АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА 5 страница

«Kann nicht mehr leben ohne dich»…

И знаю: не суждено мне определиться. Всегда будет так, что сегодня вот – так, а завтра – так. Всегда буду знать, что это глупо и мелко, когда застит женщина весь мир, и иногда это будет выручать. А иногда – не будет.

Ну что ж, судьбу вот я такую сам выбрал.

Качания маятника…

Возможно, на всю оставшуюся жизнь. На все оставшиеся жизни…

***

Факультативы хороши хотя бы тем уже, что никакая шушера вроде киселёвской гопошайки сюда никогда не придёт. Можно, конечно, тешить себя мыслью, что каждый день я их вижу, в одном классе с ними учусь – последний год, поскольку даже Антоху, хоть он и учится хорошо, за все его художества в десятый класс никто ни в жизнь не возьмёт, а уж тем более всех этих Рогозиных и иже с ними – двоечников-недоумков. Только слабое это утешение: не вся жизнь к школе сводится, и даже не большая её часть – так что в жизни ещё с таким сбродом пересекаться предстоит от пуза… Но только ведь и хорошее будет. И есть. И факультативы в том числе. Включая сегодняшний – по литературе.

Говорили про Николая Гумилёва. Просто попытались не в суть вникнуть, а проникнуться красотой мистической этих стихов.

Перед факультативом мы с Никитой и Женькой стояли в коридоре – такие все серьёзные – даже я дурака не валял. Просто вот стояли и молчали – Серый с фотоаппаратом цифровым рядом где-то крутился, снять нас хотел. И тут Надька с Сашкой Шабалиной подошли.

– Я знаю, – сказала Сашка, – у них факультатив. Женька утром сказал. Про Гумилёва.

И тут Надька глаза вскинула. Словно опять – проверка мне на вшивость, которую я не пройду.

– Гумилёв – это, наверно, как с Максом в постели?! – весьма смело высказала своё предположение Надька.

Я промолчал. Какая разница, как на этой проверке опозориться – уж лучше молча. Только вдруг опять стало странно, сладко и страшно: чего это она опять? Что с ней?! Неужели что-то серьёзное?! Этого ещё не хватало…

На факультатив я зашёл в несколько всё же смятённом состоянии…

Да дело не в том даже, что – разволновался, а – встало. Тут – Гумилёв, а тут – я сидел и как последний дурак Надьку хотел – впору заурядному недорослю-онанисту уподобиться – прямо от кассы не отходя. Вот я и пытался отдышаться.

Так что – вот. Гумилёв. Николай, как известно, Степанович…

Вадим Игоревич просил нас подготовиться и прочесть самое на взгляд каждого красивое стихотворение так, чтобы все не столько поняли – не это в поэзии главное – а почувствовали, насколько это действительно мистически красиво.

На нашей параллели есть вполне нормальные люди. И в нашем классе даже, если разобраться, не все против нас с Никитой, Женькой и Серёгой. Просто им обычно всё фиолетово. Обычно. Но не у Вадима Игоревича. Вот согласен я, и не только я, что такими учителя в идеале и должны бы быть. В идеале… Где таких на каждый день набрать?!

Значит, читал народец стихи Гумилёва, а я сидел и слушал. Я бы тоже мог прочесть. Я и собирался прочесть «Песню о певце и короле», но почему-то хотелось сделать это после всех. Последний аккорд всегда самый важный, и я надеялся прозвучать именно что этим последним аккордом. А ещё мне после Надькиного заявления (хотя – ну и что такого?! ) надо было всё же окончательно прийти в себя. И всё же может быть, и права Надин, и у нас есть с Гумилёвым действительно что-то общее?!

Но вот дошла очередь и до меня.

…«Порвалися струны, протяжно звеня,

как арфу его я разбил

за то, что он плакать заставил меня,

властителя гордых могил.

Как прежде в туманах не видно луча,

как прежде скитается тролль,

он бедный не знает, бояся меча,

что властный рыдает король.

