АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА 15 страница

Кстати, с появлением Кирюши-Пятачка жизнь группы нашей заметно оживилась. И барабаны они с Маленьким Фрицем делили вполне полюбовно – в основном в пользу Кирюши. Глеб писал свой – наш! – «Gottwort» – мы с ним вместе писали!

В одном из ночных своих походов, когда не знаешь, в явь идёшь или в сон, да и чем сон хуже или нереальнее яви, когда притушен мой маячок почти что «по самое не могу», размышляя о переходах обгоревших трухлявых пластов миров, я нашёл промокшую и обгоревшую книгу, в которой листы слиплись, словно пласты эти самые мира. Наверно, никто её не жёг для чего-то плохого, просто именно так и должен осуществиться переход с одного пласта мира на другой. Потому что в книге – под одной обложкой – «Могила Неизвестного матроса» – и Ольги Дыменко, и Варвары Шестаковой, где-то до буквы совпадающие, а где-то совершенно разные. Но и там и там Миша – вольный ветер, а не просто Ветер. И в обоих вариантах – за гранью смерти, в личной его Нангияле – очень страшно. Ещё и потому, что, побывав во всех мирах, в том числе и «на Материке», он знает теперь, что его мир – весь мир! – создан просто специально в память о Саше Башлачёве. И у меня появляется идея – не для Саши, а именно для Миши, для героя романа: пусть он действительно будет Ветром, способным летать безо всякого страха по всем пространствам. И можно вернуться в своё, в котором за столько лет столько всего случилось. Вот только каково, когда у других время идёт, а у него нет…

Пока это была только идея, но именно она, как мне казалось, питала то, как пёрло меня, и Фриц этим заражался, при написании программы нашей «Gottwort».

А раз пошёл такой «Gottwort» – до музыки ли нам было!

Дома что-то крутится – а всё в порядке – да и ладно… Надьку как-то люблю – но вот именно, что как-то, сам сознаю: некачественно, прямо как тот парень из Кирюшиной истории. И не особо боюсь, что бросит: во-первых, не бросит, а во-вторых, бросила бы, разлюбила б – всем бы легче было. Хотя всё же люблю, да, люблю. Эгоистично люблю…

Всё равно не могу о Татьяне не думать. Хотя знаю: пришла бы, и я бы ей сказал, что мы расстались.

Да, мы расстались. Я научился жить с этим. Именно жить уже, а не выживать. У меня всё хорошо. Меня больше всего занимает сейчас мистика наших с Хароном программ…

Я совсем стал мистиком – эгоистичным, циничным, и от этого – чересчур земным.

Не кинуло бы меня опять в другую крайность…

Устою?

Мне всё же так хорошо с Надькой. Или просто: мне сейчас так хорошо…

***

Разве можно считать, что окончательно расстался с кем-то, если не сказал ему последнего прости? Да нет же! Мир тесен, встреча возможна и даже, скорее всего, неизбежна, и только после неё, последней этой встречи, можно окончательно и с полной уверенностью считать, что – всё. Что – развязался. И я это знал не хуже кого другого.

Я не боялся. Просто безответственно считал, что – успеется. Куда торопиться?! Слишком уж хорошо мне с Надькой, чтобы что-то вот сейчас пусть не менять – но хоть как-то корректировать. А что не то что Надька при этом не может быть в безопасности, а, во всяком случае – наши с ней отношения – как-то не думалось. Просто почему-то уверен был: ничто и никто, да, и Татьяна тоже, не может больше в них вмешаться, теперь всё решаю я сам – и только я.

И всё же – тут же – думал: всё же надо, да, надо наши с Надькой отношения обезопасить, ну пусть не обезопасить, а сделать так, чтоб не боялась она за них. В её глазах обезопасить. Тянул – вот и дотянул. И опять откладывал, сочтя в очередной раз неважным: да нет у меня ни малейших сомнений, что справлюсь я с Татьяной. То есть с собой в её присутствии справлюсь.

Вот и дооткладывался безответственно.

…Телефон звонил так, что и трубку не снимая, знал я уже: Татьяна. Что ж… Я не трус. Я ведь знал, что это должно случиться, что случится рано или поздно. Чего ж теперь?!

