Часть 3. (Последняя)

День рожденья. Тишина. И в полусне казалось, что весь мир приготовил ему, писателю Якову Фельдману, сюрприз. Надо только выждать немного, когда станет светло. Смешно, полтинник мужику, а он все ждет. Скоро, скоро раздадутся звонки, пожелания и " Ну что же, да спасибо, да зачем же? Мне и правда приятно, все, на созвоне" Но все друзья и знакомые разбросаны по свету, а здесь, в Сибири день наступает раньше. Сколько сейчас? 6. 17 - выходной и куда себя деть? В его жизни было много чего хорошего. Об этом стоит думать под конец дня, но пусть пока будет так: много хорошего. Оля ушла, оставив на постели волосы и тепло. Неужели это все? Вопрос был в другом, но именно это предложение стояло буквами в голове: неужели это все? Он только смотрел на пустую горячую кружку, барабанил пальцами по белому столу, мерно раскачиваясь вперед назад вперед назад... Неужели это все?

***

«Это всеее, что остааа-нется
после меня…»

Женя в полутьме стоит на красной ковровой дорожке.

«Это все, что возьму
я с собой! »

Стоит и не может войти. Ключ есть –ноги не слушаются.
Город встретил ее огромным, свежим небом с черными щепотками птиц, грохочущим метро.

Глаза оглушил резкий свет из темного тоннеля, в лицо ударил мягкий спрессованный воздух, а в голове проносились последние минуты жизни: прощание с женщинами в купе, эскалатор ведущий вниз, ноги, сами отступающие от желтой черты. Поезд мчался прямо на нее… «Вот тебе и «не хочу стать космонавтом»» - ухмыльнулась Женя, зажатая между мужчинами возле ревущих стекол. «Станция Речная! » Пальцы стиснули телефон, билет, деньги, ибо стоит только ослабить – и они улетят в черную щелочку бездны. Но старенький провинциальный поездок добродушно выплюнул Женю в небольшую толчею. И она, воюя с сумками, поднялась к отрезвляющему морозному воздуху, скользкому снегу, парочкам и собачникам, горячим пончикам, к лучшему в городе отелю «Great River».

И вот. Внутри отеля сухо и тихо. Все и все над ней как будто смеются… Тычут пальцами из-за своих стоек и тележек с ведрами. Тусклая лампа длинного-длинного коридора…
В поезде две женщины: полные с большими грудями, спрятанными в халаты, крашенная рыжая и седая носатая, постоянно обнажавшая большие желтые зубы, чтобы зачем- то накрасить верхнюю губу, называли ее " ты" и " девочка". Женя сжималась на верхней полке, свешивала голову к окну, трогала пальцем капельки на черной резине рамы в душном купе, простывая, послушно подавала чайник и темы для разговоров. Вечером, она все-таки спустилась и три девчонки (или три повидавшие жизнь женщины? ) долго пили чай, ухохатываясь с «Приходите завтра», Жениного любимого кино. От них пахло колбасой и огурцами. На выходе женщины дружно сказали, какая девочка хорошая, как ей непременно повезет. Женя стряхнула крошки и пошла…

Тусклая лампа узкого коридора. Сухо и тихо… Приближающийся скрип тележки… «Девочка», «ты», «Женька»... А здесь к ней обращались на «Вы» по имени, не имеющим ничего общего с ее: «Евгения»

«Ооо ооо! » - доносилось из номера. «Сколько их там? » Послышалось, как гитара отстала и стала больше не нужна. Женя стояла у дверей... " Лучше всех лучше всех" - щелкало в груди вперемешку с непрерывным грохотом метро. «Никто тебя не тронет, люди там приличные. Рос. Космос же! А будут задирать- сразу говори, кому следует. Еще не хватало, задирать, кто попроще! » Но Женя знает, что в случае чего, она никому ничего не скажет. Да и ей никто ничего не скажет. И она никому ничего не скажет. У них уже началась своя, личная история, они вместе поют…Скоро, скоро она уедет обратно в деревню к матери, к школе. Только неделя. Только неделя… Ей захотелось плакать.

Дверь тяжело распахнулась. «Привет» - улыбнулась Женя своей самой очаровательной улыбкой. Три человека (всего-то) повернули головы. «Привееет - нараспев протянула молочным голосом худенькая девочка в длинной юбке- Света! » У нее был хакасский разрез глаз и заостренная в середине верхняя губа. Она глядела на Женю слегка наклонив голову, все в ней выражало мягкость… «Я Дашка» - подхватила толстенькая в больших очках и таких же больших сережках, это у нее была гитара «А вот и 3 человек! Димка, давай, шагай отсюда» И тощий длинный Дима поплелся на выход. Они столкнулись с Женей в дверях. «Дима! » «Женя…» Женю очень удивило, как можно быть настолько высоким, а еще… Ее в первый раз так бережно взял за руку мужской человек… Она долго смотрела в тоннель коридора, по которому уходил Димка…«Жень, вот тебе в серединке место! »

А Димка спрятал руки в карманы и поглаживал холодное пятнышко на ладони. А до Димы только сейчас дошло, что такое «воробьиные пальчики»...

***

О чем думал гражданин Яков Фельдман в столь знаменательный для него вечер? Он, как и всякий проснувшийся пожилой человек, испытавший нервное потрясение мечтал о первой ложке супа, как именинник - о первом глотке вина и совершал свой праздничный туалет в некотором возбуждении, не оставлявшем времени для лишних в этот день чувств и размышлений, наползавших тучей.

Побрившись, помывшись, ловко вставив челюсть (зубной протез " элита" ), он; стоя перед зеркалом, зачем-то смочил и пригладил желтой расческой, которая не должна теряться, волосы на руках, натянул на крепкое старческое тело с полнеющей от усиленного питания талией обыкновенную рубашку, а на сухие ноги с плоскими ступнями- черные дешевые носки. Стал мучатся с верхней пуговицей, она совершенно не хотела застегиваться. Внезапно потемнело в глазах, пол под ним закачался, как бы давая почувствовать непрестанное движение Земли, но с он таки доделал дело весь сизый от сдавившего ему горло не в меру тугого воротничка - присел перед зеркалом

-О, это ужасно! - пробормотал Яков Алексеевич, опуская крепкую лысую голову, стараясь не думать, что именно ужасно, потом привычно и внимательно оглядел свои короткие с подагрическими затвердениями в суставах пальцы, их крупные выпуклые ногти миндального цвета и повторил с убеждением: " Это ужасно... "

***
Ужасно-смешная экскурсия на большом теплоходе. Огромные белые горы и елки! Елки! Вечно-зеленые, славные… Рядом голенькие кустики, лысые веточки, на снегу под ними наверное много мелких следов. Но это вдалеке… А тут, прямо тут, в темную воду падает легкий снег, темнеет и утекает вниз под корабль… Горячий чай из Димкиного термоса. Запотевшие Димкины очки, крохотные усики над смеющимся ртом. Остановиться у самых перил, отчаянно вдыхать морозный речной воздух. Красота! Счастье, что ли…«Посмотрите направо! Если приглядеться к скальному массиву, можно увидеть фигуры двух влюбленных» - протрубила экскурсоводша. Все оглянулись и увидели фигуры двух влюбленных: высокий мальчик без шапки и маленькая девочка в маленьком пальто с короткими рукавами. Даша сфотографировала на пленку. На палубе стало холодно, подул ветер. Снежинки, то сыпались, то прекращали, будто кто-то на небе тряс новогоднюю елку. Юных знатоков космоса погнали в каюту, к теплу, красивым лампочкам и горячему обеду. «А я не хочу уходить» - выдохнула Женя. «Тогда тебя придется отнести» - пригрозил Димкин голос сверху.