По-прежнему тих одинокий дворец,

в нём трое, в нём трое всего:

печальный король и убитый певец

и дикая песня его».

Хорошо, что у нас есть время всё не то что обдумать – прочувствовать – с обсуждением Вадим Игоревич не торопится никогда. Всё будет – в своё время. И правильно.

Не знаю, почему я остался в кабинете последним. Задумался, похоже. А попросту говоря – тормозило меня.

Последним – это с нашей параллели. Вадим-то Игоревич никуда не делся. И он сказал мне:

– Я думал, ты выберешь «Балладу». Или похожий фрагмент из «Сказки о королях». Очень твои это стихи…

Видя, что я смотрю на него непонимающе, он вздохнул устало и сказал тихо, спокойно, без выражения почти – но именно так и надо было:

– «…Принесли мне вина – струевого огня

Фея гор и властительно-пурпурный Гном,

я увидел, что солнце зажглось для меня,

просияв, как рубин на кольце золотом».

Надька из головы у меня тут же вылетела. И изо всех других мест – тоже. Потому что за этим, за стихами этими моими, которые почему-то не я, а Гумилёв написал, в полный рост стояла Татьяна.

Это было моё… настолько моё, что более моего и быть не может. Но почему-то я не читал этого. И Вадим Игоревич понял это. Протянул книжку, которую вертел в руках:

– Читай всё. Просто у тебя был слишком маленький сборник. Да, всё. Ты поймёшь. А на что особое внимание обратить… Да уж мимо этого ты и сам не пройдёшь.

–Спасибо… – Я взял книжку.

– Иди, – улыбнулся литератор улыбкой мудрого искусителя. Впрочем, он меня и искушал сейчас – что же если не искушение есть стихи Гумилёва?!

– До свиданья, – улыбнулся я и заспешил домой – вся заторможенность куда-то делась. Я хотел искушения. Я знал, что оно ждёт меня. И может быть, и Татьяна тоже ждёт?!

Эти стихи смешались в сознании в одно целое.

…«Там, на высях сознанья – безумье и снег…

Но восторг мой прожёг голубой небосклон,

я на выси сознанья направил свой бег

и увидел там деву, больную, как сон».

…«В тихом голосе слышались звоны струны,

в странном взоре сливался с ответом вопрос,

и я отдал кольцо этой деве Луны

за неверный оттенок разбросанных кос».

…«И смеясь надо мной, презирая меня,

мои взоры одел Люцифер в полутьму,

Люцифер подарил мне шестого коня,

и Отчаянье было названье ему».

Это было – про меня! Это моя сладкая депрессия была подаренным Люцифером – кем же ещё – Отчаяньем! Это Татьяна была «дева Луны», «дева, больная, как сон», «дева с печальным лицом», это ей я отдавал всё самое дорогое, что только было у меня – и это она меня за это казнила Отчаяньем.

Но каким же сладким – ни за что бы не согласился я отказаться от него – было это люциферово отчаяние!..

И вывалился я из реальности обыденной в реальность такую, что и за реальность обыватель не станет держать.

И явились мне снова кони добрые и жестокие, честные и сострадательные. Фёдоров Эльм и вороной Игорев Назгул. Только для меня был сейчас Назгул шестым конём Люцифера – Отчаяньем.

– Ну и в чём он виноват? – спросил Назгула Эльм. Спросил так, словно был этот вопрос риторическим.

– А разве важно, виноват или не виноват? – ответил Назгул. И обратился ко мне: – Разберись, что важнее для тебя: весь мир или женщина, пусть и любимая. Ты хочешь быть слабым? Нет ведь? И от мира отказываться не хочешь?

– Хочу быть сильным, – подтвердил я. – Хочу, чтобы был весь мир. Но не верю уже, что могу, как прежде, всё.

– Ты неправильно выбрал… – Эльм принял человеческий образ и чем-то неуловимо стал опять на меня самого похож. – Женщина не может властвовать над всем миром. Во всяком случае женщина, для которого ты важнее всего мира. А для твоей Татьяны ты – важнее. И пока она ещё твоя.

