Воплощая взгляд

Говоря время от времени о путешествии как о телесном перемещении индивида, я хотел подчеркнуть одно обстоятельство, столь очевидное, что о нем постоянно забывают, - а именно, что туристы, движущиеся с места на место, обладают неуклюжими и хрупкими телами определенного возраста, пола и расы[xvi]. Они сталкиваются с другими телами, объектами и физическим миром во всей многогранности чувственного восприятия. Туризм неизбежно задействует движение «во плоти» и формы телесного удовольствия, что должно привлечь особое внимание социологов, изучающих различные виды туризма. В этом смысле взгляд туриста всегда включает отношения между телами, пребывающими в движении. Кроме того, тела представляют себя в пространстве ощущений «других» и во многообразных чувственных ландшафтах[xvii]. Они прокладывают путь между непосредственным восприятием внешнего мира, в котором они физически перемещаются (или неподвижно лежат в ожидании бронзового загара), и дискурсивно опосредованными чувственными ландшафтами, в которых артикулирован социальный вкус и различие, идеология и значение.

Воспринимаемые и чувствующие тела связаны с целым рядом перформативных практик. Тела не «даны» и не зафиксированы, но они участвуют в таких практиках в том числе для того, чтобы пропустить через себя понятия движения, природы, вкуса и желания. Устанавливаются сложные связи между телесными ощущениями и социокультурными чувственными ландшафтами, опосредованными дискурсом и языком[xviii]. Это особенно заметно в случае путешествий в тропики, например, на Карибские острова, где первые посетители могли ощутить вкус новых фруктов, запax цветов, почувствовать жар солнца, погрузиться во влажную растительность тропического леса, а также увидеть совершенно новые пейзажи[xix].

Тело воспринимает мир в процессе движения. Оно обладает кине-стетикой, шестым чувством, информирующим человека о поведении тела в пространстве, - через ощущения движения, которые фиксируются суставами, мускулами, сухожилиями и т. п. Для этого чувства движения особенно важна «механика пространства», которая раскрывается благодаря тактильным контактам, например, при соприкосновении ступни с тротуаром или горной тропой, руки с поверхностью скалы или с автомобильным рулем[xx]. Разнообразные объекты и технологии развивают это кинестетическое чувство, предоставляя человеку новые возможности, позволяя на уровне ощущений проникнуть внутрь и охватить весь внешний мир. Многочисленные соединения людей с объектами и технологиями, действующие по своим сценариям в зависимости от обстоятельств, производят устойчивые и длительные формы мобильности. Такие гибриды проникают в сельскую местность и города, пересоздавая природные и городские ландшафты при помощи своего движения.

Сам эффект наличия мобильных технологий способен изменить природу видения мира. «Статичные» формы туристского взгляда (gaze), такие как «созерцание с балкона», сосредоточены на двухмерном восприятии формы, красок и деталей пейзажа, лежащего перед человеком, картины, которую можно увидеть глазами[xxi]. Подобная статичность присуща взгляду, направленному сквозь неподвижный фотообъектив. И наоборот, то, что исследователи именуют «мобильным зрением», подразумевает быстро меняющуюся панораму, чувство многомерного стремительного движения и плавной взаимосвязанности мест, людей и возможностей (подобно натиску образов в телевидении и кинематографе)[xxii]. Существует множество беглых взглядов (glances) туриста - «захват» видов из окна вагона, через ветровое стекло автомобиля, сквозь иллюминатор парохода, через глазок видеокамеры[xxiii]. «Путешественник смотрит через аппаратуру, которая перемещает его по миру. Машина и рожденное ею движение становятся едины в визуальном восприятии человека; таким образом, он способен видеть вещи только в движении»[xxiv].

Развитие железных дорог в девятнадцатом веке сыграло важную роль для выработки этого «мобильного зрения». Из окна вагона ландшафт предстает в качестве стремительно мелькающего ряда обрамленных видов («панорамное восприятие»), а не места, где можно задержаться, сделать наброски, написать пейзаж или запечатлеть его каким-либо другим способом[xxv]. Известно высказывание Ницше о том, что каждый человек похож на путешественника, узнающего страну и ее обитателей из окна вагона[xxvi]. В Америке распространение железнодорожного сообщения повлияло на облик раннего туризма. Путешественники отмечали, что железная дорога благодаря своей невероятной скорости словно съедала пространство, что оставалось незамеченным из-за необычайной комфортабельности вагона. Такая поездка рождала ощущение необъятности простора, размеров, масштаба пространства, доминирования ландшафта, по которому несся поезд[xxvii]. Сходным образом созерцание мира через ветровое стекло автомобиля имело важные последствия для природы «беглого взгляда»: оно позволило отчетливо проявиться материальности города или ландшафта[xxviii]. В другой работе я изучал некоторые эпизоды из истории автомобилизма, в том числе в Европе в период между вой нами. Это были своеобразные «путешествия по жизни и истории страны»[xxix]. Представители среднего класса, все сильнее привязываясь к своему дому, комфортабельно и безопасно устроившись в Мини Моррисах, «начали путешествовать по Англии и фотографировать больше, чем когда-либо прежде»[xxx]. В послевоенной Америке некоторые ландшафты были существенно изменены и приспособлены для проведения досуга, «приятного автомобилисту... Земля использовалась так, чтобы позволить «сделать красивый снимок прямо с парковки»[xxxi]. Государство превратило живую природу в то, «что можно оценить только визуально»[xxxii]. Вид, открывающийся через ветровое стекло автомобиля, как бы говорит: «чем быстрее мы движемся, тем прекрасней кажется земля»[xxxiii].

