ОТ ПЕРЕВОДЧИКА 17 страница

Пересекая поле, мы имели полное право так думать. Мы метались, как звери в клетке. Деревья были ее прутьями. А мы выступали в роли двух расстроенных рогоносцев. Я готов был испепелить первую же попавшуюся нам по дороге собаку, чтобы она, поджав хвост, сбежала подальше. А вы, вороны, заткнитесь, иначе мы забросаем вас камнями! Встреченный здоровенный мужик с телегой неодобрительно поглядел на нас. Мы спросили его, не желает ли он получить для всей семьи наши фотографии с автографами. У нас, мол, есть превосходные. Но мы так и не узнали, сколько у него детей. Мрачно посмотрев на нас, сей набитый пивом бурдюк взял в руки вилы и пошел на нас. Пришлось пуститься наутек.

В конце концов он отстал. Мы падаем около канала, высунув языки от усталости. Глядя в воду, рассматриваем свои рожи типичных рогоносцев, которых можно найти между Рейном и Роной. Внезапно прислушиваемся. Голос! Ее голос! Голос женщины, которую мы так любили. Она истошно зовет: «Эй, вы! Жан-Клод!.. Пьеро!.. Где вы? »

Конечно, она нас находит, бросается, как безумная, в нашу сторону. Мы видим только маленькую фигурку в застиранном платье, которая устремляется к нам с другого конца канала. И вот она уже все ближе, ближе, выставляя напоказ ноги, бедра, волосы. Падает между нами, красная от волнения, обнимает за шею, так что мы чувствуем ее дыхание, и улыбается нашему отражению в воде канала.

– Все было пурпурно-красным, – говорит она, вся дрожа. – С белыми просветами. Волосы жгли меня, становились дыбом на голове. Ногти были в огне. Мне казалось, что я вулкан, который начинает выбрасывать лаву.

– Ты нам надоела, – отвечаем мы ей.

Она зажимает нам рот.

– Уйми свои половые железы!

А наша разгоряченная Офелия продолжала смеяться.

– Я иду обратно, – крикнула она.

И поплыла безупречным кролем.

* * *

Мы разлеглись на берегу, не говоря ни слова, куря, в полном безделье, как два болвана. Даже мухи стали проявлять к нам интерес. Жирная эльзасская синяя муха с трудом взлетает, наполняя воздух жужжанием.

Вначале мне казалось, что я ровным счетом ни о чем не думаю. Но довольно быстро убедился, что все как раз наоборот, что думаю о массе вещей, но вижу их смутно, словно сквозь ярмарочную пыль.

Рука моя вяло плещется в воде. Тут же мой приятель, лежащий на боку. Лицо его мне видно за редкой травой. Этот мудак жует одуванчик и играет с божьей коровкой.

Было еще желание нырнуть в воду и поплавать с часок. Потом сбежать на нашей «диане», сказать «чао» влюбленным, которые могли остаться одни на всем свете. Можно было заехать в Пьюи к неким пенсионерам часовщикам-ювелирам, чтобы сообщить им добрую новость: «Здрасьте, мол, дамы-господа. Ваша девчонка пристроилась. Послушали бы вы, как она мяукает. Откройте жалюзи, у вас дышать нечем! » Мы подкатили бы старика с накинутым на плечи пальто, чтобы не простыл, к окну. Тогда бы он мог услышать трубные звуки с немецкой границы. Голос задыхающейся от экстаза Мари-Анж… Неподвижные Виктуар и Грегуар смогут таким образом присутствовать на слух при великом лишении невинности их дитяти, их единственного сокровища…