– Тебе без неё безобразно больно, – перебил его вороной Назгул. – И мир ты весь из-за неё потерял. И если хочешь вернуть мир, пойми, что у тебя есть один лишь выход: отказаться от неё добровольно, не то что добровольно, а по горячему желанию выбрать эту боль, превратить её в эстетство. Только так ты ещё сможешь любить и чувствовать своим весь мир. Но знай: эта боль не может быть вечной, даже если ты сейчас и хочешь, чтобы она на самом деле длилась вечно.

– Хочу, – согласился я. – Пусть не любимая женщина, но хотя бы любовь и боль.

– Нет, – не согласился Назгул. – Любовь пройдёт, боль утихнет. Просто потому что это мелко. Когда ты поймёшь, что тебе нужна не игрушка и не та, для которой ты сам игрушка, а подруга, единомышленница – всё и отболит.

Я улыбался. Я пытался сберечь если уж не лицо – какое там лицо, если приходится, всё-таки приходится признаваться, что растёкся – хотя бы улыбку.

– Сахару хотите? – с улыбкой спросил я их – Эльм опять был конём.

– Нас и дома неплохо кормят, меня Федька, во всяком случае, – отказался Эльм. – Да ты не думай, – стал вдруг успокаивать он меня – а разве я подумал что-то не то, заволновался? Вот так вот – делаешь порой что-то не то, даже на собственный взгляд не то – и сам не замечаешь… – я не вредничаю, просто правда не хочу.

– А я бы горбушку с солью пожевал… – задумчиво закивал Назгул. – Когда ещё домой попаду. Реально?

– Конечно, – подтвердил я и пошёл хлеб Назгулу посолить и принести.

– А что, – сказал Назгул, жуя. – Тебе бы, да и Фрицу, стоило с Дьяволом и Богом переговорить. Не хочешь?

– Хочу, – сказал я. – И Глеб, я думаю, захочет.

– Устроим, – сказал Эльм, хотя, наверно, устраивать это придётся всё же Назгулу. Просто, похоже, Эльма что-то вроде гордыни затронуло – почему это всё Назгул говорит да Назгул, а он, Эльм, молчит?

– Да, устроим, – подтвердил и Назгул. – Или рано или поздно – само устроится. Жди.

И они исчезли. А я очутился дома на диване, под то ли фикусом, то ли пальмой – я сам уже запутался в реальностях этих дурацких – в кадке.

И понял я вдруг, что стихи эти безутешные для меня несут лишь оптимизм, ибо отчаяние – мой союзник, и не стану я растекаться и жалеть себя, а полюбуюсь собой, печальным, одиноким, но гордым…

…«И я понял восторг созидаемых дней,

расцветающий гимн мирового жреца,

я смеялся порывам могучих коней

и игре моего золотого кольца».

Просто у Короля сначала было всесилие, а потом – Отчаяние. А у меня всё будет наоборот. Хотя я себя сейчас и ощущаю в чём-то – королём…

***

Самое плохое часто случается с самыми лучшими. Вот и Глеб нарвался. Вроде бы, по логике, сам виноват, сам Антоху дразнил, с Юлькой спал, с сестрой Антохиной. Вот и получил по голове – до сотрясения. Только друга жалко не только тогда, когда он не нарывался…

Говорят, не сильное оно, сотрясение-то. А только не в этом дело. Обидно Глебу, что вот так его кто-то ненавидит, пусть и такая мразь, как Антон.

Он лежал дома, и можно было к нему приходить свободно. Я и приходил. И слова находились для него, в которых бодрость, пусть в чём-то и деланная, в которых – утешение. Наверно, всё-таки я смог чем-то ему помочь.