- «Титаник? »
- Ну можно и «Титаник»

Женя раскинула руки, зажмурилась… И услышала, как Дима быстро спускается вниз. Ее окликнули по фамилии. Снежинка прилетела в глаз и Женя почувствовала себя Истоковской, глупой. Той, которая «попроще» Но горячий суп, Дашин анекдот про поручика Ржевского, напоминание от мамы, какой сегодня праздник, сделали свое дело..

«Какая у тебя улыбка красивая, Женька! - воскликнула Света- тебе очень идет! »
Женя смутилась: «А что, кому-то может не идти? »
«Мне не идет» - улыбнулась Даша.

Дима молчал. Экскурсоводша говорила и говорила. Темнело…

«Я вот думаю…А если жизнь одного, ну хотя – это вот такой же снег и на нем оставляют следочки разные другие? » Говорящая девочка Света, как же у ней получается это придумывать, а потом еще и вслух произносить? Вот Женя бы никогда… «Тогда этот человек гипер-счастливчик, жить будет вечно» - сказала Женя. И сквозь дружные смешки пояснила хмурому московскому Димке: «Ну, снег в Сибири очень долго тает» Дима улыбнулся. Женя была счастлива.

***

Женя машет руками, как птичка – сушит ногти. Босые ступни утопают в зеленой траве ковра. В номере – никого. И никто точно не войдет. Света и Дашка (а Дима, Димка с ними, Женю легонько кольнули в сердце) ушли куда-то. Ну и ладно, и без них хорошо. На самом деле, в номер можно было и не заходить… Она воровато оглянулась и вытащила из Дашиной косметички коричневые тени («бери, не спрашивай») Можно было и не заходить, ведь никто не знает, что сегодня за день… Женя включила свет над зеркалом: в зеленых глазах заблестел белый, как луна, огонек. И пусть никто не знает. А ей впервые за шестнадцать лет захотелось быть очень красивой. Спасибо маме, что не смотря на возражения и суету, все-таки сунула чемодан белое платье. Она подвела губы, приподняла голову и почувствовала свое лицо очень легким. Тряхнула остриженными кудрями.

В зеркале все отчетливее прорисовывался месяц, темнело небо. Видно было, как за окном зажигаются огоньки моста, несется, перекручивая острова льдов, река. Воздушное белое платье, как будто светилось в сумраке комнаты и Женя почувствовала себя на сцене. «Не верьте мне! » - сказала она чтецким голосом и обернулась в профиль. Она обращалась к невидимому партнеру, скосив глаза к зеркалу. «Ах оставьте, но это не я! Это точно не я». «Но кто же? » - изменившись в лице, Женя поймала себя на том, что прекрасный юноша из нее никой, но характерные роли, вроде добрых старух-сиделок могли бы дать. «А вот смотрите – Женя завальсировала по комнате и превратилась в героиню Марка Захарова: «Вот стул, вот кровать, окно река, кровать, стул, окно, река… А в голове у меня происходят такие удивительные вещи. Девушка в зеркале кружилась, улыбалась в разные стороны, говорила несвязные, но самые нужные, приходящие на лету слова, Женины ноги утопали в мягком ковре. «В голове моей происходят такие вееещии! Что иногда мне кажется –все. Не выдержит сердце! » Она упала на кровать и рассмеялась. Над ней смешным крючком висела пожарная сигнализация.

«Ой, хорошо - то как! Хо-ро-шо…» - беззвучно проговорила Женя и ощутила, как каждый ее излом и загиб (то, что Нелли Викторовна называла «зажимами») расправляется, голова блаженно пустеет, а улыбка – не хочет сходить с лица. Однако не может человеческая голова без мыслей, поэтому уже минут через пять черной рыбой поднялось к горлу напоминание о том, что вот как получается- снова она одна, а еще – о Судном дне – дне большого сочинения. Он будет очень скоро. «Конечно, ничего не случится! » (Женя вместе со всеми войдет в какой-то класс, абсолютно без всего – почти как в душевую, рядом будут Дима, Света, Даша, другие ребята, но все они будут, как чужие и такие же голые, нельзя будет ничего говорить, а если в кабинете будет сквозняк – они простынут все вместе. Но одно будет отличать их от Жени – листы. На листах ребят будут чернеть разные важные, правильные мысли, знания, двойное дно…А у нее…Нет, она не будет поганить бумагу (мало, что ли, наших сибирских деревьев вырублено? ) Она скоро вернется домой, правда встречать ее будет уже не все село, а одна мама. И она ее обнимет, Женю! Они пойдут по снегу и мама скажет: «Попробовала и ладно, молодец», а проверяющие долго будут смеяться над ее дремучей темнотой: «Видно, что о космосе она ничего не знает, практической информации – ноль», вот так ее и выведут на чистую воду… «Ничего не случится» Ничего у нее не случится…

Женя засопела, свернулась в комок и резко вспомнила о том, как Света рассказывала про свою будущую жизнь. Там была Москва, разгромные либеральные статьи, после которых Свете было бы не безопасно, любимый человек, один ребенок, две собаки, домик в Финляндии… «А ты кем хочешь стать? » - простодушно спросила Света. И Женя вспоминала, как ответила зло и достойно, будто бы принимала дуэль, взявшимися не пойми откуда словами: она будет не «кем-то», а простой учительницей начальных классов. Жить она будет у себя в деревне, выезжать не планирует и если не загнется (под их селом, между прочим, атомные отходы), родит детей. Хотя бы двух, а муж –объелся груш. Света рассмеялась, а у Жени тогда (и сейчас, ну сейчас-то зачем? ) – подступали слезы. Света сказала искренне восхищаясь, как она любит, но через чур парадно: «Круто, что ты так любишь детей и место где ты родилась, а главное – хочешь поменять все к лучшему. »

Но на самом деле, Женя не хотела (только что в лоб дать Светке) Она совсем не любила детей, совсем не мечтала остаться в Истоковском. Просто…Другого не было. Она вообще никогда не задумывалась, кем хочет стать, когда вырастет. Вот есть ли Бог – задумывалась, много раз. Почему люди говорят на одном языке, а не понимают друг друга – тоже думала. Почему мама не расскажет ей, как надо целовать мальчика: что сначала, что потом – украдкой Женя подумывала и про это. А про будущее – нет. Этой картинки в ее стриженой голове не было. «А если я не вижу себя в будущем, значит, у меня его нет» То есть – просто нет. Она никогда не увидит Финляндии, Италии, Парижа, никогда не будет играть на сцене, давать интервью, никогда не напишет что-то очень большое важное и красивое, а потом умрет. И ничего не останется.

