Часть вторая

– О, смотри-ка, звезда упала. А ведь там вечность прошла. Там жизни наши прожиты за секунду.

Арсений увлечённо смотрел в небо, и что-то больно язвило его сердце. Какая-то мысль пришла и стала со всей силы колотить в дверь, чтобы её наконец впустили.

– Тогда к чему это всё? К чему мы с тобой? Покоя бы.

Сказав это, Арсений опустил взгляд с небес на землю и невольно увидел стоящую на другом берегу влюблённую парочку, предающуюся прелестям любви.

– Но звезды и небо – звезды и небо! – а я человек, – озвучил Арсений свою мысль вслух. Зависть к чужому счастью – вот, что нас губит. Уж больно своего-то нам хочется, родного. Если кто-то рядом счастлив, то мы всячески стараемся принизить это счастье, доказать, что это и не счастье вовсе. Хочется, чтобы этот человек страдал, в лужу хочется за волосы окунуть. Но если вдруг у этого человека действительно вскоре происходит несчастье, то мы совершенно искренне ему сочувствуем и признаемся сами себе, что мы были слишком суровы и не правы по отношению к нему. Пожелать счастья ближнему, когда вы оба в несчастье, несложно – сложно порадоваться, когда у ближнего счастье наступило, а у тебя всё ещё нет.

– Да разве это счастье?

– Ах, да я не про это...

Опять поднялись головы к небу. В это время по набережной, у их ног, пробежала задрипанная серая кошка. Маленькими чёрными испуганными глазками смотрела она вперёд и бежала, не оглядываясь. Откуда она бежала и почему оказалась на улице – неизвестно. Известно лишь, что, перебежав дорогу, она боязливо юркнула в арку, и, просочившись между прутьями, оказалась в глухом дворе. Мордочка её была маленькая, а лапки грязные. Отчаянно принюхиваясь, она подошла к картонке, на которой лежали обглоданные кусочки рыбы. Робко полизав картонку, кошка подошла к тёплой трубе и, привалившись на неё одним боком, поджала хвост и закрыла маленькие чёрные испуганные глазки. Ветер разбушевался. Деревья гнулись, пытаясь устоять на своих местах, вся их стойкость была задействована в попытке удержаться. Город шумел, шипел, скрежетал.

– Представь себе, ведь ты спас меня! – удивлённо воскликнул Арсений. – Только сейчас вспомнил, зачем шёл сюда.

– А я сразу это понял. Таким непостоянным, как мы с тобой, не место у парапета. Думаешь, не знаю я каково это – быть человеком? Знаю. Сколько раз сам хотел, да всё не решался. И правильно делал. Рано мне ещё, а тебя так и подавно. У тебя ещё шанс есть, надежда небось теплится, возможности. А штука ведь в том заключается, что и у меня это всё есть. Ведь секрет не в этом.

Степан замолчал и тихо засмеялся.

– Чего смеёшься?

– Весёлый я человек. Я бы плакать должен, а мне смешно.

Большие и тяжёлые коричневые занавески свисают до пола в комнате, где стоит письменный стол. Книги и тетради ещё сильнее утяжеляют его. Несмотря на час поздний, свет в комнате ещё горит, маленькая настольная лампа, клонясь в сон, мигает, и свет её скачет по иностранным символам, выведенным словно чудесный узор, оставленный морозом на заледеневшем стекле. Глаза устало моргают, ресницы напряжённо дрожат. Всё. Ручка легла на стол. Стул заскрипел, а после снова звенящая тишина. Одеяло откинулось, подушка втянулась. Лампа наконец заснула. Кто-то тащит по полу шкаф маленькими рывками. Кувырком летит, кубарем катиться клубок ниток хитросплетенных. Шкаф на своем месте стоит, никто его не таскает по линолеуму. Подушка влажная отчего-то. В комнате человек всё это время был.

Неподвижно лежит он, укутавшись с головой в одеяло. Волосы разбросаны под одеялом. Бежать бы, вечно бежать от всего человеку хотелось бы, да не может он. С неба смоляного спускается игла острая, в ней снадобье от боли житейской. Протыкает она крышу и потолки с полами. Проходит она сквозь череп и миром неведомым наполняет голову. Сон теплится, готовится показаться из-за кулис прямиком на сцену. А в зале зритель единственный уже на одном кресле сидит. Начинается представление. И снится человеку под одеялом будто бы он девушка юная и в комнате своей сидит. А за окном камни падают большие-пребольшие. В землю входят и в ней остаются. И вот уже нету комнаты, на площади она стоит. Молнии металлические в серости дневного неба сверкают. А под ним звёзды Давидовы горят, золотые горят. Над ними птицы кружат. А внутри человека пустует пространство, прежде чем-то заполненное. И вдруг прямо на голову камень летит и, соприкоснувшись с нею, раскалывается и пылью рассыпается. Боли в теле нет, только неожиданно было это, больше ничего. Как будто зубы во рту тоже в пыль превратились, но это только кажется. Вдруг из пыли этой человек молодой появляется, вроде знакомый, и руку протягивает, увлекая за собой, на амбар большим пальцем показывая. Время, скрежеща шестерёнками, останавливается. Два пути перед девушкой. Она берет его за протянутую руку и бежит с тяжестью в ногах, будто гири к ним прицепили, с ним к этому амбару. Открыв тяжёлые высокие двери, они оказываются в маленькой комнате, в которой пахнет горьким шоколадом. Он, кстати, лежит недоеденный на письменном столике. Стрелки настенных часов кружатся в танце. Плоскогубцами тело человеческое сжимают, молоточком по голове бьют, и вот наконец нет больше человека – есть теперь тумбочка коричневая. Практичная, своя, собственным трудом сделанная. На неё теперь можно всякие вещи класть, которые на письменном столике мешаются и место занимают. Хоть бы и томик какой-нибудь можно на него положить. А во внутрь тоже запихнуть всякое можно: бумажки, исписанные мыслями пространными, дудочку старую, подсвечник, да хоть бы и шарф в конце концов. Со временем комната стала ещё меньше, а пыли в ней всё больше. Так и прожил человек всю жизнь тумбочкой и умер ею. И всё это была так буднично, так обыденно. Но самым страшным в этой обыденности была последняя секунда. Секунда, в которую человек понял, что прожил всю свою жизнь тумбочкой. Нет пределов масштабу этой злосчастной секунду. Может, не будь её и сказал бы человек, что счастлив прожитым годам своим, но есть она, несомненно и беспрекословно, и даже больше – не может её не быть. В неё умещаются всё, что была тщательно забито в тёмные углы человеческой души – всё, что так упорно скрывалось и отрицалось: страхи, упреки, сомнения и роптания. Иначе говоря, всё то, что оказалось правдой.