– Я хочу встретиться с вами, – сказал когда-то единственный в мире, но теперь чем-то даже пугающий голос.

– С нами?! – переспросил я – получилось, по-моему, вполне спокойно. – Или со мной?

– С вами, – подтвердила Татьяна. – С тобой и с твоей Надькой.

– Нет. – Голос мой был всё так же твёрд, да и сам я, хотелось верить, тоже. – Только со мной. Я хочу победить тебя без её помощи.

– Нет. – Татьяна тоже не собиралась сдаваться. – Это я хочу победить тебя несмотря на её тебе помощь. Вернее, на её мне противодействие.

– Нет. – Я знал, что сейчас не отступлю, не уступлю ей – нельзя мне отступать и уступать. – Только со мной. Встречу с Надькой я тебе организовывать не стану. И это моё последнее слово. Нет. Окончательно нет.

– Ладно, – сказала Татьяна на другом конце провода. – Сперва я справлюсь с тобой, а потом ты организуешь мне встречу с ней.

– Не победишь, – привычно хохотнул я.

– Ладно, – ушла от ответа Татьяна. – Разберёмся. Давай встретимся, там видно будет.

– Когда? – спросил я.

– Сообщу, – сказала Татьяна. И положила трубку.

Я тоже опустил трубку на аппарат и подумал, что надо бы уже идти, как договорились, к Надьке, но почему-то неимоверно опять хочется спать. Ещё минут пятнадцать есть, – подумал я и на нетвёрдых, ослабевших вдруг ногах добрёл, только что за стенки не хватаясь, до дивана. Очки с носа стянул, бросил куда попало – опять потом искать придётся, а, ерунда… Рухнул на живот лицом в подушку, руки за голову закинул. Хоть немного поспать… Имею я, в конце концов, хоть какое-то право на отдых?!

То ли сон, то ли явь. Маячок сознания брезжил ещё, хоть и едва-едва, напоминая, что я есть на свете, что я – это я, но кто это я, что и как – было смутно и непонятно, и разбираться не очень хотелось.

Татьянины штучки? Пожалуй что – Татьянины…

…Мы сидели за столиком в «Трансильвании» – какой-то смазанной, незапоминающейся «Трансильвании», «Трансильвании» сна – и смотрели друг на друга. Как же всё-таки красива эта стерва, эта ведьма, похожая на вороную лошадь с гривой до земли, понёсшую, закусив удила… И чего только не было в её взгляде – и обожание, и подначка, и желание показать, что она в состоянии со мной справится, победить меня – и тут же едва ли не раскаяние.

– Прости…– сказала Татьяна.

– Прощаю, – сказал я. Была в этом, конечно, какая-то ещё поза, да что говорить, много её было, позы, но – сказал вот: – Прощай.

– Как то есть «прощай», – хотела возмутиться, но взяла себя в руки Татьяна. – Я справилась со всеми своими проблемами. Я победила. Я сильная. Я хочу, чтобы мы были вместе. Я люблю тебя. И ты любишь меня.

– Нет, – мотнул головой я. – Уже нет.

– Я люблю тебя, – повторила Татьяна. – Я люблю тебя любого. Что бы ни случилось с тобой, я всё равно готова любить тебя, готова быть с тобой.

– Да? – Я расхохотался ей в лицо, хотя мне, если честно, было страшно. Впрочем, смех от страха – вернейшее средство. – Этого мало. Было время, когда мне было достаточно, чтобы ты любила меня – не любого, а любая. Чувствуешь разницу? Не что бы со мной ни случилось, а что бы ни случилось с тобой. Но – ты на это не пошла, хоть и думала, что любишь. Предпочла решать свои проблемы без меня, не поверила, что я готов любить тебя – да, любую. А теперь – всё. Теперь – поздно. Ты эгоистка, и я это слишком хорошо понял. Но ведь и я тоже эгоист. Именно поэтому – прощаю и отпускаю.

