АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА 4 страница

Диск кончился. Пьеро опять поставил его – в глазах столько тоски, что когда это напоказ, кажется уже позой – и вздохнул: – Рычу на Фрица, а хочется, чтобы пришёл…

– А ты перестань гордыню свою в нос ему совать, – посоветовал я. – Позвони. Он придёт.

– Не придёт, – вздохнул Петька.

– Придёт, – уверенно повторил я. – На вот тебе сигареты, а я пошёл. А ты звони Глебу. Позвонишь?

– Что ж делать?! – с несколько картинной обречённостью произнёс Пьеро. – Позвоню. Только зря это.

– Не зря, – сказал я. – Ладно, мне пора. Тебе Глеб сейчас нужнее. Звони давай.

– Всё, – рассердился Пьеро, – иди. – Вечно он то злится, то слёзы льёт, а то и одновременно. Вот характер! Я бы с таким собой сам от себя застрелился бы уже…

… Я зашёл за угол его дома – и позвонил Маленькому Фрицу. Предупредил, чтобы тот обязательно пришёл, когда Петька позвонит и позовёт его. Он согласился, конечно – а чего такого?! Он же не такой вредный, как Пьеро. Да вообще не вредный…

А мне уже надо было торопиться. Я купил пару полторашек пива, пачку «Максима» – свою-то некурящему Пьеро отдал – и к почте подошел без двух минут одиннадцать. А ровно в одиннадцать появилась Надька.

И почему-то мы испытали, похоже, оба какую-то неловкость. Надька нервно поглаживала бутылку пива, которую, наплевав на все приличия, держала просто так, в руках.

Мы скомкано поздоровались. И тут мне позвонил Женька. И сказал, что они с Сашкой очень заняты… Ну то есть мать обоих наказала за двойки и из дома не выпускает. Что они, значит, не смогут прийти.

Надька всё слышала. И, похоже, не знала, радоваться или огорчаться. Она, я видел, хотела остаться со мной – и тут же бежала такой перспективы. Похоже, она готова была уже отказаться от этой затеи, но я решительно сказал:

– Значит, пьём вдвоём.

И сам не понял, почему не отпустил её с миром.

Но моё решение сделало её словно спокойней и уверенней.

– Где? – спросила она.

Оказывается, в давно известном, родном, хоженом-перехоженом, до последней скамейки знакомом районе возможно-таки найти уголок, который при желании можно признать укромным.

Вспомнить и тем более воспроизвести наш разговор невозможно и, пожалуй, бессмысленно: запомнились не слова, не мысли даже – эмоции. А слова были рваными, бестолковыми – всего лишь костыли для эмоций. Невоспроизводимо…

Вспоминается теперь, что, похоже, ей хотелось взять меня за руки – мимика, движения, обрываемые на полпути – всё об этом говорило… Не мог я её отношения не заметить. Да я и давно всё видел. И из обрывков где-то нечаянно оброненных случайных, не до конца просчитанных фраз складывалась ясная уже вполне картина: к Игорю она прекрасно относится, уважает, ценит и его самого, и его к ней отношение. Но ей с ним скучно. И не до конца ещё осознанно, но ей нужен я.

И ведь мне тоже хотелось – взять её за руки, взгляд свой очкастый – да и не нужны мне так уж очки, просто за ними хуже видно, что у меня на уме – в глаза её мышиного цвета устремить… И я тоже не решался… Не потому, что боялся быть отвергнутым, нет, я наоборот боялся быть принятым. Знал: сделай я это – и не будет уже ни ей, ни мне пути назад. А я ещё ждал Татьяну. Всё ещё ждал…

Просто мы пили пиво – и разговаривали. Как-то так вот… Не помню как.

Мне-то – что… Подумаешь, пара полторашек. Не в первый раз… Особенно когда можно на пару минут Надьку оставить и нырнуть в вымахавшие к сентябрю травы. Всё нормально. Я был трезвый. Ну, практически трезвый. Чего не скажешь о Надьке. Но, впрочем, ей это было надо…

Было около половины пятого, когда Пьеро и сидевший у него – как договорились! – Глеб вспомнили, что в пять в «Чайке» Игорь собирался провести очередную, хотя предыдущие так пока ни к чему хорошему и не привели, репетицию – в пятницу всю аппаратуру туда перенесли… Пьеро позвонил мне. Голос его был не то чтобы трезв, но вполне твёрд.