А дальше темнота, в которой что-то щёлкает. В ней сыро и гадко. Вечность ведёт свой бесполезный и жестокий отсчёт. Но вдруг что-то происходит и всё переворачивается. Стрелки часов развернулись и пошли задом наперед, мир начал идти в обратную сторону, к нулю, к исходной точке. Солнце теперь восходит на западе и садится на востоке. Люди с каждым днем молодеют и вместо смерти идут к рождению, вместо конца идут к началу. И, придя к нему, вселенная создастся на их глазах, и появится новый мир. Точно такой же, как был прежде. Появляется новая планета Земля, и всё идёт заново. А прежние люди оставлены за стеклом. И пришло к ним наконец осознание, и раскаяние вылилось из них горькими слезами. Оказались они в небытие, ещё не умерев, но и уже не родившись. На новой планете будут жить такие же люди, будет такое же неисчерпаемое горе и такая же безудержная радость, будет ранящий презрением смех и подкупающие искренностью слезы, будут рождаться свободные дети и умирать закабалённые старики. Будут люди пить чистую холодную воду и петь гимны жаркому и грязному солнцу. Будет всепоглощающий грех и редкая, как сосновый лес, благодетель. Будет лживая любовь и честная ненависть. Будут, пыхтя, ездить тяжелые поезда по тонким рельсам, будут сильные лошади резвиться в поле, будут расти цветы и будут они непременно сорваны, будут бродить по свету без цели мудрые ветра и качать макушками высокие седые деревья. Будет идти теплый дождь, а зимой падать мягкий пушистый снег. И будут на планете этой бескрайние цветущие зелёные луга и жёлтые томительные пустыни. И всё там будет ровно такое, каким было во веки веков.

И снова снится человеку, что он девушка юная, что вновь на площади стоит и руку к ней протянутую видит. Но другой теперь её выбор. Не приняла она этой руки, закрыла глаза. Молодой человек снова превратился в пыль и камнем улетел обратно на небо. Растворилась площадь и город с нею, звёзды вернулись с купола обратно на свои высокие места. Открыла девушка глаза: перед нею парк с зелёными деревьями, серые тучи гуляют над ними. И ныне всё дико и пусто кругом. Узкая дорожка была усыпана упавшей листвой, перемешанной со смесью земли и песка. Повсюду стояли деревья: могучие дубы, гибкие березы, изящные ивы, скромные лиственницы. Все они излучали удивительное спокойствие и в то же время абсолютное безразличие, они были милые, но чужие. Чужие друг другу и сами себе. Они стояли на разном расстоянии друг от друга, были разной высоты и толщины, отличались формой и цветом листьев. Они не беспокоились ни о чем, будто для них всё было известно. От кончиков корней и до самого последнего листочка на самой высокой ветке они уверены в универсальности системы своего существования. Они и говорят без слов, и думают без мыслей, и живут без жизни. Они кажутся угнетающими. Девушка рассматривала их, как вдруг заметила и на своей руке листья. Странное чувство охватило её. Она захотела сдвинуться, но получилось только поколебать воздух своей кроной. Захотела кричать, но звук уходил по стволу под землю, где и оставался неслышимым. Слёзы полились из глаз, но до земли долетели только сухие листья. Но вскоре она смирилась.

Стоит в этом парке один чёрный клён. Жизнь её идёт сезонно. Но даже тогда, когда окрас её сменяется на светлый, настоящий окрас её норовит прорваться наружу. Светлые листья сменяются чёрными. Красота не уходит, а становится глубже, незаметнее глазу. Ведь в её зелёных листьях красоты то как раз и нету. Лишь тот, кто сможет увидеть и понять её природу, разгадает её загадку. Легко полюбить зелёное дерево – сложнее, когда оно больше не притворяется и предстает во всей своей натуральности, во всей естественности своего бытия. Ей не нужны те, кто стоит и любуется её зелёными листьями – нужен тот, кто сядет под чёрной кроной, ничего не требуя и не прося. Истинное счастье быть тем, кто больше не должен притворяться. Но нет людей в этом парке. Одно лишь томление в нём. А сердце тлеет. Ноги навечно приросли в холодной рыхлой земле. И хоть бы ветер подул, хоть бы ураган гнул ствол до хруста. Немеет от бездействия тело. И вот уже старость пришла незаметно. Но страха нету, это радостно даже. Упало дерево. Как счастливо было оно. И вновь темнота, запах перегноя. «Ну, здравствуй, грусть, теперь мы с тобой подружимся, ведь кроме нас двоих нет здесь больше никого».

Тик-так-тик-так. Колесо снова повернулось и начало катиться назад. Колесо, у которого даже нет телеги. Вечный двигатель, изобретенный и работающий уже миллиарды лет. Колесо, которое вечно крутиться в пустой бесконечности. Нет никакой конечной цели и результата. Есть одна большая дорога и одно одиноко катящееся колесо. И никто уже не знает, куда и зачем оно катится. И где та телега, от которой оно отвалилось, да и была ли она вообще? Никто не знает и не ответит, ибо все, кто спрашивают, сами вертятся в колесе, а никто другой им ответить не сможет. Дорога имеет удивительное природное свойство. Дорога, как и все остальное, умеет молчать. И колесо смирилось со своей участию и беспрекословно исполняет её.