И у меня тоже напрочь исчезло подозрение, которое я отметал обычно как беспочвенное, а оно, чтоб ему неладно было, всё равно снова и снова возвращалось. Нехорошее такое подозрение, что если он что-то делает для кого-то, то на самом деле – для себя. Зачем? А когда зачем… Просто иногда – чаще всего – интересы совпадают, что-то взаимовыгодное получается, и тогда в первую очередь он думает, казалось иногда, об интересах именно своих. А иногда ему хочется просто быть хорошим… И исчезает главное – бескорыстие… Бескорыстие в самом высоком смысле…

Не знаю, было ли в этом рациональное зерно, а только думать так мне было невмоготу. Какие угодно недостатки в этом светлейшем человеке пережить можно, но только не лицемерие, неискренность.

А тут ушло это наконец. Само. Я не гнал. Стало казаться, что всё – глупые мои выдумки, и нет за ним никаких грехов в виде задних мыслей…

***

То губы её жаркие чувствую у себя на животе, то дуло пистолета в самом интимном, самом неподходящем месте – и выстрел, и боль, и предательство, предательская сладкая боль – ведь ради меня это, и всё же – пытка, и всё же – предательство.

Пусть! Всё – пусть! Предательство, ещё какое хуё-моё – по херу мне это всё. Меня предают, я предаю – что это, когда – Татьяна. Я за ней на коленях куда скажет поползу, даже если это она не ради игры, не ради меня, как она говорит…

«Надвигается ночь, как прозрачная глыба.

Я растворяюсь в ночи.

Я в спасительность сумрака верю.

Он вручает мне власть окутать любовью тебя,

разжечь в тебе жажду жить в глубинах моей неподвижности.

Твою сущность раскрыть, избавленье тебе принести –

и тебя потерять.

Днём невидимо пламя…»

И вот, когда уже не веришь ни во что, когда думаешь, что всё, кончилась жизнь – приходит «спасительность сумрака» – и в сумраке – Татьяна. И пусть не только губы её у меня на животе – но и дуло пистолета совершенно смертоносно – и вот-вот погаснет маячок мой многострадальный. Потому что без неё – а нафиг мне бессмертие?! И ведь не только пистолет – губы ведь тоже ласкают меня… Так, что… Так, что лучше не бывает. И пусть – пистолет! Пусть! Даже хорошо, что – пистолет. Пусть это длится!

А потом – воспоминания свежие, просто новая порция чего-то жизненного, да, того, что даёт силы жить… А её нет, нет, нет!..

Ну как вот с этим жить?! Не с пистолетом, а с тем, что вот есть она где-то, а со мной её снова нет, нет, нет?! Что вновь Вадим её становится обычным, ординарным, ванильным даже в чём-то земным Максимом?!

Что ж… Буду жить тем, что вокруг, друзьями, делом – куда тут денешься?!

Но, может, не последний ещё это наш раз, не последняя встреча наша?!

Смерти нет, жизни наши ещё пересекутся – пусть в бесконечности?!

Я буду ждать…

Я готов ждать сколько угодно. Сколько потребуется, столько и ждать.

Я дождусь. Пусть это слабость моя, но я – сильный. Во всём другом сильный, только не надо отбирать у меня эту мою самую главную надежду. А на слабость сильный человек, известно, право имеет…

***

Ну, пускай смерти правда нет. Пусть так. Но есть грань. Черта, за которой неизвестность, безысходность одиночества и безысходное само это одиночество, и вечность, и неотвратимость, и ужас последнего мига – всё то, что для простых смертных и есть смерть. Та самая, которой вроде бы как и нет. И нимало не легче оттого, как там оно – на самом, якобы, деле…

«…Как ты там, за чертой?

Где ты там, в тишине?

Заболел я душой,

что вернулась ко мне…

…Эта белая ночь

без одежд ждёт и просит любви.

Эта голая ночь –

пропаду я в объятьях её. Не зови…»

Вся жизнь – словно клип «DDT» «Белая ночь»: расстрелян, умер от ран, снова расстрелян, пал на Финской, на Отечественной пал – снова и снова. Словно всё один и тот же. Вся Земля – огромная братская могила без конца и краю…

И не всем так повезёт, чтоб скончаться скоропостижно – шёл, упал, умер. Или чтоб в спину застрелили, когда не успеваешь понять, что кто-то захотел твоей смерти, и вот она пришла, а ты не заметил – для него тоже мужество надо – для этого знания, что кому-то настолько, до выстрела, мешает твоя жизнь.