– Идёшь? Ну так давай быстренько ко мне.

– Пойдём? – спросил я Надьку. – Может, не стоит?

– Это судьба… - вздохнула она. – Пошли.

У Пьеро мы были если не через пять минут, то всё равно очень скоро.

…– Ребят, давайте никуда не пойдём, – попросил Глеб – ну вот мирный он был человек. – Лучше репетицию сорвать – сколько их уже прахом пошло – чем перессориться всем.

– «Чайка» – не школа, – резонно, как ей, во всяком случае казалось, заметила Надька. – Всё путём будет.

– Игорю это всё очень не понравится. Макс, какого чёрта спаивать чужих девчонок, если не ради того, чтоб сделать своими? – всё ещё сопротивлялся Глеб. – Не сделал ведь?

– Не-а, – беззаботно хохотнул я, хотя и скребнуло по душе. – У меня своих много, я не пакостливый. Хотя ради такой можно и напакостить. Она того стоит. Но я не стал пока. Да чего, пошли давайте.

– Ладно, пошли, – вздохнул Пьеро.

В «Чайке» ждали уже Игорь и Олесь с Евой.

– Явились… – недовольно бросил Игорь. – Надь, тебя-то где носило?!

Похоже, колкость, какие-то обидные слова о том, что надоела хуже смерти его правильность и совестливость, что-то такое – едва не сорвалось с Надькиного языка. Но всё же хватило пока ума промолчать. Да, пока хватило. Потому что Игорь всё же хотел знать, почему её в назначенное время не оказалось дома, а также – почему она явилась с теми, с кем являться совершенно не собиралась. Объяснять что-то, хочешь – не хочешь, пришлось, и Игорь тут же понял ещё одну очень для него неприятную вещь: что явилась она ещё и пьяная.

Ева и Олесь стояли в сторонке. Пока ещё мирно.

– Это не наше время, – шепнула другу Ева. – И, похоже, не Игоря с Надькой. И не бабки моей. Дурацкое время. Вообще ничьё. Время без героя. Как поэма у Ахматовой.

Олесь молчал. Ему самому в последнее время казалось, похоже, что жизнь кончилась, что что-то типа того, о чём как-то неприятно вещает сейчас его Ева. Словно действительно попал он в чужой – не про него, да и ни про кого вообще – роман – и умер. Молчал пока и Игорь. Как-то даже потрясённо молчал – мне его жалко прямо стало. Не знал он, что сказать. Надьке тоже стало его жалко.

– Прости, – проговорила она. – Я просто устала. Всё как-то накось идёт, все это чувствуют, вот и ты тоже. И я. Устала. Расслабиться захотела. И тут Макса вдруг встретила, – на голубом глазу врала она. – Совершенно случайно, чес-сло! Только пиво, ничего больше. Ни в каких смыслах. Игорь, честно, ты не думай.

– Да ладно, я же не домостроевец какой, – вздохнул Игорь. – Ладно, понял, проехали. Ребят, давайте всё-таки хоть что-то старое попробуем. А то так и к весне играть не будем, людей только подведём.

Ева взяла скрипку, словно давая понять остальным, что пора собираться с мыслями – и начинать работать, а то действительно…

И тут меня кто словно за язык дёрнул. Постукивая руками по корпусу гитары, на которой собирался, да не собрался ещё играть, я зачем-то пропел:

– «…Вспотел от жадности и греет пистолет

свинцовой тяжестью ладони Евы Браун…»

Я и в виду-то не имел ничего, просто зацепилась, со вчерашнего вечера ещё, за язык песня. Я и не помнил, что Еву Евой зовут. Но Еву звали действительно Евой, Женька – сказки для слюнявых младенцев, поиграли – и будет. Еву звали Евой, и это сдетонировало взрыв.