«Знаете, месье, как трудно пережить отъезд дочери, бросившей нас одних. Мы ведь столько лет всем жертвовали ради нее. Муж даже здоровья лишился. Но в один прекрасный день она хлопнула дверью, сами не знаем почему, и оставила на годы без известий о себе! Смотрите, он так и не поправился, видите, в каком он состоянии! Закройте окно, иначе он простудится. Придется уложить его в постель…» От волнения тот сморкается в кружевной платочек. «Расскажите о Мари-Анж, – просит она. – Расскажите, месье, о моей девочке… Вы ее друзья?.. Надеюсь, она счастлива? » Тогда я указую перстом на темное небо: «Послушайте! » И она внемлет фантастической мелодии эльзасского совокупления. Звуки его проносятся через горы, подобно благостной вести. «Надеюсь, это приличный человек, – говорит она, одобрительно кивая. – Кто-нибудь из молодых чиновников? » И перезрелая бабенка так и вздрагивает в своем халате из штофа. «Да, мадам, это высокопоставленный чиновник. Он многого достиг. С детства проявлял благоразумие. Вплоть до принятия присяги». Усики над губой благородной мамаши покрываются потом. Влажны и крылья носа, складки на лбу. На голове у нее редкие волосы. Тогда, чтобы усилить эффект, я добавляю: «Надеюсь, ты совсем голая под своим флагом? » Она вся порозовела от удивления, от невообразимого волнения. Ну чистая монашка!.. Ее глухарь смотрит на нас своими огромными глазищами, и меня не покидает ощущение, что он забавляется. Край рта у него кривится, и он вдруг подпускает громкий трубный звук. Расстроенная, она толкает его кресло ногой. Папаша «тик-так» пересекает все помещение и врезается в камин. В тот же момент часы отбивают один раз, словно объявляя первый раунд. Тогда старый забавник награждает нас, болельщиков команды Тулузы, новой фанфарой…

Надо было бы мне вернуться в Тулузу. Поискать мать, свозить за город, дать отдохнуть… Правда, нужны бабки. И много. Тогда я вытаскиваю свою старую пушку и с загадочным видом приставляю к ее лбу. «Догадайся, почему мы приехали? » – спрашиваю я. «Понимаю, – отвечает она, распахивая свой халат, как трап, ведущий в складки ее тела. – Берите все, что хотите». Тогда мы берем настенные часы, серебряные подсвечники, маленькие ложечки. Открываем шкаф, секретер, комод. Извлекаем из многочисленных тайников деньги, вязаные шерстяные чулки под стопкой салфеток, пахнущих нафталином. Набиваем мешки и смываемся… Но вы только посмотрите на эту психованную бабу, которая корчится на постели, задыхается на клеенчатой подстилке, разрывает ногтями кожу и вопит: «Насилуют! Пятидесятилетнюю женщину насилуют на глазах мужа! И тому приходится – о ужас! – присутствовать при этом зрелище! » А мне плевать! От радости папаша снова трубит. У него в брюках потрясный запас звуков, которыми он угощает нас. А мы, чтобы заставить замолчать его половину, затыкаем ей рот. «Да замолчи ты, дуреха! Никто тебя не насилует! Ты не в Конго! Мы не претендуем на твои отвислости! И потом, чего заводиться? Ничего не поделаешь! Когда ты увидишь наши пипишки, будешь в полном отпаде. Держу пари, ты свалишься без памяти от страха! » В глазах больного дрожат огоньки. В них красноречиво читаем: «Плевать я на тебя хотел! Плюю, хоть и молча. Но все равно плюю! » И победоносно сморкается, а мы поспешно улепетываем с добычей… Денег теперь у нас навалом. Можем купить цветов, венки, вернуться на курорт, чтобы похоронить Жанну со священником и прочим… Священник в черном и белом на кладбище, разбрызгивающий направо и налево святую воду, выглядит очень красиво. Это должно принести счастье, хоть какую-то пользу.

Нужно что-то сделать… Если бы только так не припекало солнце, превращая затылок в новенькую и опасную кокотницу. «Почему ты нас предала, Мари? Ты – дрянь. Чем он может похвастаться, этот дылда? Членом побольше? Подлиннее? Работающим, как массажер? Который надувается внутри? Который щекочет? Хотел бы я узнать, в чем его фокус! Или его научила мать? Какому-то особому способу надувания? В результате становишься Моцартом по части перепихнуться. А ведь и мы с Пьеро в этой области не последние мастера! У нас есть опыт, мы все умеем. Ну, допустим, я не самый лучший трахала. Но Пьеро ведь – первоклассный! У него одна из лучших шпаг Франции! Самурай! И его сталкивает с трона какой-то парень, который едва из тюряги вышел! Ибо не стоит закрывать глаза на правду: от этого опасного заключенного просто-напросто отделались! Его отличное поведение всем так обрыдло, что ему сказали: „Мы вам сокращаем срок, старина! Сматывайтесь, и чтобы вас больше не видели! “ Он никого не интересовал там. Надзиратели хотят надзирать за опасными преступниками, прибегая к карцеру, шмону. Этот же Жак был совсем не опасен, зато оказался изрядным трахалой. Весьма способным библиотекарем.