Мгновенная смерть, пусть даже насильственная, достаётся единицам. Большинству же достаётся – вкусить и физические муки предсмертные, и всю безысходную неотвратимость, а многим – и оголтелую ненависть врагов, и одиночество, когда близких никогда не увидеть уже, руки не протянуть. Это ведь легче, да, легче, всё-таки легче, когда умираешь, чувствуя любовь того, кто хочет облегчить муки – он их этим уже облегчает…

А наша гуманная медицина добивать считает не гуманным.

Да, пусть-ка человек перед смертью всё вкусит по полной программе – ведь так души растут. Только вот его никто не спрашивает: готов он расти – такой ценой?

Мои предыдущие смерти не были тоже ни быстрыми, ни лёгкими. И хотя протащил я через них проклятый свой маячок сознания, от этого было только страшнее. Это были те самые мгновения, когда всё обостряется, В том числе страх перед вечностью. И перед вечными мучениями.

И все живут, зная об этом, прячась от ужаса этого непроходимого в суету ежедневных бытовых дел, а многие, и зная, предпочитают не понимать, не думать вовсе – до поры, до времени – до прямого столкновения лицом к лицу, и не думать, каково это – другим, жалея в принципе только себя, зачастую для других эту встречу лицом к лицу – ускоряя… И не кромешный ли этот страх превращает в сволочей слабых людей, не почувствовавших органически, глубинной своей сути единства с миром? Это когда пытаешься спастись от своего страха, перекладывая его на чужие плечи, когда несёшь смерть другим, теша себя иллюзией, что отодвигаешь этим свою? Не потому ли так трусливы палачи?! А почему женщины-гинекологи все сплошь поголовно садистки? Потому что женщина эта, которая стала гинекологом, стала этим гинекологом в надежде, что причинив кому-то, а вот другой женщине, многим другим женщинам, такую же нестерпимую боль, которую когда-то причинили ей самой, она станет – в своих глазах! – не единственной страдающей, а потому, может быть, и вообще не страдающей. Она всему миру – виноватым и невиноватым, даже невиновным и невинным – просто мстит за свою боль – а там уж как что получится. И многие мстят, пытаясь заменить свою боль чужой. Крайними вот только всегда оказываются те, кому чужая боль – всегда своя…

Глеб – он ведь Маленький Фриц. Маленький Принц из бухты Фёдорова. И уж кому, как ни ему, это всё понимать…

Это хорошо, что он пришёл.

… Звонок заливался соловьём – и ничего. Я не отзывался. Я хотел ему открыть, я чувствовал, знал, что это он, что он хочет моей поддержки, и сам тоже хотел его поддержать – но Татьяну отпускать ради этого я уж точно не хотел. Всё-таки и счастливые минуты, даже когда счастье горькое и больное, не вечны. Татьяна встала, улыбнулась – и исчезла. Может, если б не Глеб, это случилось бы на несколько минут позже? Ладно, нельзя так…

– Ты чего? – буркнул я всё же недовольно, когда наконец открыл ему дверь.

– А ты чего? – отослал Глеб вопрос обратно.

– Ты меня из койки выдернул, – всё ещё недовольно пояснил я.

– А где она? Там? – встревожился Глеб.

– Нет. Ушла. Заходи, не бойся.

Глеб мельком, наверно, отметил про себя, что ушла она, в таком случае, минуя дверь, но мысль эта была неважная. Я смотрел на него внимательно, приглашая говорить. Вернее же – сказать всё. Наболевшее. Мы сели рядом на диван со смятыми простынями.

– Ну? – велел я.

Что-то есть спасительное в том, когда начинаешь говорить о своём главном, останавливаешься перевести дыхание – и собеседник продолжает твою мысль – практически слово в слово, как собирался сказать ты сам. Так было, говорил потом Глеб, ему со мной. Так и мне с ним было. Взаимопонимание – это тебе не любовь, оно всегда взаимно. У нас оно было.