– Эта Надька запудрила тебе мозги! – негодующе воскликнула Татьяна. Вино в бокале, который она держала в руках и изредка пригубливала, теперь металось в этом бокале языками, казалось, сейчас в лицо мне выплеснется. И даже свет сделался бледным и неверным: не надо злить ведьму, тем более в энергетически кризисном Владивостоке. – Вот подожди, она тебя прогонит, поймёшь, что только мне ты и нужен. Достаточно тебе оказаться униженным – и ты поймёшь, кто та единственная женщина, которой ты нужен – действительно любой.

– С чего мне оказываться униженным?! – хмыкнул я. – Тем более особой гордыней я не страдаю, ты знаешь. Не так-то просто меня унизить.

На этот раз расхохоталась уже Татьяна. И несколько капель бесновавшегося в бокале кровянисто-красного вина всё же брызнули мне в лицо.

– Вот проблема-то для ведьмы!

– Ты хочешь моего унижения? И даже не прячешь этого за красивыми отговорками-сказками? – спросил я. – И после этого надеешься, что я к тебе вернусь?!

– А куда ты денешься, когда твоя хвалёная Надька тебя прогонит?!

– В никуда, - отмахнулся я. – Но это если прогонит. Но только она не прогонит.

– Ладно, после поговорим, – отмахнулась Татьяна.

И всё исчезло.

Всё-таки это был сон. И он прервался по трём причинам.

Во-первых, трезвонил телефон. Во-вторых, я просто задохнулся – рот был закрыт, а нос не дышал совершенно. А в-третьих…

Вскочив с дивана, я доли секунды соображал, за что сперва хвататься – за платок или за телефон. Но лишь действительно доли секунды. Схватил платок (это ведь только миф, что я неряха, есть даже и платок под рукой) и мобильник – сам перезвоню, к домашнему нет времени подойти – и кинулся в туалет – живот прихватило так, что я даже и после всего того, что было у нас с Татьяной, не знал, что так – настолько чудовищно – бывает. Месть Татьяны? Ах, не месть, а проверка для Надьки: нужен ли ей в таком довольно бледном и отнюдь не эстетичном состоянии? Ну тогда… Тогда Татьяна просто дура… Хотя… Можно ли тащить Надьку в такое, какое могло быть только нашим с Татьяной – на двоих?!

Но ведь пусть и известно наперёд, что скажет Надька, надо сделать так, чтобы она – сказала.

Чуть придя в себя, я позвонил ей по мобильнику. Домашний мой телефон продолжал надрываться, и по сотовому Надька ответила не сразу. Голос был встревоженный:

– Что стряслось?! Жду-жду, тебя нет. Звоню – трубку не берёшь. Ты скоро?

– Не, я не могу, – вздохнул я. – Извини, не предупредил – заснул. Просто я заболел. Из носу ручьём течёт, и он большой и красный. – Я помолчал, вздохнул, и хотя стыдливостью не страдал, сейчас её всё же пришлось скрутить, эту стыдливость – как-то такие некрасивые проблемы всё же не вязались с почти молитвенным Надькиным образом. Это ведь не Татьяна… И что, если разобраться, кроме грязного, постыдного, нарочито похабного секса, секса именно в таком вот состоянии, которое запросто могла сотворить она мне и в прежние, лучшие времена, просто потому, что это её возбуждало, будоражило, но и мне было сладко, связывало нас, беспредельщиков?! Только этот секс безо всяких ограничений, постыдный, злой, но и бесконечно привлекательный именно этой постыдностью, когда реализуются самые подсознательные и запретные желания, когда можно всё – чем безобразнее, тем желаннее. Мы были – мы, и тут же мы были – Вадим Самойлов и Дита, Чарльз и Ирина Боброва. Впрочем, не самые подходящие мысли в сортире, в вывернутом наизнанку состоянии…

– А главное, живот чертовски болит, – продолжил я. – Извини за чересчур интимные подробности – понос. Так что идти я никуда не могу. Просто вот не в состоянии.

– Бо-оже! – потерянно выдохнула Надька. – Ты держись!

– Да ничего, ерунда, всё проходимо, – я пытался говорить так, чтобы в голосе хоть тень улыбки слышалась, но это получалось не очень. И я почти не сомневался в том, что скажет теперь Надька. Она и сказала:

– Я приду?