Знаешь, Жанна, нам наплевать на твоего сына!.. Если мы помалкиваем, то исключительно для того, чтобы сделать тебе приятное. Мы ведь твои должники. Пусть оставит себе эту дохлятину. Не бог весть какая потеря! Можете уж на нас положиться. Мешать им не будем. После того как мы узнали тебя, ничто не имеет для нас значения. Таких, как ты, больше не делают! Пусть она орет сколько влезет, все равно никогда не будет кончать, как ты, сопровождая это нежным пением раненой птицы. Моя мать тоже кричала, затыкая рот подушкой, чтобы не разбудить малыша за ширмой. «Не спускай, дорогой, воду в туалете, а то он опять раскашляется». Мой кашель был ее наваждением. В течение пяти лет я кашлял все ночи напролет. «Ничего серьезного, – говорил доктор со второго этажа. – Обычный хронический трахеит. Хорошо бы отправить его в горы. У вас там нет никого? » Моей матери не повезло, она родилась в долине… Ей приходилось вставать два-три раза за ночь, чтобы принести мне питье, таблетки, молоко с медом, что-то сказать, потрогать всегда прохладной рукой лоб. Иногда я слышал, как она говорила: «Пожалуйста, не кури». Иногда брала меня к себе в постель, где я быстро затихал в ее тепле. Увы, она не могла это делать постоянно. И я чувствовал приближение кашля. В горле начинало першить. Я старался подавить его, но бесполезно. И он начинал меня бить до тех пор, пока не зажигался свет и не подходила заспанная мать с подушкой, чтобы подложить ее под голову, чтобы мне было удобнее. Садилась рядом и с рассеянным видом поглядывала на меня…

Здесь, возле канала, ей бы понравилось. Тем более что мы бы все были вокруг нее. Нет такой женщины, которая бы не мечтала покайфовать на солнышке, сидя в кресле и наблюдая за внуками, которые посмеиваются над ней, называя старухой и изводя придирками. Она не будет гладить, мыть, а лишь дегустировать печенье и разную еду. Мари-Анж станет ее взрослой дочерью, которая обо всем будет ей рассказывать – о небольших неприятностях и больших огорчениях, болях и задержках… Они будут обмениваться кулинарными рецептами. И нам предоставится возможность иметь дело со старой и новой кухней. Мы сможем сравнивать разные кулинарные школы. Пьеро будет ее самым младшим и самым трудным ребенком, я – старшим, благоразумным, на которого можно положиться. Мы станем презирать старшую сестру, подглядывать за ней в уборной, высмеивать ее ухажеров. Замкнемся в лицемерии. В наших отношениях будут и тайные сделки, и молчаливый сговор, и предательство, и недолгие ссоры.

Что касается здоровенного мудака Жака, то мы его представим как приятеля из Энзисхейма. Он будет приезжать ежедневно на велосипеде, говоря: «Я ехал мимо». Это верный, настойчивый парень, но Мари-Анж не хотела его ни под каким видом. Моя мать с удовольствием утешала его и тихо выпроваживала. Или уводила на прогулку после обеда, от которой ему трудно было отказаться. «Составьте мне компанию, мой мальчик, мне надо с вами поговорить». – «Да, мадам, с удовольствием». И они шли пройтись вдоль канала. Все ее забавляет, она выглядит высокомерной, слегка полноватой в своем платье, застегнутом спереди и подпоясанном тонким ремешком из той же ткани. Он же скорее чинно и с глупым видом следует за ней, заложив руки за спину. «Сходим в деревню, ладно? Надо зайти к Клотенам и заказать крупы». – «Да, мадам». И вот уже нам троим видно, как они исчезают за поворотом. Мы глупо смеемся, помешивая кофе серебряными ложечками, спертыми у бедных и беззащитных пенсионеров. «Слава богу, ушли, – говорит Мари-Анж. – От вашего приятеля у меня чесотка в промежности». – И уходит, обмахиваясь юбкой, словно желая ее расстегнуть…

– Ты ведешь с ним себя как последняя шлюха! Могла бы сделать усилие!