– У меня этот клип на рабочем столе стоит, – сказал я. – Включить?

– Но ведь больно же! – поднял Глеб измученные больные глаза.

– Ну и больно… – согласился я. – Только ведь так и должно быть. Вот ведь вы все думаете, что я гот. А ведь настоящая готика, не та, в которую маленькие глупенькие мальчики и особенно девочки играют – это не просто эстетика смерти, во многом придуманная, мрачность там нарочитая, короче, готика настоящая – это не то, что Ольга называла рок-Смертью. Настоящая готика – это любить и брать на себя вот эту настоящую боль, настоящее страдание и сострадание. Не бежать от этого, а стремиться ко всему именно такому – настоящему. Кровь… Но когда кровь не до смерти – это позерство. Красивое иногда позерство – и всё равно позерство. Царапнешь по вене, – я действительно нашёл на книжной полке старую ржавую «Неву», царапнул запястье – не по вене, так, кожу чуть-чуть, и кровь, конечно, не потоком, так, капли набегали, – смотришь и успокаиваешься. Да, я сам ещё во многом позер. Но не во всём.

– И ты действительно любишь эту боль? – не поверил Глеб, загипнотизировано глядя, как засыхает, сворачивается кровь у меня на руке.

– Да, – (кровь совсем уже свернулась и не текла, действительно, чего там, пустяки, царапина) сказал я. – Да, люблю. Конечно.

– Но как же?! – не понимал Глеб. – Как же с этой болью – жить-то как?!

– А без неё – как?! – парировал я. – Хотя мне, наверно, во многом вообще проще, чем тебе. Не бояться боли – проще. Моя женщина – ведьма. Самая лучшая, самая красивая, самая умная, самая любимая и любящая на свете – для меня, во всяком случае.

– Да? – глупо спросил Глеб.

– Да, – в упор смотрел на него я. – А вы думали, я только… Она умеет. Да и я кое-что. Но у неё-то – всё навзрыд, все до донышка. С ней всё не так как здесь. Даже зовут меня с ней не так как здесь. Но ведь и ты больше Фриц, чем Глеб. Хоть ты и русский. Но я не о нас с тобой пока. Я – о ней. Пока – пару слов, потом вообще о ней не стану. Самую большую в мире боль, самое большое в мире счастье – всё мне дала – а ведь без скорби ничего нет – и не нужно. Самую большую в мире любовь. Не думай, нет, у тебя – не меньше. Вернее, у Ванды. И моя любовь – это совсем уж отдельная история. Так что тебе этого сейчас не надо. У тебя сейчас своё. Ты сам не понимаешь, что сейчас ты… Ты хочешь вернуть Ванду. Только боишься. Боли, ответственности.

– Да? – опять спросил Глеб. – Не знаю. Вернуть? Вряд ли. Я слишком боюсь. Да, боюсь скорби. Что же делать? Жить? Не жить? Но – как же им всем – такой неблагодарностью чёрной?!

– Тебе надо к Игорю… – пожал я плечами, поймал недоумённый Глебов взгляд и пояснил: – Да не к нашему. К настоящему. Ты что, не читал?! Я знаю, а ты нет?! Хотя ты и был в Полнолунии. Вон Пьеро с ним даже ссориться умудрялся…

– Я был не в Полнолунии, а в особом мире, который Ванда в него, в это Полнолуние, вложила. А к Игорю – зачем мне?

