АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА 1 страница

Стр 1 из 16Следующая ⇒

АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА

СКАЗКИ ДЛЯ СТАРШИХ

…иное

расположение волн на Неве…

Юрий Шевчук

КНИГА ШЕСТАЯ

ВЕТЕР

…И об стёкла бьётся Ветер…

Ветер холодом закуёт сердца.

Роса

выест глаза

солью.

И нельзя ни кричать,

ни молчать.

Можно только разорванным ртом

харкать кровью…

Вадим Самойлов

Спасибо, Ветер. Ветер, я с тобой.

Город, снег… Вместе с песней оставил свою боль. Ветер унёс мою жизнь в океан.

Я с тобой, весёлый смех. Спасибо за Ветер!

Эдмонд Шклярский

Злая весёлая депрессивность

Роман о смерти и о печали

Вадиму Огнедышащему, Вадиму Великому, Вадиму Великолепному, Всемирному Дракону посвящается.

Унылые, усталые признанья на крови…

Оставьте их тому, кто, может, вам поверит.

Разлейте лёд, плесните яд на свежие мозги.

Я знал, что всё не так, я сам себе не верил…

Вадим Самойлов

Я тот человек, что получал

заздравную чашу из рук палача.

Игорь Сукачёв

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Максим Чарльз Вадим

Это правда, что так много

эгоизма на Земле?

Это правда – то, что люди

любят только лишь себя?

Но мы этим только стены

Одиночества возводим…

Тило Вольфф

Ничего не помню. Что было? Да и было ли что? Ничего не было.

Я лежал? лежала? на залитом кровью диване, и сигарета готова была вот-вот выпасть из ослабевших пальцев.

Я стоял на балконе и плакал как ребёнок. А ветер шершавыми ладонями вытирал слёзы с моих щёк.

Это было не со мной. Не со мной. Но мне было так больно, что и со мной тоже. Это я умирал на окровавленном диване, это мои пальцы надеялись ещё, что сигарета погаснет раньше, чем упадёт.

Она была жива ещё, эта женщина, её ещё можно было спасти. Но она не хотела жить.

Она не хотела жить – и умерла. И разжались пальцы, и упала сигарета. Она так и не погасла, жизнь оказалась более беззащитной, чем крохотная искра. И вспыхнула подушка… диван… комната. Ветер раздувал пламя, и никакие слёзы не могли его потушить.

И всё сгорело. И я сгорел. Я ничего не помню. Ничего не было. Ничего.

***

Не было такого! В смысле, со мной никогда не было такого, чтобы я забыл.

Я всегда помнил всё. Ещё не в этой, не в прошлой даже и не в позапрошлой, а страшно сказать, какой по обратному отсчёту жизни научился я через все препоны проводить свою память. Научился помнить не только все мелочи своих осточертевших жизней, но и то, что было между этими жизнями, о чём бесполезно пытаться рассказать людям даже самым понимающим – не поймут, потому что просто – люди. Потому что они сами этого не знают, не помнят. Потому что это не подчиняется людской логике. Вечность обеспечивается непрерывностью, преемственностью сознания. Без этого не так уж бесспорно, что смерти нет. А с этим… Когда нет спасительного порой забвения, когда всё, абсолютно всё, и то, от чего хотелось бы порой без оглядки сбежать, всегда носишь с собой… Да, со всем этим… Страшно жить. Но шкодно, шкодно, чёрт возьми. А я люблю, когда шкодно.

***

Значит, было. Значит, вспомню. Вспомнил…

Я стоял на балконе и плакал как ребёнок.

Тогда? Сейчас? Что же происходило? Почему путалось сознание – почему я не мог сейчас разобраться в происходящем, хотя всегда – с лёгкостью?!

