просил не уходить, Сашка, мол, скоро должна прийти. Я замялся – некрасиво всё же сидеть в чужом доме без хозяев – то ли придёт она, то ли зависнет где, а я – жди… Я не согласился ещё, и тогда как последний Женькин аргумент зазвонил телефон – домашний. Сашка сказала, что она рядом, через два дома – сейчас придёт. Она, похоже, то ли от Женьки знала, что он собирается меня привести, то ли просто угадала – Женька передал, что просит подождать её.

Ладно, на таких условиях Женьку я отпустил.

Сашка влетела через пятнадцать минут (ага, два дома! ) – я сидел с очередным стаканом чая и очередным же пирожком. Показалось вдруг, что сейчас она прыгнет мне на колени – но она не прыгнула, затормозила в нескольких сантиметрах от меня. И тогда я сам улыбнулся ей и хлопнул себя по коленкам, приглашая всё же сделать то, чего ей так явственно хотелось. И она умостилась на коленях у меня, прижала к груди мою всклокоченную, пятерней причёсанную голову. И стало мне почему-то так хорошо и спокойно…

Вынужденная измена, измена оттого, что твоя женщина потерялась где-то в далёких ирреальных мирах, забыла, пропала, разлюбила – это одно. Это грустно. А Надьке, которая была рядом и которую, я знал теперь это точно, я любил, я изменял сейчас весело, зная, что может быть именно благодаря этой измене всё у нас с ней будет очень хорошо.

И Сашка тоже шептала что-то такое: мол, она не на вред Надьке, просто сама меня любит тоже, и почему наряду с прочным постоянным Надькиным счастьем не может быть короткого, но яркого – её, Сашкиного?! Я ведь ничего не делаю, мол, сейчас, не люблю же её – просто самой ей позволяю любить себя. И любимому, обласканному ещё и ею, мне будет лучше.

И мне на самом деле было лучше. Просто хорошо – вот так вот отдаться её любви, ласке, нежности, готовности всё сделать для меня. В отличие от прошлых наших таких встреч не напрягало меня то, что я её не люблю.

На самом деле просто очень хорошо. Здорово.

А потом она протянула мне диск:

– Для тебя переписала. Отец из Благовещенска привёз.

– Что привёз? – не понял я.

– «Агата» новая, – пояснила Сашка. – Наверно, и у нас скоро будут продавать, купишь лицензионный, а пока просто слушай.

«Агата Кристи. Триллер. Часть первая» – было написано на диске чётким, не очень подходящим для такой закоренелой двоечницы, как Сашка, почерком.

– Там песенка одна классная есть. То есть остальные тоже ничего, но эта – супер. «В интересах революции». И поёт Вадим. Он же тебе, да всем вам, больше нравится, я знаю.

– А я сам Вадим, – ляпнул вдруг я совершенно непонятно зачем.

– А я знаю, – вздохнула Сашка.

– Откуда?! – изумился я.

– Не знаю, – очень в моём духе ответила она. – Просто знаю, и всё. Просто ты на самом деле Вадим. По сути…

***

Услышал первый раз «В интересах революции», покрутил раз несколько, потом стал сам орать со всей дури. Потом продолжил слушать. Когда песни на диске кончились, стало ясно, что на этом же диске – так обычно и бывает с нерукотворными вещицами – где, типа, жрём, там и гадим, получился клип. Нерукотворный. Может, потому, что Надька рядом сидела. Может, потому, что знала она, что диск Сашка записала. Может, потому, что обо всём остальном тоже догадывалась – но молчала не очень даже печально и вовсе не обижено.