Небо за окном темнело, платье под Женей мялось, Света и Даша все не шли… Она включила свет и повернулась к зеркалу. Девушка с той стороны была грустная, прекрасная и совершенно беззащитная– мелкие кудри прилипли к высокому лбу, узкие губы были сжаты, нос, как будто заострен… Вспомнился котенок, он жался и смешно пищал, на него падал снег, а она прошла мимо. «Зачем же ты так? » - беззвучно спрашивало отражение. И Жене стало стыдно, стыдно и до того себя жалко…Ведь никого на свете она ТАК не обижала. Стыд вспышкой осветил подкатившие воспоминания. Вот она идет с Ирой курить, хотя совсем еще не хочет, отдает Серому пачку с «недоношенностью», забирая его «импотенцию» - чтоб было нестрашно. Вот она пишет в сочинении, что ей ничего не нужно и даже космос, вот режет волосы, вот ложится к маме и думает, и притягивает к себе все самое плохое...

Ения, маленькая Женя, заводит в крохотную баню много людей. В кармане у нее – металлический пистолет. Она забирается на стул, слюни летят изо рта. «ВЫ меня любите? А ВЫ? А ВЫ? А, товарищ директор, Нелли Викторовна, Надежда Константиновна? Или вам только заслуги перед селом нужны? Так вот не будет никаких заслуг, понятно? » Ения стреляет в воздух. Падает ее портрет со школьной доски почета. Безымянные дети, изредка виденные на переменах, пугаются. «А вы, бабы из поезда? Я знаю, что вы меня уже забыли, да не жмитесь! Знаете, я никогда ни в кого не выстрелю. Потому что люблю. Не должна я любить вас, бабы из поезда, но что поделаешь –люблю. Мамы в зале не вижу, а вас – очень хорошо. Пристально рассматриваю, запоминаю, как вы губы красите… Но это неправильно, не должно быть так. » Выстрел. Падает черно-белая глиняная скульптура, а вместе с ней и черно-белая Фрося Бурлакова. Женя смеется, перещелкивает пистолетом. «Света, Даша – вы любите меня? А не будь меня, сильно бы расстроились? Я, знаете, ужасно боюсь показаться открытой книжкой и становлюсь монахом-затворником. Боюсь показаться монахом и становлюсь книжкой. Это акая завсегдашняя война. И на такой войне, по закону офицерской чести, давно пора пулю в лоб, однажды мама мне так сказала. Она думает, я забыла, а я запомнила» Ения прикладывает пистолет к виску. Даша вскрикивает и Ения убирает руку. «В людей не целятся» - серьезно говорит она - А я не сделала ничего плохого, чтобы не быть человеком. » Игрушечная пуля пробивает крышу бани, оставляя на влажном полу горочки соли, с неба начинает сыпаться снег.
«Женя, будешь чай? » Теплоход, пленка, скала двух влюбленных… «А ты, Димка? Ты меня любишь? » Молчание. На мягкий ковер упала помада. На деревянном полу бани – много- много родных расстрелянных вещей. Все разошлись и сейчас напишут на нее заявление в психиатрическую больницу. А там мама. Вернее, вот она здесь, даже через стенку слышно: «В юном месяце апреле, в старом парке тает снег…» Когда Женя, Енья, была маленькой мама пела эту песню говорила: «Твоя песня, чуешь? » И Женя чуяла, потому что от мамы пахло весной, тогда еще папа раскачивал качели и под страшный скрип четырехлетняя Женя раздвигала тучи ногами, взмывая выше ели, не ведая преград…И как еще молодая Надежда Константиновна звонила в колокольчик и голосом «начинаем утреннюю гимнастику» говорила: «Добро пожаловать в первый класс! », а Нелли Викторовна учила выразительно читать ее же, женины стихи и сказки… И как звонили однажды колокола в церкви и священник, приезжающий по выходным, подозвал ее, в голубом платочке, причаститься, а она испугалась и убежала…Женя осела на кровать. «И как теперь жить? » После этого предательства, после этих ежедневных предательств… За свой семнадцатый год она наделала столько, что никогда теперь не нельзя будет исправить и без стыда посмотреть в глаза воспаленной «Еньке», стоящей на табуретке в холодной пустой бане с простреленной крышей…

«Даша, тише! 90% процентов она сейчас в комнате. Точно гитара уже настроенная? Дима, а ты слова помнишь? И достаем не сразу! Не сразу» -шипела Света - Ну, смотрите. »

В дверь постучали. Женя натянула новые капроновые колготки и ступила на лаковый пол. Выключила свет и пошла.

***

«Сегодня, по случаю моего юбилея предлагаю собраться узким кругом в «Great River» (Набережная, стр. 1), посидеть, поднять «лехаим» (прошу не перепутать с «бухаим»). Дарить – свое присутствие, пристойные книги или же скинуться на памятник. »

Весь день, Яков Алексеевич зачем-то насухо вытирал кружки, расставлял их коричневатыми донышками кверху в шкаф, от большой металлической к маленькой из Праги, от прозрачной к белой «220 лет Пушкину». Невысохшая вода капельками падала в раковину, пока он сидел на расправленной кровати и нечаянно заметил, что календарь напротив– за прошлый год. Календарь упал и рассыпался по полу, а Яков Алексеевич долго пытался вытащить гвоздь из стены, но только поранил палец, испачкал бежевые обои. Внезапно увидел расправленную кровать, долго воевал с пододеяльником, убрал постель впервые за год по своему вкусу. Запачкав и ее, перевязал наконец палец, поставил чайник. Пока он пил чай, на телефон, как сухие листья, падали искренне сожалеющие отказы.

Первыми таяли самые интересные люди, от которых у Якова Алексеевича зажигался огонек в глазах: маленький человек и большой прозаик Штейн, главред «Огней Сибири» - воин «старой гвардии», Комаренский, бывший минкульт, имя которого нельзя называть, занявшийся семейным бизнесом, декан педагогического, сложный, но славный старик…Все они были заняты, желали здоровья, процветания и вечера в интересной компании. Яков Алексеевич был спокоен, он знал, что и знакомым и коллегам будет приятно угоститься и совершенно неожиданно оказаться в чьем-то «узком кругу» (смс была отправлена всем рабочим контактам, по нечаянности даже полиции и скорой, благо, до них не доходят смс) Но уже когда тридцати трех филолог Степа, посредственный подражатель Дмитрия Быкова искренне пожалел, что именно сегодня остался ночевать на даче, именно в этот момент на телефон пришло поздравление от Майи Михайловны. На перекрещенном трещиной экране высветился Чебурашка в коробке. Качая ушастой головой он пел свою особенно грустно-звучащую в переводе на иврит песенку. На третьей минуте его понес домой «хахам, яффе» (умный и добрый) Гена – «хатонин» в советском котелке и с трубкой.

