«Разговор двух звёзд»

Свет уличного фонаря пульсировал на холодных дорожных камнях. Неопределенная, зыбкая фигура прижалась к фонарному столбу, словно опухоль на его худом туловище. Непонятные резкие звуки доносились со всех сторон. Всё вокруг кружилось, вертелось и вдруг падало. Дома хохотали и прыгали; деревья кружили хоровод, танцуя свои страшные танцы и отбрасывая страшные тени. Чья-то рука грозно погрозила из темноты – хотя нет, это всего лишь куст покачал ветками в своем тусклом углу. Какой-то ребенок вдруг встрепенулся и полетел, замахав крыльями, или, может, это была только птица?..

«Человек. Вон там, за углом. Что он там делает? Он нарочно что ли там стоит и как будто выслеживает? В руке что-то блеснуло, я видел! Ну же, поймай меня. Я здесь, давай! » – Неопределенная фигура отклеилась от фонаря и зигзагами побежала по улице. Пробежав несколько домов, она нырнула в открытую дверь.

Оказавшись внутри дома, фигура осмотрелась по сторонам и, в поисках чего-то взглядом, села на ступеньки. Вдруг невероятный, всепоглощающий страх охватил ее. Казалось, что сердце вот-вот остановится. Ступеньки будто провалились, и всё вокруг куда-то пропало. На некоторое время ей показалось, что она не знает, где находится. И если бы кто-нибудь спросил, в какой стране она находится, то вряд ли бы получил верный ответ. «Раз, два. А чего «раз, два»? Чего может быть два? Может, два пальца? Да, точно – два пальца! А зачем они?.. Что бы ими спичку держать, конечно. А у кого есть спички? Думал ведь, взять их или нет, и не взял. Черт бы их побрал. Сам виноват. Ничтожество. Ничего нельзя сделать правильно в этой жизни. Какое жалкое существо. Надо спешить. Скорее, как можно скорее, нужно идти!.. Куда? Где я? » – Лестница вернулась на место, ступеньки начали ощущаться, и стены вновь стояли. Наконец шум стал затихать, и дома перестали прыгать, успокоились и замолчали. Пот катился с лица фигуры. Глаза нервно бегали от предмета к предмету. «Закончилось! » – промчалась мысль в больной голове. Фигура встала со ступеней и осторожно вышла из дома. Улица была спокойна и тиха. Лишь какой-то человек неспешно плёлся по тротуару. Ещё одна мысль, словно крыса по чердаку, пробежала в воспалённом сознании, и фигура со всех ног понеслась к этому гражданину. Улыбка растянулась во всю ширь на бледном лице.

– У вас есть спички? – Выпалила фигура, слегка прыснув от смеха.

Гражданин, неспешно шедший по тротуару, оказался мужчиной почтенных лет, изрядно подвыпивший. Он сделал умное, как ему казалось, и проявляющее интерес лицо. Вышла, надо сказать, весьма комичная мина – будто бы он смотрел на какую-то очень интересную картину в очень приличной галерее и пытался понять глубочайший смысл, заложенный автором этого великого полотна. Тем временем перед ним стояла истощенная, бледная и совершенно невменяемая фигура Арсения Хрипанова. Гражданин засунул руки в карманы и долго перебирал их содержимое.

– Никак нет-с, – наконец подытожил результаты поисков гражданин.

– Прямо совсем? А если всё-таки ещё поискать? – в словах Арсения была неподдельная искренность и вера в успех повторных поисков.

– Сове-е-ерше-е-но нету, – ещё раз повторил гражданин, – а вам, собственно говоря, зачем?

– Как зачем? Поджечь хочу.

– Как поджечь? Что?

– Что? Ну, хоть вас, к примеру.

Гражданин даже, кажется, протрезвел на мгновение.

– Меня?! Да зачем же меня то? Что я плохого вам сделал?

– Ну, мне, может, и ничего. И то – спички ведь не даёте. Стало быть, я и обидеться могу – вот и плохо мне сделаете. Да и не обо мне речь, вы разве другим плохого никогда не делали?

– Послушайте, может быть, и делал, но как это относится…

– Вот видите, значит можно хотя бы за это одно вас и поджечь. Зачем это вы другим плохо делали?

Гражданин был удивлен, но не менял выражения лица и продолжал ворочать языком.

– Как? За это меня поджечь? Да все ведь делали. Конечно, в силу разных обстоятельств, да и вообще… Что ж, по-вашему, теперь всех сжигать что ли за это?

– По-моему, так и выходит, что можно и всех, в таком случае. Зато наказаны будут. Я ведь с вами не согласен, что непременно все делали. Поэтому те, кто не делал и останутся на земле. Это непременно будут дети, маленькие ещё совсем дети. А вас, всех остальных, я подожгу, а потом и себя заодно. Авось они лучшую жизнь проживут без нас то? Никто им плохого не сделает. Никто плохому не научит. А мы им всё оставим. Все блага человечества будут в их распоряжении. Никаких преград для лучшей жизни. Разве не так?

– Нет, не так-с.

– Как это, где же ошибка?