– Хорошо, – сказал я. – Хотя чего уж хорошего…

Вообще-то я не придавал случившемуся особого значения, так, ерунда, но физически плохо было всё же из ряда вон, и организм тоже как-то особо не спрашивал, придаю я этому значение или нет – просто вёл себя подло, и как ни старался я собраться в кучу, но это было довольно сложно, когда всё тело болело, словно через мясорубку прокрученное. Всё же я заставил – умеючи-то – сознание проясниться. И до двери входной дойти себя, когда позвонила в неё Надька, тоже заставил. А потом – вернулся на свой диван и рухнул в той же позе, в которой, заснув, попал в «Трансильванию».

Надька присела на краюшек дивана. В одну руку – прохладную, такую приятную, такую нужную, необходимую даже – взяла пылающую мою ладонь, другую запустила в волосы – спутанные, знал я, потные. И стало легче. Я улыбнулся в подушку – Надька не увидела, но, несомненно, почувствовала – ободряюще поводила рукой в волосах. И тогда я решил, что надо всё-таки сказать то, ради чего устроила всё это безобразие Татьяна. Просто услышать от Надьки вслух сказанное подтверждение того, что я и так знал и в чём, собственно, ни на минуту, ни на секунду даже, не сомневался.

– А я нужен тебе, – спросил я, – вот такой? Не со щитом, что называется, а на щите. Причём на щите – довольно позорном. Задристаном, извиняюсь за выражение – нужен?

Надька наклонилась ко мне, поцеловала в волосы на затылке, лицом в них зарылась.

– Дурачок… Дурачок ты мой любимый… Ты мне любой нужен. Потому что я тебя люблю. И хочу. Любого. Может быть, такого – даже больше. Может я, как Анна писала в своих мемуарах, тоже люблю и хочу бинтовать раны и вытирать слёзы, а может, сексуальность у меня тоже какая-то неправильная и вообще извращённая, только вот…

Да, мы с Татьяной были беспредельщиками – самыми полными. Впрочем, перед Надькой мне за это было не очень стыдно. Что было – то было, ни от чего ни в себе самом, ни в своей жизни я отказываться не собирался. Но с Надькой при всей буйности секса всегда присутствует уважение, значит, этакой погани нет и быть не может, а это меня порой некоторым образом огорчало. На этом и хотела, я думаю, сыграть Татьяна, мол, её такие дела только ещё сильнее возбуждают, а для нормального ванильного человека это мерзко. Но иногда и я хочу безоговорочно чистого – Надькиного. Но что-то такое – вроде той же склонности к беспределу – просыпается в Надьке – не такая уж она чистенькая, и в то же время – при всём при этом – бесконечно чистая. Не чистенькая, а чистая…

Короче, не так уж меня её заявления, что нет для неё ничего мерзкого, во мне, во всяком случае, и удивили. Да я тогда об этом лишь краем сознания и думал – больше о том, как выжить, а не загнуться окончательно – с Татьяны станется!

– Извини, я сейчас, – хлюпнул я красным распухшим заложенным носом. – Надо, извини уж…

…Я вернулся и залёг в той же позе.

– Боже, совсем зелёный!.. – испуганно взглянула на меня Надька. Я махнул рукой: мол, ничего, справимся, ты бы какая была на моём-то месте. И подумал, что нельзя растекаться совсем-то уж не потому только, что не любил я этого, непривычно это мне было, а и просто ещё затем, чтоб Надьку окончательно не перепугать. А что лечить хочет, «die Wunden verbinden» – это пусть. Это у неё получается, это ей, в конце концов, нравится. Хотя, может, и пугаться подсознательно тоже нравится – не в обиду ей будь сказано. Хотя если и нравится – то очень уж глубоко подсознательно. Так что не стоит всё же так её мучить.

Надька опять собирала руками боль и отправляла её в запределье – было уже всё же гораздо легче.

– Так что же с тобой стряслось? – спросила наконец Надька. – Так ведь не бывает у людей, чтоб сразу всё.

– У людей не бывает, – согласился я. – А у Татьяны – запросто. Она решила тебя испытать: решила, что ты меня прогонишь – такого. Когда живот болит – это же неприлично. Неэстетично, стыдно и вообще противно. – В общем-то, я подначивал её, но – расставлять точки – так уж все. – Особенно если ещё несёт, как химичка говорит, «с пердежом и рвотой». Ну, нормальным людям противно, а не таким безбашенным монстрам грязного секса, как мы с Татьяной были.