Прокатилось колесо через площадь и закатилось в комнату с тяжёлыми коричневыми занавесками. Выбросило девушку из себя и укатилось, не закрыв за собой дверь. За окном падают камни. Что-то толкает её к окну. Отодвинув с трудом занавески, она припала к стеклу, вглядываясь в камни. И вдруг поняла она, что это не камни вовсе, а только слезинки небесные. Это лишь небо плачет. И не по людям, а по себе самому. Не конец это мира, а всего-навсего его самая обыденная жизнь. И уже не так больно стало от этого осознания, уже беды свои забылись, небо жалко стало, а всё остальное уже и не таким важным показалось.

Девушка проснулась. По-новому дышала комната её. Она встала с постели и, подойдя к стулу, крепко обняла его, к лампе настольной губами прикоснулась, занавески, полегчавшие, раздвинула, и свет с улицы в окно упал. Посмотрела в зеркало на себя: честно смотрела, осознанно, глазами умными, взглядом уверенным и самодостаточным. Плавно она голову отвернула, в постель легла и спокойно заснула, ничего ей больше этой ночью не снилось.

VII

«А для меня кусок свинца… Такая жизнь, брат, ждет меня», – распевал хриплый голос под звуки стеклянных ударов. Липкое пятно было на жирном полу, усыпанном сигаретными окурками, прямо под ногой сидящего на стуле Арсения.

Цвет помещения создавался его посетителями. Никакая мебель или обои не создали бы тот зелёно-жёлтый оттенок, который был именно благодаря обитателями заведения. У них в лицах желчь, но может она только от того и есть, что они в этом месте сейчас находятся. О, как они создают и дополняют друг друга и как нужны они друг другу. Один из костылей, изначально прислоненных к стенке, уже валялся на полу. Степан был в возбуждённом состоянии духа.

– Это постоянная попытка потопить бревно, которое за тобой плывет. Ты его и толкаешь вниз ко дну, пытаешь зацепить за коряги, бросить в заводи и вот оно наконец цепляется за что-то и остаётся позади. А ты дальше плывешь свободно по реке, но вдруг оглядываешься и видишь за поворотом опять это бревно, и знаешь, что оно тебя обязательно настигнет. Это бревно напоминает о том, что можно было бы плыть на плоту, а не на одном жалком воспоминании о нём. Оно плывет вместе мной по течению, оно часть меня, и я не могу его не замечать или избавиться от него. Это всегда унижало меня.

– У тебя хотя бы есть, что вспомнить.

– Тот, кто не имел, не знает каково потерять, слышишь? Жалеть об отобранном всегда больнее, чем о чём-то ещё неприобретенным.

«Распустит роза цвет душистый, сорвешь цветок, а он завянет... » – продолжал надрываться голос из другого угла. Арсений, подперев щеку ладонью, слушал своего собеседника.

– Была тёплая снежная зима. Я сидел на скамейке и смотрел на горку. Она такая маленькая, такая румяная по ней ползала. Рука моя отдавала тепло и принимало его в ответ. Мы смеялись. Смеялись, а она по горке ползала. И глаза, глаза! Все счастливые. Что же не так пошло? Почему закончилось?.. Я помню, как бывал в своё время на даче у тётки. У нее дом старенький, оконца резные. А перед самым домом яблоня растёт. И всё-таки красиво это. Без яблони было бы по-другому. С утра встанешь – цапли ходят, лягушек хапают, потом рыбину подают к столу, у которой кости размером с мой палец, поел – и на целый день свободен. Потом в шатер, там винограда уже навалено. Потом гусей надо напоить, корову надо напоить, сена дать, воды набрать. Там если палку ведром воды полить – завтра дерево вырастет. Съешь один помидор – и мяса больше не хочется. Рыба там сама из воды выскакивает в руки, на осоку кидается, она же сладкая. Аисты над лодкой летают. Бывало, после обеда завалюсь спать на веранде, проснусь под вечер, а в стекло яблоки стучат. Бум-бум. Динь-динь. А потом выйду на крыльцо, оно поскрипывает, с чашкой чаю с лимоном, табачок раскурю, а вечер тихий. Деревья шумят, свежестью пахнет, и мотыльки к окнам ластятся. Я и тогда ценил.

Стол задрожал. Шумная компания, распевающая песни, неровным шагом потекла к выходу и, с трудом преодолев немногочисленные ступеньки, вышла на улицу и, медленное тлея, растворилась в ночном городе. Кабак опустел, звуков поубавилось, и стал виден стол, за которым сидели двое, доселе незамеченных, собутыльников. Один из них был очень худой, плюгавенький гражданин в серо-коричневой лёгкой курточке. У него было такого же цвета лицо. Сидел он очень осторожно и сдержано и, казалось, ждёт единственного недоброго слова, чтобы поскорее выйти отсюда. Собой он представлял не больше не меньше кусок картона. Собеседник же его лежал локтями на столе, готовясь в скором времени положить туда и свой медный лоб. Он был значительно моложе «картонного» и вообще разительно от него отличался. На нём был вязаный тёмно-зелёный свитер, а на спинке стула висел тоненький серый шарф. Лицо у него было грубое, рябое, с оспинными знаками. Надбровные дуги толкали веки на глаза, отчего те были узкие, едкие, язвительные, злые. А пухлые большие губы были вывернуты наизнанку в вечном отвращении. Верхняя губа его была чуть приподнята и между ними образовывалась щель. Этот не ждал недоброго слова, чтобы уйти. Этот и после сотни таких слов не ушел, а сидел бы только ещё крепче, ещё развязнее, звали его Глеб Вертепин.

К их столу подошёл широкий усатый мужчина. Проходя, он шаркнул упавшим костылем Степана так, что тот улетел под угловой столик. Он встал перед «злым» и выкинул в его сторону грязную руку.

– Дай шарф! Повеситься хочется, – раздалось мычание из-под усов.

Злые узкие глаза переметнулись на лицо с усами. Губы медленно разомкнулись, но тут же, причмокивая, закрылись опять.

– Не дам. Мне самому нужен, – ответил он высоким хриплым голосом.