– Ведь непременно же сами научатся, плохому-то. Заложено ведь это. Хочешь не хочешь, а человек так устроен, что без этого никак-с.

Арсений некоторое время подумал, хотел было что-то сказать, но потом плюнул и пошел своей дорогой. «Эк ведь молодежь, – подумал про себя гражданин, – уж и не знают, чем заняться! Хе-хе. Взбредёт дурь в голову и носятся с ней. Таким в нашем порядочном обществе не место. Да, не место! » – так он заключил и тоже пошел своей дорогой.

«Фу! Какой бред. Какая нелепица. А этот ещё и стоит и с умным видом слушает» – подумал Арсений. Тревога постепенно проходила, и он начинал чувствовать себя лучше. Скоро он совсем забудет эти несколько последних часов и вырвет их из памяти, словно испорченный листок из чистовой тетрадки. Арсений был молодым человеком лет двадцати, с короткострижеными смуглыми волосами. У него был большой выпуклый лоб и широкие, массивные надбровные дуги. На нём была белая помятая рубашка, серые от налипшей пыли туфли и такие же серые, но уже не от пыли, фланелевые брюки. Вид у него был одновременно усталый и возбуждённый. Казалось, он мог в любую секунду вытворить всё, что только придет в его бедную больную голову. Но всего противнее в эту минуту мучило его ощущение, что он непременно забыл что-то важное. Вернее, мучило даже не то, что́ он забыл, а сам факт этого. Он не мог вспомнить, что он что-то забыл, но ему непременно хотелось. Он шел и проклинал себя, свою болезнь, но вдруг в груди его случилось нечто странное, и стало в миг так хорошо, так чудно стало на душе. Тепло разлилось по всем его членам, и туман в его голове окончательно рассеялся. И так он полюбил всё и всех вокруг себя. Теперь он ясно видел всю прелесть и за это хвалил свою болезнь, ведь другие, лишенные мучений, постоянно переносимых им, зачастую, а то и совсем никогда, не могут увидеть этой прелести, – чудовищной прелести жизни.

III

Жёлтый тусклый свет падал на серые фигуры, сидящие на скамейках в глубине большого двора. Среди них было пятеро мужских фигур и двое женских, но даже при дневном свете они были слабо отличаемы друг от друга. У ног их стояли бутылки, сами они сидели на двух скамейках, повернутых лицом к лицу, и вели оживленную беседу.

– Мы с Лёшкой тогда жили на Ваське ещё, – звучал голос женской фигуры.

– Это с каким ещё Лёшкой, который умер что ли? – уточнил язвительный голос мужской фигуры.

– Нет, это Сашка умер, а это Лёшка, не помнишь что ли?! Ну, рыженький такой!

– Мне делать нечего, как хахалей твоих запоминать! А даже если бы и хотел, то сбился бы со счета, мне и пальцев то, пожалуй, не хватит.

– Тебе завистно просто, что тебя среди них не оказалось!

– Не-е-ет уж, мне такого не надо, – смеясь проговорила мужская фигура, – уволь, при себе фантазии свои оставь.

– Да я бы и не выбрала тебя никогда, зачем ты мне такой сдался. Я их меняла, как перчатки. Захотела этого – будет этот, того – тот будет. Свободу чувствовала. Хочу – значит могу.

– Досвобо́ дилась? – усмехнулась другая мужская фигура.

Женский голос замолчал.

– А, по-моему, это ты была самой настоящей перчаткой, а совсем не рукой, – продолжал прежний мужской голос. – Вот у меня однажды было в жизни счастье, – один лишь раз привалило, но зато какой! Совсем молодым тогда ещё был, и двадцати то, наверное, не было. Красивым был – не то, что сейчас.

– Как Стёпка чё ли? – перебил его голос женской фигуры.

– Лучше. Я ведь красавцем был, об этом все в округе знали. Ты бы меня тогда видела! Но только, чтобы я тебя не видел, а то испугался бы и всю красоту, как рукой бы сняло, – он снова рассмеялся, – в общем, осенью дело было. Я тогда биндюжником был.

– Им и остался! – перебил всё тот же голос.

– Да помолчи ты! Что тебе неймётся. Так вот, работал в поте лица, силы было много и вот выхожу однажды с пристани, а там девица молодая стоит и как будто меня и ждет. А я знать не знаю, кто она такая. И оказалось, что и вправду меня ждала. Говорит, мол, уж больно понравился ты мне, я теперь каждый день сюда прихожу на тебя смотреть. Так и познакомились. Во житуха была, вовек такой больше не сыскать! Всё было: и любовь была и приключения. И всё в мире, ни одной ссоры не случилось. А она красавица подстать мне была. Пальцы тонкие, ручки белые, ножки стройные. А потом разбежались. Говорит, не люблю тебя больше, нечего мне больше с тобой быть. Уж и не знаю, что с ней потом стало. Долго отыскать пытался, да безуспешно. Узнал только, что в другой город укатила, и как след простыл.