Да, это всё – сейчас, именно в тот миг, когда – эти бешеные попытки понять, что же происходит?! Сейчас – слёзы ручьём льются из глаз?! Почему?! Кто она, в чьей шкуре ощутил я себя, ощутил так, что прахом пошла столько жизней выстраиваемая – и выстроенная! – непрерывность сознания?! Кто она, эта мёртвая женщина, кто вообще такая – и кто – для меня?!

Я стоял на балконе и плакал как ребёнок.

Но что это был за балкон?

Её балкон.

Я не знал, зачем это делаю. Казалось, я готов гасить пламя, которое вот-вот начнёт с голодной злостью пожирать её тело, собственными слезами. Но пламя это оказалось сильнее слёз (что ж, я вообще-то и не привык лить их, не знаю, что это со мной, это необъяснимо, пока необъяснимо, во всяком случае), слизывало – не слизывало, а скорее выжигало их со щёк горячими языками. Нужен был другой, наверно, более прозаичный способ погасить его разбойный разгул.

Почему я не понял раньше, пока ещё не разбушевалось пламя, что это её балкон?

А, пустое… Обычно мне всегда удавалось контролировать любые ситуации в своей жизни, а тут кто-то – эта умершая женщина?! – оказался сильнее меня и диктовал мне свои условия. Что ж, это даже интересно – не всегда быть хозяином ситуации. Что-то новенькое, во всяком случае. Да и выхода нет. А слёзы – они высохли уже. Это хорошо. Это правильно. Хотя и не сказать, чтобы мне так уж стыдно было за них. Просто горько. Нестерпимо горько и больно. Но это и хорошо. Опять же новенькое что-то там, где давно уже царит для меня, подчас забывающего с этой своей Вечностью, что я человек, сенсорный голод.

Я бросился в ванную. Так, ведро стоит. И вода в кране есть – это у нас, во Владе?! Или нет?! А, чушь! Не ко времени мысли! Другое пространство – оно и простирается по-другому, не по-владивостокски. Вот и вода в кране есть. Это не мысли, нет. Ощущения. Истерика бешеного теперь смеха.

Я поливал комнату водой и хохотал.

Потому что боялся. Вот погаснет пламя – и что?! Той, с которой я должен был встретиться – с живой – больше нет. Есть обгорелый труп. И именно этот труп обгорелый со вскрытыми венами найду я, когда огонь погаснет.

Что ж… Я всегда шёл навстречу любым неприятностям, никогда ни от чего не отворачивался. Не отвернусь и теперь.

Пламя погасло.

Я подошёл к обгоревшему дивану. К обезображенному огнём трупу женщины. Поднял его на руки. Как сильно обгорело тело! Уже не разобрать, не рассмотреть, лишь догадаться можно, поверить, придумать, как красива была она при жизни. Я хохотал, говоря себе: ну, ты, дружище, и вляпался! – и снова плакал как ребёнок.

Эта женщина была создана для того, чтобы я её любил. Или чтобы любить меня. Только вот – я знал, я верил! – она была создана для меня. Или – я для неё. Для того, чтобы любить её. Или чтобы она меня любила. А может, не только я для неё, не просто она для меня – а оба мы – друг для друга?! Но так или иначе – я опоздал. И всё, что мне оставалось ещё в этой обгорелой комнате, в этой сгоревшей и пошедшей прахом жизни – истерически хохотать – и снова по-детски плакать…

Я думал, что держу на руках обгорелый труп – и предавался отчаянию. И совсем ушёл в траурно-возвышенные мысли счастливого этого отчаяния. И не заметил было сразу происходящих с телом перемен. А они были разительны – словно время дало задний ход. И скоро тело уже не было обезображено ожогами. Оно было немилосердно красиво, это тело со вскрытыми венами. Но вот и вены перестали быть вскрытыми. И тело казалось почти живым. Что ж, что нет дыхания, что сердце не бьётся… Это всё отлетело миг лишь назад…