Яков Алексеевич закурил у окна: вечер срывался, а день кончался. Под повязкой болела царапина, ломило спину, а солнце медленно уплывало за крыши, в реку… Прокуренную тишину нарушил требовательный веселый звонок домофона. Не спрашивая, Яков Алексеевич открыл все входные двери и быстро, с какой-то юношеской прытью стал натягивать белую рубашку, уже отложенную на кресло – было ясно: это вернулась Оля. Она отдохнула, успокоилась и пронесла по подъезду легкий запах мороза, чтобы подарить ему, Яше, чтобы поздравить и провести этот вечер вдвоем, заправить наутро постель по-своему и больше никуда не уходить. Он выхватил из тумбочки коробочку с золотой, купленной уже давно брошкой-птичкой: надо сейчас же подарить.

«Ой, а мы, наверное, не к вам» - за сконфуженной женщиной в огромной меховой шубе спряталась маленькая девчонка, из под съехавшей шапки она таращила на Якова голубые глазищи.

«К нам, к нам» - раздалось из-за соседней двери, пол коридора разделила на две части теплая полоска света. Яша стоял, как вкопанный и ощущал, как медленно растворяется на лестничной клетке запах мороза… Вскоре за стенкой послышался смех.

Яша резко захлопнул дверь. Раздался тонкий пронзительный грохот, словно разорвалась маленькая мина - в гостиной упало зеркало.

Мужчина в самом расцвете сил, человек на примере которого можно изучать прием аллитерации и пример состоявшейся карьеры («Познакомьтесь, ребята: Яков Алексеевич Фельдман, знаменитый писатель»), поэт, обладатель премии «Антоновка» за 2017 год, филолог, востребованный лектор, поразительного ума человек, стоял напротив разбитого зеркала, уперев руки в бока. С той стороны стекла на него уставился болезный на вид лысый усатый старик, в одной рубашке и трусах. Увидев его, можно было легко вообразить какими были принадлежащие ему стихи: темными, как мокрая тряпка, тяжелыми, как надвигающаяся туча, словом, неприятными. Они, подобно, хозяину, не приносили ничего хорошего. А хозяин, несмотря ни на что, был человеком умным, все понимал и отправлял подборки в журналы или друзьям честно стыдясь, оттягивая чтение ответа, рисуя в голове обжигающие картины: кто-то, прочитав, сидит в пустой квартире, смотрит в темное окно и думает: «Ну зачем так? Зачем? » и становится тяжелым, кто-то, зачитавшись или задумавшись, становится совсем маленьким и легким - попадает под поезд, Оля, теплая бокастая женщина Оля уходит утром, перед его юбилеем, ничего не сказав… «Ай да Фельдман, ай да сукин сын! » - смеялся он в пустой квартире, отплевываясь – «Смерти сеятель пустынный…»

Мало кто знал, что он убил Человека. А еще глубже в прошлое, еще одного человека. И это он точно видел, а сколько еще на его совести? Ведь стихи публиковались много, даже переводились…Вот, как сейчас перед глазами, Вася Бородинцев, рыжий толстяк, душа компании, редактор «Молодости»… Отдыхает с женой и детишками в Крыму, наслаждается морем, перебивает экскурсоводов, выбирает на рынке самые крупные дыни, пьет по вечерам. Читает его подборку: непроходимо черные, белые стихи, он читает их несколько раз, соболезнуя Яше, а заодно - собственной неудавшейся жизни, пьет, хмурится, зовет Ксюшу (или Марину? Или кого-то нового), заводит машину… Обрыв. Машину нашли, а их с любовницей – нет. «Святой человек! А последнее, что он открывал – подборки, стихи новые… Для «Молодости». Он всегда о деле думал, о друзьях хлопотал» - всхлипывала жена.

«Неуемные попытки лирического героя дотронуться до вечности, потрогать ее, понять и… Простить? » (предисловие к подборке, литературный альманах «Живые поэты» за 2015 год. )

«Яш! После твоего гениального с сердцем трудно становится. Что ты со мной делаешь…» - Штейн, из почты mail/ ru.

Комаренский молчал. Не понимал. Не всегда.

«Слишком они серьезные у тебя, Яселе, легче надо быть» - говорила Майя Михайловна еще юному сыну. А он бы и рад не писать. Но трещали льды на великой реке, строчки, пропитанные трагическим мироощущением просились наружу. Затем просыпалось тщеславие. С каждым годом оно росло и развивалось, как ребенок, будто лирический субъект, нещадно пальпирующий вечность, хотел крикнуть: «Я есть! » и остаться бессмертным эхом где-то около «Памятника» и «Пророка».

Вместе с этим Яков Алексеевич всегда боялся, что одной неосторожной строчкой наложит свою хандру, на чужое счастье, свое горе - на чужое и убьет еще одного (или, о Господи, не одного) человека… Он хранил эту тайну в себе и часто разворачивал ее ночами, особенно, когда с грязного неба шел чистый январский снег… На различных премиях, семинарах, собраниях, он вместе с рукопожатиями перенял модное холодное слово: «тексты». А текст – он и на рекламном баннере текст, верно? Стихи были ничем и одновременно всем, жутко важной ерундой, без которой, если очень приглядеться – жизнь теряет смысл. Он нещадно перекраивал их на манер французких верлибристов, скатывал в комок хокку, размазывал по бумаге на манер молодых лауреатов АТД, стыдился их, как навязанных неродных детей, порою – ненавидел. А они… Они его лечили. Больше его, от природы кривого, нелепого, неисправимо больного никто так не спасал и не хранил… Кроме Леночки.

Они познакомились молодыми, но уже не юными, на прогулочном катере, в середине великой реки. Было жаркое лето, в свежем небе кружили перелетавшие на юг чайки, он был до ужаса кудрявым и носил смешные очки с выпуклыми стеклами, в них отражались солнечные блики. «По легенде скала влюбленных – фигуры юноши и девушки, как бы застывшие в полете. Отец девушки, царь, разгневался и обратил их в камень…» - бубнила в микрофон экскурсоводша. «Послушайте! Но это недостоверно! В трудах краеведа Сафьянова «Золотая земля» сказано, что застыл один юноша, а царевна была выдана замуж за другого» - воскликнул Яков Фельдман. «Впрочем, это только легенда и может трактоваться по разному»- миролюбиво продолжила экскурсоводша… «Но в трудах Сафьянова!... » Среди пассажиров пробежал смешок и Яков покраснел. Когда с верхней палубы разошлись на обед, он услышал за спиной тихий и мягкий голос: «Знаете, я тоже читала Сафьянова…» Молодой Яков оглянулся. «И вы все-таки неправы. Как раз Сафьянов и утверждает, что это более достоверно. Они остались друг с другом, окаменели в один день» Она говорила, а он разглядывал длинное белое платье, родимое пятно над бровью, легонькие волосы, серебряный крестик на худенькой шее. Это и была Лена. Это о ней были стихи, отправленные Васе семью годами позже.