– Тогда желаю удачи! – выбросил изо рта реплику усатый и, плюнув на грязный пол, пошёл испытывать удачу на улицы.

Разговор за угловым столом продолжался. Степан и Арсений, откинувшиеся на спинки своих стульев, невольно стали его слушателями.

– Чувствуешь, как под ногами земля едет? – спросил Глеб. – Я вот чувствую. Пятками ощущаю, что медленно движемся мы куда-то. И место это такое, где не бывала ещё нога ни человека, ни животного. Не росли там ещё цветы, и не светила луна. И нет выхода оттуда. И когда упадем мы туда, а я уверен, что туда именно что падают, то не будет оттуда выхода, и паутинкой затянется оно. Один сплошной макабр. Кружась в танце, держим бледные руки. Расклад такой, что «после нас хоть пустыня». Делай, не делай – всё одно. Повеселится что ли напоследок.

– Это ты себя всё угнетаешь, а, может быть, и наущаешь. Никто не куда не катиться и никуда не свалится. Всё стоять будет. Ты, верно, оправдать себя хочешь, в общую формулу себя встроить. А нет её. Сначала у тебя все катятся, а потом ещё и толкать их начнут, и чуть ли нет возможности противиться. Ты меня не подстрекай и не стращай. Иначе мы вдвоем уже будем катиться. А за нами и остальные подтянутся и вот уже формула твоя получится. Мы её с тобой и создадим, веря в то, что она и без нас существует. Конца на самом деле нету, а мы, уверившись в его близости, только положим ему начало.

Монотонное жужжание было прервано хлестким ударом ладони по столу. Картонный человек взял в руки прихлопнутую его собеседником муху и положил к себе в карман.

– Ты это зачем? – исподлобья поинтересовался Глеб.

– Не знаю, может и пригодится.

Александр Александрович вынул её из кармана и бросил на пол.

– А зачем выкинул тогда?

– А вот ты сказал, и я подумал, что действительно и не пригодится, наверное.

Глеб усмехнулся и махнул на него рукой.

– Безвольный ты, вот и всё тут. Тебя толкнешь – ты и полетишь. Небось ещё сидишь и счастья ждёшь.

– Жду.

– И что же, скоро изволят?

– Не могу знать.

– А хотелось бы, чтоб скоро?

– Не в праве такого хотеть.

– Тьфу, аж противно. Ударить бы тебя да посильнее. Такие, как ты, такое болото непролазное разводят, что ни себе ни другим жизни не даёте. В ваших руках инструмент, а вы работать с ним не умеете. Не умеете и не хотите. Мне ведь жалко таких, как ты. Слышишь? Жалко мне тебя. Ты ведь и мук-то настоящих не знаешь, не то, что счастья. Да будь оно проклято счастье ваше, ты и несчастья то не ведал, куда уж тебе. Ты и здесь не иначе, как со скуки сидишь. «Просто так» небось сидишь. Фу, как тошно.

Глеб отпил из своего стакана всё его содержимое.

– Отчего это тошно? Я, может, ещё получше тебя буду.

– Оно и понятно. Поэтому и тошно.

– Ах вот как, значит? Тебе, поди, чем хуже, тем лучше.

– И что?

– А ничего, просто. А это всё от характера-с, между прочим. Не могу быть хорошим – так плохим буду. Не могу сделать лучше – хуже сделаю, а всё потому, что могу. Не мог бы и хуже сделать, то был бы такой, как я. Тут тоже, своего рода, храбрость нужно иметь. Знать, что плохо делаешь и всё равно делать. Тут особого рода сила нужна. Тут ведь какая штука: одни самую низкую цель задумали и открытой грудью готовы сделать к ней шаг, а другие самую высокую, а шага сделать не могут. У первых благоразумия нет, но шагать они умеют, а у вторых оно есть, а сдвинуться с места не могут, осознание связывает. Либо полнота действий, либо полнота понимания. Невозможность ничего сделать – это плата за понимание. Для хорошего действия нужно понимание. Но после понимания возникает невозможность действия. Ты думаешь, я мало хорошего хотел, а на плохое просто решиться не мог? Однако-с. Но не могу, и всё тут. Вот недавно случай был. Я недавно подходил к своей парадной, а мне навстречу из двери вышла моя соседка с нижнего этажа. Девушка юная, благонравная и благоразумная, всегда здоровается со мной. Вот и тогда тоже. Я захожу в парадную, поднимаюсь по лестнице и вижу на ступеньке конверт лежит чуть порванный. Читаю адрес – её квартира. Ну, думаю, выронила. Я его поднял, внизу дверь открылась, у меня руки дрогнули, и надорвался он у меня в руках. Я спрятал конверт в карман и продолжил стоять столбом. И тут вижу, что это она поднимается. А как мне теперь письмо из кармана достать? Что она обо мне подумает? Она может такого надумать… Как в глаза мне будет смотреть? А мне как после таких мыслей о ней в глаза ей смотреть? Спрятал в карман, да ещё порвал, а значит и прочитал наверное – подумает она. А если там любовное послание какое-нибудь? Вот я и оставил в кармане его. Она посмотрела на меня, ещё раз поздоровалась и к себе в квартиру ушла. Я тоже к себе зашёл, конверт на стол положил. Он пролежал несколько дней, я к нему не притрагивался, смотреть на него боялся. Отдавать его уже поздно. Вдруг она забыла про него, а я приду к ней с письмом, и она подумает, что это моё письмо. Как стыдно то, если она хоть на секунду подумает, что оно от меня. Может, просто у двери положить, но вдруг она меня увидит в этот момент или другой кто? Короче говоря, выкинул я его.

– У тебя ведь и вся жизнь небось такая. Отчего это? – процедил Глеб сквозь зубы.