Положив как-то очень поспешно, почти бросив скрипку на стол, она упёрла руки в боки, и с какой-то базарной прямо-таки интонацией выговорила мне, едва не пристрелив глазами – а такая может и пристрелить:

– Ах, Ева Браун?! Не сам ли со скинами якшаешься?! А на меня, значит?! Вот ведь паразит! Может, правильно тебе Антоха всё время морду бьёт?! Смотри, я не Антоха и не за Антоху, но по морде с превеликим удовольствием сама надавать могу.

Еву не поняли. Никто.

– Чего ты? – удивлённо сказал Олесь. – Он же ничего и в виду-то не имел?!

Но обуздать свой характер гордячки было для Евы задачей если не непосильной, то, во всяком случае, не той просто задачей, которую она сейчас хотела решать.

– Олесь, пошли отсюда, – под нехорошее молчание товарищей сказала Ева.

– Куда? Зачем? – не понял Олесь.

– Отсюда, – повторила Ева.

– Зачем? – ещё раз спросил Олесь.

– Потому что «Ева Браун», – не унималась его подруга. – Идёшь?

– Нет, – отлично понимая, что ссорится с ней и что погасить ссору при её амбициях будет не так-то просто, что с ней вообще проще поссориться, чем помириться, и всё же сейчас уступить ей – не по совести и где-то даже сродни предательству, сказал Олесь. – Остаюсь. Остынешь – позвони.

Ева развернулась и удалилась с высоко поднятой головой, что, однако, не помешало ей, как потом она сама рассказывала, заблудиться в подсобных помещениях кинотеатра, делавших его похожим на обычный ДК. Впрочем, это немного охладило её пыл и гонор, и, выйдя на улицу, она подумала, что обида её – глупая и нелепая, и надо бы позвонить всё-таки Олесю. Но попозже, а то ведь гонор-то хоть и поубавился немного, но окончательно не делся никуда, гордыня не позволяла так сразу признать даже очевидную свою неправоту. По-хорошему, понимала она, стоило бы вообще вернуться, но это-то уж было точно выше её сил. Да и заблудиться опять показалось совсем уж унизительным.

…– Говорил же: не надо никуда ходить, – сокрушённо произнёс Глеб. – Нафига нам ссориться-то!..

– Молчал бы уж, ёбаный карась!! – взвинтился вдруг Петька – чуть ли не до истерики. – Самый трезвый, блядь, что ли?! Морали он ещё тут будет читать!

– Пьеро, ты чего?! – попытался я успокоить его. – Ну я действительно не в тему что-то там ляпнул. Глеб-то каким боком?!

– Да пошли вы все на хуй! Кровососы! – Пьеро резко и не очень твёрдо встал и направился туда, куда недавно ушла Ева.

– Пьеро! – крикнул Глеб. – Да стой ты, что за шуточки?! Нельзя нам так! – он поднялся слегка поровнее и последовал за своим, что называется, «смертельным другом».

Игорь посмотрел на Олеся. На меня. Вздохнул устало. С Надькиными виноватыми глазами взглядом встретился. Сказал:

– А мне теперь что? Тоже истерику устроить? Вы же просто ничего делать не хотите?!

– Похоже, что и не хотим, – честно признался я – вот всегда хотелось, а сейчас – нет – даже мне. – Просто классно вместе сначала было. А теперь что-то слишком большая стала компания. Вот и начинает дробиться на более мелкие. Вон Денис с Гретой вообще не пришли и, похоже, даже не собираются. А всё закономерно, если разобраться…

– Не хотите – как хотите… – устало вздохнул Игорь. – Была, значит, когда-то где-то группа «Finsternis». Хорошая относительно, но… Действительно когда-то и где-то. А не здесь и не сейчас. Второй состав так и не собрался? Да? – он посмотрел на Олеся – в ожидании, казалось его приговора.

– Не собрался… – вздохнул Олесь. – Только действительно Алису подвели и друзей её…

***

Всё-таки Глеб – он действительно – Маленький Фриц. И говорил я уже об этом, и ещё раз скажу. И даже не раз. Он – настоящий. Очень-очень настоящий. Знакомый с запредельностью. И даже если он успокоится когда-нибудь, он настоящим всё равно останется: в нём и тогда сохранится огромный запас добра и любви. Так что он – маленький Фриц не только для Ванды, но – объективно.