Леночка была самым родным его человеком, роднее Родины, роднее матери. Она была его первой и единственной женой. Она обнимала его за плечи и становилось легко, она одна лечила его. Она целовала, целила его сухие губы и он летал. Она была библиотекаршей в школе. Нежная, хрупкая. Он держал ее на руках и знал, что он – мужчина, что он – человек. Сильный, молодой, талантливый, почти всемогущий.

Она и умерла у него на руках. Опухоль расползлась очень быстро и как-то неожиданно, неправильно, глупо. Она ведь, легонькая совсем была, хрупкая… А он был с носом, лбом, губами, со смешными подростковыми зачатками языка. С яффской старенькой мамой… В Израиле клялись вылечить, все клялись, что в Израиле вылечат, мама в словесном запале клялась Богом.

«Мне жарко, Яша - говорила Лена – жарко, жарко, я домой хочу, я к реке нашей очень хочу» А что он мог? Не зная, обо что разбить кулаки, он сжимал в них стаканы воды, много, много воды, чистой, холодной, живой… В пластиковых стаканах. По вечерам, еще сидячей, она клала свою маленькую лысую голову к его большой лысой, улыбалась этому и тихо, сама хоть и понимала всю невозможность уехать и неизбежность исхода, по-детски шептала ему в ухо: «Забери меня, Яшенька, возьми меня отсюда»

Сухими израильскими ночами он молился. Забыв о том, что посещал раньше такие места, ради эстетического наслаждения, он исступленно молился в храме, в материной синагоге…Молился и наступала тишина. Иногда в ней пели, иногда его трогали за плечо, но подслеповатые глаза всегда различали в темноте огоньки свечей, а голова легчала… «Ибо на все воля Твоя…» И он знал, что Он слышит. В такие минуты казалось, что все пройдет и рак сузится, отсохнет, исчезнет. И Лена снова научится сидеть, ходить, снова увидит любимую Великую реку, снова потащит его на заросшую дачу. Она улыбнется своим крохотным ртом и его глаза будут светиться в ее глазах. Днем и даже во сне он молился «за здравие»…Даже когда в палату вошел батюшка, он онемел, но где-то уголком, угольком сознания все еще молился… А больше не никогда молился.

Жизнь его навеки скрылась под тысячей печатей, под слоями песка. Каждое утро начиналось с чернеющего факта перед глазами, с мучительного вспоминания…Но по вечерам, проваливаясь в сон, Яков забывал. И в тумане в комнату заходила Лена: вся в белом, здоровая и счастливая, как девочка. Он тянул руки, но чувствовал только легкое касание света. Она улыбалась: «Я здесь, Яша, видишь? Мне хорошо. » И Майя Михайловна, застав сына плачущим во сне, садилась на край кровати: «Так нельзя, ты должен победить это, Яселе. Ты помни, человек, если только борется, всегда побеждает, как бы жизнь его не била. Верь, сыночек, я знаю»- говорила она и поглаживала замершую сыновью спину крепкой рукой с черным номером.

И Яков победил. Самолет, уносящий его от ненавистного Израиля, попал в грозу, стюардессы бегали и с плохо скрываемым отчаянием в голосе просили пассажиров приготовиться к указаниям экипажа, дети плакали, женщины плакали, самолет трясло все сильнее с каждой минутой, а минуты длились вечность, некоторые мужчины начинали всхлипывать, рука соседа, старика раввина дрожала. Тогда Яков тихо-тихо произнес: «Я не вижу Тебя» У него сжалось сердце, в горле застрял комок, он повторил снова: «Я не вижу тебя» Люди судорожно хватали телефоны, тыкали разъезжающимися пальцами в пустые экраны, вокруг крестились, зажмуривались, кто-то кричал, перед его лицом появилась прозрачная кислородная маска, с трудом вмещавшая нос. Он повторил: «Нет Тебя. »

«А что Вы сейчас чувствуете? » - любопытствовал молоденький очкастый таксист, уносящий белого, как смерть человека от заснеженного аэропорта. Яков молчал. Руки его дрожали…

Руки его дрожали… В глазах двоились темнеющие водные круги. « Ух, черт, тебя побери, началось. Нет, не надо, не надо, не сейчас, потому что если сейчас сердце, и одному, в пустой квартире…Это совсем нехорошо» Он нашарил рукой тумбочку и задышал. «Яша, дышим, Яша, дышим…» Его пальцы нащупали что-то бархатное: коробочка с брошкой, с Олиной птичкой. «Да, Ленушка… Так я у тебя и остался единственным…А ты…Ты тоже у меня на свете одна»

«И больше ничего не будет, кроме

Принятия, что жизнь завершена» - как глупо, Господи, Боже, как глупо…

«И вспыхнут звезды на аэродроме! » - строчка ударила молнией в голову и как будто снова запустила сердце. «И вспыхнут звезды на аэродроме… А город – сонный (человек в зеркале слабо улыбнулся)

За окном пошел дождь, а Яков бормотал себе под нос строки, он не придумывал, не подбирал, не прилизывал, просто слушал, как кто-то говорит его голосом очень светлые славные слова, будто поглаживает по лысой голове:

«И будет снег. И будет тишина.

И больше ничего не будет, кроме

Принятия, что жизнь завершена.

Но вспыхнут звезды на аэродроме,

и город сонный, все еще живой,

слегка качнется, посопит немного,

махнет покрытой снегом головой

с застенчивым усердием немого -

и все замолкнет. Только тишина -

и, может быть, уже чужие звуки,

а в них такая музыка слышна,

как будто снова жизнь сотворена,

и смерти нет уже, и нет разлуки»

Последние капельки падали в остывающий снег. Дождь кончился. Дожди весной в Сибири – нечаянное явление.

Он осмелился прочесть вслух. Отражение внимательно слушало, и очень забавно открывало рот, наподобие черепахи. «Это Произведение. » - подумал Яков Алексеевич. «Нет, нет нельзя так говорить, тише, это просто хорошо. Это очень хорошо. » Человек в отражении ехидно заметил уголочком мозга сочетание «ибу – дет», Яков Алексеевич ухмыльнулся, назвал противного критика пошляком и ничего не поменял. Вместо этого он перепечатал стихи в телефон, строчки исходили светом. По экрану расплылась радужная капля.