Нет, не отлетело ещё…

Она вздохнула, и я понял в этот миг, что эта ведьма привыкла ко всему, что для неё смерти нет настолько же полно, как и для меня, и живой быть привыкла, и мёртвой – нимало не меньше, и – юной девой, а надо – и бабой-Ягой, хоть и не к душе, не по сердцу ей, знающей совершенство тела, этого тела старое уродство. Понял, что она может – всё, эта единственно моя в мире женщина, без которой все мои прошлые жизни прошли с женщинами проходными, необязательными, почти лишними. И догадался, что покоя мне больше не искать – засмеёт, да и не нужен мне покой, и увидит она сейчас мои слёзы – и пусть видит. Может, ей это поможет. Я знал уже, что она – Татьяна.

Ведьма Татьяна открыла глаза. Посмотрела на меня. Улыбнулась.

– Ты пришёл, – сказала, – мой Вадим…

– Меня зовут Максим, – сказал я. – Макс.

Она расхохоталась мне в лицо.

– Кто ты такой?! Я всего лишь придумала тебя. Придумала. И хотела материализовать. А ты не хотел материализовываться. И я умерла. Не бойся, не в первый раз. Такая вот блажь. Каприз. Я люблю блажить и капризничать. И этой блажи, каприза этого хватило, чтобы создать тебя. А придумала я – Вадима, а уж никак не Максима.

– Нет уж, извини, – возразил я. – Моя память подревнее твоей, может, будет, иначе я нашёл бы тебя не в этой жизни, а в одной из предыдущих. Что, скажешь, и память эту ты тоже сейчас мне всю навскидку придумала?! Вот уж нет! Ты не придумала, а лишь угадала меня, как и я угадал тебя, моя Татьяна. Ты ведь Татьяна?!

– Татьяна, – согласилась она. – И пусть ты прав, но… Пусть ты в том своём мире будешь Максом, Максимом. Но для меня… Пожалуйста… прислушайся к себе. Ведь ты достоин быть Вадимом, ты ведь так себя и ощущаешь…

– Воистину, – удивлённо понял я.

– Я имею в виду не ту трактовку, по которой это имя обозначает «смутьян», «спорщик», хотя и это неплохо. Есть слово «отвадить», есть «спровадить», а есть и «привадить», и до сих пор споры идут о том, что значит просто «вадить» – «ссорить» или «привлекать». Согласись, и то и другое вовсе не плохо.

Я согласился. Я готов был согласиться с чем угодно, что бы ни говорила эта сумасшедшая женщина, только что умиравшая чудовищной, мучительной и безобразной смертью – и вот вдруг ни с того ни с сего пустившаяся в лингвистический анализ имён… Раз уж для неё так важно, чтобы был я Вадимом – пусть, может, она права, и так оно и есть на самом деле – не так уж хорошо я себя, получается, знаю, помню? И как звали меня в прошлых жизнях? В самой последней хотя бы, короткой и яркой, и ярко сгоревшей? Не так ли?

– А «им» проистекает от «имеющий», – продолжала убеждать меня моя ведьма. – «Имеющий привлекательность». Для меня! И поэтому имеющий меня. Да?

– Да! – согласился я. Странно, но до сей секунды мысли об этом не успели посетить меня – а в эту секунду… Да просто ничего кроме желания не осталось, и в том, чтобы она стала моей на мокром обгорелом диване – да, в том была своя прелесть. Изрядная, надо сказать, прелесть. Колоссальная.

– Вадим? – спросила она, вкладывая в вопрос всё: и то, согласен ли я быть Вадимом, её Вадимом, и – быть с ней – сию минуту, здесь, и везде, всегда, во всех временах и пространствах.

– Да, – разом ответил я на все её вопросы.

И она действительно стала моей – на мокром обгорелом диване, сейчас – и навсегда, на все, казалось, прошлые и будущие наши общие жизни во всех мирах, во всех пространствах.