– Я не виновата, что не увлечена им! Я не виновата, что он мне не нравится. Я не вижу его во сне. Мне противно, когда я его вижу!

– Но он ведь красивый парень!

– Согласна! Он может нравиться, а мне не нравится. Я не могу видеть парня, который не улыбается. Он странный какой-то. Мне от него страшно.

– Жаль. Маме он нравится…

– Тем лучше! Пусть себе его и оставит! Для себя одной. Пусть с ним барахтается в копне сена! Отдаю ей его!

Мы видим, как они проходят вдали мимо плакучих ив. И выделяются на фоне ослепительного пейзажа, как две китайские тени. Солнце жарит вовсю. Жак закатал рукава, а пиджак несет на плече. Она наклоняется к его ногам, чтобы собрать цветы.

– Есть одна вещь, которая меня беспокоит, – говорит она, беря его под руку. – Я могу вас взять под руку?.. Мне надо опереться на секунду. Этот обед, жара немного – как бы сказать? – кружат голову. Ноги становятся ватными. Вы меня понимаете?

– Да, мадам… Должен сказать, что я тоже…

– Вам не худо?

– Нет. Лишь чуточку…

Она останавливается. Смотрит на него:

– Вы очень бледный. Не хотите ли вернуться?

– Нет-нет. Не волнуйтесь.

– Сядем… Это все из-за жаркого… Мари кладет слишком много жира… Это давит на желудок… Какой-то кол стоит… А у вас?

– Тоже…

Она садится, он садится рядом в тени листвы.

– Уф, – говорит женщина, напоминающая созревший и позолоченный на солнце плод. Она растягивается на траве, подложив руки под голову. Жак с глупым видом роется в карманах пиджака.

– Вы что-то ищете?

– Сигареты… Мне казалось, я их взял…

– Вы их забыли на столе.

– Нет. Вот они. Хотите закурить?

Она кивает. Тот подносит, склонившись над ней, огонь. Рука его дрожит. От волнения. Его волнуют ее глаза, грудь, смятое платье с пятнами пота под мышками, пуговицы, которые вот-вот отлетят – так оно натянуто на груди. Она берет его руку, чтобы рука перестала дрожать.

– Спасибо, Жак…

Она курит, он курит.

– До чего же я располнела, – говорит она, вздыхая.

И, расстегивая поясок, поднимает ногу. Тот прячет глаза и лихорадочно затягивается.

– Меня беспокоит одна вещь, – повторяет она свою фразу.

Их окутывает дым от сигарет. Жарко.

– Послушайте, мой маленький Жак… Здесь, как вам известно, все любят вас. Двери дома всегда открыты для вас…

Бедра. Не смотреть на ее бедра. Паника. У нее любящие глаза. Жак! Ей пятьдесят лет! Ты спятил!

– Мы все рады видеть вас… Вы словно стали членом семьи. И тем не менее я чувствую, что вы печальны, что вы несчастны.

Тот, как истинный служащий нотариальной конторы, срывает лихорадочно травинки.

– В чем дело?

– Да ни в чем.

Легкая рука женщины ложится на его руку.

– Послушайте, Жак. Я женщина, я мать, такие вещи от меня не скроешь.

– Да нет… Все в порядке…

– Никаких «да нет»… Я давно наблюдаю за вами, и вы давно меня интригуете… Молодой и сильный парень… который должен нравиться и который никогда не улыбается… Почему?

– Но… я вас уверяю…

– Вас беспокоит ваша матушка?

Он далеко отбрасывает сигарету.