– А шут его знает, с рождения такой. Я когда маленький был только с собакой и общался. Вот оно как. У меня роковых мгновений не было, чтоб я взял себя за шкирку да перетряхнул наизнанку. Нынче это явление повсеместное. Эдак, бывает, хочешь-хочешь чего-нибудь высокого, светлого, а вместо этого шиш. Просишь, молишь на коленях – ничего не происходит. Тут то и появляется обидища страшная. Назло всё начинает делаться, вопреки. Принципы на веру принимаются. Раз мне так, то и я так. Не заслуживал я, мол, такого. Худшее из возможного со мной случилось. Мир ко мне спиной повернулся – жестоко, несправедливо.

Глеб посинел от злости и, казалось, желчь вот-вот польется у него из ушей.

– Молчи, – дрожащим голосом, почти шепотом, проговорил Глеб, – сидит тут обличитель передо мной, сморчок жалкий, конверт не смог отдать, умер почти от страху, хрустальный дворец уже в фантазиях воздвиг. Да что ты обо мне знаешь? Думаешь, что умнее меня? О, я бы посмотрел на тебя, будь ты на моем месте. Как бы ты ужом извертелся. В пыль бы сдулся. Под ноги бы кинулся, чтоб об тебя вытирались. Матери больной смог бы в глаза смотреть? Она верила, что будет жить, а я знал, что не будет этого. И просил, и на коленях молил, на календарь смотрел и дни отмерял, сколько она ещё точно протянет. Когда она умерла, у меня звёздочки белые перед глазами запрыгали. Меня, как обухом по голове огрели. Всё в мгновение остыло. Сердце медленнее стало биться. Бывало, идешь по коридору и кажется, что она в комнате сидит. Будто бы ногу её видно. Сразу мурашки пробегают. Подойдёшь ближе, а там просто стул стоит, а с него шаль её свисает. Сны ещё разные снились. Будто иду по тому же коридору ночью и слышу, что на кухне мясо отбивают, а из дверного проема в мою комнату ее голос зовёт к себе. А потом и с кухни её голос меня зовёт. И не знаю я куда идти: на кухню или в комнату. Слушай же, была у меня в классе тогда девочка одна, Агатой звали. Волосы чёрные, как ночь, глаза холодные, сапфировые. Любил я её. Я в ней спасение видел. Из маминой шкатулки взял для неё украшение одно и подарил ей. Она взяла, но ответа мне не дала. Признание моё было опрокинуто. А потом я увидел, что она себе мальчика нашла. Он весь перед ней корчится, выделывается, а ей нравится, она смеётся. А на ней серьги мои, которые я, как вор позорный, из шкатулки стащил. Понял я всё тогда. Это и был её ответ. Жестоко она поступила. А мне от стыда провалится хотелось, что я для неё эти серьги выкрал. Я долго думал над своим ходом и всё-таки решил. Спланировал хитро, холодный расчет был. У меня тогда дома уже ворон жил, и я его себе в помощники взял. Но для этого мне нужно было пойти на хитрость. Объяснить ему свой план словами не было никакой возможности, поэтому я захотел, чтобы он встал на моё место и почувствовал то же, что и я. Я приложил немало усилий, чтобы найти то, что искал, но я нашёл. Нашёл на грязном чердаке очередного дома, в который я заходил, где была небольшая дырка в крыше. Матовый бездыханный сородич. Я положил птицу в сумку. Дальше самоустранился: натянув лыбу, я подошёл к ней и соврал страшно. Сказал, что «всё понимаю», «не хочу мешать» и другую чепуху и, едва сдерживаясь, быстро убежал подальше о нее, чтобы слёзы не душили меня прилюдно. Я долго за ней следил и это принесло свои плоды. Она часто проходила мимо моего дома, здесь мне повезло: каждый день она сидела в небольшом парке на одной и той же скамейке. Я завернул свою находку в бумагу и положил в подарочную коробку, которую поставил на эту самую скамейку. Как только я завидел её, то сразу же побежал домой за своим пернатым другом. Взяв его с собой, мы кинулись в парк. Коробка с подарком стояла на своём месте и ждала поздравляемого. Она села на скамейку и поначалу даже не смотрела на неё. Но людей было мало, почти совсем не было и любопытство взяло верх. Я стоял у нее за спиной, спрятавшись за деревом. Тут я вынул маленький шарик, игрушку, и кинул прямо так, чтобы он выкатился перед ней. Мой ворон тут же сорвался и устремился за ним. В этот момент она уже разворачивала бумагу… Как только я кинул шарик, то тут же бросился со всех ног домой и ждал своего друга уже там, ведь он мог легко выдать меня. Я оставил его в этот тяжёлый момент одного, мне пришлось это сделать. Когда он прилетел, то в его глазах я прочёл, что он запомнил это и отныне не забудет. Умное животное, ничего не скажешь. А дальше дело техники. Для начала я показал ему, где она живёт. Убедившись в один из дней, что она оставила украшение дома, а сама пошла выгуливаться со своим мальчонкой, я привел своего друга к её дому. Разбив окно, я показал ему путь. Конечно, не с первой попытки, но серьги вновь оказались у меня. Не знаю точно, какой погром был устроен в её квартире, но предполагаю, что достаточный. Но это так, приятная мелочь, не более того. Дальше я стал отсылать этому дурачку анонимные письма, представившись... а в прочем, неважно, это тебе ни к чему. Мальчонка оказался глупее, чем я думал, и к тому же трусом. Сразу испугался и порвал концы. Я, конечно же, видел эту сцену из первого ряда. Только ради этих мест всё и делалось. Пользуясь своим ущербным положением, я пригласил её к себе, попить чаю, так сказать, в знак старой дружбы. Сидим мы, значится, мешаем ложечкой сахар и тут стук в дверь. Она даже удивилась немного, да и я сделал вид, хотя прекрасно знал своего посетителя, который по моей же наводке пришёл шороху наводить. Я ведь все так построил, что он как бы на последней бой шёл. Коли тут она, – то всё кончено. О как! Я был готов даже своим лицом слегка пожертвовать, но, к удивлению, не пришлось. Когда я открыл дверь, то он сыграл лучшую роль в своей жизни, всё по книжке. Я-то думал, что он с истерикой со своей ворвётся и всё может рухнуть. Но, надо отдать должное, он с титаническим спокойствием вошел в квартиру, прошел до кухни и всё прямо ей в лицо выдал. Развернулся и ушел. Я чуть было с восторга не похлопал, благо вовремя понял, что самому скоро на сцену выходить. Закрыл за ним дверь. Вышел в кухню. Она даже не поняла ещё всей игры моей. А она в слезах сидит, с измятым, порванным лицом, на меня с надеждой смотрит и руки ко мне тянет, понимаешь? Знаешь, что у меня внутри тогда происходило? Я ведь не рассчитывал, что она не догадается, даже не рассматривал этого варианта, уж не то, что не надеялся. Руки мои потянулись к её рукам, а плечо к её голове, как вдруг в окно забарабанила клювом моя чёрная птица. И только тогда она всё поняла. Но в секунду до этого стука, сколько светлого и чудесного я себе понапридумывал, я решил начать всё с чистого листа, стать другим человеком, если судьба мне так улыбнулась, никогда не врать и не обманывать, никогда не...