***

Очень хотелось спать. За окном был серенький ещё совершенно рассвет, предрассветье даже, и я не сразу сориентировался, кто я и что со мной происходит. А когда встало всё на места, когда вспомнил я про вечную свою преемственность памяти – даже нехорошо стало, не по себе. Выходило, что вот же я её потерял, эту свою вечную преемственность. Давненько такого не было, жизней уже несколько…

Ну и… ладно…

Но эта женщина… Татьяна… Она что?! Приснилась?! Или это было?! Не говорю «на самом деле». Всё, что есть – оно уже – «на самом деле».

Впрочем, ну её, эту вечность – разбираться сейчас ни в чём не хотелось. Она, понятно, есть, но ведь то, что вокруг – оно ведь тоже есть. И если помнишь старость какой-то прежней жизни, это совсем не значит, что стоит отказываться от юности в жизни этой, текущей, так сказать. Что не стоит принимать эту юность всерьёз – нет ведь?! Помнить тоже ведь по-разному можно. Можно держать на задворках сознания – не так уж обременительно будет. А при необходимости с этих задворок и достать запросто.

Ладно… Правда ведь спать очень хочется – так почему бы и нет? Имею право. Пару часов – без сновидений и просто всяких видений. Прикрутив до отказа фитилёк маячка своего сознания…

А потом… Да ладно же, говорю. Что потом – то всё – потом.

***

Я забросил всё. И компьютер забросил, и как программист, и как пользователь, в Интернете не появлялся сто лет – и не до этого было, и не хотелось. И реальная тусовка, все эти девочки-готички с претензиями на правильную неформальность, увешанные серьгами с ног до головы, с торбами в честь «Арии», считающие, что именно они воистину верно знают, что нужно слушать – тоже осточертели. Всё это стало казаться ложью с ног до головы, хотя раньше нравилось, что им под каждым кустом койка, и совсем они не против, если со мной. Как Женька Шабалин сказал: готишные – ажно до усрачки. Раньше я у них вполне за первого парня на деревне сходил, потому что – не только гитара, но и с аккордеоном порой дядю Фёдора вполне уверенно изображал. Не только ведь музыкалка за плечами, но и отец на многих инструментах нас с сестрой играть научил. Но в тусовке это всё – сплошное позерство. Музыка не ради музыки, а ради съёма.

Всё стало ненужно. Только Татьяна.

Я был её Вадимом…

Вообще больше всего это напоминало Ольгину рукопись про нашего Вадима Игоревича и его Алису. Впрочем, я знал, что в этой рукописи всё – правда. Ну а что – наш литератор вполне тот человек, на которого походить не стыдно.

Она выходила в наш мир, но нельзя сказать, чтобы она в него вышла – всё же и здесь она была – не здесь. Я не спорил. А если б и спорил – это б не изменило ничего. Да, мне хотелось спорить: мне трудно смириться с тем, что всё решала она сама. Да только я совсем чётко понял, что у меня выбор только между двумя вариантами: или полностью уступить ей – или лишиться её. А на это я никак не был согласен. И я принял её игру, её условия.

Я ни о чём не спрашивал. О жизни её не спрашивал. Может быть, догадывался тогда уже краем каким-то сознанием, что нет у неё больше никакой жизни, кроме этой – которая со мной…

Что ж, не такая уж она и плохая была, эта наша общая владивостокская жизнь.

Мы слонялись по улицам и целовались, шокируя старушек на скамейках, ратующих за моральный облик молодёжи.

– Взрослая женщина, – возмущались бабки, – а мальчика развращает.

Взрослая… Юная и прелестная… И это я-то – мальчик?!

Я не задавал вопросов. Лишь сказал однажды:

– О возрасте тебя спрашивать, как я понимаю, излишне? Как и меня?

– Излишне, – согласилась она.

И всё. И закрыли тему.