В начале я встретился с Вадимом Самойловым, (…стукнул весело и азартно левой ладонью в правую ладонь Вадима…) Потом мы ошалело и радостно, во всём был весёлый злой депрессивный кураж – бегали в пиратских таких костюмах и стреляли (почему-то беззвучно? ) во всё подряд. Всё падало (почему тоже беззвучно? ), здорово пылило – прямо как атомный взрыв, ломалось, рушилось. Типа там бутылки, игрушки в тире, куклы на конвейере, которые вдруг превращались – какая в Настю Кручинину, какая в Ирину Боброву, какая в Надьку, а какая и в Сашку. Но одна вдруг превратилась в Татьяну – с пистолетом, которая стреляла в них. И они оказались убиты – все, и Настя, и злая гордая Ирина, и Надька с Сашкой, но на лицах их читалось полное блаженство. И снова появились мы с Самойловым-старшим, и мы поднимали их тела, и ставили на ноги, он – Надьку и Сашку, я – Настю и Ирину, и как акушеры в роддоме, давали им шлепка, словно забывшим закричать по рождении младенцам, и они открывали убитые глаза и истошно орали, весело возвращаясь к жизни, а Татьяна смеялась нам в лицо, и снова поднимала пистолет.

А Вадим орал, и я не отставал:

– «Пока ты честный, пока ты прёшься по борьбе,

любая кукла умрёт от счастья на тебе.

Пока ты веришь, пока ты давишь рычаги,

рвутся целки, умирают целки от любви.

В интересах революции!!

В интересах революции!!! »

А девчонки в это время снова становились куклами на конвейере – куклами живыми и весёлыми, смеющимися, думающими, подвижными.

И они палили в Татьяну, но она лишь смеялась, вбирая телом очередную пулю.

…Мы досмотрели клип – и вдруг на нас напал приступ неудержимого хохота. Мы и не пытались докопаться до его причины – хохотали весело и беззаботно, и всё. Просто подумали вдруг, что куда-то пропало недовольство жизнью, друг другом, отчуждение какое-то едва заметное, но всё же существующее, скука.

Да, поняли мы, скучно в ближайшее время нам не будет. А как снова станет, замутим что-нибудь ещё.

***

Что-то уже знакомое, привычное, может стать неожиданно новым, если посмотреть на это привычное свежими глазами. Просто посмотреть вовремя – это порой и значит – «свежими глазами». Сейчас таким знакомым и привычным оказался агатовский клип «Ветер». Почему вдруг посмотрели мы с Надин его опять? Не знаю… Посмотрели. И Надинка вслух ещё сказала:

– Дудочка забвения… Тебе не хотелось иногда хотя бы, хоть раз, может быть, получить её – и всё забыть? Погасить прежний маячок и зажечь новый.

А я молчал. А я не знал.

Впрочем, молчал я не потому только, что на Надькин вопрос ответа не знал. Просто новое знание лилось в мою голову, да, вот так прямо потоком обрушивалось на мои мозги.

Не так уж и реальна смерть, тем более если это смерть бессмертных. Но Ольга на самом деле оказывается мёртвой, потому что устала и ничего не хочет. Не хочет, в первую очередь, помнить. И Дудочка забвения из агатовского клипа «Ветер», который они с Ильёй в том мёртвом своём мире тоже недавно пересмотрели, кажется ей избавлением. И она думает, что права. Илья, конечно же, не может согласиться с ней. Кто победит – она успеет подействовать на него Дудочкой (вот она-то – захочет – точно достанет! ) или он – чем-то её влияние нейтрализовать? Ему ведь ненавязчиво удаётся держать связь с живыми – с близкими людьми. Вот и сейчас этот поток информации, низвергнутый на меня – разве не напрямую – общение с Ильёй?! Они вернутся, и это будет новая жизнь, но многое может стать гораздо лучше, если научиться проносить маячок сознания – я же проношу, чёрт побери! – так, чтобы это было необременительно. Для этого – «Sensor-три», который мы ещё только должны написать вместе с Глебом. Это, только сейчас подумал я об этом, сейчас только название придумал! – именно что обучающая сознанию даже в бессознательном состоянии программа. И Ольга вернётся дочерью моей и Надьки, а Илья сыном Ванды и Фрица. Или наоборот?!