Он надел штаны, пальто и отправился в барбер-шоп. Надо, надо привести усы в порядок, праздник все-таки. «Усы, лапы, хвост – вот мои документы» - весело помахала строчка над бровью. Он шел по скользкому тающему снегу и зашел в магазин: надо, надо купить что-нибудь славное, вроде кефира. Желудок согласно булькал, казалось, он не ел очень давно. На кассе две девочки, полненькая и худая, а еще длинный очкастый мальчик, видно, приезжие, смущаясь, попросили у лысого усатого мужчины скидочную карту. А он возьми – и оплати целиком: сыр, хлеб и сливы. «А мне что, жалко, что ли? Берите, я нежадный»

Он пошел по набережной мимо моста, мост засветился красным – включили подсветку, огни, дорогой, выстеленной на правый берег, отражались в темнеющей воде. Он набрал Олю: номер не отвечает. «Сейчас все исправится, сейчас» Он отправил ей, своей женщине новое, лучшее стихотворение («Умри, Денис, ты лучше не напишешь, хи-хи») Остановился. Подождал 5 минут, любуясь огнями. Почему- то решил подождать еще 5. «Олечка, крокодильчик мой родной, ну ответь пожалуйста» Набрал полную грудь морозного воздуха и вновь набрал номер. Из трубки в самое ухо заговорил энергичный, легкий женский голос:

«Номер заблокирован»

***

И все-таки, не смотря ни на что, веселье в «Great River» все – таки случилось. Правда, самым узким кругом. Хватило одной бутылки хорошего крымского вина, за окном ярко светил месяц, вечер заладился. Говорили о Булгакове, немного неуверенно и умеренно о Боге, о музыке, о политике, дружелюбно посмеивались над «Рос. Космосом» -

отмечали Женин день рожденья.

Бокал пошатнулся, вино пролилось на белое платье именинницы и ей вдруг стало так легко и смешно, она засмеялась и хохотала без остановки

«Тщщщ, нас могут услышать! »

309 комната резко замолчала, одна Женя все смеялась.

«Страшно не то, что спалят, а то, что мы про господина «Н» говорили. Сейчас тебя раз- и попрут из Рос. космоса, строчки не напишешь»

Вновь раздался приглушенный хохот, вперемешку с полусерьезными оправданиями

«Тихо! – излишне громко сказала Женя и стукнула кулачком по столу- Я буду читать стихи! »

«Зачем вы ей столько налили? – возмутилась Света – она же маленькая»

«Не такая уж и маленькая…» - ответил Дима, глядя на карабкающуюся полутораметровую Женю. И – покраснел…

«Нет, не буду! – ревниво перетянула взгляды на себя Женя. - потому что они дерьмо! »

Голос у нее очужел, она искренне пыталась его вернуть, но все больше становилась похожей на карикатурных пьяниц из фильмов. И было это неважно. Сейчас ей хотелось, чтобы все смотрели и на нее, а она бы совершил такое, призналась бы в таком, в чем бы нигде и никогда

«У меня в голове происходят какие-то вещи-

Прочитала Даша

по нейронным дорогам несется опасная сила»

Женя не могла понять, как она успела выхватить бумажку. Стихи надо было тотчас забрать! Но очень хотелось оставить…

«От нее зажигается кровь,
Я не знаю, что это?
Любовь? »

(Женя покраснела: «Нет, Даша, отдай! » Света усадила Женю на кожаное кресло, с интересом поглядывая на Дашу. «Даша отдай, пожалуйста! » Даша читала громче)

«Или это маяк,
или очи зверья?
Но точно не я, это точно не я, это точно не я!

А я виляю хвостом. »

(Успокоившаяся Женя, хихикнув, отхлебнула из кружки)

«А я проскальзаю меж шестеренок,
а я сижу под мостом…»

Оборвался текст. Это Дима выхватил листок и отдал Жене. Тишина.

«Один в этом городе дикий котенок! -

Громко продолжила Женя -

«Гляжу на большие огни,
Гляжу на людей, как они
Глядят на огни,
идут по мосту
и не знают, что я под мостом, а знали б - и что? »

Раздались аплодисменты.

Женя: за что, Даш?

Даша: за то, что надо говорить. Никогда нельзя в себе держать. Ну, а еще ты – поэт…

Женя: какой поэт, Даш?

Даша (серьезно): великий.

Женя рассмеялась и поверила. Захотелось поговорить о стихотворении, как бы посмотреть на него со стороны, взвесить, покачать на ладони. Даша сказала, что чувствует музыку и обязательно напишет песню. После Светиных постукиваний по столу и задумчивого взгляда, Женя узнала, что у текста нет определенного размера (да, он и правда получился достаточно большой), а еще он гетероморфный – с «плавающей рифмой». Жене эти слова напомнили урок биологии и ей стало стыдно. Но тут Димка попросил его пожалеть, ибо он физик и ничего не понимает в поэзии и разлил остатки вина по девчоночьим кружкам. Женя с облегчением потянулась к кружке – она тоже ничего не понимала в поэзии. И все-таки сквозь легкость пробивался стыд и смущение. Это же ее стихотворение, ее жизнь! Чтобы заглушить она преувеличенно пьяным голосом сказала:

«Мне тааак хорошо! И я так хочу к реке. Пожалуйста! » На удивление - никто не стал возражать.

Они шли по скользкой улице, слегка пошатываясь, лед трещал под их весенними ботинками. Было холодно, в небе поблескивали крапинки звезд. «Ох, девочки» - выдохнула Света.
«Что, Светка? »
«Знал бы сейчас папка, что делаю» - и задрала голову к небу и глотнула, сдерживая слезы: «Эх, папка, папка…» Жене стало так отчаянно жаль эту малознакомую тощую девочку-лидера, будущую либеральную журналистку, что она чуть не обняла ее и не сказала: «я тебя понимаю, Свет…» Но Света отрезала: «Вы ничего не понимаете» «Я тебя понимаю, Свет»- робко возразила Женя, а Света заговорила совсем другим, твердым голосом: «Ничего ты не понимаешь, мой папа – космонавт. » «Мой тоже…» - сочувственно кивнула Женя и хотела было все рассказать, совершить тот самый поступок, который сблизит ее и эту совсем другую девочку, с которой они уже наверно никогда не увидятся… «Нет. Мой папа настоящий космонавт. Вы думаете, я просто так здесь в отеле торчу? Нет! А у меня квартира на Мира, в самом центре! Я вообще должна к журналистике готовится, это все папа меня от матери отбил. Пусть… - всхлипнула Света- пусть девчонка отдохнет, пообщается хоть… А мать, мать: «И время пусть тратит на эти отборочные сочинения вместо серьезных олимпиад? А он ей: неужели я не договорюсь? В Москву пусть потом съездит, развеется… - чуть не плакала Света – Нет, вы ничего не можете понимать. » Женя отвернулась и поняла, что действительно ничего в этой жизни не понимает, ей захотелось непременно пойти прочь. Но Света говорила все тише и отчаяннее: «А ведь вот она – жизнь! Не Егэ, ни олимпиады, ни Рос. (прости, господи) космос, а вот! Вот! А завтра сочинение и опять домой: все во имя будущего! А если не будет завтра, а, Жень? Что я запомню? Что останется? Грамота, медаль, 2 губернаторские тысячи за последний месяц? »

Даша утешает ее, Даше тоже есть что сказать. И она говорит. Говорит, что лучше, как Света, чем как она, старший ребенок многодетной семьи, дочь, сестра и внучка, у которой времени ни на что не хватает. Что Света- молодец, старается, да и она, Даша, тоже молодец, все у них будет хорошо. Света перебивает. И они говорят, говорят, говорят…