Нам нравилось бродить в районе улицы Черёмуховой – нравилось, что уютные дворики на крутом подъёме, где-то заросшие и домашние, где-то совсем мило запущенные, соседствуют с красивыми спокойными улицами, вполне сошедшими бы за главные в каких-нибудь провинциальных городках – с автобусами, с достаточно большими магазинами, с прогуливающейся публикой. Мы сами были тоже – из этой прогуливающейся публики. Нравилось, что Вацлав Янович на Черёмуховой живёт, нравилось встречать его иногда просвеченными косым августовским солнцем вечерами, нравилось зайти к нему, когда приглашал. А потом – снова целоваться, шокируя старушек, по дворам.

Конечно, мы не только целовались. Той помехи, которую частенько называют «обстоятельством места», для нас не существовало. Я согласился с тем, что это будет в другом пространстве, вообще вне пространства – а уж это Татьяна устраивала играючи. Это было великолепно. И та цена, которую я платил за это, весьма для меня высокая – согласиться с полным её главенствованием – не была тем не менее чересчур уж высока…

***

И снова – серое предрассветье – продрать глаза, встать, сознание привести к какому-то минимальному общему знаменателю и порядку.

И топать в школу. И думать как о привычной – об обычной, обыденной жизни. Без чудес каких-то там особых.

И, может быть, на какое-то время – без Татьяны. Что ж…

…Новый учебный год на носу, и всё, не сомневаюсь, не замедлит на круги своя вернуться. Это «всё» зовут Антоном Киселёвым. Не страшно. Противно только от безысходности. А так… Дрался и буду драться. Не боюсь, пусть он и сильнее бывает – числом ведь, а не умением.

…Всё как всегда. Толпа на школьном дворе – волнами. Шум, гомон. Это всё нормально. И то, что Антоха со своими шестёрками рядом вертятся – это тоже нормально. Пусть. Противно, говорю же, только. И ещё противно, что его зовут как нашего классного руководителя. Антон Анатольевич – классный не только руководитель, но и мужик классный. А тёзка его… Тьфу… Бывший ботаник, забитый и гонимый не за то даже, то ботаник, а – за трусость, а – за подлость опять же трусливую, познакомившийся вдруг весной с Арканом, самым крутым местным гопником – и ощутивший безнаказанность…

Вообще совершенно непонятно, для чего нужны эти ежегодные традиционные сборы. И за каким лешим я сам на них прихожу – тоже непонятно. Но вот прихожу и сейчас пришёл. Вообще, конечно, многие по одноклассникам соскучились. Впрочем, мне тоже приятно кое-кого видеть. Вот Никиту, к примеру. Но не настолько, чтобы я как-то специально стал искать его общества. Не гордыня – лень… Или вон Женька. Вроде и стоило бы с ним общаться, если бы он сам не так явственно к этому стремился. Иногда злит почему-то, что он очки носит – у него же зрение лучше моего, а я и сам бы мог, если б не привычка дурацкая, без них спокойно обходиться. Всё мне кажется, что – пытается мне подражать. Зря, наверно, кажется. Мания величия. А у Женьки сестра симпатичная, Сашка, на класс нас старше учится. Я раньше подумывал, не заняться ли, но не стал: если она с братом не только внешне похожа, но и характером, связавшись с ней, о свободе можно будет забыть. И вообще – это было раньше. С той ночи всё изменилось. Потому что есть Татьяна. Даже если её и нет.

Только она есть. Знаю: есть.

…Антон Анатольевич список прочёл – каждый год бывают новенькие. Официально эти сборы ещё и затем, чтоб с новенькими познакомиться. Хотя и не случилось бы, конечно, ничего и до первого сентября.

Был новенький и на этот раз. Причём, похоже, они с Женькой уже давно познакомились – вдохновенно обсуждали дела свои. Женька ж – ролевик. Новенький, похоже, тоже. И тоже, обхохочешься, очкастый. И, как и у Женьки, серьга в ухе – кольцо серебряное. Ещё один объект для Антохи. Ладно, не пропадёт. Были бы мы все вместе – давно бы уже Антоха помалкивал. Только вот я лучше буду иметь умного врага в лице Антохи, чем друга с одной, и той моей, извилиной… Короче, к выбору друзей стоит подходить серьёзно и критически. Более серьёзно, чем к выбору даже врагов. Да уж если на то пошло, враги нас сами выбирают и не очень нашего согласия спрашивают.