А я, протащив-таки свой маячок сознания через все непреодолимые, казалось бы, преграды, только в таком и нуждаюсь – в настоящем. Это жизнь. Остальное – только лишь видимость её.

И Глеб – именно тот человек, которого я хотел бы видеть своим другом. Пожалуй, лучшим другом. Пьеро? Да, Пьеро тоже настоящий. Но Пьеро – он злой. А такого добра, как злость, вокруг и без него выше крыши. Впрочем, и с ним общаться стоит – может, и помогу ему чем.

Просто они не догадались ещё, что нам может быть хорошо вместе. Догадаются, верю. Когда это я руки опускал?!

Уж музыку-то мы с ними точно будем делать. Настоящую. А без общения музыки не бывает.

Только вот – Игорь. Пусть и говорят они, что нет у них главного, но он всё равно – за главного. И как-то у него так всё правильно, так честно, так по совести, что тоска просто берёт. И сам – правильный, честный, по совести. А мы ведь мятежную музыку-то играть собираемся. И вообще – настоящее, искреннее совсем уж по совести не бывает. Может, и хорошо (хотя вряд ли), если б бывало, но – нет. Закон природы. Приходилось ведь и фильмы там разные из рок-жизни смотреть. Так там вся их жизнь – по большому счёту безбашенная и бессовестная. Потому что честная. Конечно, в фильмах всё утрированно и схематизировано, но ведь смысл и в жизни такой же. Вон тот же Чарльз – гений саморазрушения. А Клаус с Анной – всего лишь идеально подтверждающее правило исключение. Вообще – за гениальность платят многим, совестью – в первую голову.

А Игорь этого как-то не понимает. Хотя и очень не глупый – но вот пресный он какой-то. И Надьке с ним скучно. А он же понимает, как она на меня смотрит. Может, даже лучше неё понимает. Так что особых симпатий ко мне Игорь явно не питает. Как, впрочем, и я к нему. Хотя и антипатий особых – тоже. Всё спокойно. И скучно поэтому.

Мне ведь надо, чтобы – ураган. Чтобы – долой всё обычное, бытовое. Чтобы – жизнь навзрыд. Чтобы – море.

Мои мелодии ещё пойдут у нас в ход, я верю. Но только вот мелодия без слов – это ведь не песня ещё. А стихи писать меня на эти мелодии не тянет что-то.

Потому что есть то, что хочется сделать своим. То, что и до меня было – ураганом, морем, беспределом, но что я сам мог бы сделать – ещё более беспредельным.

«Досадно, что сам я немного успел,

но пусть повезёт другому!

Выходит, и я напоследок спел:

– Мир вашему дому!

Мир!

Вашему!

Дому!!! »

Песни Высоцкого!

Мне казалось иногда, что он их и написал – для того чтобы я спел. Но чтобы это звучало, как нам надо. Тяжело.

Я в последнее время что-то совсем программы писать перестал. На аранжировки перешёл.

«Як-истребитель», «Спасите наши души! », ещё некоторые. Военные, в основном. И, похоже, на сделанном я уже не остановлюсь.

Я их не пел ещё, эти песни. Повода не было. Но они ждут своего часа. И – дождутся. Я на полпути не останавливаюсь.

Тем более что это словно приходит извне, словно снится. А может, и правда снится. Словно слышу, как я пою – и «двери наших мозгов посрывало с петель»:

«Сегодня на людях сказали: умрите геройски!

Попробуем, ладно, увидим, каков поворот!