– Да нет, отчего же?! – рассмеялась Надька, можно даже сказать – расхохоталась. Но как-то истерично рассмеялась, со слезой. – Даже очень эротично. Дура она, твоя Татьяна, прости меня, вот и всё. Как будто для меня в тебе хоть что-то может быть неприличным, некрасивым. В тебе для меня всё желанно и ты всегда – тоже желанный. Я хочу тебя – и сознанием, и телом, которое возбуждается, не спрашивая, можно ли, когда нельзя – даже сильнее. Иди ко мне! – Надька ещё контролировала себя, держала в руках своё сбивчивое дыхание, но, похоже, уже с превеликим трудом – не привыкла она, чтобы наша нежность не свалилась вдруг за считанные секунды в секс, пусть хороший, добрый, уважительный, но всё одно – секс.

– Ага! – усмехнулся я. – «Иди ко мне! » Замечательно, конечно. Только ты думаешь, я сейчас могу?! – усмешка была всё же горькой – при всём жизнелюбии и отсутствии гордыни, при всём умении всегда посмеяться над собой – всё же любому мужчине невыносимо мучительно признаться в своей, пусть и минутной даже, импотенции.

– А хочешь? – спокойно, ласково (желания обузданы и взяты под контроль, можно – выпустит, нельзя – значит, справится) – и поэтому – успокаивающе – спросила Надька.

– А? Ага…

– Поворачивайся!.. – Голос Надьки стал совсем уж уверенным, почти властным, но я не решался ещё повернуться на спину. – Поворачивайся-поворачивайся, не бойся.

Не просто Надька – Надежда.

Её руки заскользили по моему телу.

Это она только одна так умела – сразу – и ласкать нежно, нежнее не бывает, и массировать, так что у боли не оставалось ни единого шанса, и этим же лапать – в торжестве превратившегося в похоть желания… Как это – и похоть может быть святой?!

И стало легче. Гораздо легче. Почти хорошо. Хорошо.

Я хотел её – целомудренную и распутную, так и не доставшуюся Игорю, а только мне, мне только, одному-единственному, даже пожалевшему уже не раз, что был не только с ней, но это в прошлом. Я хотел её – и мог. И она ощутила это своей бессовестной любящей рукой. Пусть, усталый, измученный, я не в состоянии был сейчас делать что-то, она справится со всем сама. И уже снимала она с меня одежду, и с себя – не забывала. Вот уже весь я – и душа, и жизнь, и, как она сказала потом, «тёплая живая отзывчивая плоть» – в её надёжных руках. Да, правильно: лежащий человек беззащитен, раздетый – беззащитен вдвойне, любящий – многократно. Больной – особенно. И отдать себя в руки другого, как я сейчас отдался Надькиным рукам, можно лишь только тогда, когда человеку доверяешь полностью, бесконечно. Я – доверял. Может, поэтому, несмотря на боль и усталость, не было мне ещё никогда так хорошо. И значит, запредельно хорошо было и Надьке. Чувствуя это и желая ей сейчас счастья самого полного, какое только бывает на свете, и немного всё же удивляясь, что счастье это самое главное для неё – во мне – не комплексуя, просто удивляясь – я сказал ей самые главные для неё слова:

– Надежда моя, я тебя люблю. Правда.

Она улыбнулась, спрятала лицо у меня на груди.

Зазвонил телефон. Вообще-то дурной тон – отвлекаться на телефон в постели, но мы уже отдыхали – всё-таки я всё ещё еле дышал, измученный, заложенным до сих пор носом.

– Я сама, – сказала Надька.

– Вадима позови. Или как там его у тебя зовут… Макса… – громко и властно велела Татьяна. Она была уверенна, что вправе и в состоянии диктовать Надьке если не условия, то хоть – что делать. Она даже настолько не принимала её всерьёз, что и меня назвала в разговоре с ней не Вадимом, а Максом.

– Зачем? – спросила Надька. И на меня глянула: подойдёшь, мол? Я отрицательно мотнул головой.