Новенького, оказалось, зовут Сергей Ким. Вот уж Ким так Ким. Такой же абсолютно блондин, как Женька. И глаза голубые. И совсем не монгольские. То есть не монголоидные. И не я один внимание на это обратил.

– Эй, Рыжий, а у тебя кто кореец? – Это Антоха. Значит, у Антохи теперь этот новенький Рыжим будет. Но тот не злится:

– Прадед. По отчимской линии.

Меня Антоха называет МММ. Я не отзываюсь. Хоть это и на самом деле мои инициалы – Максим Матвеевич Малышев, но про печально известное МММ я помню. А поскольку Антоха человек грамотный и начитанный – да, попадаются изредка среди гопоты и такие – и Галича читал (кажется, «Блошиный рынок» называется? ), то порой это моё просто МММ превращается в «Михаил Моисеевич Маргулис». Тут я тем более не отзываюсь.

Но сегодня Антоха сильно не выступал. И испарился вместе с шестёрками – мы ещё вокруг Антона Анатольевича крутились.

А когда я собрался уже идти домой, ко мне подошла Надька Лукашова. Самая, я считаю, красивая девчонка в школе – пепельные косы до колен в руку толщиной, ну, и всё остальное. Лицо, фигурка. Не то странно, что самая красивая, то странно, что подошла. Игорь, парень её, ничего ей не запрещает, но так явственно сходит с ума, стоит ей на кого взглянуть благодушно, что она его просто жалеет и сама на себя готова паранджу надеть. Хотя мне и нет никакого дела до всего этого.

– Мне Игорь вчера клипы принёс Чарльза Монро и «Агаты Кристи», – сказала Надька. Я только не понял, к чему это? Меня-то каким образом это касается? Есть у меня клипы и «Агаты», и Чарльза, и много ещё чего есть, «DDT» даже, «Белая ночь» в том числе. Вещь совершенно умопомрачительная, впечатление такое, что в этом клипе – вообще всё, что можно сказать о жизни, то есть – о смерти и печали. Но я промолчал – зачем это Надьке – и она продолжала говорить: – Я в комп переписала – всё как всегда. Хотела на диск скинуть – и там такое получилось… Я себе и тебе копию сняла, вот, две получилось, хотела Игорю тоже сделать, а больше не выходит. Так что третья копия – всё как раньше. Таких только две. Вот, возьми. Это тебе. – Надька протянула мне диск.

– Что это? – не совсем понял я.

– Посмотришь, – сказала Надька и пошла прочь – а вот некогда ей со мной разговаривать.

…Диск дома я открыл – не удержался – первым делом. Действительно – клипы Чарльза Монро и «Агаты Кристи». Только в клипах этих, множество раз до этого виденных – вместо Чарльза Монро – я. Ничего себе! Причём выглядело всё вполне органично. Это что ж, Надька такую нерукотворную вещь сотворила?! Нет, действительно: ничего себе! Ну ладно… Я стал смотреть дальше – «Агату Кристи». И там – то же самое. Глеб Самойлов – это сам Глеб, а вот вместо Вадима – я. И снова – словно так и задумано было. Но как это у Надьки-то получилось?! Она что – думала обо мне?! Правильно, не надо Игорю этого видеть – испсихуется весь. Хотя мне-то, собственно, что до этого?!

Короче, всё саморазрушение Чарльза я ощутил на своей шкуре…

А чего… Я не меньший извращенец, чем Чарльз, и не менее высокомерно, чем Вадим, презираю толпу и быдло.