Я всё же подумал, чужие куря папироски:

здесь кто как умет – мне важно увидеть восход!!! »

Мне тоже важно, чтобы случалось что-то самое важное, самое нужное, настоящее. А смерть… Смерть – она на самом деле всё-таки есть… И мой маячок сознания можно погасить, да что там, он и сам норовит погаснуть – только отвернись. Всё в этой жизни по правде, потому что люди живут – и верят в смерть. И я тоже верю – как в смысл. Чтобы жизнь навзрыд была. Без смерти – не будет. «Чтобы туже вязать, чтобы туже вязать, нужно чувствовать близость развязки» – как часто повторяю заклинанием я эти слова…

Но только маячок свой я пока гасить не собираюсь. Достаточно знать пока, что не гарантирован я от этого…

Я ещё спою всё это – и неизбывную печаль лирики, и цунами злых и дерзких песен – песен борьбы. И не только Высоцкого. Я вижу иногда – и знаю, что раньше-позже, может, позже, но это всё равно ещё будет. Что мог я и с Клаусом бы, а что, «Ich bin der brennende Komet», кто б сомневался… Кто б сомневался, а я верю. Я ещё не спел вслух – но… я знаю, как это будет. И для чего. Ещё есть силы болото это гоповское пошевелить. Или вон с Сукачёвым:

«Пропахнув пожаром, раскатные грозы

уже полыхают вдали, полыхают,

но свет их не страшен, он путь озаряет,

который к тебе мою песню несёт!!!

О, белла, чао!

О, белла, чао, белла, чао, белла, чао!

О, белла, чао!

О, белла, чао, белла, чао, белла, чао!!!

Чао! Чао! Чао!

Так спите же, братья, под чёрной землёю!

В горах зацветайте опять, эдельвейсы!

И грозы, горите! Ножи, режьте хлебы!

И женщины, плачьте, и всходы, всходите!

Где нежность и Солнце, где путь и Надежда

к одной лишь тебе мою песню несёт!!! »

Да, вот надо мне всегда – всё по максимуму – тельняшку на груди рвать. И не думаю, что я не нужен в этой жизни. Только вот негромкий, сдержанный, печальный Фриц, может – он нужнее?! Но тут я не против. Совсем. Пусть. Только вот с Пьеро проблемы. Сентиментальный его фашизм – ну пусть не фашизм, нацизм – меня он иногда бесит. Нечего слёзы лить, если ты боевик. Да, как выяснилось, я тоже умею плакать, но не от обиды, а от переизбытка эмоций. И мне от этого не стыдно. А вот считать, что весь мир обидел такого хорошего – нет, не понимаю. Хотя, может, это моя вина, а не его…

***

Да и стоит ли расстраиваться из-за того, что хочется общаться больше всего – с Глебом, с Пьеро, в конце концов – а приходится – с Женькой, с Серёгой, хорошо, если с Никитой. Дружить «против гопников». Нет, расстраиваться, пожалуй что, не стоит. Но и радоваться нечему. Просто катится вот жизнь по проторённой чужой колее – как у Высоцкого, всё разнообразие – программу хорошую написать или аранжировку к Высоцкого очередной песне. Просто не люблю и не умею навязываться. Сколько-то вот выпадает общения с теми, с кем действительно хорошо – и хорошо. А так – приходится быть королём для тех, кто короновал. Для Женьки, для Серёги, реже – для Никиты, Сашки. Приходится тратить время и силы, хоть и жаль их, на такую нечисть, как Антоха Киселёв, братья Рогозины, Вадик Вишняков, как новенький из параллельного класса, примкнувший к их гопошайке – Женька Золотарёв. Женька наш смеётся: в какое, мол, существо произвольного пола нашего возраста ни ткни, с вероятностью процентов девяносто в Женьку попадёшь. Ну да преувеличивает, конечно, не девяносто, наверно, процентов восемьдесят, не больше. Ладно, шутка. Хотя горькая довольно: из этого огромного процента Женек огромный же процент паразитов вроде тех же Рогозина и Золотарёва. И это опять же о том, что мерзавцев вообще очень много. Много больше, чем хотелось бы…

Всё это обидно – но привычно…

Только ведь общность наша – видимая. Я не с ними. Я – один. И не страдаю от одиночества. И не устаю повторять, что мне с умным человеком – с самим собой – не скучно. И не надо, как это порой – вижу иногда и столбенею, поражённый – пытается Надька сделать, страдальца из меня изображать.