– Больше нет… Я привыкаю к мысли о ее смерти, и все…

– Замолчите! Она вернется! Она придет сюда… Я лично верю в это! Жак, посмотрите на меня.

Он оборачивается к ней, но прячет глаза.

– Я знаю, что вас тревожит, – Мари.

Пожми же плечами, парень! Пожми плечами!

– Так вот, дружочек, я должна вас поставить в известность. Мари дала слово одному виноделу из Виттенхейма… Похоже, это серьезно. Так что хотя она вас и любит, но…

– Ну и прекрасно! – произносит он. – Тем лучше для нее!

Встает и смотрит угрюмо.

– Мне надо в Энзисхейм.

– Помогите мне, – говорит она, протягивая руки.

Он помогает ей встать. Она отряхивается, поправляет платье, опирается о его плечо, чтобы вынуть из туфли камешек, затем оглядывается.

– Обождите, я на секунду.

Она спускается по склону и исчезает за огромным стогом сена.

Жаку ничего не остается, как ждать на пыльной дороге. Он весь погружен в свои мрачные мысли. Ему неловко. Он ждет. Ему жарко стоять одному среди пустынных полей, когда все кругом отдыхают. Его спутница задерживается, ему даже кажется, что излишне. Он смотрит на огромный стог. В своих черных брюках Жак стоит и ждет. Держа пиджак на плече и покачиваясь. Он всегда выглядит вырядившимся, нигде не чувствуя себя дома. Ботинки жмут. Пояс затянут слишком сильно. Белый воротничок очень тесный. Сегодня все мешает ему: небо, земля и даже бесполезно висящие руки. Идет время, а он все ждет. В конце концов до него доходит, что она дожидается его за стогом. И может ждать до тех пор, пока его руки не упадут и не разобьются, как гипсовые. Раз у него нет Мари, этот дурень решает действовать. Он минует откос, направляется в поле, обходит стог и, разумеется, обнаруживает ее, как он и догадывался, позади, лежащей и ко всему готовой. Он смотрит на нее сверху, она на него – снизу. Оба не улыбаются, и она говорит ему: «Ты сумеешь расстегнуть двенадцать пуговок? »

Нет ничего более симпатичного, чем чья-то мать, которую могут трахнуть друзья.

12 пуговок, 50 лет. Запах земли, запах сена, запах женщины. Ее платье-халат открывается, как книга. Весеннее платье. Картинка для разумного ребенка. Все у нее приходит в движение, она охвачена волнением. Просто великолепное зрелище! Трепещет и ластится. 50 лет трудной и честной службы. Потрепанная жизнью прачка. Тебе всегда надо смачивать белье, увлажнять его перед глаженьем… Она помогает мне расстегнуться. Чувствуя мою неопытность, выгибает спину, приподнимает поясницу. Откуда взялся такой неумеха? Я твоя первая женщина? Чулок нет, только след солнца на коже, только солнце, только кожа. Тебе жарко, ты толстая, ты словно мерцание в соломе. И вот она тебя раздевает, уносит, переносит. Тебе знаком город Тулуза? Похоже, я лежу на ней. Нет, это она, такая тяжелая, захватывает меня, уносит в пропасть. Улыбнись же по случаю первых каникул! Твоя мать вернется! Подойди ко мне, закрой глаза, ни о чем не думай, все пройдет! Завтра я не работаю, мы останемся вдвоем. Хочешь, я принесу бублики? А какао с молоком? Я принесу тебе завтрак в постель, будем там нежиться до полудня. Если хочешь, забирайся ко мне под сорочку. В тепло. Я гашу свет. Ты видел, который час? Спи, пожалуйста, и не брыкайся. Поцелуй! Тебе хорошо? Слышишь, как мимо прошел поезд? Это ночной «Париж-Тулуза». Там люди тоже спят, как и мы, но на полках в специальных вагонах. Хочешь, я изображу шум поезда?

* * *

К трем пополудни мы почувствовали голод. Приближаемся еле слышно к дому. Там все тихо. «Эти падлы спят! »

На столе остатки завтрака, масло растаяло, молоко свернулось, птицы расклевали хлеб, ну и потрудилась ворона!