Картонный всё время разговора сидел тихо и покорно слушал рассказ воодушевленного Глеба, но вдруг совершенно неожиданно, может, и для него самого, он обмолвился.

– Скучно как-то, – без какой-либо эмоции сказал он.

У Глеба отвисла челюсть от такой неприкрытой наглости. Он начал медленно ворочать ей так, что из нее начали вылетать слюни.

– Да как ты смеешь?! – прорычал Глеб в исступлении. – Ты, ты…

Глеб вскочил со стула и вцепился жёлтыми ногтями в стол. Поток отборной брани рухнул на картонного. Выкрикнув последнее слово, Глеб, тяжело дыша и выпучив глаза, стоял, подавшись грудью вперёд. Вдруг он вспомнил про какой-то предмет по ногой, и, подняв его, со всего размаху шарахнул костылем по столу, отчего тот согнулся пополам, и тут же был брошен обратно на место, с которого был недавно там стремительно поднят. Александр Александрович смотрел в пол и вдруг тихонько улыбнулся. И тут же сделал уже совершенно непростительную вещь – он легонько прыснул со смеху. Через красную сеть сосудов, стягивающую глаза Глеба, просочилась капелька чистоты. Потом ещё одна, и ещё. Рыдая, с перекошенным от злости ртом, он схватил висевший на стуле зелёный шарф, обхватил им свое горло и принялся со всей силы душить себя, не отрывая сумасшедших глаз от картонного, клокоча какие-то загадочные, никому не понятные слова.

– Ладно, пойду я, пожалуй, а ты, как хочешь. Тебе бы не пить больше сегодня, хватит с тебя.

Запахнув свою серо-коричневую курточку, Александр Александрович пошел к выходу и, преспокойно выйдя из заведения, посеменил куда-то.

VIII

Распрощавшись со Степаном, Арсений неровной поступью двигался по городу. Мимо него проволакивались какие-то существа, – наверное, тоже люди. Протаскивались с вековой тяжестью дома, мосты и площади. Он шел, не зная куда приведут его ноги. В голове его был беспорядок, и тому виной было не столько количество выпитого, сколько количество разных, совершенно разных мыслей, которые неизбежно склоняли его к какой-то, пока еще не понятой, но, безусловно, самой главной мысли. В мысли его впуталась музыка. Чудесная, ангельская музыка. И только отвлекшись от них, он смог разобрать, что музыка в самом деле играет где-то неподалёку, прямо за углом, на проспекте. Это была скрипка. Ему виделся виртуозный скрипач в чёрном фраке, сложивший наземь свою изящную шляпу, он непременно заворожён своей игрой и, вероятно, даже не смотрит на проходящих мимо и даже на тех, кто в изумлении останавливался и наблюдал за гениальным музыкантом. В воодушевлении Арсений ускорил своей неровный шаг, отчего тот стал ещё нелепее, и выбежал за угол, надеясь увидеть созданный его воображением образ своими охмелевшими, в отличии от сердца, глазами.

В свете ночных фонарей стояла немолодая обессилевшая женщина, из последних сил державшая инструмент, а перед нею ходил мальчик, протягивающий прохожим чёрную вязаную шапку. Музыка почему-то зазвучала ещё больнее. Поражённый увиденным, Арсений, дрожащими руками полез в карманы в надежде найти то, чего там и в помине быть не могло. Он с извиняющимся взглядом посмотрел в глаза мальчику и прошёл мимо. «Я бы душу свою положил, да на что она им? На неё ведь хлеба не купишь», – мысленно заключил Арсений.

Затянувшиеся блуждания привели Арсения к большому собору из белого камня, украшенному звездным небом. Но не на него смотрел Арсений, а на пустынную скамейку, манящую своей доступностью. Он прилёг на неё и сразу забылся глубоким сном.

И снилось ему безграничное белое пространство. Незаполненное ничем место, свободное само по себе. Страшно было смотреть на него, оно пугало своей свободой. Вдруг в нём появилась одна горошина. Маленькая, но хорошо заметная. Нужно было следить за ней. Она не двигалась, она просто была в пространстве. Потом появилась ещё одна, а потом ещё. Глаз старался удержать их всех в поле зрения, все они были одинаково хорошо видны. Но их число начало вырастать. И вот их уже сто, тысяча, несколько тысяч. Глаз начал напрягаться, но всё еще не выпускал из виду ни одну из горошин. Мало того, – глаз знал их точное количество, он считал их. Счётчик остановился: глаз одновременно смотрел на семь миллиардов совершенно одинаковых горошин. Ужас масштаба охватил смотрящего. Главное не потерять из виду ни одну из них. Ведь если это случится, то надо будет искать её, а значит отвлекаться от других и считать всех заново. Безысходность и паника охватывает смотрящего, и кажется, что было бы легче прямо сейчас умереть, чем смотреть за горошинами и бояться потерять одну из них из виду. Арсений начал во сне задыхаться, ему не хватало воздуха, щекотка из живота перешла в грудь. Он проснулся и огляделся вокруг. Весь мир, который он видел перед собой, был испещрён мелкими песчинками, в которых он увязал и медленно тонул. Всё вокруг рябило, и сколько не пытался Арсений закрывать глаза – ничего не менялось. И тут ему почудилось будто одна из звёзд с купола сорвалась с него и со вздохом улетела обратно на небо. И как-то горько стало на душе, слезы накатили. «Неужели никогда лучше не будет? Неужели так и будет всегда», – подумалось больному юноше на скамейке в опустевшем ночном сером городе.