***

Время перевалило за два часа ночи, родители и Мишка давно спали. А я не спал. Я знал, что бесконечно красть время для жизни у сна – это красть у самого себя здоровье и с ним саму эту жизнь. Да только наплевать мне было на это знание. И на то, что я к себе наплевательски отношусь – тоже наплевать. Подумаешь, жизнь… Не последняя ведь…

Я лежал с фонариком под одеялом, как маленький глупый третьеклассник, и читал Надькин подарок. «Траву для астероидов» Крапивина. Повесть о Дороге.

Может, и покажется кому-то странным: сатанист – и вдруг Крапивина читает. А нет ничего странного. Я ж не злой. Я просто Бога злым считаю. А против мира, где добро бы победило, я ничего бы не имел. Наоборот. Может, где-то мне у него кажется кое-что психологически недостоверным, ну, вот если ребёнок с самого раннего знал только боль, мне кажется, в нём никакой любви к тем, кто был в детстве ещё более раннем и счастливом, не останется – он просто озлобится. Но вообще он большое дело делает: пытается хотя бы тех ребят, кто его читает, не отдать миру, где «всё просто так, кроме денег», как в «Брате» говорилось… Жаль, нас, кому не всё равно, но не всё равно не так, как ему, иначе, единомышленниками он не считает. Но тут уж не поделаешь ничего… Ольга вон пыталась с ним связаться. Он практически ни в чём не согласился с ней, хотя читал и высокого уровня её прозы не отрицал.

Я дочитал повесть, но спать всё равно не собирался. Только фонарик выключил. Да музыку в плейере включил. Тот самый сборник «DDT», для которого сам песни подбирал. Я нашёл «Далеко».

«Слышу я тишину,

что звучит в тишине.

Вижу мир да войну.

Грею ночь на огне…»

Эта песня ведь тоже о Дороге. О той самой, крапивинской, а скорее, просто реально существующей Дороге, о которой Крапивин просто первый догадался. Конечно, есть она, как же иначе?! Ведь если смерть – не совсем смерть, должно же быть где угодно, хоть вне вообще всех пространств, место, где стирается грань между живыми и мёртвыми. Может, вообще – между жизнью и смертью. А стирается она – именно что на Дороге. Так что придумать, даже создать такое – нельзя. Просто это не так-то просто при жизни догадаться, что такое – есть. Хотя что я знаю о том, что у него (у Шевчука? у Крапивина? – о ком я говорю-то?! ) как – «при жизни» или ещё как…

Песни я тогда для сборника этого подобрал – самые любимые, а вот порядка никакого в их расположении придумать не пытался – как получилось, так и записал. А как получилось?!

Получилось, что после «Далеко» у меня записана «Свобода».

Это вообще одна из самых любимых моих песен, песня для печального, но светлого настроения, и привязанности такой сатанисту можно было бы и стесняться, а я вот – честен, я вот – не стесняюсь…

«Зима на спине. Я не стар и не молод.

Ночь похожа на лифт, в котором умер поэт.

Я по уши сыт, да разбудил меня голод.

Руки чувствуют пульс. Я зеваю на свет…»

Как же это, как же Яростнейшему и Боевитейшему удаётся быть Нежнейшим и Печальнейшим?! Ведь не казаться же – быть!