Едва мы переступаем порог кухни, как Мари принимается за свое. В соседней комнате опять начинается агония. Похоже, она так чувственна, что к ней и прикоснуться нельзя. Все так и горит между ногами.

Шокированные, смотрим друг на друга. Мы считаем, что она зашла слишком далеко, перешла все границы. Это не значит, что мы слишком стары для нее, просто она ведет себя неделикатно, попирает нашу дружбу. И вот мы уже готовы, нет, не сделать глупость, не повести себя как мудаки, эгоисты, как два опасных типа, нет-нет, мы просто решаем слинять, не оставив адреса. Я уже вынул ключи от «дианы» и, подкидывая их, с удивлением смотрю на них. В такую минуту судьба выглядит такой хрупкой! Вы не слишком рассчитывайте на нас: наше присутствие держится на волоске! Нас удерживает старая, как мир, штука – желание что-нибудь поклевать. Вспоминаем об оставшейся телятине, которая гниет в шкафчике. И решаем слинять тотчас после того, как утолим аппетит, так будет благоразумнее.

Выносим засохшее блюдо, морковь, винцо на воздух.

Солнце, натурально, успело передвинуться. Оттого что мадам любуется только своим пузом, земля не перестала крутиться. Приходится подвинуть столик. В тень. А затем уже уничтожить остатки завтрака.

Так или иначе, но закусываем мы под музыку внутри дома, хотя мне это и не нравится. Я люблю есть в тишине. Сейчас же мы чувствуем себя в магазине стандартных цен, где никуда не сбежать от сигнала по радио. Разве что между отдельными музыкальными кусками дают рекламу. Не могу сказать, каков смычок у скрипача, но звук он издает престранный. Все это напоминает обед в цыганском таборе с гитарным перебором и перевариванием пищи под пиццикато. Такое впечатление, будто вокруг нас целый оркестр, и певица воркует, склоняясь к нашим манишкам. Странное мычание раздается на берегу канала! Совершенно невозможно разговаривать из-за шума. Тогда мы делаем затычки из хлебного мякиша и с омерзением закусываем в тишине, словно заключенные в тюрьме. К тому же мы считаем, что ее бык нервничает. Но все равно против судьбы не попрешь. И эти бабы еще считают, будто способны удержать мужчину своей внешностью… Смеяться хочется!

Но… послушай-ка!.. Кто-то плачет… Похоже, наша Мари! Всхлипывает, как маленькая, которой защемило дверью руку. Что с ней такое? Он, может быть, злой? Сделал ей больно? Надо бы поглядеть… Пьеро, сходи и посмотри…

Тот без всякого энтузиазма подходит к ставням… К счастью, она стихла. Только сморкается… И вдруг мы слышим смех. Ее сопрано легко долетает до нас. Над кем же потешаются в этой халупе? Встаем. Сейчас этот парень заткнется… Но теперь она уже больше не смеется. И опять начинает стонать. Чувствую, мои нервы на пределе. Хлопаю рукой по столу. Звякают ложечки в чашках. Да успокойся же, парень! Дыши глубже! Выпей что-нибудь! Можешь сколько угодно орать и стрелять, им чихать на тебя. Они ничего не услышат. Они далеко отсюда! В путь, Пьеро! Фрукты сожрем в машине.

Уходим, нагруженные абрикосами. Направляемся к «диане», нашей единственной собственности в этом мире. Усаживаемся. Какая жарища! До руля не дотронешься. Окна в машине закрыты, так что тут их не слышно. Это наше последнее убежище. Перед дорогой – с ее пробками. Сейчас это царство тишины. Надо съесть абрикосы, а то они испекутся… Вот так… Нет больше абрикосов… У тебя деньги есть? Быстро подсчитываем наличность: две тысячи франков мелкими купюрами. Далеко не уедешь… Придется сократить потребности… Пьеро, ты можешь сказать, куда мы едем?

– Чего медлишь? – спрашивает он.

Жму на газ. Машина такая горячая, что трогается сразу.

Наблюдая за дверью дома, я трижды сигналю.