Степан Каретников возвращался домой окольными путями. И несмотря на то, что он лишился одной из своих подпорок, он шёл твердо и уверенно. Случайное ночное знакомство пробудило в нём запрятанные до сей поры мысли. Что-то теплилось, назревало в нём. Он был готов на последний рывок, последнюю отчаянную и страстную попытку поверить, понадеяться. «На родину хочу, к отчизне тянет. Возьму, да как рвану туда. Завтра же, первым поездом. И думать не думаю, и знать не знаю, как доберусь до туда, но доберусь, а там уж видно будет. Пускай там уже и нет никого, пускай не ждет никто. Хотя это вряд ли, кто-то всё-таки ждёт. А если и нет, то хоть помнят, или должны же вспомнить. До дома своего доскребусь, а там и умереть можно, прям под вишней. Ах, как она сейчас там пахнет. Утки с утра на пруд прилетят и закрякают. Нет, поеду. Решено. Хоть раз в жизни ради себя что-нибудь сделаю. Возьму, да как оседлаю судьбу горбатую и поскачу на ней прямиком до Одессы, а дальше уже и рукой подать до Келии. Хоть на одной ноге допрыгаю», – улыбаясь, размышлял Степан.

Подходя ко двору, жёлтая лампа всё так же светила, но голосов уже не было слышно. Пройдя через ворота, он увидел лишь одну темную фигуру, сидящую на скамейке. Степан узнал в ней знакомое женское лицо.

– Ну что, мать, прощаемся мы с тобой! Уеду я завтра отсюда, только успевай меня ловить, быстрее ветра лететь буду! – Смеясь, сказал одноногий моряк.

Женское лицо грустно посмотрело на него.

– Э, не грусти, с тебя станется! Быть может, свидимся ещё, ты не поминай лихом, сам всё про себя знаю, ничего нового все равно не расскажешь.

– Стёпка… – Как-то тревожно начал дрогнувший голос женской фигуры.

– Да брось ты, чего дурью маешься! – Уже чуть менее весело выкрикнул Степан.

– Тут Федька приходил…

– Ну, и что теперь? Какая мне теперь разница до вашего Федьки! Опять с чушью какой-нибудь припёрся, полезного-то у него ничего нету.

– Сонька то, того…

– Какая такая Сонька, чего «того»?! – В недоумении вскрикнул Степан.

Женский голос замолк, и рука коснулась лица, что-то утирая на нём.

– Да ка… Не мож… А как ж… – Забормотал судорожно Степан, теряя силы стоять на ноге. Женская фигура помогла ему зайти в дом, дойти до кровати. Прислонив костыль к изголовью, он опёрся на постель и лег в неё. На следующий день после этого известия Степан тяжело заболел и вскоре помер, так больше и не встав со своей кровати.

Часть вторая

Ах, зачем человеку утро? Утром человек не живёт – утром человек существует. Утро нужно лишь для того, чтобы наступил день. Вот единственная его ценность. Порой бывает, что вечером мы имеем какие-то цели, идеи, стремления, глядим в будущее, в завтрашний день! Или же бывает, что вечером мы погружаемся в жизнь с головой, она как будто скрипит на зубах и ощущается на подушечках пальцев, мы уже как будто схватили жизнь за хвост, ещё бы пару часов и мы добрались бы до самой цели, до истины, какая она есть. Но потом наступает утро, и круг замыкается. Нам никогда не успеть поймать правду за пятки, – каждый раз будет наступать утро. Круг замыкается, и всё начинается заново. Мы заносим ногу в поток яркого света и, заходя в него, мы выходим с другой стороны. Заходя вправо, мы выходим слева. Это, наверное, и есть бесконечность.

Перед самым рассветом на небе собрались грозовые тучи: прогремел гром и пролился дождь, намочив улицы, крыши домом и каменные мосты. Наступило утро. Вода капает с листьев. Небо вновь заволокло серыми непроглядными облаками, готовыми пролить вниз тучу своих собственных слёз. Порой бывает, что за счастье уже начинаешь принимать просто отсутствие горя. Утро было мрачное. Может, даже мрачнее ночи. Свет лишь подчеркивает страшную картину, нарисованную в ночной темноте. Утро запечатлевает её. На утро приходит осознание и разум, и оттого ещё страшнее, ибо нет спасения сердцу пылкому и ищущему истины, нет спасения для души непорочной от вечного страдания. И один только исход есть – принять его, принять в полной мере. Часы продолжают свой ход. И люди в бескрайней пустыне шатаются без цели и страдают от осознания своего положения. И бьются, бьются на мелкие острые осколки храбрые, но не выдержавшие человеческие сердца.

Собака смиренно спала во дворе, в котором находилась маленькая комната, оклеенная белыми обоями с цветочным узором, у одной стенки которой стояла растрёпанная кровать, а у другой стенки всё также стоял столик, на котором лежал томик стихов, раскрытый на тех же самых строчках, и блестящая обёртка от плитки шоколада. Гриша Лаврентьев находился поверх смятых одеял и простыни с подушкой, Митя распластался на маленьком столике поверх томика стихов. Сонное царство не спугнул даже мерный стук каблуков, прошедших по лестнице, зашедших в комнату, немного в нерешительности постоявших и быстро зацокавших в обратном направлении. Дело было сделано аккуратно и без лишних глаз. Письмо без конверта лежало на полу за неимением других мест, где оно могло было быть оставлено. Гриша проснулся первым. Он чувствовал себя сам помятым одеялом, на котором кто-то спал. Голова дребезжала, а во рту был привкус простыни. Вынув кусок простыни изо рта, он приподнялся на руках и оглядел комнату. Привыкший к беспорядку Гриша был неприятно удивлен куску бумаги, валявшемуся посреди пола. Он недовольно покосился на блаженно спящего Митю и фыркнул. Тихо встав с кровати, Гриша подошёл к бумажке и быстро поднял её. Содержание письма было таким:

«Здравствуй, Гриша. Всё из нижесказанного мной – это окончательное решение, не подлежащее изменению. Я безмерно виновата перед тобой за то, что дала тебе надежду. Потерять, когда ты имеешь – гораздо сложнее, нежели не получить того, чего у тебя и так не было. Я поступила глупо и безрассудно, но ещё глупее с моей стороны было то, что я все это время обманывала себя. Я думала, что смогу себя пересилить и поверить в свой обман, но эта ночь доказала мне обратное. Я не хочу притворяться, не хочу обманывать себя и, как следствие, не хочу вредить себе и уничтожать себя. Ты хороший человек, и я верю, что однажды ты встретишь того, кто сможет быть с тобой по-настоящему. Я не хочу быть счастливой, мне этого не нужно, и не хочу пытаться быть для кого-то такой. Ты счастья ищешь, тебе оно необходимо. И я верю, что тебе удастся найти настоящее, не иллюзорное счастье, не обманывая себя и следуя своим принципам. Так будь же счастливым человеком, Гриша! »

Перечитав письмо несколько раз, Гриша выронил его из рук обратно на пол. Он посмотрел на незапертую со вчерашнего дня дверь и, подумав, осторожно вышел в неё. Проявляя удивительное спокойствие и хладнокровие, он спустился вниз по лестнице и вышел во двор. На улице было холодно, что сразу почувствовал Гриша, выйдя в одной рубашке. Он подошёл к спящей собаке и стал гладить её. Сделав глубокий вдох холодного свежего воздуха, на выдохе он разрыдался, тем самым разбудив собаку, которая спросонья вскочила и прикусила Гриша за пальцы, оставленные им на её спине. Он вскрикнул, отшатнулся от скулившей собаки и, прислонившись к стене, сел в другом углу двора. Собака перестала лаять, и, извиняясь, подошла к нему и начала облизывать укушенные пальцы. Но он более не обращал на неё никакого внимания. Закрыв лицо руками, он склонил голову и ощущал холод каменной стены на своей мокрой спине, но это было меньше из волнующий его вещей в ту минуту.

Вскоре во двор выбежал Митя и, укутав друга в одеяло, которое тот безуспешно пытался скинуть, повел его обратно в квартиру. Митя ничего не сказал про письмо, он только уверял, что на улице сейчас холодно и ветрено, и можно заболеть, если сидеть у стены в одной рубашке, и что надо непременно испить горячего лечебного чая, о наличии которого он, несомненно, позаботиться.

Арсений проснулся в девятом часу. Тело его было промозглое, ветви, свисающие над скамейкой, не спасли его от утреннего дождя. Содрогаясь от холодного ветра, мокрый, и с болезненным ощущением в груди, он спустил ноги на землю и сел на скамейку. Из дверей белокаменного собора вышла девушка в платке и в бордовом пальто. Она мельком взглянула на Арсения, но потом остановилась и, приглядевшись повнимательнее, направилась в его сторону. Он сразу узнал её, в своё время они вместе учились в одной из городских гимназий.

– Сеня, ты что ли?

– Я. Здравствуй.

Девушка присела на скамейку к Арсению. Воцарилось молчание, прерываемое только частым кашлем юноши. Оба они ничего не знали друг о друге, но чувствовали и были правы каждый в своем чувстве.

– Тебе не холодно?

– Холодно.

– А ты чего здесь?

– Сам не знаю. Но здесь как-то лучше, чем дома. Вон за тем забором уже не лучше, а здесь лучше.

Он сам не знал откуда, но что-то начало его согревать. Он даже перестал кашлять на время.

– А знаешь, Сеня, давай отныне каждый день встречаться на этой скамейке. Пускай мы даже говорить не будем, пусть, это и не нужно вовсе. Но давай будем приходить сюда и вместе сидеть здесь.

– До конца жизни что ли будем тут сидеть?

– Я буду.

– А что, я, может, тоже не против, мне бы только высушиться да одеться потеплее, вот и я буду готов.

Небо над их головами было словно серая катаракта, затянувшая небесное пространство и помутившая жёлтый всевидящий кристалл света, на излечение которой вряд ли можно было рассчитывать.

III

В богато обставленной квартире одного из больших домов в центре города в своей комнате сидела перед зеркалом, которое было наклонено чуть назад, еще молодая девушка с черными, как ночь, прядями волос, лежащими на плечах и с острыми и лукавыми сапфировыми глазами. Несмотря на ранний час, в комнате горел тусклый свет ламп, а в хрустальной пепельнице дымилась тонкая женская сигарета. В зеркале отражалось лицо девушки, но если бы она отошла, то было бы видно окно, расположенное прямо за её спиной. По одному плечу свисала одна пола занавески, а по второму - вторая, а над головой висела большая круглая золотая люстра, которая, собственно говоря, и источала свет из нескольких своих ламп. Девушка была раздосадована тем, что видела в зеркале, и чуть ли не со слезами смотрела в него. Она отчаянно меняла выражение лица, но взгляд никак не хотел меняться. А ей очень хотелось посмотреть в зеркало умным, правдивым и оттого красивым взглядом. Но каждый раз плутовство преобладало над честностью. Бросив наконец попытки, она окончательно расстроилась и, взяв оставленную сигарету, ушла из пространства зеркала, оставив в нем только часть комнаты позади себя.

На карниз приземлилась большая чёрная птица. С важным видом походив по нему, она уставилась в окно. Чёрные, злые, злопамятные, но честные глаза смотрели сквозь стёкла.

- Дур-р-ра, - прокричала чёрная птица и засмеялась.

Немного походив по карнизу и постучав клювом в новенькое окно, она устремилась в свободный полет, взмахнув своими чёрными широкими крыльями.

⇐ Предыдущая 1 23