И это всё было – действительно со мной. Не только в клипах – в жизни. В моей жизни. Да-да-да, именно что на своей шкуре испытал всё… Это я махал трёхсантиметровыми ресницами в «mOBSCENE», это у меня болел живот (но это возбуждало и доставляло удовольствие) в «Sweet dreams», это из меня в «(s)AINT» самая извращённая сексуальность пёрла – прямо-таки выблёвывалась, это моё тело дырявили пули в «Террористе», это моё – президента Кеннеди! – отлетающее дыхание в «Coma white» держала на коленях Жаклин Кеннеди – одна из прежних, уж не помню, какая именно, но не Дита – подружка Чарльза. И вдруг – не подружка Чарльза, а Надька… Это Надька плачет над моим холодеющим – я чувствовал этот гробовой холодок! – телом. Надька… что же это всё?! И зачем?..

И видела ли ты, Надька, это сама?!

Обращаясь то в Чарльза, то в Вадима, горланил я – и голос прорезался – и они могли бы позавидовать! – разухабисто-весёлые траурные песни.

Готов поклясться: когда я смотрел диск в первый раз, ни одного совместного творения Чарльза с Вадимом на диске не было. Ни «Ветра» на нём не было, ни «Кальмана». Не прикладывала ни к «Ветру», ни к «Кальману» этому сумасбродному и сумасшедшему Надька ни руку, ни сознание – и даже не видела!

Теперь же – может, и не на диске вовсе – раздвоилось – распалось на Чарльза и на Вадима – моё сознание – с ума сойти от боли и торжества!.. А Дита… Не было Диты. Надька была. Что же это всё же?!

Ладно, спета, похоже, их с Игорем песенка. Общая песенка – и в музыке, и в жизни. И Игоря личная песенка тоже спета – бросит его Надька, и всё, куда он тогда?! Но и её песенку что теперь ждёт? Но… Я-то здесь при чём?!

Но ведь это я её в «Кальмане» увидел?! И не то важно, что её, важно, что – я…

***

Это совсем недалеко. Чуть-чуть за Спортивной Гаванью.

Песчаная коса сошла на нет, и в воду уходят каменные, или, скорее, бетонные, плиты набережной. Мне нравится здесь: всё как-то целомудреннее, чем на пляже, нравится, как прибой запутывается в щелях между плит, теребит водоросли – какие-то очень похожие на морскую капусту (подозреваю, что это морская капуста и есть), а ещё – из маленьких шариков, на вид и на вкус даже чем-то похожие на селёдочные икринки солёные – зелёно-бурые и какие-то ещё беловатые, нравится, как грубо бьёт меня, лежащего или сидящего на такой плите, волна. Нравится даже, что может крепко ударить, возможно, при каких-то обстоятельствах – и насмерть, когда подплываешь и пытаешься выбраться на такую вот плиту…

В щелях между плитами живут какие-то неразумные козявки. Так, мелочь пузатая. Другого сорта мелочь пузатая – детишки, которые – детишки человеческие, и поэтому – особенно глупые и неразумные, называют этих букашек креветками.

А они – не креветки. И даже не похожи.

Мне иногда завидно делается. Почему лишён я детской такой вот беспамятной непосредственности, непросвещённости, искренности в своих мелких неважных заблуждениях…

Но это – на минуту.

Я много знаю, но и хочу много знать. А что тяжело… Я же сам этот путь выбирал. Нет, наверно, такого человека, который пусть ради счастья согласился бы добровольно поглупеть…

Или есть всё-таки?!

Но это не про меня – тут уж вне всяких сомнений.

Да и уж я-то вряд ли счастьем обделён. Пусть не наивным, а вполне осознанным – но опять же: я сам выбрал именно такое счастье.

Нет, вовсе не обделён. Как можно считать, что что-то не так, если вновь волна накрыла с головой…

***

Сатанистами становятся те, у кого было в жизни множество возможностей убедиться, что творение и любовь рядом не особенно-то лежали. Где, что говорится, Бог, и где – Любовь?! То-то же! Благополучные глупенькие людишки – они либо атеисты, либо пускают розовые слюни под христианскими знамёнами. Не счастливые, а именно благополучные.