– А ты здесь – зачем? – спросила её Татьяна.

– Я – с ним, – просто сказала Надька.

– Вот как? – язвительно сказала ведьма, не верившая в свой проигрыш, но уже понявшая, что проиграла. – А он с тобой? – похоже, она задыхалась от ненависти к этой девчонке – юной, земной, лишённой её, Татьяниного, вечного ведьмаческого опыта, но позарившейся на её достояние – на меня, и чем-то меня, казалось бы, по праву Татьяниного – всё же взявшей – и тем не менее сдерживалась пока.

– Со мной. – В Надькином голосе ощутимо слышалась гордость.

– Пусть сам скажет, – не сдавалась Татьяна.

– Скажи, – протягивая мне трубку, вздохнула Надька.

– С Надькой, – сказал я в трубку. – Всё, хватит. Прощай.

– Погоди, – взвыла Татьяна. – Не бросай трубку. Дай опять ей.

Надька перехватила трубку и услышала:

– Зря я на него всё это свалила. Это жестоко – когда это – без меня. Я его люблю. Хотя любимым больше всех и достаётся… Мне его жалко. А тебя – нет. Надо было с тобой это проделать. Остался бы он с тобой после такого? Только нашего?! А?

Я всё слышал – все эти вопли звучали довольно громко, я лежал на своём диване, под фикусом в кадке, а Надька сидела рядом. И сейчас я кивнул ей: дай, мол, мне трубку – и взял её у Надьки, так и не поднявшись с дивана.

– Ну ты и сука!.. Но раз ты и на это способна… Да, остался бы – сейчас-то мне стыднее, чем если бы так, как ты говоришь, если бы это с ней случилось – и потому труднее. Потому что правильно говоришь – это было только наше. Но я остался с ней. И если бы ты… Всё равно бы остался. Но ты лучше не экспериментируй! Потому что если ты так – я тебя на любом том свете найду – и о том, что любил когда-то, не вспомню. – Я устало уронил в сторону руку с трубкой – ну вот правда никаких сил уже не было. – Всё, Надь, клади трубку. Нет-нет! Не слушай больше её. Она стерва и сумасшедшая. А ты тоже умеешь, если хочешь, быть стервой. Я люблю тебя, и забудь про всё, что было до тебя. А вообще… Знаешь, вроде и не виноват. А всё равно виноват. Прости меня за всё, что до тебя было. И как с тобой вначале, пока с ней не развязался. За Татьяну прости.

– Думаешь, скажу, что не за что прощать? – сказала Надька. – Нет. Есть за что. Но я прощаю. Не сейчас. Давно простила. Потому что люблю.

– Потому что любишь, – повторил я. – Потому что я тебя люблю.

Я шумно высморкался, пряча за этим, похоже, не свойственную мне неловкость – и задышал почти свободно.

– Живот как? – спросила Надька. – Прошёл?

– Да нет ещё, – вздохнул я. – Но жить уже всяко можно. Подожди уж ещё несколько минут, я сейчас. Авось совсем полегчает. Фиг ей, не сломает. Что, взяла?! Говорю же: фиг! Да давай всё-таки одеваться уже, а то скоро отец придёт. Хотя он обо всём, похоже, догадывается, а молчит просто потому что всё понимает. Но всё равно уж соблюдём давай хоть минимум приличий. – И я нагнулся к ждущим меня и податливым, мягким и отзывчивым Надькиным губам.

…Впрочем, так уж разве плохо отдыхать и одетыми тоже – когда лежишь всё на том же диване, и Надька доверчиво прячет лицо у тебя на груди…

***

…А и хорошо, что так всё вышло – может, иначе мы бы долго не то что не дошли до такой, какая случилась сейчас, откровенности, просто откровенность наша ещё долго, наверно, оставалась бы на бытовом уровне: не потому не говорили о главном, что не доверяли настолько друг другу, а просто случая не было…

Во всём теле была память недавней боли – явственная и яркая, но самой боли не было уже. Только нос оставался всё таким же красным и распухшим, только дышал он до сих пор кое-как. Да ещё всё-таки живот прихватывало периодически, иногда – когда Татьяна вспоминала обо мне.