В этом ведь правда. Почти вся, если не вся вообще:

«Мама… Разбуди меня вечером…

Мама… Чтоб я ночь не проспал…

Мама… Я уйду, как намечено…

Мама… Мама, как я устал…»

Только как я не заметил, не догадался раньше, что это – тоже о Дороге?! О Дороге, где могут друг с другом встретиться живые и мёртвые, люди из разных времён одного мира – и из разных миров…

Я поставил песню с начала – и закрыл глаза. Я знал, что этого диска достаточно будет сейчас и мне, чтобы тоже оказаться на Дороге. Может быть, пойти по ней, а может быть – просто выйти ненадолго – и вернуться. Я знал, сразу знал, что рано или поздно смогу что-то сделать для Ильи и Ольги. Но теперь я понимал уже, что прямо сейчас начинаю что-то делать для них. Может быть, я уйду сейчас надолго – по той же самой улице Минёров уйду, но в любых странствиях, хорошо это или плохо, я буду пятнадцатилетним, а вернусь – и будет снова начало третьего этой самой ночи…

…Болела голова – несильно, нестрашно, просто утверждая материальность всего происходящего…

Я закрыл глаза. Песня доиграла, но началась не следующая, а опять же она – «Свобода». Запись зациклилась. И зациклилось время. И я шагнул в свободу Дороги.

Горел костёр. Словно это не из реальности было, а – символ, во многих книгах и песнях неоднократно повторившийся. Просто когда знаешь, что усталого замёрзшего путника там встретят добром и теплом, словно из вечных неизвестно чьих воспоминаний. И увидеть у костра этого можно кого угодно – живого или умершего, но точно – друга. Можно – Илью с Ольгой. Но почему-то мне казалось, что сейчас я их там не увижу. Просто с ними нужен разговор, а сегодня тем, кто у костра, чувствовал я, хочется посидеть молча.

Я подходил к костру из-за дальнего поворота, не в силах оценить отделяющее меня от пламени расстояние, и тех, кто сидел возле него, узнать тоже не в силах.

Я подошёл. Я улыбнулся: я видел уже, что у костра сидит, обнимая за плечи Эльмиру, батька Шевчук, и я улыбнулся ему, потому что был рад его видеть и потому ещё, что хотелось засвидетельствовать ему эту радость, и Эльмире, конечно, тоже: ведь здорово всё же, что хоть на Дороге могут встретиться они, посидеть вот так, молча и тихо – вместе…

А потом из темноты с охапкой хвороста в руках вышел Саша. Башлак, то есть. Тоже сел на землю около костра, позвал меня:

– Садись, посиди тоже помолчи с нами…

Нет, не удивляло меня то, что великие звали меня к своему костру. Не было на Дороге великих и малых… Я кивнул головой и сел между Сашей и Эльмирой.

И тогда из темноты вышел ещё один Саша.

Словно нереальный немного, немного параднее, что ли, или – идеальнее – словно придуманный.

И я понял, что это не идеализация, просто он уже не совсем Саша. Миша из «Могилы Неизвестного матроса»… Чьей? Обеих. Ведь если разобраться, он там – один и тот же. А если разобраться ещё вдумчивее, он – не из «Могилы Неизвестного матроса», он – просто из другого мира, отдельные грани которого открылись Ольге, отдельные же, только другие – Варваре.

Мы сидели долго. Всю ночь, потерявшую счёт и ощущение времени.

А потом стало светать. И мы пошли. Пошли куда-то – неведомо куда – вместе. И вдруг оказалось, что я уже – один. И я подумал: вот так же вот незаметно исчезли теперь, наверно, плечи Эльмиры из-под рук Шевчука… Что он чувствует?! А она?! Неужели ничего?! Куда возвращаются с Дороги мёртвые? В смерть? В какую смерть? В наполненную пусть зыбкой какой-то реальностью, как у Ольги с Ильёй, и ли – в пустое небытиё? Я сам готов был потерять свой маячок и в это самое небытиё свалиться. Оказалось вдруг, что я в полусонном состоянии откинул одеяло, чтобы положить на пол электрический фонарик…

***

«И было утро»… Смешно так: я умею говорить с таким печальным пафосом, ведь это фраза из чего-то уже задолго до меня написанного – а как звучит!..

Было утро… Я проснулся, огляделся. Во мне – странные мысли – вокруг – совсем не странный мир.

Я снова и снова думал о Мише.