Женя пошла быстрее вперед и ее догнал Дима. Оказавшись в софите уличного фонаря, взялись за руки. Из ресторана доносилась отчаянная скрипка. «Утомленное солнце» - негромко заметил Дима. Женя обрадовалась, что он узнал и что сама она узнала тоже обрадовалась, что Димка первым разорвал тишину… Значит – можно? Говори, говори, Женя. И она тихонько добавила: «Перед войной такое играли…» Злость на Светку растворилась в темноте и падающем снеге, в теплой Димкиной руке. Растворилась в черной, приближающейся их шагами воде вместе с остатками белого вина и вины, за стишок, за залезание на стул, за слишком черные и слишком белые мысли, за все… И Женя заговорила. Говорить было приятно:

«Знаешь вот… Мы же не отсюда…У меня южные корни. Бабушка с дедом под Севастополем жили. И вот представь: началась война, уже дано разрешение, наши уже ударили по «мессерам»… А в Севастопольской деревне в белом домике деда и баба вальсируют в тесноте, на старом половике, жара страшная… «Утомленное солнце» Никто еще не умер, все молодые… Я это часто представляю: вальс, а за стенкой –война. Ты слушаешь? »

«Я слушаю» - Дима поежился. «Холодно что-то» - сказала Женя. И фонарь, видевший на своем веку многое, освещал темные вальсирующие на снегу фигуры. Падал снег, падала стриженная девчонка, утыкаясь в объятия трогательного очкастого мальчика, светили звезды, становилось совсем по-весеннему тепло. Танцуя, Женя потеряла свою извечную серую шапочку.

***

До закрытия «Great River» оставалось 10 минут. Официантка с перевернутым бейджиком, стуча каблуками принесла счет. Человек, разнежившийся в ресторанном тепле за столиком у окна тупо пялился на пустой стакан. Человек пил, много и дорого, и вот пришла пора платить по счетам. Взять бы такси и ничего им не давать, ни копейки они не заслужили. «Счет, пожалуйста. » «Пожалуйста. ». Много-много нулей…Сейчас и ей, новенькой, перепадет, ради такого стоит терпеть этих пьяниц и улыбаться, когда нет сил. «Приходите к нам еще! »

Разумеется, она не могла узнать по пьяному голосу Якова Алексеевича Фельдмана, автора ее любимых смешных детских рассказов про говорящие елки и книжные полки. Да и представься он, назови список работ и наград: все равно не узнала бы. «Полки и елки» - были, а имя автора она и не запоминала…
«И ведь ни копейки не оставил… Сразу видно: жид»

Он упал на последней ступеньке крыльца, головой в еще мягкий черный сугроб. Над ним изредка шевелились сухие прошлогодние тысячелистники. Снег падал и падал, крупными хлопьями -залеплял глаза. Тело падало в крутящуюся ватную темноту и снова возвращалось, и вновь ухало куда-то вниз. В голове толкались тяжелые шары, из под них вытекала обжигающая вода, под тяжелыми веками вспыхивали белые пятна боли. А извне, далеко-далеко за его лицом и за небом доносилась скрипка. Визжала, плакала, требовала… Хотелось зажать замерзающие уши, но руки, поднятые к верху, стукнувшись о лоб, опустились на бордюр. Над головой запиликал светофор. Зеленый человечек бежит, бежит на месте, выпуская из под ног черные молнии мигрени в большую тяжелую голову Человека. «А он упал и встать не может, ждет, ну кто ему поможет, вот он упал и встать не может…» Улица пуста.

«Неужели это все? »-выплыли на поверхность слова. Поморгав, он вынырнул за ними из темноты. Темнота затягивала… Где-то внизу него с еще удвоенной силой стучали шары, но рядом падал ослепительный снег, таял на глазах и на руках. Скрипка, как плохая актриса продолжала свой монолог, заламывая звуки. «Неужели все? » Все, пустая дорога, фонари, музыка, снег, как красиво, Господи. И какая правда: «И будет снег, и будет тишина» И больше ничего…Никого. Один он. Человек рассмеялся.

А по реке идут льды, сталкиваясь, растворяясь в потемневшей воде, идут и идут, уходят на восток, чтобы исчезнуть навсегда. Вода перекручивает саму себя, плещется, натыкаясь на огромные белые острова и побеждает, пусть и не сразу, глыбы, сбиравшие в себя ноябрь, декабрь, январь, февраль и март слабеют, истончаются. Вода становится водой... Вот она, вечность. Перейди только дорогу, увидь, коснись. Обожгись ее холодом, уйми лирического героя, чего ты теперь ждешь, ну?

Снег почти прекратился. Пара снежинок упало на руку. Ясную тишину прорезали непечатные слова. Неподалеку от ресторана и отеля уже 7 лет шла стройка. Старый таджикский рабочий орал: «Оглянись, что видишь? Руины!!! »

Человек оглянулся.

Невидимая в темноте фигура, постояв у красного светофора, повернула к великой реке.

Музыка прекратилась. Стало совсем тихо.

С неба вновь посыпало. И человек продолжил шагать по снегу в полной тишине. Ступени, ступени, только бы не упасть. Человек тяжело дышал, на лбу у него таял снег.

Скрипачка Хельга, бывший врач онкологического отделения выдохнула, как выдыхают после долгого плача, расстегнула черное пальто, застегнула черный футляр и отправилась домой.

***

-А наплевать мне на эту твою новую этику, ясно? В отель ее поселили…
- Успокойся, Даша
-Успокоюсь. Когда такие как ты перестанут занимать чужие места, космонавтская дочка
-Да…Да, мои родители всего добились сами. Они не виноваты, что кто-то не состоялся в жизни

- Не смей. Так. Говорить, Света. Я злая. Я могу тебя толкнуть.

Софит фонаря освещал упавшую на лед Дашу. Помогающую ей подняться, всхлипывающую и извиняющуюся Свету.

Женя и Дима стояли в темноте у парапета высоко над водой. Красная подсветка моста освещала их лица. Им было хорошо. Дима поглаживал худенькую ручку и готов был пожертвовать всем ради каждого пальчика, Женя об этом не знала, но знала, что запомнит эту ночь навсегда.

Узенькая дорожка света, уводящая на правый берег, дрожала, как канат, натянутый над тьмой. Иногда ее разрывали беглые острова льдов. Женя увидела, как внизу показался человечек. Он топтался, у кромки снега, оставляя маленькие следы. Женя скосила глаза (так мир становился размытым) и представила, что человечек – это она. Маленькая такая, Господи, какая же крохотная посреди этой великой реки! Вот она ступает робко ступает на дорогу из света, но вот идет уже быстрее и увереннее, раздвигая темноту, заходит по пояс… Заболело во лбу.

" Дим! - Она положила голову на мальчишечье плечо, как трубку старого телефона- а там человечек... »

«Где? » - Дима придвинул очки к переносице, сощурился.

-Да вот же там...

«Я не вижу» - Дима смотрел по сторонам, но кто-то будто перетянул его взгляд на темную фигуры, почти уже слившуюся с водой.