– Он как никто понимает, насколько всеобъемлюща скорбь. И он, не научившись сам с этой скорбью сосуществовать, других всё-таки спасает от неё, и в основном успешно. Спасает, не избавляя. Они, эти его другие, как-то учатся у него жить с этой скорбью…

***

Как они все, однако, легко сдались! Решили, что это не их время, не их роман. Бред! Для каждого человека его жизнь – в первую очередь – его время. Они сдались, я – не сдамся. Хотя ничего не имею против того, чтобы немного уделить лишнего внимания – лишнего, и всё же не лишнего – Ванде и Фрицу. У меня есть своя история, и это меня, может, и спасает, хотя и убивает – тоже. Но и в моих записках немало внимания уделено этой истории – истории Фрица и Ванды. Ванда читала их. Где-то Интернет, где-то – телепатия, где-то просто попадают к Ванде напечатанные на принтере листы. И я тоже – просто вот слышу её голос порой. И Ольга читала. Ванда рассказывала, что Ольга в общем-то всю информацию о происходящем из моих записок имеет. Ну, конечно, и Ванда рассказывает. Поэтому, мол, там, где это допустимо, она целые куски мои лишь чуть-чуть редактирует.

Ей, конечно, неудобно, плагиат, мол, но – события-то реальные… Но – информация-то нужна. Я увидел своё имя на обложке её романа – как соавтора – и вот тогда возмутился. В литературе меня будут звать только Вадимом! В крайнем случае – полностью: Максим Чарльз Вадим. Но никак не просто Максим.

Ольга обещала переделать. Долго ли – в компьютере-то… Ничего ж ещё не издано.

А редактура её… Добропорядочный фикус в пальму превратить – это надо?! Ладно, мелочи. Я уже сам начинаю порой путаться в этих неважных, но дающих ощущение реальности мелочах. Может, правда пальма у меня растёт, а не фикус? Хотя с другой стороны – а она есть, эта реальность?! Она реальна?! Но и без ощущения реальности – страшно невыносимо. Даже мне…

Вообще мы с ней когда встретились – у меня было с первой же минуты впечатление, что мы не то что всегда были знакомы, а даже что она моя родственница самая ближайшая.

Кристоманка – оголтелая. И ассоциации у неё соответствующие. А поёт, кстати, неплохо – не только гитарой владеет прилично, но и голос достаточно сильный и тембр красивый, вполне даже и такие сугубо для мужского голоса песни петь можно, как у «Агаты». Я ей, значит, про имя на обложке, а она мне:

– «Ты просыпаешься ночью от чувства беды приближенья его.

Это правда: он снова влетает в окно.

Крылья его – пулемётная лента, огонь его неотразим.

Ствол воронёный его – суперчлен, и он полон железных сил! »

Тут и я подурачиться не прочь оказался – стал тоже ей подпевать, а скорее просто орать:

– «Пулемёт Максим!!! Максим!!! Максим!!! »

А она:

– Это кто поёт?

– Как, – мол, – кто? Да Вадим же Самойлов!

Она тогда:

– Пулемёт Вадим!!! Вадим!!! Вадим!!!

А плевать, что не было такого пулемёта! Был! То есть есть! Самойлов – чем не пулемёт?! А я?!?!!!

– Только… Я ведь тоже умею… Только об этом – в какой-нибудь другой истории… Я ведь тоже вервольф! Сама ж знаешь – в компе мелочь такую переделать – не вопрос. Да будет, – я рассмеялся пафосности своей фразы, – моим литературным псевдонимом – Вадим Волков.

Не знаю, может, мне это всё просто показалось, но Ольге это моё заявление чем-то не понравилось. Опять же говорю: не знаю, чем именно. Может быть, на самом деле просто показалось. Но возникло вдруг желание разрядить атмосферу, обратить всё в шутку…

Нет, наоборот, слишком много было шуток и безответственного веселья там, где веселиться-то особенно и нечего. Я спросил её:

– Зачем всё же ты сделала, ну вот – написала, так, что Ванда не могла прийти сюда молодой? Сделала так, что – я-то знаю, и не спрашивай, откуда – что тебе же и придётся погибнуть, чтобы она спаслась?! Ты же боишься смерти?! А сама идёшь ей навстречу – буквально напролом?!

– Не понял? – усмехнулась Ольга.

– Не понял, – вздохнул я. Я действительно не понимал.

– Я не понимаю, – опять вздохнула она, – как этого можно не понимать… Не назло же ей! Просто выводок Зигфрида был тут, в «большом мире», задолго до моего рождения. Не я это придумала! Понимаешь: не я! Я не стала бы придумывать так жестоко! А вы все думаете, что я чуть ли не садистка. Они были тогда уже: Шурка, Лайза, Арвид. Меня не спросил никто и ни о чём. И правильно. А сейчас?