Ведь до появления романов его точно не было – Ольга и Варвара создали его по образу и подобию. По Сашиному образу, по Сашиному подобию. Талантливо создали. И теперь он, вне всякого сомнения, ощущает себя. Но ведь как ощущает?! Может быть, каким-то Гомункулусом, искусственным созданием в искусственном мире, где с его смертью время остановилось… Каково это – чувствовать себя повинным в исчезновении, отключении и забвении целого мира?! Что остаётся ему теперь?! Путешествовать по мирам другим и между другими мирами, быть уже вечно – и не только в силу дара своего поэтического – вечным странником? И не об этом ли сказал он: «там страшно – именно так…»? Ведь там – он обречён на молчание именно смертью, а не так, как было с Сашей – прижизненным грехом, пусть подлостью даже?..

А вокруг – наш обычный земной мир, тоже в чём-то странный, но не настолько, как эти все нарочно, нарочито странные миры… Мир, про который большинство обывателей, не способных видеть и создавать странности и чудеса в силу своего тупоумия (а тупоумие – страшная сила!.. ) всерьёз думает, что он на самом деле лишён странностей и чудес.

Что же Мише делать-то?!

Может, Ольга или Варвара (или вместе они, или и я с ними) должны понять, что там было дальше – ведь если не было, то ведь всё равно – должно было быть?! Я думал об Ольге как о живой. Мне ли было не знать, как условна грань между смертью и жизнью, ведь порой и не знаешь даже, что страшнее… Обычные дела делаются по логической цепочке, чудеса – по ассоциативной. Только обыватель чаще всего ассоциативной этой логики лишён. А чем ярче и неожиданнее ассоциации – тем чудесней чудеса. И логика у чудес не жизненная, а литературная. К тому же то, что происходит каждодневно, обыденно, имеет причину, а чудеса имеют цель. Да, чудеса целесообразны. И цель их красота, красота в понимании того, кто чудо творит. Хозяина, так сказать, этого чуда. И я не понимаю, как в ужастиках люди пытаются спастись и спрятаться – как?! От себя, известно, не убежишь… И всё же надеются спрятаться, убежать от жути, закрыть перед нею двери, забаррикадироваться там… Ведь жуть – она не вне, она в самом человеке, в его памяти, и жить с памятью о том, от чего хотелось убежать. Но ведь это я об Ольге думал?!

О том думал, что сам могу, коли уж совсем припрёт, к ней прийти. Как? Да нет и не может быть на этот вопрос ответа в доступных людям понятиях! Как-то! Или – никак. Но всё же делается всё как-то!.. Я встал, включил комп. Почему-то вдруг захотелось посмотреть концертное видео «Trä nenvoll»… Я любовался изумительно (восхитительно? упоительно? – как ещё сказать? А только как ни скажи – всё равно мало будет, всей сути не отразит! ) гибкими, подвижными, выразительными руками Клауса – просто дирижёрскими. Любовался-то любовался – а думал всё же о другом. Наверно, пора уходить. Может быть, я вернусь по меркам этого мира – очень скоро. Может – когда ещё… А может, буду уходить ненадолго и возвращаться, так, что обыденная жизнь этого мира пойдёт рядом, параллельно жизни моей в мире смерти, куда ушли Ольга с Ильёй… Не знаю. Это неважно. Только вот… «Бригада С», «Неприкасаемые», Игорь Сукачёв и Пётр Тодоровский с концертом «Двадцать второго июня», который состоится действительно двадцать второго июня… И неужели это будет без меня?! Ведь я так надеялся, что судьба мне – спеть с ними, встретить в их лице – единомышленников. Ведь если не будет меня на концерте, если не ломанусь я через все преграды – к ним, как узнают они, что я – единомышленник?! И всё же – я знал, что моё дело, вернуть Ольгу и Илью…