-Женя, там человек!

Ноги, как кипятком обдали. Пьяная усталость мигом улетучилась и все, все дальше – как в кино. Будто не Женя звала на помощь, будто не Женя беспомощно тыкала в черный экран телефона. Она смотрела на все как бы со стороны. А кто тогда кричал: «Не надо, возвращайтесь! »? Евгения? Ения? А человек уходил…

«Не надо! » - вновь крикнул кто-то Женькиным голосом.

«Там течение! » - крикнул Дима.

Даша и Света, будто кидая камушки, повторяли «не надо, возвращайтесь» но камни стукались о темную спину человека, уходящего все дальше…" Не надо! " - отчаянно кричала Женя и на какой-то миг ей показалось, что человек обернулся. А Даша плакала и повторяла как при пожаре: " Почему никто ничего не делает? Почему никто ничего не делает? "
Человек скрылся из виду.
***
Майя Михайловна ждала гостей. Разбросанных по всему миру своих. Но они все не приходили, а приходили - Циля Меламуд и Маша из Бобруйска. Они приносили новости своих семей и испеченные своими черепашьими руками сладости: тейглах, очень сладкие и никак не дающиеся Майиным старым зубам. Стояла жара. Болела и непроизвольно сгибалась рука, но Майя Михайловна все добавляла и добавляла горячий кофе в чашки соседкам. Горячий ветер треплет седые волосы, неприятно заходится сердце.

" И тогда - война. Хамса-хамса-хамса! *"

«Аль теацбени оти! »*

Именно в этот момент Майя Михайловна вспоминает про нут. Нут для фалафеля. Оставила замоченным и забыла, старая растяпа. В последние дни все валилось из рук. Маше прислали по интернету ролики для двуязычных детей: «русские песни на иврите». Маша плакала, Циля смеялась над «хатонином» Геной и Чебурашкой («Надо же, а я и забыла! »), а Майя думала: пусть говорят, ведь тогда она тоже не разучится говорить, думала о Яше. Все, пропал. Не выйдет фалафеля - нут прорастает мгновенно, за два часа. Майя спешит в дом. Здесь хорошо, прохладно.

Соседки кудахчут и смеются.

Она смеялась, шутила, ждала, когда соседки уйдут, чтобы можно было лечь и вздремнуть. Вдруг удалось бы? Ждала, что ей приснится покойный Иван с уже стершимся из памяти лицом: " приснись мне, Ваня" (Приснись, Алеша, Сергей, Саша... ) Никто не снился. Никто почему-то не хотел приходить к ней во сне; говорить, звать и ей было даже жалко. Наверно поэтому и спать Майя Михайловна Фельдман давно не хотела. Но больше всего она ждала и хотела видеть одного, своего родного, единственного, живого - Яшеньку.

Эпилог

Сочинение

Каким я вижу космическое будущее своей страны?

Космическое будущее своей страны мы видим хорошо, хоть и посадили зрение, читая в темноте. Оно – светлое, яркое, поражающее своими перспективами будущее. Потому что желание узнать неизведанное, дотронуться до вечности, щипучее любопытство - это у человека в крови. Космонавты видят больше, чем мы, а еще хорошо зарабатывают. Наверно и умирают они рано: это ведь такая нагрузка, человек, как животное для такого не приспособлен. Но вот человек, как человек... Мы придерживаемся той точки зрения, что лучше прожить мало, но ярко. Чтобы было потом было, что вспомнить. Делая вывод, мы можем сказать, что космонавтом быть не плохо.

Плохо - не стать космонавтом. Хотеть - и не стать. Мы не знаем, а сколько по городам и селам ходят врачей, учителей, строителей - космонавтов, не ставших космонавтами. Наверно, им мучительно смотреть на звезды. Наверно, они, бедняги, пытаются потрогать вечность и у них не получается. Вот это плохо и страшно. Что делать таким людям? На этот вопрос мы не можем ответить в сочинении.

Отступая от темы, скажем прямо и честно: мы сами ужасно боимся не стать " космонавтами". Однако, с другой стороны, хотеть - это все-таки главное! И пока ты видишь себя космонавтом, артисткой, врачом, музыкантом, пока ты хочешь этого, ты - счастлив. Потом ты все поймешь, но это будет уже потом и у тебя уже будет новая земля. Земля, на которую ты можешь опереться, чтобы не упасть. А пока земля одна – надо за нее держаться, во что бы ты ни стало. Учиться быть тем, кем хочешь, найти в себе самое красивое и, без жалости отбрасывая, жалость, стыд, обстоятельства, все-все, растить из этого красивого… Нового человека? Нет, мы вернемся в домой, оглянемся и поймем, что это и до и после – все те же мы. Нельзя же ведь отменить ошибки, нельзя отменить детство. Главное – не мучиться стыдом. Растить…Новое произведение? Как говорил Станиславский, искусство в себе, а не себя в искусстве? Но ведь и это сложно, потому что когда мы видим глазами других, что мы на самом деле хорошие, нужные, важные очень трудно не полюбить свое отражение больше себя самого. Так для чего растить в себе красивое? На этот вопрос мы не можем дать ответа, можем только хмыкнуть: «Для красоты! » Но это чрезвычайно интересный вопрос, возможно, поиск ответа на него станет темой нашего нового сочинения. Остаются фразы: «Как расти? », «Чему именно учиться? », «У кого? » На эти вопросы мы не сможем дать ответа, но мы уверены, что когда-нибудь точно сможем. По крайней мере, сделаем все! Ведь главное – делать. Так считаем мы.

Женя. »

Дочитав, Яков Алексеевич Фельдман рассмеялся, но тяжело закашлялся. Неприятно закололо сердце – оно не прощало ошибок. «Нет, это хорошо, это хорошо… И черт бы с этим космосом, если хорошо. И зачатки некого слога и позиция человека. А вот это ироническое «мы»! «Мы! » Это такой «голос поколения. » Голосочек…Кто бланк разрешил подписывать, «Женя»? Нет, Никакой тут пока Москвы, но поработаем. До отъезда, по крайней мере. Бумаги – процесс долгий…» Оля открыла своими ключами, вошла неслышно, но принесла с собой апельсины и морозный весенний воздух. Воздух начала апреля, конца сибирской зимы. Воздух, которым дышат полной грудью самые живые на свете люди.

«Нет, поработаем…Обязательно поработаем! »

Стихи:

«И будет снег…» - Леша Дежин
«Женщина живет в моем кармане» - Александр Дельфинов
«У меня в голове происходят какие-то вещи» («Котенок») – Ольга Чикина

Сноски:

«Хамса-хамса-хамса» - «тьфу, тьфу, тьфу»; «Не дай Бог»
«Аль теацбени оти! » - «не раздражай меня! »
«ани», «ата», «лов», «ло тов» «има», «Абба», «елед», «хавер», «наар»… - «я», «ты», «хорошо», «плохо», «мама», «папа», «ребенок», «друг», «река»

⇐ Предыдущая 1 2 34