– Идиот! – рычит Пьеро. – Я же сказал тебе, что они глухие.

Ошибаешься, голубчик! Потому что она как раз выходит на воздух. И стоит на пороге взлохмаченная, голая, ее покачивает, она щурится.

– Ты только посмотри, в каком она виде!

Жалкая. Лицо перемазано гримом.

Тактично выключаю мотор.

Та подходит к столу, берет абрикос, сплевывает косточку в канал и в конце концов садится и закуривает сигарету.

Но даже не смотрит в нашу сторону.

Обломок кораблекрушения, наркоманка.

Вылезаем. Подходим к ней. Она не поворачивает голову. Поистине надо быть мазохистами, чтобы не убедиться в нашем полном провале, в нашем Ватерлоо.

Садимся рядышком напротив нее на скамейке. Она выпускает в нас струю дыма. От слез глаза ее в потеках туши.

– Значит, сожрали всю телятину и издеваетесь? – говорит. – Я бы оставила кусочек.

Просто невероятно! Ну просто невероятно! Пьеро, скажи, что это мне снится!

Чтобы меня успокоить, он кладет ладонь на руку.

Две слезинки разбиваются на тарелке.

Пьеро достает носовой платок, смачивает в воде из графина и вытирает лицо Мари, особенно осторожно под глазами. Мари не протестует. Платок же чернеет по мере того, как светлеет ее лицо. Она снова становится молодой девушкой с прозрачными веками.

– Господи, что он с тобой делал? – говорю.

– Многое…

– Что именно?

– Нормальные вещи.

– Ничего такого?

– Ничего… Кстати, все делала я сама.

– Ты?

– Да.

– Ты втюрилась с размаху?

– Нет… Я не люблю его… Но он так хотел…

– То есть?

– Был ни на что не способен… Словно парализован.

– Ему было страшно?

– Да… Весь дрожал… Смотрел на мое тело и дрожал… Не смея прикоснуться. Пришлось все делать мне, даже раздеть его. И тогда в моей руке он незаметно кончил… Он хотел извиниться, но я его сама поблагодарила. Я сказала: «Ты мне сделал подарок». И прижала его к себе: «Если хочешь, поплачь. Тебе станет легче». И он заплакал, продолжая заниматься любовью. Второй раз у него все получилось очень быстро, через секунду. Я спросила, первая ли я у него? Он ответил – да. И снова стал трахаться. Только после этого все началось и у меня.

– Что именно?

– Вы разве не слышали?

– Нет. А что?

– Помолчите!

Она делает нам знак замолчать и прислушивается. Доносится нежный, зовущий ее голос:

– Мари!

– Извините, – говорит, вставая. – Я нужна ему.

* * *

Нам же не остается ничего другого, как любоваться ее задницей, напоминающей красный фонарь удаляющегося поезда, на который мы опоздали. Хуже того – сделали доброе дело, помогли старушенции с варикозными ногами, едва двигавшейся с двумя плохо перевязанными чемоданами. А вышли-то мы для того, чтобы купить Мари какао, да газеты, журналы, дорогой мой! И вот я стою на бездарном перроне бездарного вокзала, совершив ДП – добрый поступок, как говорят скауты, и со сквозняком от ветра в ушах. У меня из-под носа уходят два поезда. Первый увозит мою женщину и, что хуже того, чемоданы с деньгами. Я попробовал было его догнать, но упустил время. Должен сказать, что прежде я бегал кроссы по улицам Тулузы без какого-либо желания победить и оставлял позади самых настойчивых преследователей. Но там преследовали меня, а тут гнался за поездом я. И чувствовал себя вялым, потерявшим веру, любовь к спорту, лишенным чувства священного долга, которое двигает мир вперед. Вероятно, все дело в возрасте. Мне казалось, что меня сдерживает сердечный тормоз. Казалось, ноги погружаются в растопленный на солнце асфальт перрона. Впрочем, никакого солнца не было и в помине. Стояла ночь. Люди дрыхли за каштановыми занавесками вагонов, накрывшись или не накрывшись одеялами. Они пахли – кто хорошо, кто плохо из-за потных ног. Но плохо мог пахнуть и жареный картофель. А хороший запах мог исходить от апельсина в кармане солдата, от надушенных материнских рук, повисших во время сна и только что прикоснувшихся к влажному лбу уснувшего кудрявого ребенка…