Наш «Готтворт» мы с Фрицем написать просто обязаны! И «Сенсор-три», чтоб тянуть ниточку сознания, подобную моему маячку, из жизни в жизнь – через смерть. Да напишем! А сами не напишем – так напрямую у Бога сдерём! Я знаю – «Готтворт» есть, существует, ибо и та книга со слипшимися листами – «Могила Неизвестного матроса» – и Варькина, и Ольгина сразу, тоже существует. Не только для Миши есть надежда переходить из мира в мир типа через вордовские файлы, этим мирам соответствующие, но и для нас всех… Вот ещё раз всё повторяю, разжёвываю, чтоб ясно всем стало – мне-то самому когда станет всё ясно настолько, что программа будет – вот она?! Множественность миров – это множественность файлов некоторой программы, которую мы с Фрицем напрямую – в соавторстве! – слижем у Бога. Программа называется «Gottwort», только что ведь говорил! И переход из одного мира в другой можно в принципе осуществлять очень просто – закрываешь файл, соответствующий одному миру и открываешь соответствующий другому. Причём файлы тоже могут быть – и бывают чаще всего – текстовыми. Достаточно носить с собой то, что называют карманным компьютером. Что мы в принципе и будем делать.

Но сделать что-то, и чтоб программа вышла в мир и заработала, и чтоб Илья с Ольгой вернулись, могу только я! Не знаю, почему это так, но это – так. Я всесилен! Я правда мог бы всё – любой контроль над собой и миром даже мне по силам. Мог бы, если б захотел. В том-то и проблема обычно, чтоб захотеть… Но сейчас я понял, что хочу. Хочу сделать. Всесильным быть хочу!

Я встал – уже второй раз сегодня – ибо «Trä nenvoll» созерцал, всё так же валяясь на диване. И понял, что буду действовать. Прямо сейчас.

Ибо хоть Ванда и Фриц живут и не говорят и не думают о смерти Ильи и Ольги постоянно и неотступно – но всё же – думают. Да, это ушло в подсознание, но… Вина их придавила, и больше мириться с этим я не хочу и не буду. Сколько раз говорил я им, а всё впустую – о том что фатальна не сама смерть, а печаль. Да, говорил впустую. Больше не буду говорить. Действовать буду!

Я снова и снова возвращаюсь к этой своей мысли, что фатальность – черта не смерти, а скорби. Чтобы вернуться – вот хоть как-то, хоть в какой-то степени вернуться! – надо преодолеть не смерть, а скорбь. Илья и сам вполне достойный оптимист, но, может, моя помощь и для него что-то да значит?! Значит-значит, я знаю! Ему просто самому хочется вкусить настоящей истинной скорби. И мне тоже!

***

Места, из которых ушло колдовство, похожи на сцену после спектакля, который больше уже не повторится, когда валяются всюду обрывки ставших ненужными декораций, и везде ощущается запустение и печальная заброшенность.

Я бродил за кулисами «Чайки», и всё казалось мне, что вот сейчас! сейчас! ну вот всё-таки сейчас откроется путь в другие опять миры, где не всё обыденно, но только воспоминания мои – и не только мои – кусками, обрывками ненужных уже афиш давным-давно отыгранных спектаклей валялись на полу.

Что-то неправильно делается. Стремясь к ломке устоев, святотатству, рушишься в жестокость, которой и не искал вовсе, но которая неизбежна. А коснея в каких бы то ни было принципах, рискуешь одиночество получить не в смысле только психологическом – как отсутствие друзей, но и в деловом – как отсутствие соратников, единомышленников, ведущее к невозможности что-то сделать. чего бы то ни было достичь… Хреново, братцы… Хотя это и не повод лишать себя улыбки. Вообще-то ведь, если разобраться, есть время ещё на всё – целая вечность – и не только у меня. Если будем что-то делать – сделаем. Будем делать? Будем! Значит, всё замечательно.

Пространство «Чайки» вспыхнуло возродившимся колдовством…

Делается дело. Не «никак не делается», а «делается никак». Само собой!

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 12 13 14 1516