– Что сейчас? – машинально спросил я – лишь бы она чувствовала, что я слушаю её.

– А что сейчас?! Можешь себе представить, чтобы Вацлава не было?! Евы?! Это ты ещё ни Генки не знаешь, ни Мишки Сокольского, ни остальных. Они есть.

– Они есть, – согласился я. – Всё, молчу. Я всё понял. Не ты придумала. Само было. Так что же ты-то придумала?

– А может, и ничего… Ладно, всё. Топай!

***

Я снова и снова возвращаюсь памятью в те времена, когда я был стариком, а Ванда – девчонкой. Конечно, сейчас всё наоборот. Но это только с одной стороны. Похоже, где-то в её памяти это так навсегда и осталось – что я могу спасти, помочь, придумать, что делать. Но даже и будь я всемогущ – а я и не всемогущ вовсе! – то что можно сделать в ситуации, когда сделать ничего нельзя?!

Когда Ванда смертельно – ну вот на самом деле смертельно! – устала – что я могу сделать с её усталостью?!

Ещё не знает никто, даже Фриц не знает, даже – сама она, а я вот – знаю. Сидит (и не здесь, а вот вижу я её как наяву) – печальная, усталая, ещё живая, но словно и неживая вовсе – и понятно, что без того, что решил сделать Илья, жить она уже всё равно не будет. И – какие-то пустые слова о том, что и так предельно ясно…

Ну вот что я ей объясню?

Что будет смерть – а она и не смерть даже по большому счёту – а потом всё будет по-другому? Заново?

Будет.

Только вот от тоски это её сегодня не спасает. И не спасёт…

Может, что-то изменилось бы, почувствуй Фриц себя всесильным?

Может, стоило бы им с Игорем переговорить? Не Ванде, а именно ему самому? Ведь в Полнолунии они так и не встретились – не был Глеб в Полнолунии…

Вот эти братья Дыменко… Какая запредельная честность даёт им – всем троим! – мудрость угадывать правду?!

Игорь – он тоже ведь, как и Фриц наш – неизвестно как затесавшийся в сугубо тёмную компанию светлый. Но это нестрашно – кроме совести у него, как и у Фрица, опять же, есть искренность, и они, эти их совесть и искренность, друг другу не противоречат. Наоборот, помогают.

Решено. Если и можно (хотя скорее – нельзя, но как не попробовать реализовать последний, пусть и призрачный, шанс? ) что-то сделать, то – надо организовать эту встречу…

***

А устроить, чтобы Фриц сходил в «Трансильванию» к Игорю – не так уж сложно. Хотя сам он не соберётся.

Я догадался, что Игорь сегодня будет там.

И более удачной, чем Надька, спутницы для этой встречи ему не найти. Пусть будет так. Хотя мне и жалко почему-то стало, что она пойдёт куда-то с ним, а не со мной. Впрочем, я знал, что они будут вместе настолько лишь, чтобы оказаться хорошими собеседниками, партнёрами, может, по танцам, в чём-то ещё такого же уровня – и не более того.

Жаль ещё было, что я не узнаю – почему-то уверен был, что ни он, ни она не захотят потом об этом рассказывать, а сам узнавать я не захочу, сочту нечестным – как это всё произойдёт. С другой стороны я знал, что всё получится. Так чего ж ещё?!

Я позвонил Надьке на мобильник. Но ждать, пока ответит, не стал – сбросил. Как и следовало ожидать, она тут же перезвонила мне. А я трубку не стал брать. Она – снова. Снова. И опять. И не один раз – не брал я трубку.

Теперь она будет волноваться, искать кого-то, кто дозвонится до меня. И найдёт Маленького Фрица… И я ему объясню, что надо делать. Хотя мог бы просто ему позвонить. Но тогда Надьки в этот момент не окажется рядом с ним…

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