Он наклонился, взял бутылку и прислонил к губам, потом рукавом вытер рот, скорчился и поставил её на место. У ворот появилась слабо стоящая на ногах фигура и направилась к скамейкам. Все сидящие обратили на неё внимание, лицо её еще не поймало на себе лучи света, но по походке его тут же опознали. Фигурой был Федька Колдырь. Он целыми днями и ночами шатался из одного злачного угла в другой и знал все последние слухи и склоки, произошедшие за день. Никогда он не приходил в этот двор без поразившей его новости, которой хотел бы всем сердцем поделится. Именно поэтому он привлек необычайное внимание своим появления.

– А где этот? – спросил Федька, делая движения руками, словно он опирается на костыли.

– Стёпка что ли? Ушёл он куда-то, – раздался женский после продолжительного молчания всех присутствующих.

– Дур-р-ра! – прозвучало в воздухе.

– Ты совсем уже что ли? – воскликнула в недоумении женская фигура.

– А это и не я был, – размеренно проговорил мужской голос.

Лампочка над головами сидящих тихонько жужжала, вокруг неё кружились мотыльки, отчаянно пытаясь пробиться внутрь, к свету. Кто-то пошаркивал подошвой по грязной земле. На ворота приземлился ворон и стал смотреть на людей своим маленьким чёрным злым глазом. На улице ветер трепал кроны худых деревьев.

Вышедшая из ворот фигура прошла сквозь глубокую и чёрную улицу и уже подходила к набережной. Фигурой был мужчина лет пятидесяти. Он шёл, опираясь на костыли, за отсутствием одной из ног. У него было большое красное лицо с сизыми усталыми глазами, тяжелый квадратный подбородок и впалые щёки с легкой щетиной. На голове у него была потрепанная морская фуражка, на широкой груди болталась расстегнутая до половины серая лёгкая рубашка. Одна штанина болталась завязанным узлом на уровне другого колена. Звали его Степан Каретников.

Ветер начинал свирепеть. Молодой человек стоял, прислонившись туловищем к ограде, и смотрел в мутные речные воды. Степан, проходя мимо него, остановился рядом и, облокотившись на ограду, тоже стал смотреть в реку. Потом поднял взгляд и посмотрел на небо.

– Н-е-е для меня-я-я придет ве-е-есна, с восторгом чувств не для меня-я-я, – тихо пропел Степан, глядя в небо.

Молодой человек никак не отреагировал и продолжал стоять, согнувшись.

– Это я твои мысли говорю, – спокойно продолжил Степан, не глядя на молодого человека.

Воды было мало и можно было разглядеть дно, которое состояло из мусора и бетонных камней. Зелёные тонкие мокрые руки плавно махали, приветствуя и зазывая гостя. Молодой человек стоял неподвижно и сжимал слабыми пальцами холодную ограду.

– Взгляни на небо, друг мой. Я люблю звездное небо. Знаешь, небосклон мне представляется, как зонт в дырках, без заплат. И не смеет его никто залатать, как и раны мои не должны быть затянуты, я видеть их хочу. Никаких заплат. Зонт с пробоинами, нанесенными судьбой, будто иголкой проткнутый. И свет сочится из пробоин. Купол темный разбит, зонт больше непригоден, бесполезен, а зато надежда есть – надежда, что за ним есть вечный свет. Кто-то специально пробил его, чтобы дать нам надежду. Грешен, иногда жалуюсь, но кабы девочка была счастлива, Сонечка моя. Не для себя ведь стараюсь. Я сам дурак, поделом мне. Ведь если надо будет, то ещё ниже упаду, кабы только она была счастлива, – Степан запнулся и замолчал, – я бы всё судьбе простил…

– Как звать-то тебя? – спросил он, посмотрев на молчаливого собеседника.

Ветер подул сильнее, и вихрь промчался в голове молодого человека, снося всё на своём пути. Тело его заколотило, и он со всей силы вцепился в парапет. Зубы не попадали друг на друга, взгляд прыгал с точки на точку, в груди лежали раскалённые камни, которые то и дело обливались ушатом ледяной водой.

– Это болезнь меня мучает, Арсений я.

– То, что Арсений, так это хорошо, а то, что болезнь – это плохо. Меня Степаном звать.

Они подали друг другу руки.

– И всё-таки взгляни на небо.

Вставной эпизод

«Разговор двух звёзд»

Посреди бесконечного чёрного пространства, в холодной тишине времён светят две звезды. Одна из них ещё молодая и яркая, а другая старая и гаснущая. Светом пытаются достать до тёмных уголков и осветить их. Но несоизмеримо далеко они от самого заветного, от того, на что больше всего хотелось бы взглянуть, от голубой горошины, обсыпанной мукой. Среди миллиардов других горошин эта привлекает их больше всего, они смотрят в её сторону. Старая звезда вздыхает и нежится в липкой пустоте.

– Наверное хорошо сейчас там?

Молодая звезда недоверчиво выслушала старую. Ей, честно говоря, совсем не нравится такое соседство.

– А тебе почём знать, ты же там ничего не видел?

Старая звезда чихнула и тихо улыбнулась.

– А я потому знаю, что не может быть по-другому.

⇐ Предыдущая 123 Следующая ⇒