Подцепить лихорадку во время поездки, господа, – не шутка! Синий свет фонаря напоминает клинику… В темноте ему страшно. Уже понадобилось немало уговоров, чтобы он согласился лечь на нижней полке… Лишь бы горы помогли ему выздороветь!.. Каждый день после ванны не забывайте давать ему успокоительное. Длинные массирующие пальцы используют обладающее терпким запахом лекарство для растирания. Они же обкладывают торс многоцветной ватой и тщательно застегивают полосатую пижаму… Чемодан забит игрушечным электропоездом для развлечения в номере отеля, когда пойдет снег… Следует резкий толчок: к поезду прицепляют новые вагоны… Мать склоняется над ребенком, который не пошевелился и не закашлялся. Натягивает на него одеяло… Поезд плохо отапливается, поганый поезд… Новый толчок. Смена локомотива. Ему было бы интересно увидеть марку «2-Д-2» или «СС»? Слышен громкоговоритель, вещающий с местным акцентом…

Где мы?.. Который час? Под окнами разговаривают люди. Потом поезд медленно отходит, и люди догоняют его. В постелях жарко… А вот и женщина с варикозными ногами смотрит на меня через стекла своего поезда в Неаполь через Турин, Белланцону и Базель. Второй класс. Сидячие места. Подушки заказываются на вокзале. Она не знает, как меня благодарить. Поезд трогается, ее улыбка приглашает разделить ее бессонную ночь, ее салями и сушеные финики, ее оливковое масло… Дверь вагона еще открыта, ступенька опущена – они призывают меня… Но четыре стальные руки сжимают мои локти, и женщина удаляется. Появляется второй хвостовой красный фонарь. Люди с галунами увлекают меня в зал ожидания, где стоят друг на друге кровати. И вот я уже жду возле не закрытых крышками унитазов, вокруг которых собралась семейка странных пассажиров с наколками до горла, чтобы встретить новенького. Желая себя получше подать, стараясь быть как можно более симпатичным, я объявляю: «У меня есть журналы, ребята! И какао с молоком! »

Все семь занумерованных хозяев разражаются смехом. (Это салон для пломбирования зубов. ) И тут же появляются зловещие контролеры, которые конфискуют мои скромные подарки. Какао с молоком, альбом с картинками, на которые я так рассчитывал, чтобы задобрить подозрительных дикарей и приобщить их к благам цивилизации.

С ужасом слышу, как щелкает за моей спиной замок, по спине течет холодный пот. И вот уже я один, хотя терпеть не могу приходить без подарков, с пустыми руками. Тем более что передо мной семь хищников, не имеющих понятия ни о совести, ни о законе.

Весельчак (что-то ползучее устраивается возле моих ног. Старый лысый портной сшивает мои ноги. Напротив устроился безногий, на его лице подобие улыбки. Правый глаз больше, чем левый, страдает из-за отсутствия монокля, находящегося уже десять лет на складе. Он напоминает дыру в черепе трупа). Привет, Клиент!..

Новенький (чувствую, что кто-то лезет ему между бедрами). Привет, друзья!

Хлыст (его пальцы трубочиста роются в просторах ноздрей, чтобы вытащить оттуда что-то типичное для жителей Савойи, которое он рассматривает, обжимает, пробует языком и наконец проглатывает). Выкладывай!

Четырнадцать глаз, как рентгены, просвечивают меня насквозь, пока руки безногого хватают за ширинку. С шутками покончено!

Хлыст (ковыряя в зубах спичкой. Некоторые его коренные зубы – настоящий Клондайк). Выкладывай, тебе говорят!

Новенький (грязные ногти стягивают с него майку. Прощай, одежда! ). Жан-Клод Варлон. Родился в Тулузе во время августовской жары 1947 года, на 14-й день.

Хлыст. Наверное, чуть не сдох?

Новенький. На коленях матери.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