Нет, правильно, нет у меня гордыни. Но – гордость-то есть! В виде чувства собственного достоинства. Как-то мы с Надькой из-за этого – вот надо было, ведь почти и не общались, а вот поссориться умудрились! – поссорились. Когда мне показалось, что она меня пожалеть хочет. Может, на кого другого не взъелся бы, а на неё – осерчал. Тогда она впервые на Анну фон Теезе и сослалась. «Вытирать слёзы и бинтовать раны…»

– И всё же ты меня жалеешь? – брюзгливо как-то сказал я ей тогда.

– Красота не бывает жалкой! – вскинула на меня почти злой взгляд красотка Надин. – Только красота и не бывает.

Вот уж точно – как мордой в кипяток… Я смутился. Я – смутился!.. Ничего себе…

– Ну да, – выдавил из себя. – Нашла красоту неописуемую, невъебенную… У дежурного клоуна. (Сколько раз потом ещё, понял я, придётся ей напоминать о том, что я – дежурный клоун, чтоб на пьедестал не тащила… И куда Игорь её смотрит?! )

Надинка вдруг улыбнулась светло и руки вскинула, словно держит в них что-то прекрасное и важное – шарик Солнца, к примеру… Или – для неё прекрасное – меня. Всё. Молчу. Шутка.

– Ну!.. – Абсолютно безмятежная улыбка! – Да!.. Тем и… Ладно, воздержусь. Помнишь песенку?! – и она начала что-то легонько-тихонько насвистывать. И я вспомнил. И мы, похоже, крупно позабавив большую перемену, вместившую этот наш диалог, запели дуэтом – Надька ещё и дирижировала:

– «Я клоун, весёлый клоун.

Самим собою я безумно очарован.

Ну разве

я не прекрасен?!

Вот это клоун, вот потеха, вот смешной!

Давайте поля сражений

объединим в один манеж для представлений!

Я выйду

на середину,

а вы как дети смейтесь,

смейтесь,

смейтесь

надо мной!!! »

– Ну вот! – сказала Надька с улыбкой. И пошла прочь. А я остался – дурак дураком…

***

Но почему всё-таки Татьяна, а не Надька? Чем Надька хуже?! Тем, что Надька может и хочет быть моей, а Татьяна?..

Татьяна – может? Татьяна – хочет?

Нет?

Что, настолько закоснел в мазохизме своём, что возможное не нужно по определению?!

Ничем же Надька не хуже!

Но вот – нужна Татьяна. Вот так вот: нужна – и всё тут. И никакой логики нет и не надо. И быть не может.

Идиот!!!

Ненавижу! Себя, Татьяну, Надьку! Всех!

Всё равно идиот! Всё равно ненавижу!

***

Даже если всё уже забито в компьютер, всё в памяти оперативной держать практически невозможно. Часто вспомнишь что-то важное, и начинаешь вспоминать: то ли писал я уже об этом, то ли не писал ещё? А это на самом деле не так уж и принципиально: если мысль какая на самом деле важная, то и нет греха большого, если повторюсь. Вот ведь и писал уже, наверно, что Фриц – он даже безотносительно к огромной любви Ванды существо в чём-то неземное, а вот вертятся вокруг этого мысли – и всё тут. И не в том дело даже, что сын он Мордера. Просто бывают всё же на самом деле какие-то особые люди. То ли в обаянии немыслимом тут дело (хотя при чём тут обаяние, вон мне тоже многие о таком говорят, а таким, как Фриц, мне не стать никогда), то ли в чём ещё – не знаю. Но это есть. И… И я его понимаю. Сам думаю не так, но его – понимаю. Всё это непонимание, как можно жить в чудовищном ведь в общем-то нашем мире. Просто для меня эта чудовищность – это словно и не минус нашего мира, а как бы даже и плюс. Наверно, я циник непроходимый. Ольга писала где-то, что цинизм – это что-то типа доведённой до абсурда честности с выхолощенными эмоциями. Только вот ни слова не сказала она о том, почему эмоции выхолащиваются. Хотя она и о другом тоже писала: когда человек становится совершенно безжалостным к самому себе, он автоматически и ко всем остальным, другим, делается безжалостным, даже, может, ещё более безжалостным, чем к себе самому. Просто вот прикольно копаться в собственных эмоциях, в боли даже, причём, наверно, в боли даже интереснее. Вот и то, что с Татьяной у нас, я тоже частенько препарирую, заново переживая всю боль. Когда не забуду, что решил считать себя циником…