Вспоминала? Чушь! Она и не прекращалась – эта битва за меня двух потрясающих женщин. Казалось бы: что уж во мне такого, чтоб так безжалостно биться за меня. Но я излишней скромностью и склонностью к самоуничижению не страдал никогда. Да вот, бились. Потрясающие две женщины. И лишь редкими моментами удавалось Татьяне взять верх, и тогда мне снова приходилось плохо.

Да какой смысл биться им дальше, если я твёрдо решил: Надька?! Надька и только Надька.

Всё у нас будет! Отдышусь вот – и будет. Подумаешь – из носу течёт. Мелочи жизни.

Так что – всё будет.

Только вот музыки этой потрясающей, «La vie immediate», у нас с Надькой не будет никогда. Это навсегда осталось за Татьяной.

Что ж, будет другое. Такое же красивое.

Только вся беда в том, что такого же – не бывает. Просто разное всё – и всё тут. Но – ладно. Пусть не такое же. Всё равно – не менее красивое.

А есть такое?

Нет, стоп, стоп! Так хрен знает до чего договориться можно! Я же всё равно в душе всё решил! В душе ведь, а не волевым усилием. Вот лежит у меня на плече Надькина голова – и хорошо мне. Ну вот реально хорошо, и ничего я не придумываю.

Я сидел у Надьки за спиной, сам спиной к спинке дивана привалившись, а она голову мне на плечо откинула. Смотрела, вот так вот запрокинувшись, мне в глаза. И мы говорили и говорили, и на гораздо более высокую ступень поднялась наша откровенность, потому что говорили мы теперь – о важном. О главном.

И то, что она говорила, казалось мне – не вообще, а именно – ею будучи сказано – странным. Неужели она – такая?!

– Наши отношения, – как-то тихо, на одной ноте, словно молитву читая, говорила она, – никогда не перестанут быть сексуальными, потому что сексуальным в них будет всё: здоровое и больное, красивое и безобразное, а просто больного и безобразного, не окрашенного в яркие цвета желанием – не будет. Пока любишь – хочешь, но когда перестаёшь хотеть – тогда и любовь становится жалкой – просто жалостью. А у нас этого не будет. Нежность выше жалости. Я люблю тебя. И хочу. И всегда буду хотеть и любить.

***

Кому в школе нужен секретарь? Директору, ясен перец. А ученикам – если только бумажку какую надо получить. Ну, справку там. А как не надо, так и не вспоминал я всё это время, что какая-то Верочка есть на свете, в нашей школе, да ещё и меня хочет, да ещё и с Татьяной как-то связана.

Она пришла за мной на географии – вот уж радость из класса отлучиться! Сказала с улыбочкой лучезарной:

– Малышева к директору.

– Иди… – вздохнула географичка.

Я вышел в коридор.

– Зачем? – спросил.

– Низачем, – ответствовала Верочка. – Это я тебя звала.

– Зачем? – повторил опять я.

– Ты ведь не хочешь больше Татьяну?! – полуутвердительно произнесла она. Я мотнул головой. – Так может всё-таки меня теперь хочешь? В обмен на тайну.

– Какую тайну? – не понял я.

– Тайну писем…

Я понял всё сразу…

– Не стоит блефовать, – сказал я, сам не очень понимая, в чём блеф. – Тебе нечем заманить меня. Ты знала о Сашкиных чувствах, и поэтому подделывалась под неё. Это ты мне писала, знала, что ей будет хорошо, но от этого её «хорошо» и ты отхлебнула. Как и от Татьяниного. (Верочка согласно и даже немного стыдливо кивала… И грустно немного – самую малую малость – и всё же мне было её жалко…) Ты пиявка. Или клоп. Или клещ – насосаться крови и отвалиться. Татьяниной, Сашкиной… Я тебя не хочу, поняла? Поняла, спрашиваю? Я тебя – не хочу!

Я развернулся и пошел на урок.

***

Всё-таки гнетёт, что жизнь такая бескровная. Словно всех прошлых жизней память на плечах лежит, словно можно забыть о том, что я мальчишка сейчас, что мне совсем недавно пятнадцать стало – в этой жизни. И Ванда… Она словно помнит старость свою недавнюю, которой и не проживала вроде бы, но которая – с ней.