Плотская материальность движения производит прерывистые моменты физической приближенности, - чувство включенности своего тела в пейзаж или городское пространство, или в событие, или в сообщество друзей, партнеров, в семью, или в компанию приятных тебе незнакомцев (только лыжники, или только «одинокие» люди в возрасте от 18 до 30 лет, или только игроки в бридж). Одним из сильнейших побудителей к путешествию является «потребность в близости», настолько неодолимая, что кажется совершенно «необходимым»[xxxiv]. Важность общения, стремление встретиться, ободрить другого, поддержать сообщество - все это также влечет за собой путешествие. Краеугольный камень туризма - желание непосредственно присутствовать где-либо, - будь то город, наделенный особым статусом в индустрии глобального туризма, или просто уголок земли, о котором рассказывал приятель. Места надо увидеть и прочувствовать «самому»: встретиться в том доме, где прошло чье-то детство, или посетить определенный ресторан, прогуляться по берегу именно этой реки и обязательно вскарабкаться именно на этот холм, и, конечно, все лично сфотографировать. Сопричастность подразумевает, что вы увидите, дотронетесь, услышите, ощутите запах или вкус конкретного места[xxxv].

Еще один вид путешествия связан с желанием увидеть некое «живое» событие, которое должно произойти в какой-то определенный момент. Например, политическое или художественное действо, праздник или спортивное соревнование (последнее особенно «живое», ибо результаты и даже его длительность заранее неизвестны). Каждое событие рождает интенсивное чувство сопричастности, - концерт Мадонны или похороны принцессы Дианы, Международная выставка или Олимпийские игры. Ни одно из них не может быт «пропущено»; они приводят в движение огромные массы людей, желающих «живьем» захватить особое мега-событие, происходящее в одном из городов[xxxvi]. М. Роуч описывает такие запланированные мега-события как «социальные пространственно-временные «центры внимания» и «выключатели», которые канализируют, смешивают и перенаправляют глобальные потоки»[xxxvii]. Они создают пространственно-временные моменты глобального уплотнения, при этом события локализуются в «уникальных местах, ставшими таковыми именно из-за неповторимого события». Поэтому данные места могут «трансформироваться из захолустных уголков в специальные «города-хозяева»», которые обретают новую нишу в системе глобального туризма[xxxviii].

Тяга к соприсутствию почти всегда подталкивает человека путешествовать по иным территориям, заставляет стремиться к визуально отличающимся пейзажам или к «живым» событиям, покорять определенную вершину, блуждать «одиноко, словно облако», переправляться по бурлящей воде на плоту и т. д. Такие телесно опосредованные практики возможны только в специфическом, специализированном «месте для досуга», географически и онтологически отдаленном от работы и дома. Действительно, привлекательность подобных мест, где можно почувствовать, что тело физически живо, «естественно» или молодо, отчасти связана с тем, что они ощущаются как «другие», отличаются от повседневной рутины и знакомых картин. В своей работе Дж. Ринг описывает, как Альпы в девятнадцатом веке были преобразованы именно в такое специализированное пространство, где английский джентльмен мог почувствовать себя по-настоящему живым[xxxix].

Эти места обещают «приключения»; они представляются островами жизни, созданными благодаря интенсивному пробуждению плоти, движению тел[xl]. Некоторые социальные практики включают в себя телесное сопротивление, где тело физически опосредует отношения человека с внешним миром. Так, в конце восемнадцатого века развитие пешей ходьбы в знак протеста, «свобода» дороги и досужая прогулка были скромными актами возмущения против установленной социальной иерархии[xli]. Сходным образом экстремальный «приключенческий туризм» в Новой Зеландии демонстрирует формы физического противодействия работе и повседневности[xlii]. Гедонистическое желание приобрести бронзовый загар рождалось в сопротивлении протестантской этике, женской домашней жизни и «рациональному отдыху»[xliii] До сих пор я говорил о теле как о смотрящем или двигающемся. Но туризм подразумевает и тело-на-которое-смотрят, предъявляющее себя, соблазняющее посетителей искусностью, шармом, силой, сексуальностью, и т. п. Дж. Десмонд пишет о том, как в туристической индустрии обыгрываются презентация повседневности и демонстрация тела[xliv]. Движущееся тело обычно привлекает к себе внимание, и одной из характерных черт глобального туризма сегодня становится «зрелищная телесность».

Показ танцующего тела стал привычным - военные танцы маори, балийские танцевальные церемонии, бразильская самба и танец хула на Гавайях. Эти примеры иллюстрируют то, что Д. МакКэннелл называет «реконструированной этничностью» и «постановочной аутентичностью»[xlv]. В танце хула предметом визуального потребления становится особая концепция полуевропейского полутуземного женского тела. Такой танец кажется «настоящим представлением». Его привлекательность заключается в ощущении непосредственной встречи с чем-то подлинным, с вековой традицией, а не просто со спектаклем, сыгранным ради зрителя. При этом танцоры становятся своеобразными знаками того, чем их считают туристы. В ряде случаев именно танцы превращаются в основные означающие культуры. Так происходит с маори или с населением Гавайских островов: танец и есть сама культура. Узнаваемый во всем мире, он поглощает все другие означающие. Десмонд пишет о расовой и гендерной истории создания образа танцовщицы хула с начала прошлого века по настоящее время, когда шесть миллионов посетителей в год посещают натуралистический Эдем, символом которого являются «естественные» танцовщицы хула. Этот имидж места узнается везде и тиражируется до бесконечности[xlvi].

⇐ Предыдущая 123 4 Следующая ⇒