А Фриц… Ну вот не любит он таких игр, не понимает, как мешать в одну кучу серьёзное с несерьёзным. А я его – со всем этим его непониманием – всё равно понимаю…

А вот Петьку – не понимаю. Вроде и честный – а всё на ненависти. И ненависть – словно по обязанности, словно тоже смоделированная. Не знаю, вот умный он – а не верю я ему. Нет, не то чтобы не верю. Просто кажется, словно сам он что-то себе активно доказывает. Словно вот построил теорию, убеждает себя – и сам хочет верить себе – и не верит. Не получается. Хотя, может, всё и не так на самом деле. Непонятный он какой-то, Пьеро этот. Ведь вот есть за ним такой грешок – любит слезу пустить. Неужели это тоже рисовка?

Но вот в такие моменты жалко мне его делается… И отворачиваться от него я, понятно, не собираюсь…

***

Что там все болтают про Полнолуние, про всё такое прочее?! Вон у Варвары Шестаковой есть где-то (опять не помню, где именно) такие строчки:

«Не нужны помело и ступа.

Атрибутика – это глупо! »

Подписываюсь обеими руками! Абсолютно глупо. Хотя и люблю порой поиграть во что-то такое, заклинания сатанистские побормотать – но это так. Игра. Просто для создания настроения. А для того, чтобы перекинуться, ничего кроме настроения на самом деле не надо. Ничего! А вот настроение – оно действительно необходимо.

Иногда – создать его надо, иногда же – оно просто само создаётся.

Тут я с Татьяной вообще всё забросил, ей всё передоверил, но ведь умел же раньше, сам умел!..

…Я сам не знал, чего хотел. Знал только, что – хочу. Вот крутит душу, вертит. Беспокойством болтает, когда не знаешь, схватиться – за что, остановиться – на чём, заняться – чем, только пальцы по клавиатуре бегают бездумно или просто самостоятельно, словно должно случиться совпадение, которое – подскажет, которое – нужное, единственно нужное, неслучайное.

Вот и давили пальцы на клавиши, ища ответ для сознания, а «Windows media» выдавал вещи словно бы и случайные, но – неслучайные, словно и не связанные между собой, но – рождающие единое спасительное целое…

«Полная Луна. Я там был до рожденья.

Я летал,

я знал,

да не найти слов.

Ты всё забрала, я не вижу спасенья.

ты пришла, и на этот раз я твой улов».

Что ж… Чего-то такого, лунного и запредельного, я и ищу. И уж я-то спасенья не хочу. Хотя его и нет. Нет и не надо. Какое спасенье?! О чём вы?! Обхохочешься!

А вот настроение почти то же – и всё же как бы с другой точки зрения. Только не с моей. Потому что не бегу я от волков. Потому что сам я волк. Как Зигфрид, от которого, вот глупый, очертя голову мчится Эльм.

«…Я ору волкам:

– Побери вас прах!!!

А коней пока

подгоняет страх.

Шевелю кнутом,

бью кручёные

и ору притом

«Очи чёрные»!!! »

Остыли, почти даже закоченели, ладони, и почти погасло сознание. Вернее, стало другим, таким, что трудно стало, бесконечно почти трудно, отдавать себе отчёт в том, кто я.

Волк? Наверно, да. Но только всё ещё бегали по клавиатуре пальцы почти волчьих уже рук, но всё ещё – человеческих лап…

«Ты хочешь знать число, так знай:

сегодня Год Дракона!! »

Я помню, помню: ведь не только волком случалось стать, но и драконом. Сейчас-то как?

Сознание не погасло, но всё же – вылетело из головы, лишилось материальности и глупой человеческой веры, что это сознание – всего лишь дурацкое «свойство осознавшей себя материи – человеческого мозга» – напрочь вылетело и лишилось.