Почему-то мне проще всё же с ней, чем с Надькой, и ей проще со мной, чем с Фрицем…

Когда я был стариком, а она – молодой, ситуация у неё была всё же в корне иная: любимый её был настолько далеко, что просто вне этого времени. Можно было грустить, тосковать даже, но жить приходилось проблемами совсем иными. Проблемами дня тогдашнего. А сейчас он рядом, и ей хочется не хоронить себя, не консервировать, а жить. Быть с ним. Время-то идёт. Пусть даже смерти и нет, как мы договорились, всё равно всё меняется, лучшее не возвращается, и фраза «Ловите миг удачи» никогда не потеряет своей актуальности. А ему кажется, что это эгоизм, что старуха любила его больше, чем девчонка.

Вот поэтому и проще ей со мной, чем с ним. Ничего мне доказывать не надо. Я – не её, она – не моя… Да, приходила ей пару раз мысль подкрепить дружбу постелью, но мне почему-то показалось, что не стоит. Когда она с Пьеро – да теперь этого и не бывает! – это всё же другое. Там не только дружба была. А с Фрицем… Мне кажется, всё же смогут они всё преодолеть. Всё непонимание. Потому что пусть он и не понимает, как он её любит, но – всё же на самом деле очень любит.

Только всё равно ничего не происходит… Застой. Стагнация, как любят говорить политики…

***

Разговор с Верочкой из головы так и не шёл почему-то. Я даже не знаю. Вроде и неважно всё, а словно что-то надо сделать. Что? Зачем?

Словно обидела она кого. Кого?

Летом всё как-то не так, хотя на самом деле – слишком уж так. Слишком хорошо, но нет ежедневных забот школьных на первом плане, и это тоже вышибает из жизни. Мы с Фрицем писали «Готтворт», и, честно-то говоря, когда народ думал, что мы с Надькой обособились ото всего народа и от музыки тоже, он был не совсем прав. С музыкой было такое, что мне казалось, что этим концертом майским я закрыл старую, отработанную страницу, а новую открывать не хотелось. А вот с Надин… Не оставляло ощущение, хотя я и знал, что это – только ощущение, что я словно принуждаю себя к чему. К отношениям с ней. Хотя я и понимал, что это только ощущение, но – головой понимал, а ощущение – не покидало.

А ещё казалось, что все те миры, по которым мотает меня сейчас моё сознание, куда как реальнее того мира, где я жил.

И Верочка нет-нет да и всплывала в сознании на гребне мысли: кого-то она обидела. Кого-то, кого мне нужно защитить. Кого? Ну вот не Татьяну же мне действительно защищать от неё?!

Значит, Сашку?!

Значит, Сашку…

То насмехался я над Женькой, а то обрадовался вдруг, что пришёл он сегодня не к Мишке, похоже, а ко мне, уговорам его внешне назойливым в гости на пирожки – с грибами, с чем же ещё-то! – прийти обрадовался. Под коврик с Гензелем и Гретель захотел? Или по Сашке соскучился?

Похоже, что по Сашке… Но Женька ничего о ней не говорил – не факт, что вообще она дома. Захотелось вдруг, чтоб Верочка опять сочинила бы письмо от её вроде бы имени, приводящее нас в одну общую постель.

– Ладно, – сказал я Женьке. – Сейчас на мыло вот слажу ещё – и пойдём.

Не было в моём почтовом ящике Верочкиного письма. Сашкино – с обычного её мыла – было. Странное письмо – чем-то оно напоминало Аннины записки о впавшем в депресняк пятнадцатилетнем, прямо как и я, Клаусе. О том, что мне, вроде бы, плохо (я про себя хмыкнул: если мне и плохо, то что-то я сам этого как-то не замечаю, и тут же понял: вру сам себе, пытаюсь уйти от раздвоенности сознания, которая реально неслабо мучает меня), а она не может мне помочь, потому что не её помощь мне нужна, и эта невозможность сделать что-то для любимого (вот, честное слово, с ума она сошла!.. ) жутко как её мучит, но она готова сделать что угодно, чего бы я ни попросил.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 12 13 141516 Следующая ⇒