Со мной всё странно. Нынешняя моя жизнь, и наплевать мне на Антоху с высокой колокольни, однозначно – не только счастливая, но и благополучная. Но я помню жизни прошлые. Много-много прошлых жизней. Предыдущая детством пришлась на Отечественную. И нечего об этом говорить – всё так и было, как люди думают. Может быть, только страшнее ещё. И – не скажу, что совсем я это был – всё же есть какой-то барьер между жизнями, на самом деле есть, реальный, а не мнимый. И всё же помню. И из позапрошлой – бой «Варяга» помню. И опять – именно из-за этого барьера между жизнями – не считаю себя в праве что-то об этом говорить. Но ведь от памяти всё равно никуда не денешься, от печали вселенской. Такой вот «афганский синдром». Или «чеченский». Сглаженный только…

Я люблю жизнь, и печаль тоже люблю – но ведь она всё равно есть, и для многих – непереносима. И их жалко, хотя они зачастую и… такие, словом, что не только жалости не стоят, но и вообще доброго слова.

Можно было бы сказать, что вот так вот мне «повезло» – что ни жизнь – то война. Но ведь если по-настоящему разбираться, много ли вообще было такого, чтобы на протяжении целой человеческой жизни где-нибудь войны не было. И сейчас-то нечасто такое случается, если вообще случается. А уж раньше-то…

Короче, я ношу в себе скорбное знание. И тем не менее оно не мешает мне в чём-то, несмотря на память прошлых взрослых жизней, оставаться ребёнком. Настоящим ребёнком. И радоваться по-детски, то есть совершенно искренне и абсолютно безоглядно. Ведь у других же тоже были прошлые жизни, просто вот не помнят они. И что? Начинают всё снова. Мне тоже что-то можно начать снова – а почему нет?! Новый шанс чего-то достичь.

Ну, ответственность. Стыдно у родителей на шее сидеть. Когда тело уже сильное, а ум – гибкий, можно хотя бы на личные нужды заработать. Хотя сила физическая мне на этот раз не пригодилась. Как-то так получилось, что знания математики и физики из прошлой, пусть короткой, жизни пригодились сейчас, в жизни очередной, когда мыслительная активность зависит от мозга и ограничивается им, в отличие от свободы между жизнями. Знания на самом деле пригодились – что-то получается, но об этом потом, в программировании.

Иногда нравится поглумиться над народом: встанешь этак в позу такого вот наполеончика – руки на груди сложишь, грудь эту самую вперёд, губу ещё оттопыришь: я – бог! А народ ведётся. Ну не идиоты?! Чего ещё заслуживают, кроме презрения, кроме того, чтоб с ними – так? Никита вот иной раз не ведётся. Что ж, честь и хвала…

Я не боюсь показаться смешным – а, пусть его! И сочувствия даже – по большому счёту не боюсь. Нет во мне, всегда считал я и продолжаю считать, гордыни. Ну вот плакал тогда и плакал – что с того. Не стыдно мне этих слёз, не комплексую я по этому поводу. Только вот трудно всегда с самим собой честным быть – чтобы абсолютно. И кажется порой, что многое – лишь бравада перед самим собой – не признаться самому себе, что мне больно, чтобы не стало ещё больнее. Хотя опять же казалось, что умею боль любить. Нет, тут и многих жизней не хватит, чтобы суметь честно разобраться – и это при, казалось бы, самом искреннем желании действительно честно до конца разобраться – в степени своего собственного мазохизма. Ведь давно известно, что если человек страстно доказывает, что у него нет какого-то комплекса (в моём случае – гордыни), это говорит в первую очередь о том, что комплекс на самом деле есть. А во вторую – о желании его скрыть. Ладно, времени навалом, если в принципе разобраться возможно – разберусь.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