Просто был – я. Просто я. Не кто-то в виде меня – не человек, не волк, не дракон даже – просто я. Сознание. Ощущение такой полноты бытия, которая, поди, даже Соколу хвалёному – а я чем хуже?! – не снилась. И Татьяне моей, будь она сто раз всесильная (или не всесильная…) ведьма, тоже не снилось.

Растерзанное (или это впечатление только, и ничего не случилось с ним на самом деле?! ) моё тело встряхнули за плечи, посадили спиной к какой-то неважной и потому не запомнившейся опоре. Двое молодых ребят улыбались мне одобрительно и словно зовя в какой-то особый мир. Один был по-вороньи – по-вороному! – чёрен, другой, в очках, чем-то напоминал внешне меня самого. Зачем-то для Эльма Ольга использовала – ну глупо ж это! – мою внешность. Так что не ошибёшься, не спутаешь ни с кем, раз уж читал Ольгины книги. Назгул и Эльм.

Назгул протянул мне пачку «Максима» – вечных моих сигарет, которые на публику вроде как «имени себя, любимого». Я взял сигарету. Закурил. И молчал. И они молчали.

И молчание начинало становиться глупым.

И тогда Назгул заговорил-таки.

– Ты ждёшь, – сказал он, – что мы сейчас начнём посвящать тебя в какие-то тайны.

Я – ждал, наверно. Поэтому кивнул. Эльм – в виде человека он был такой смешной – мотнул головой:

– А вот и нет. Не начнём.

– Потому что нет их – никаких таких особых тайн. Потому что это – не для чего-то. А просто для самого процесса. Просто потому что это здорово. Здорово? – строго вопросил он меня.

– Здорово! – рассмеялся я. – Охренительно здорово! Охуенно!

– Ну вот! – рассмеялись и они оба.

– Теперь будешь знать, что ты это можешь. Что умеешь! – ободрил меня Назгул. Хотя я, похоже, и не особо нуждался в ободрении, всё же его поддержка была приятна.

– Да я и раньше знал и умел, – улыбнулся я.

– Что ж не делал? – недовольно обронил Эльм.

– Делал, – рассмеялся я. – В прошлых жизнях. В этой руки не дошли. Хотя скорее не руки, а сознание, – уточнил я.

– Ладно, – примирительно сказал Назгул. И вздохнул: – Нам пора. Хотя с тобой хорошо. Ты не любишь бояться.

Их превращение в коней не было похоже на муки становящегося Соколом Сокола. Нет, всё было легко и просто. И красиво. И красиво унеслись два вольных смелых гордых коня по каким-то внепространственным просторам.

Ну так и моё оборотничество не было болью. Счастьем, скорее. Боли хватало, пусть и сладкой, пусть и желанной, в человеческой моей жизни. А тут были лишь полнолунное счастье и беспечность.

Я развернул перепончатые крылья и взмыл в чёрную высь.

Я знал, что преемственность сознания сейчас немного собьётся с магистрального своего пути, может, и прервётся немного даже, но и это меня сейчас не пугало.

***

Раньше группа «Trä nenvoll» пела только по-немецки. И иногда это звучало так:

«Kann leben ohne dich».

А иногда так:

«Kann nicht mehr leben ohne dich».

А теперь Егор Шестаков понаписал им русских текстов, и они не прочь нынче спеть это по-русски. И теперь порой это звучит так:

«Я мог бы выжить без тебя».

А иногда так:

«Но мне не выжить без тебя…»

Это их, таких монстров, таких гроссов, так кидает, а мне-то что тогда остаётся – маленькому, земному, обычному?

Тому, которого она то ли бросила, то ли любит безумно?!

Любит?! Бросила?!

Нет её. Бросила…

А я живу. И не погасил своего сознания.

Да, вот думаю иногда: важное, но не главное в жизни.

А иногда: нет её – и жизни нет. И надежды ни на что нет. И не нужно ничего, кроме неё, и вообще ничего не нужно, раз её нет. И надо умереть. И сознание навсегда погасить…

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